Текст книги "Вокруг света за 80 дней. Михаил Строгов (сборник)"

Глава XXXVI
в которой Филеас Фогг вновь приобретает биржевую ценность

Здесь пришло время рассказать о том, какой переворот в общественном мнении Соединенного Королевства произошел, когда стало известно, что арестован некто Джеймс Стрэнд – подлинный вор, обокравший Английский банк. Его взяли 17 декабря в Эдинбурге.

Еще три дня назад Филеас Фогг считался преступником, которого беспощадно преследовала полиция, ныне же он стал честнейшим из джентльменов, совершающим свое оригинально задуманное кругосветное путешествие с самым скрупулезным соблюдением правил игры. Какой эффект, сколько газетной шумихи! Все те, кто заключали пари за него или против, казалось, думать об этом забыли, а теперь оживились, словно по волшебству. Прежние договоры вновь стали действительными, ставки возобновлялись, и даже, надо отметить, дело приобрело новый размах. Имя Филеаса Фогга теперь снова котировалось на бирже.

Пятеро завсегдатаев Реформ-клуба, коллеги джентльмена, провели эти три дня в некотором беспокойстве. Этот почти забытый Филеас Фогг вновь заставил их вспомнить о себе! Где-то он сейчас? Когда арестовали Джеймса Стрэнда, шел семьдесят седьмой день со дня отъезда Филеаса Фогга, а от него до сих пор ни одной весточки! Уж не погиб ли он? А может, отказался от борьбы? Или продолжает свой путь по намеченному маршруту? И в субботу, 21 декабря, в восемь сорок пять вечера, явится на пороге гостиной Реформ-клуба, словно некое воплощение сверхчеловеческой точности?

Лучше нам отказаться от тщетных попыток описать возбуждение, воцарившееся в различных сферах английского общества за эти три дня. Жаждущие новостей о Филеасе Фогге слали депеши в Азию и Америку, сутра до вечера следили за домом на Сэвилл-роу… Ничего! Полиция, и та уже не понимала, что стряслось с детективом Фиксом, так некстати посланным по ложному следу. Но все это не мешало заключать новые пари, биться об заклад, непрестанно повышая ставки. Филеас Фогг, подобно скаковой лошади, вышел на последний круг. Против него ставили уже не по сто, а по двадцати, по десяти, по пяти против одного, один старый паралитик лорд Олбермейл держал за него пари один к одному.

Вот почему в субботу вечером на Пэлл-Мэлл и соседних улицах собралась толпа. Казалось, громадное скопище маклеров надолго раскинуло свой лагерь вокруг здания Реформ-клуба. Уличное движение было затруднено. Всюду спорили, препирались, орали, объявляли курс «Филеаса Фогга», как на бирже объявляют курс английской валюты. Полисмены сбивались с ног, с трудом сдерживая взбудораженную толпу, и, по мере того как близился условленный час возвращения путешественника, страсти достигали все более немыслимого накала.

Пятеро коллегджентльмена в этот вечер собрались в большой гостиной Реформ-клуба за девять часов до назначенного часа. Банкиры Джон Сэлливен и Сэмюэль Фаллентэн, инженер Эндрю Стюарт, администратор Английского банка Готье Ральф и пивовар Томас Флэнеган – все томились в тревожном ожидании.

В то мгновение, когда часы на стене большой гостиной показали двадцать пять минут девятого, Эндрю Стюарт сказал, вставая с места:

– Господа, срок, о котором мы условились с мистером Фоггом, истекает через двадцать минут.

– В котором часу пришел последний поезд из Ливерпуля? – осведомился Томас Флэнеган.

– В семь двадцать три, – отозвался Готье Ральф, – а следующий придет только в двенадцать десять.

– Что ж, господа, – продолжал Эндрю Стюарт, – если бы Филеас Фогг сошел с поезда в семь двадцать три, он уже был бы здесь. Следовательно, мы можем считать пари выигранным.

