Текст книги "Концепты. Тонкая пленка цивилизации"

Мы уже сказали вначале, что наша тема – не «история» и даже не то, что в различных академических «отделениях истории» называется «исторические движения» (масс, организованных групп людей и т. п.). Наша тема – всего лишь «тонкая пленка» этих движений – концепт.

Поэтому и здесь мы начинаем с того, что стало называться «Парижский синдром». И что все еще волнует не только парижан, но и русских. Хотя бы потому, что при этом сжигают сотни частных автомобилей. А какой же русский не ценит свой автомобиль! (Ведь он достается ему так дорого!)

И это «молодежная революция». Открывает ее нам не столько слово, как облик.

Фотография из кн.: «Пятьдесят миллионов французов», выпущенной по заказу Министерства иностранных дел (Управление службы информации и печати) Французской республики. Изд—во Ж. П. Тайандье, 2, ул. де л'Оратуар, Париж, I (sine data). (Обратим внимание на начало молодежной любви и на хорошо начищенные ботинки – признаки «Молодежной революции» во Франции (если только это не «постановочная фотография»). – Ю. С.)

Собственно говоря, Франция ждала революции. Мне даже кажется, что Франция всегда ждет революции. Другое дело – какой. Художественной, технической, сексуальной. Когда после настоящей революции 1848 года тогдашний префект барон Оссман прорубал в гуще старинных домов Парижа Большие бульвары, то он планировал их так, чтобы можно было простреливать полгорода прямой артиллерийской наводкой. Он ждал кровопролития. Реконструкция была закончена в 1870 году. В марте следующего года разразилась Парижская коммуна, и пушки Оссмана заговорили. Весной 1968 года никто, конечно, не ждал ничего подобного. И вдруг… В одно прекрасное майское утро Латинский квартал, Сорбонну, Большие бульвары – все затопили тысячные толпы веселой, орущей, потрясающей плакатами молодежи. Они бесновались, разбивали витрины, поджигали пустые автомашины. Они протестовали! Против чего? – Против архаичной системы образования, против старых ж. – профессоров, против воинской повинности, против бесполезного изобилия, – короче, против государства потребления!

В Нантерре в университете они ввели в актовый зал на втором этаже коня и единогласно выбрали его деканом. В соборе Парижской Богоматери во время службы архиепископа с его зычным оперным голосом они кричали: «Убавьте звук и прибавьте света». Где—то еще они явились на ученый совет голыми, – Сартр в печати восторженно приветствовал этот акт нудизма и революции (что привлекало его больше?). Весь Париж, как известно, уже сто лет кишит официальными надписями «Запрещается клеить афиши и плакаты» («Défense d'afficher») – они писали поверх этого свои метровые резолюции «Запрещается запрещать!» («Défense de défendre!»). И потом – обобщенно: «Il est interdit d'interdire!» Они не называли того, что они делали, – революцией. «Революции происходят обычно в октябре!», – писали они на стенах. А ведь был только май…

«В самом деле, что за революция! Тысячи листовок и ни капли пролитой крови!» (Рэймон Арон «La révolutoin introuvable»). Потому что это всё – к а к к н и г а, что мы и ощутим в его собственной книге чуть ниже (здесь по моей статье «Москва – Париж весной и утром» [Степанов 1999а: 3—11]).

Но началось все это в Париже и его университетском пригороде Нантерр (его остановка на железной дороге называется – если и с иронией, то это ирония самой Истории – «La Folie» «сумасшествие, безумство, страсть, шалость». Видимо, что—то было особенное в той местности – неподалеку сохранился средневековый замок с названием «Bel—Ebat» «прекрасные шалости (тела)».