– Подождем, – возразил Сэмюэль Фаллентэн. – Не спешите торжествовать. Вы же знаете, наш коллега всем оригиналам оригинал. Недаром он прославился своей точностью во всем. Он никогда не приходит ни слишком рано, ни слишком поздно. Если он и здесь появится в последнюю минуту, это меня не удивит.

– А я, – буркнул Эндрю Стюарт, который, как всегда, походил на комок нервов, – если и увижу его сейчас, все равно не поверю!

– Затея Филеаса Фогга действительно безумна, – согласился Томас Флэнеган. – Как бы он ни был точен, не в его силах предотвратить неизбежные путевые задержки, а тут достаточно потерять два-три дня, чтобы все путешествие пошло насмарку.

– К тому же заметьте, – подхватил Джон Сэлливен, – что мы не получали от нашего коллеги никаких вестей, а между тем на его пути телеграф встречается неоднократно.

– Он проиграл, господа! – не унимался Эндрю Стюарт. – Сто раз проиграл! И учтите еще, что «Китай» – единственный пакетбот из Нью-Йорка, на котором он мог в нужное время добраться до Ливерпуля. Он прибыл вчера. Так вот, «Шиппинг-газет» опубликовала список пассажиров. Имени Филеаса Фогга там нет. Даже если допустить, что в пути ему необычайно везло, сейчас он едва успел добраться до Америки! По мне, он явится не раньше, чем дней через двадцать, так что пора лорду Олбермейлу забыть о своих пяти тысячах фунтов!

– Это совершенно очевидно, – подтвердил Готье Ральф. – Завтра нам останется только предъявить братьям Бэринг чек мистера Фогга.

В это мгновение часы в гостиной пробили восемь сорок.

– Осталось пять минут, – сказал Эндрю Стюарт.

Пятеро коллег переглянулись. Можно допустить, что сердца у них забились чуть быстрее обычного, ведь в конечном счете ставки были исключительно высоки даже для бывалых игроков! Но они не желали ничем выдать свое волнение. И потому согласились, когда Сэмюэль Фаллентэн предложил занять места за карточным столом.

– Я бы не уступил своей доли в пари, – заявил Эндрю Стюарт, садясь, – даже если бы за четыре тысячи фунтов мне предложили три тысячи девятьсот девяносто девять!

В это мгновение часы показывали восемь сорокдве.

Игроки взяли в руки карты, но их взгляд каждое мгновение обращался к циферблату. Как ни велика была их уверенность в победе, можно смело утверждать, что время еще никогда не тянулось для них так долго!

– Восемь часов сорок три минуты, – сказал Томас Флэнеган, снимая колоду, которую протянул ему Готье Ральф.

Затем наступило молчание. В просторной гостиной клуба царил покой. Но снаружи донесся гомон толпы, сквозь который прорывались порой особенно пронзительные крики. Часовой маятник с безукоризненной точностью отбивал секунды. Каждый игрок мог сосчитать этиудары: все они, шестьдесят в минуту, четко отдавались в ушах.

– Восемь сорок четыре! – провозгласил Джон Сэлливен. Он пытался скрыть волнение, но звучание голоса выдало его.

Еще минута – и пари будет выиграно. Эндрю Стюарту и его коллегам стало не до карт. Они их отложили! Теперь они считали секунды!

На сороковой секунде ничего не произошло. На пятидесятой – все еще ничего!

На пятьдесят пятой снаружи донесся гром, словно гроза разразилась: аплодисменты, крики «Ура!», даже проклятия, – и все это сливалось в долгий, не прекращающийся гул.

Игроки встали со своих мест.

На пятьдесят седьмой секунде дверь гостиной распахнулась. Маятник не успел отсчитать шестидесятую секунду, когда на пороге возник Филеас Фогг, а следом за ним, снеся с петель двери клуба, валом валила разгоряченная толпа.

Раздался спокойный голос:

– Вот и я, господа.