Я приехал в Нантерр чуть меньше года спустя, ранней весной 1969–го. Университет был все еще полон переживаниями и вещественными следами прошедших бурь. В моей профессорской квартире, как и во всех входах, администрация установила стальные двери из танковой брони (тогда для москвича это было диковиной), листовки нет—нет да и падали, и в иной день в коридорах между аудиториями ноги ступали по ним, как по опавшим осенним листьям. Но горячее интеллектуальное общение продолжалось. Все, с кем я тогда встречался, – Юлия Кристева, Филипп Соллерс, Ролан Барт, Мишель Фуко, говорили легко и охотно. Я поехал в Париж увидеться с Роланом Бартом и Мишелем Фуко, Барт принял меня в своей уютной «мальчишнице» – «garçonnière», холостяцкой комнате в мансарде, у церкви Сент—Эсташ. Он улыбался. Мы быстро «расставили вехи» и условились поговорить подробно во время его поездки в Москву, которая тогда планировалась по приглашению Союза писателей (она не состоялась). С Фуко мы встретились в его странной аскетической квартире на бульваре Распай. В комнате не было никаких предметов, посредине стоял один стул, Фуко вышел и принес еще один для меня. Он сел как теперь Петр I на статуе Шемякина, в Петропавловской крепости, с прямой спиной, положив левую руку на левое, правую на правое колено. Я уселся как в Москве – задом наперед, примостив подбородок на высокую спинку. Говорить было легко. И тут опять мы быстро нашли общий научный язык, мы согласились, что «Археология знания» (эту книгу Фуко тогда выпустил в свет) и семиотика культуры, которой занимался я, описывают один и тот же предмет. Но мысли моего собеседника витали где—то далеко. Мне казалось, что я уже видел или знал нечто подобное – эту атмосферу, это отсутствие вещей и парение концептов. Потом я вспомнил – это у Мандельштама.

«Да, старый мир – „не от мира сего“, но он жив более чем когда—либо, – писал О. Мандельштам в 1921, голодном в России году. – Культура стала военным лагерем: у нас не еда, а трапеза; не комната, а келья; не одежда, а одеяние. Наконец мы обрели внутреннюю свободу, настоящее внутреннее веселье. Воду в глиняных кувшинах пьем как вино, и солнцу больше нравится в монастырской столовой, чем в ресторане. Яблоки, хлеб, картофель – отныне утоляют не только физический, но и духовный голод. (Конечно: уже давно написаны „Едоки картофеля“ Ван—Гога [1885] и вскоре будет написана „Редиска“ Машкова [1924]. – Ю. С.) Современник не знает только физического голода, только духовной пищи. Для него и слово – плоть, и простой хлеб – веселье и тайна» [Мандельштам 1980: 40]. Россия уже пережила нечто подобное тому, что переживала Франция. Россия пережила – и забыла. Франция этих лет возвращает нас к забытому (здесь по работе [Степанов 1999]).

Обратимся прямо к тексту того года. Это книга французского журналиста и социолога Р. Арона «Революция, которую невозможно обнаружить. Размышления о Майской революции» [Aron 1968].

В первой же главе мы находим ту тему, которой закончилась – еще без всякого ее предвидения – одна из наших предыдущих тем (III, Изотема 7) – агрессия по Лоренцу: «Видим ли мы здесь (в событиях мая 1968 г. – Ю. С.) доказательство того, что наши общества, после потери трансцендентных религий, после ослабления идеологических убеждений оказались на пути к разложению? Может

быть, но в данный момент самый естественный диагноз состоит, на мой взгляд, в том, что будут чередоваться периоды кажущегося спокойствия, когда люди замыкаются каждый в заботах о своей профессии, работе и семейной жизни, – и периоды возбуждения. Я колеблюсь между двумя объяснениями – одно почти биологическое и психологическое, другое социальное. Умиротворение общественной жизни влечет к тому, что агрессивные импульсы загоняются внутрь. Даже сексуальное освобождение еще не означает удовлетворения своих желаний. Общество, если выражаться по Маркузе, остается обществом подавления, если говорить по Конраду Лоренцу, – человек животное агрессивное, испытывает потребность выразить свою агрессивность» (цит. соч., с. 47. Мы видели выше, насколько мало соответствуют эти определения духу идей К. Лоренца. – Ю. С.).

Но в изображении Р. Арона они действительно соответствуют происходящему: «Ситуация студентов становится все более анормальной, маргинальной по отношению ко всем слоям общества» («marginale par rapport à tous les ordres sociaux», page 53).

Однако здесь нужно сказать о фигуре самого автора рассматриваемой книги. Рэймон Арон (1905–1983) был однокурсником Ж. – П. Сартра по «Ecole Normale supérieure» (аналог рус. «Учительского института»), работал сменным редактором газеты «Le Figaro»; большая подборка его статей включена в данную книгу; среди предшествующих его книг политические очерки «Человек против тиранов», «Пора Империй и будущее Франции», «Алжирская трагедия», 1957, философский очерк «Введение в философию истории», «Опиум для интеллигентов» («L'Opium des intellectuels», 1955) и мн. др.