Глава XXXVII
где доказывается, что Филеас Фогг, объехав вокруг света, не выиграл ничего, кроме счастья

Да! Это был Филеас Фогг собственной персоной.

Как мы помним, в восемь часов пять минут вечера, примерно через двадцать пять часов после прибытия путешественников в Лондон, хозяин поручил Паспарту сообщить преподобному Сэмюэлю Уилсону о некоем бракосочетании, которое должно совершиться завтра же.

Паспарту, окрыленный этой новостью, не медлил. Он быстро зашагал к дому преподобного Сэмюэля Уилсона, но не застал его. Конечно, Паспарту решил подождать. И прождал добрых минут двадцать, если не больше.

Короче, было уже восемь тридцать пять, когда он вышел от преподобного. Но в каком состоянии! Без шляпы, растрепанный, он бежал, он мчался по тротуару, расталкивая прохожих, не так, как бежит человек, а как несется ураган!

Всего за три минуты он достиг Сэвилл-роу, ворвался в дом и рухнул, задыхаясь, на пороге комнаты Филеаса Фогга.

Но в первое мгновение не смог выговорить ни слова.

– Что случилось? – осведомился мистер Фогг.

– Хозяин… – пролепетал Паспарту, – свадьба… не состоится!

– Не состоится?

– Завтра… невозможно!

– Почему?

– Воскресенье… Завтра воскресенье!

– Понедельник, – сказал мистер Фогг.

– Нет… сегодня… суббота!

– Суббота? Не может быть!

– Да, да, да, да! – завопил Паспарту. – Вы ошиблись на сутки! Мы приехали на двадцать четыре часа раньше… Но теперь осталось всего десять минут!

Тут Паспарту схватил своего господина за ворот и с неудержимой силой потащил за собой!

Увлекаемый подобным манером, Филеас Фогг покинул свою комнату, дом, не успев опомниться, вскочил в кэб, посулил вознице сто фунтов и примчался к Реформ-клубу, раздавив по дороге двух собак и поцарапав пять экипажей.

Когда он входил в большую гостиную, часы показывали восемь сорок пять…

Филеас Фогг исполнил свой замысел – объехал вокруг света за восемьдесят дней!

Он выиграл пари на двадцать тысяч фунтов!

Но теперь возникает вопрос: как мог этот скрупулезно точный, педантичный человек допустить такой просчет? Ошибиться на сутки! Почему, сойдя с поезда в Лондоне, он думал, что дело происходит в субботу 21-го, хотя это была еще только пятница 20 декабря, семьдесят девятый день его путешествия?

Тому была причина. И очень простая.

Сам того не ведая, Филеас Фогг выиграл в дороге целые сутки исключительно потому, что, огибая земной шар, двигался в восточном направлении. Если бы он ехал в противоположную сторону, то есть на запад, он потерял бы целые сутки.

В самом деле, из-за того, что наш путешественник держал путь на восток, навстречу солнцу, день для него сокращался на четыре минуты столько раз, сколько градусов он проезжал в этом направлении. Окружность земного шара делится на триста шестьдесят градусов; если умножить четыре минуты на это число, получится ровно двадцать четыре часа, те самые сутки, что выиграл Филеас Фогг. Иначе говоря, в то время как Филеас Фогг, двигаясь на восток, восемьдесят раз наблюдал прохождение солнца через меридиан, его коллеги, оставшиеся в Лондоне, видели это только семьдесят девять раз. Вот почему именно в тот день – в субботу, а не в воскресенье, как полагал Филеас Фогг, – они ожидали его в гостиной Реформ-клуба.

Вот если бы знаменитые часы Паспарту, которые он с начала до конца путешествия так упорно отказывался переводить, помимо лондонских часов и минут, показывали дни, по ним можно было бы это узнать!

Итак, Филеас Фогг выиграл двадцать тысяч фунтов. Но поскольку он потратил в дороге около девятнадцати тысяч, в денежном выражении прибыль оказалась ничтожной. Впрочем, как мы уже говорили, эксцентричный джентльмен, затевая это пари, искал борьбы, а не выгоды. Более того: оставшуюся тысячу фунтов он разделил между честным Паспарту и злополучным Фиксом, на которого не мог долго сердиться. Но, заботясь о порядке, удержал все-таки из денег своего слуги сумму, что по его оплошности нагорела за тысячу девятьсот двадцать часов: он ведь забыл потушить газовый рожок!

В тот же вечер мистер Фогг, неизменно бесстрастный, несокрушимо флегматичный, сказал миссис Ауде:

– Этот брак вам по-прежнему подходит, сударыня?

– Господин Фогг, – отвечала миссис Ауда, – это я должна задать вам такой вопрос. Тогда вы были разорены, теперь богаты…

– Прошу прощения, сударыня, но это состояние принадлежит вам. Если бы вы не заговорили об этом браке, мой слуга не пошел бы к преподобному Сэмюэлю Уилсону, я бы не узнал о своей ошибке, и тогда…

– Дорогой господин Фогг… – вздохнула молодая женщина.

– Дорогая Ауда… – произнес мистер Фогг.

Само собой разумеется, что сорок восемь часов спустя состоялось их бракосочетание, и расфуфыренный Паспарту, величавый и ослепительный, фигурировал там как свидетель со стороны невесты. Разве не он ее спас, и не ему ли эти двое были обязаны своим счастьем?

Но назавтра, чуть рассвело, Паспарту громко забарабанил в дверь спальни своего господина.

Она отворилась, и невозмутимый джентльмен предстал на пороге:

– Что такое, Паспарту?

– А то, сударь, что я только сейчас одну вещь смекнул…

– И какую же?

– Что мы могли бы и за семьдесят восемь дней вокруг света объехать!

– Несомненно, – отвечал мистер Фогг, – но только минуя Индию. А если бы мы не пересекали Индию, я не спас бы миссис Ауду, она не стала бы моей женой, и…

И мистер Фогг спокойно закрыл дверь.

Стало быть, так Филеас Фогг выиграл свое пари. За восемьдесят дней совершил кругосветное путешествие! Для этого он использовал все средства передвижения: пароходы, поезда, экипажи, яхты, торговые суда, сани, наконец слона. В этом приключении эксцентричный джентльмен в полной мере проявил свои бесподобные достоинства – хладнокровие и четкость.

Ну, и что? Что он выиграл ценой стольких усилий? Что принес ему этот вояж?

Скажете, ничего? Ладно, ничего, если не считать очаровательной жены, которая – сколь бы невероятным это ни казалось – сделала его счастливейшим из смертных!

По правде говоря, разве это не стоит того, чтобы объехать вокруг света?

Михаил Строгов, или Путешествие из Москвы в Иркутск

Часть первая

Глава I. Бал в Кремле

– Ваше императорское величество, прибыла новая депеша.

– Откуда?

– Из Томска.

– Телеграфная линия прерывается за Томском?

– Связь прервана со вчерашнего дня.

– Прикажите слать телеграммы в Томск каждый час, генерал. И пусть меня держат в курсе.

– Да, государь, – ответил генерал Кусов.

Этот разговор происходил в два часа ночи, когда великолепный бал, который давали в Новом дворце, был в полном разгаре.

Оркестры Преображенского и Павловского полков не переставая играли свои польки, мазурки, экосезы и вальсы, причем только избранные, лучшие из лучших в их репертуаре. Танцующие пары множились, заполняя бесконечные анфилады залов этого дворца, на несколько футов превосходящего высотой старинный Теремной дворец, свидетель стольких ужасных драм старины, разбуженное эхо которых в ту ночь подпевало мелодиям кадрилей.