В данную книгу включено 13 газетных публикаций автора, относящихся к лету 1968 г., и всей работе придан подчеркнуто газетный, публицистический характер. Ей предшествует и далее ее перемежают интервью автора с журналистом А. Дюамелем. В этом диалоге возникает характер самого Р. Арона – происходящее по—журналистски бойко схватывается, но заключение никогда не делается определенно, оно всегда уклончиво: «возможно, что», «но возможно и то, что.». Можно сказать, что стиль автора – это стиль самих событий 1968 г. Книге предпослан эпиграф из П. – Ж. Прудона:

Устроили революцию без идеи.

Французская нация – нация комедиантов.

П. – Ж. Прудон. Из записных книжек. Февраль 1848 г.

В тексте Р. Арона часто мелькает ключевой для него образ—ирония: происходящее – это «психодрама»: «Именно психодрама скорее, чем драма, потому что все проходило без физического насилия. Вряд ли могло быть что—нибудь удивительнее этого потока слов без единого убитого» («le délire verbal sans mort d'hommes») (с. 35, 37 и др.).

Первая часть книги называется «Психодрама или конец цивилизации». Арон детально описывает заседания, митинги, дебаты и т. п., поставившие друг против друга студентов и профессоров, или – шире – систему французского образования, высшего, университетского и лицейского, с одной стороны, и систему «традиции» и законодательства, с другой.

Вторая часть, названная «Революция в Революции», показывает почти день за днем, как это «университетское» ядро быстро расширяется – от Парижа на провинцию, от аудиторий на лаборатории, от студентов на кадровых научных сотрудников, от студенческой молодежи на рабочих. Р. Арон все еще остается в «плане психодрамы» – психологического состояния возбуждения и общих социальных и политических идей. «Баррикады как вызов, брошенный восставшими студентами силам порядка, в XIX в. имели военное значение, сейчас они имеют значение психологическое. Совершается переход от материального воздействия к воздействию символическому» (с. 88). Корреспондент—интервьюер А. Дюамель подхватывает мысль Р. Арона: «Я совершенно согласен с вами в этом пункте. Мы видим необычайно ясно, как современная власть в современной стране остается поразительно ранимой перед лицом хорошо обдуманного и ловкого оперирования с символами» (с. 88). У Р. Арона проходит еще одна, интересная в связи с темой нашей книги, мысль: возникает впечатление, что люди здесь действуют по какой—то «внутренней книге» – не «книга как жизнь», а «ж и з н ь как книга».

Тем не менее из гущи символов и потока слов все же постепенно, но уже более определенно выясняется м н о ж е с т в е н н о с т ь политических сил и социальных тенденций – Франция как страна «множественности».

Здесь Р. Арон обрисовывается как сторонник силы «охранительной», прежде всего опять—таки охранительной в смысле «психодрамы», Франция хочет сохранить свою устойчивость: спокойная «психодрама» – это дух Франции.

Два ключевых слова для автора выходят здесь на первый план – сохранение интеллигентности (у Р. Арона здесь часто выступает аналог в виде русского термина – «intelligentsia» (интеллигенция, по—русски, его стр. 17 и др.) и сохранение «Университета» с большой буквы, как векового достояния Франции.

Но все же охранительность требует какой—то своей силы. Здесь размышления автора связываются прежде всего с тем, что в третьей главе названо «Смерть и воскрешение Голлизма».

Заключительная, пятая глава – «Голлисты и интеллектуалы: зуд революции» (Gaullistes et intellectuels en mal d'une révolution. Explication sommaire de l'absurde»).

Здесь мы оставляем размышления Р. Арона, чтобы отослать читателя к более современным работам на эту тему: коллективной «Социальные движения на западе в 70–е и 80–е годы XX века» [Социальные движения 1994], особенно к гл. II «Франция. Выступления студентов» (с. 54–60), и, поскольку Р. Арон подчеркивает роль голлизма, к авторской монографии: [Арзаканян 2001], особ. гл. 3.2. «Голлисты и крушение Четвертой республики».