Впрочем, у фельдмаршала двора нашлось немало помощников, разделяющих с ним его многочисленные обязанности. Великие князья со своими адъютантами, дежурные камергеры, офицеры дворцовой охраны надзирали за порядком танцевальных фигур. Великие княгини, все в бриллиантах, и пышно разодетые придворные дамы доблестно подавали пример женам высших военных и гражданских чинов древней «белокаменной столицы». Вот почему взгляду наблюдателя представилось неописуемое зрелище, когда зазвучал полонез и приглашенные всех рангов попарно заняли свои места в этой размеренным шагом шествующей веренице – действе, на торжествах подобного рода обретающем значение официального, державного танца. Тесное множество длинных платьев с кружевными оборками и обвешанных орденами мундиров при свете доброй сотни люстр, усиленном отражениями от неисчислимых зеркал, – это было ослепительно.

К тому же Георгиевский зал, один из красивейших в Новом дворце, служил достойным фоном для такого впечатляющего шествия высокопоставленных господ и разряженных дам. Свод этого зала, богатая золоченая лепнина которого была уже тронута патиной времени, мягко сиял сверкающими разводами позолоты. Парчовые занавеси на окнах и дверных проемах, ниспадая пышными складками, алели, играли переливами жарких оттенков. На краях тяжелой ткани они дробились и отдавали фиолетовым.

Свет, пронизывающий залы, пробивался сквозь проемы окон, увенчанные полукруглыми арками. Его приглушали слегка запотевшие стекла; при взгляде извне он походил на отблески пожара, своими резкими всполохами разрывающие ночную темень, которая уже несколько часов окутывала весь мерцающий дворец. Неудивительно, что такой контраст привлекал внимание тех гостей, кого танцы не манили. Остановившись у оконных амбразур, они вглядывались во мрак, но не могли различить ничего, кроме нескольких церковных куполов, проступающих там и сям огромными силуэтами, странными среди окружающей тьмы. Внизу, под фигурными балконами, они различали также многочисленных безмолвных часовых, которые бродили там с ружьями, горизонтально лежащими на плече, в островерхих касках, увенчанных языками пламени, – так прихотливо отражался свет, падающий сверху, из дворцовых окон. Еще они слышали шаги патрулей, отбивающие такт на каменных плитах мостовой, может быть, четче, чем ноги танцующих на салонном паркете. Время от времени к ним долетал и крик часового, повторяясь от поста к посту, а порой голос трубы, не вторившей аккордам оркестра, нарушающий общую гармонию своими пронзительно ясными звуками.

Еще ниже, перед фасадом, громоздились бесформенной массой, темнея в широких конусообразных пучках света, падающего из окон Нового дворца, суда, что спускались вниз по течению реки, воды которой, пестрые от бликов мигающего света нескольких маяков, лизали основания каменных набережных.

Главное действующее лицо на этом празднестве, тот, кто, собственно, и устроил его, к кому генерал Кусов обращался, как обращаются только к монархам, был в простом мундире офицера егерского гвардейского полка. С его стороны это было не позерством, а привычкой человека, равнодушного к изысканной роскоши. Его одежда создавала контраст с великолепными костюмами, изобилующими вокруг. Он почти всегда показывался именно в таком виде, окруженный эскортом грузин, казаков, лезгин в сверкающих мундирах кавказских эскадронов.

Этот высокий мужчина со спокойным приветливым лицом, сейчас отуманенным заботой, переходил от одной группы приглашенных к другой, но говорил мало идаже, казалось, не обращал внимания ни на остроты молодых гостей, ни на более серьезные речи высокопоставленных сановников и членов дипломатического корпуса, представителей великих европейских держав. Среди этих проницательных политиков нашлось двое или трое профессиональных физиономистов, убежденных, что заметили на лице хозяина бала признаки беспокойства, причина которого от них ускользала, однако ни один не позволил себе спросить, что его тревожит. Во всяком случае, сам офицер егерской гвардии явно не хотел, чтобы его тайные заботы хоть сколько-нибудь омрачили празднество, а коль скоро он являлся одним из тех редких монархов, которым почти все вокруг привыкли повиноваться даже в мыслях, в веселье бала не возникло даже мимолетной заминки.