Интересно также отметить, что у Р. Арона в его книге возникает фигура Алексиса Токвиля (1805–1859). Мне даже кажется, что у современных российских авторов интерес к этой личности возник не без влияния Р. Арона. В новей—шей работе: [Исаев 1993], где в аннотации читаем: «Его трактат о демократии в Америке признан лучшим аналитическим описанием политической системы США, автор обращается к малоизвестным эпизодам истории США 1830–х гг., проводит подчас неожиданные параллели» (с. 2). Но тогда неожиданной параллелью может служить и такое место у Р. Арона: «Студенческая Коммуна коробила мою чувствительность, в то время как она умиляла других; как политический аналитик я не видел на горизонте в общем ничего кроме несчастья. Я уподобился Токвилю, каким он был в феврале 1848 г., когда писал своему другу Амперу: вы ничего не понимаете, считаете грандиозным это движение народа Парижа (надо читать: вы считаете грандиозным это движение студентов. – Ю. С.), а я вам говорю: из этого движения не может выйти ничего кроме несчастья, то есть или режим усилившейся правой, или правительство в стиле народного фронта, находящееся под господством коммунизма» [Aron 1968: 29].

В общем, наше заключение к нашей теме здесь должно быть таким. Майская революция во Франции 1968 г. открывает нам, что «тонкая пленка цивилизации» часто заключается не только и, может быть, даже не столько в столкновениях и побоищах, сколько в том, что им предшествует (и может этим «предшествованием» и ограничиться) – в атмосфере нервных ожиданий, эмоций и их эмоциональных всплесков.

Продолжение молодежных движений – на фото 2006 г. (на вклейке).

Хотелось бы сразу возвести эту тему «Молодежной революции» и Революции вообще и в общую линию всей этой книги – в «тонкую пленку цивилизации». (В частности, и потому, что «парижский синдром» – «Могут ли начать сжигать частные автомашины в России?», «не просто занимает – колет всех в России [здесь—то машины достаются дорого!]).

В самом деле, как было бы хорошо сразу провести всю линию:

«К истокам человеческой коммуникации» (по последней книге Ю. Монича, здесь глава III, 7) – «Инстинкты зла и агрессии» (по З. Фрейду и К. Лоренцу) – «Сублимация этих инстинктов» (как в «Парижском синдроме»).

Но при первом же пункте мы столкнулись бы с налипающими на текст искажениями. Как мы уже отметили, К. Лоренц заголовком своей книги «Аг р е с—сия (так называемое „зл о“)» и всем ее содержанием говорит, что «так называемое» в кавычках – это не значит «подлинное зло», это ложные представления, которые и призвана исправить книга. Издатели же тут же, в аннотации позволяют себе: «Автор книги […] выделяет внутривидовую агрессию, как наибольшую опасность, грозящую человечеству в современных условиях» (!) [Лоренц 1994].

Но не эта опасность грозит человечеству, и не о ней говорит К. Лоренц.

Наше «Вступление» должно быть начато такими словами самого К. Лоренца (с. 221): «Когда Зигмунд Фрейд попытался проанализировать мотивы социального поведения человека и объяснить его причинность – хотя и c субъективной психологической точки зрения, но вполне научно в смысле методики постановки проблем, – его обвинили в нигилизме, в слепом материализме и даже в порнографических наклонностях. Человечество препятствует самооценке всеми средствами; и поистине уместно призвать его к смирению и всерьез попытаться взорвать эти завалы чванства на пути самопознания. Кто усвоил это во всей полноте, тот не может испытывать отвращение ни к открытию Дарвина, что мы с животными имеем общее происхождение, ни к выводам Фрейда, что и нами руководят те же инстинкты, какие управляли нашими дочеловеческими предками. Напротив, сведущий человек почувствует лишь новое благоговение перед Разумом и Ответственной Моралью, которые впервые пришли в этот мир лишь с появлением человека».

Начало этому взгляду и положил К. Лоренц, и, на наш взгляд, удачно. Он сказал: «Существует совершенно ошибочная доктрина, согласно которой поведение животных и человека является по преимуществу реактивным; и если даже имеет какие—то врожденные элементы – все равно может быть изменено обучением. Эта доктрина имеет глубокие и цепкие корни в н е п р а в и л ь н о м п о– нимании правильного по своей сути демократического принципа. Как—то не вяжется с ним тот факт, что люди от рождения не так уж совершенно равны друг другу и что не все имеют по справедливости равные шансы превратиться в идеальных граждан. К тому же в течение многих десятилетий реакции, рефлексы были единственными элементами поведения, которым уделяли внимание психологи с серьезной репутацией, в то время как спонтанность поведения животных была областью «виталистически» (то есть несколько мистически) настроенных ученых» (цит. соч., с. 57–58).

Мы здесь не ставим своей целью рассмотрение «демократического принципа» во всей его глубине. Ограничимся одной, скорее яркой, чем углубленной, иллюстрацией к понятиям «так называемое „Зло“» и «так называемое „Благо“»: в революцию 1789 г. во Франции «Декларация Прав Человека и Гражданина» и «Гильотина» обсуждаются почти одновременно, горячо и с энтузиазмом – на заседании Ассамблеи, первая 27 августа 1789 г., вторая в декабре 1789 г.

И то, и другое произведение, и «декларация», и «гильотина», вышли, можно сказать, из недр народного духа. Жозеф—Игнатий Гильотен (J. – Ignace Guillotin), профессор анатомии Парижского университета, внес в Учредительное собрание предложение, чтобы смертная казнь через обезглавливание производилась быстрее и с меньшими страданиями для казнимого (по—видимому, казней ожидалось много), для чего он предлагал свой прибор, состоявший из огромного тяжелого лезвия – в виде скошенного топора, скользящего с высоты вниз по двум вертикальным направляющим. Машина была опробована на приговоренном 25 августа 1792 г. Она получила вполне народное название – гильотина, как женский род по имени мужа или отца (в России таким же способом называют вновь изобретенные водки – «ельцинка» и т. п.).

Так что «права человека» и «гильотина» растут из одного корня.

Более того, мы не замечаем, что одни и те же глубинно—инстинктивные, но диаметрально направленные, движения «души и тела» п е р е п л е т а ю т с я и в наши дни в самых обычных сочетаниях.

Примером может служить то, что показано в новом «Социологическом и социально—психологическом исследовании»: [Луков, Агранат 2005]. Для иллюстрации приведем просто из перечня в Оглавлении:

Часть II. БЫТ

Курсантская казарма……………………..

«Ребята, у нас здесь всё

под контролем» ……………………….

«Кровати – четыре штуки» ………….

Комната первокурсника ………………..

«А кому можно здесь доверять?»…..

Хоромы старшекурсников …………….

Уловки бывалых …………………………..

Щи да каша…………………………………..

Баня ……………………………………………..

Язык курсантов …………………………….

Язык командиров ………………………….

«Здесь все написано в часы досуга»

«Свои» и «чужие»…………………………

Тезаурусы курсантов …………………….

Приколы……………………………………….

Самоволки ……………………………….

Пьянки …………………………………….

Звездочка в стакане ………………….

Новый год………………………………..

Тост за выпуск …………………………

Часть III. СЕКС

За гранью дозволенного……………

Девушки—курсанты …………………..

Любимая девушка…………………….

«Не дождалась» ……………………….

Онанизм…………………………………..

Места знакомств ………………………

Пробы и ошибки………………………

Проститутки…………………………….

Порнуха …………………………………..

«Голубые шинели»…………………..

Высшие ценности …………………….

– и все это – «молодежное» и притом не—французское.

И вот этот «Парижский синдром», отражающий «ментальный мир мыслящего молодого француза, отмеченный „событиями 1968 года“, прибыл в нашу страну.

В странную страну, где (если взять только контрастные с Францией черты) никто не протестует против изобилия. Но где изобилие крепчает. Как, впрочем, и давно уже. Еще во времена Хрущева, который обещал «изобилие через кукурузу», – говорили: «Ничего, пережили голод, переживем и изобилие!» Где еще лет семь назад дети в детских садах ели из пустых консервных баночек – за неимением посуды. Где еще три—четыре года назад молодые ученые «с периферии» – не все, конечно, – с энтузиазмом читали европейского уровня доклады «О духовном в искусстве», «О харизматической личности», а их начищенные ботинки были только декорацией, без подметок, и они ступали по полу – а также по снегу – ногами в носках; где… и т. д. Да, вот еще, где лет сто тридцать назад у Салтыкова—Щедрина разговаривали два мальчика – «мальчик в штанах» (из Западной Европы) и «мальчик без штанов» (из России), и «мальчик в штанах», гордясь, говорил: «У нас сытнее», а «мальчик без штанов», гордясь, говорил: «А у нас – занятнее».

Сальвадор Дали «Великий мастурбатор» («El gran masturbador») (1929 г.)

Дали переживал апогей своего сюрреализма (кинофильм «Андалузский пес» совместно с Бунюэлем и др.). В автобиографическом эссе он, поясняя свои произведения, писал: «Речь идет о систематизирующе—поясняющей организации сенсационного, но разрозненного и одностороннего экспериментального сюрреалистического материала. Вот, к примеру, сюрреалистические события дня: ночная поллюция, ложное воспоминание, сновидение, дневная фантазия, превращение ночного фосфена в конкретный, вызывающий сновидение образ, пищеварительный каприз, внутриматочные сокращения, деформированная истерия, произвольное задержание мочи, непроизвольное задержание бессонницы, случайный позыв к эксгибиционизму, неудавшийся половой акт, горячечная порывистость, насморк […] – все это, говорю вам, и множество других одномоментных или последовательных проявлений […] соединяются с помощью точных приемов, выработанных параноидально—критической деятельностью, в единую незыблемую систему.» («Сальвадор Дали: мои сильные стороны» в изд.: Сальвадор Дали. Живопись. Скульптура. Графика. Автор—составитель Е. В. Завадская. М., «Изобразит. искусство», 1992. С. 19).

В странную страну, где можно говорить и писать все, но где для защиты диссертации все еще нужно, как и «при Сталине», представить в Ученый совет «характеристику с места работы» (поскольку многие аспиранты работают дворниками, у мусорного ящика, – то «с какого места? От мусорного ящика?»).

В странную страну, где – пожалуй, побольше, чем во Франции, – кипит духовная жизнь, где одновременно выходят новые энергичные, напряженные внутренним ментальным напряжением журналы, множество журналов.

В странную страну, где ученый – «психолингвист» (странная специальность для наших дней) ставит психологический тест среди женщин: «Какие ассоциации—слова вызывает в вашем сознания слово „мужчина“?» и получает ответ – в Германии секс, борода, щекотка. Он возвращается с тем же экспериментом в Россию и получает ответ: сынок, кормилец, Чечня.

И вот настоящая книга прибыла в эту страну. Из этого контакта идей непременно произойдет, не сразу, так спустя, что—то очень важное.

Со времени великого француза Декарта мы знали: «Я мыслю, следовательно, – я существую». Мы знали это даже во времена сталинского террора. Вместе с французами этой книги мы знаем теперь: «Я говорю, следователь но, – я существую». Кажется, что драма превратилась в водевиль. Говорить – вот все, что они умеют делать. С одной стороны, «История смеясь расстается со своим прошлым». Но мы видим теперь, что «История, также смеясь, встречает свое будущее». Мы поняли теперь, что человек – автор событий, даже если эти события заключаются – до поры – только в говорении.

* * *

…Я возвращался в свой Нантерр. Снова был май, день «Muguet» («Праздник ландыша»). В электричке было много продавцов—добровольцев, которые в этот день весело бродят повсюду с букетиками ландышей, перевязанными трехцветной ленточкой – цветами национального флага (или иногда ленточка синяя и красная, а белый цвет – сам ландыш). Двадцатилетняя пара целовалась, не глядя ни на кого вокруг и отставив по одной руке с букетиками далеко в сторону. Кто хотел, вынимал по букетику из этих отставленных рук и вкладывал взамен монетки. Рабочий лет сорока, навеселе от красного вина, предлагал букетики из кепки, держа ее, как корзину, в одной руке и бутыль в другой. Вот и станция Нантерра с официальным названием La Folie («Безумство»). Как обычно, весь вагон захохотал, – все помнили «студенческие безумства». «Muguet! Muguet!» («Ландыш! Ландыш!») – заорал рабочий. Пара, не размыкаясь, замахала своими двумя руками, как крыльями. Был месяц май. Франция.

Отсюда прибыл к нам этот «Синдром».

Ю. Степанов (академик)

P. S. «На островах Фиджи людей, достигших шестидесяти лет, удавливают шнурком, чтобы они не мешали жить молодым. А мы выбираем их в академики» (Анатоль Франс).

Приводимый выше текст представляет собой нашу статью: «Париж – Москва, весной и утром…» [Степанов 1999а: 3—11], с мелкими поправками для данной публикации.).