Между тем генерал Кусов ожидал, что офицер, которому он только что вручил депешу из Томска, прикажет ему удалиться. Но тот хранил молчание. Он взял телеграмму, прочел ее, и лицо потемнело еще заметнее. Его рука даже потянулась невольно к эфесу шпаги, потом к глазам, он на мгновение прикрыл их ладонью. Казалось, яркий свет тяготил его, он словно бы искал темноты, которая помогла бы без помех заглянуть в себя.

– Таким образом, – заговорил он наконец, увлекая генерала Кусова в оконную нишу, – со вчерашнего дня у нас нет сообщения с великим князем, моим братом?

– Связь потеряна, государь, и есть основания опасаться, что скоро телеграммы из Сибири больше не смогут приходить.

– Однако войска Амурского, Якутского, а также и Забайкальского округов получили приказ немедленно двинуться к Иркутску?

– Этот приказ содержался в той последней телеграмме, которую нам удалось отослать за Байкал.

– После вторжения у нас все еще сохраняется связь с Енисейской, Омской, Семипалатинской и Тобольской губерниями?

– Да, государь, наши депеши туда доходят, и доподлинно известно, что в настоящее время кочевники бухарцы еще не перешли за Иртыш и за Обь.

– А об Иване Огарове, этом изменнике, никаких вестей?

– Никаких, – ответил генерал Кусов. – Начальник полиции не берется утверждать суверенностью, перешел он границу или нет.

– Пусть его приметы немедленно разошлют в Нижний Новгород, Пермь, Екатеринбург, Касимов, Тюмень, Ишим, Омск, Колывань, Томск и во все телеграфные пункты, сообщение с которыми еще не прервано!

– Приказания вашего величества будут исполнены незамедлительно, – ответил генерал Кусов.

– Но все это должно оставаться тайной!

С тем генерал, выразив собеседнику почтительную преданность, откланялся, смешался с толпой и вскоре покинул салон, стараясь, чтобы его уход никем не был замечен. Офицер же, с минуту постояв в задумчивости, вновь очутился в окружении военных и политиков, которые, образуя всевозможные группы, толпились в салонах. На лице его снова появилось безмятежное выражение, утраченное так ненадолго.

Впрочем, обстоятельства, которых касался недавний торопливый обмен репликами, не являлись таким секретом, как были склонны полагать офицер егерской гвардии и генерал Кусов. Правда, открыто, в официальной обстановке, о них не говорили – такая словоохотливость «наверху» не поощрялась, – однако кое-кто из высокопоставленных персон был более или менее точно информирован о событиях на границах. Однако, как бы то ни было, об этих предметах, известных им, возможно, лишь приблизительно и не о осуждаемых даже среди членов дипломатического корпуса, беседовали, понизив голос, два человека, чье особое положение на этом приеме в Большом Кремлевском дворце не подчеркивалось ни мундирами, ни орденами. И похоже, они-то располагали довольно точными сведениями.

Как, каким путем, благодаря какой житейской ловкости эти двое простых смертных могли проведать то, о чем столько других лиц, включая самых важных персон, разве что догадывались? Загадка! Уж не одарены ли они пророческим даром или мистической способностью ясновидения? Не обладают ли эти люди особым чутьем, позволяющим рассмотреть то, что совершается за пределами, коими ограничено обычное человеческое восприятие? Или настолько обостренным нюхом, что мгновенно нападают на след самых секретных новостей? Чего доброго, благодаря такой привычке, ставшей второй натурой, эти двое регулярно подпитываются самой свежей информацией, потому-то все их существо трансформировалось, обретя столь неслыханные свойства? Заманчиво допустить, что такое возможно!

То были двое мужчин, один англичанин, другой француз, оба сухощавые, рослые, но один черноволос, как свойственно южанам, обитателям Прованса, другой рыж– сразу видно, джентльмен из Ланкастера. Этот последний, классический англо-нормандский тип, чопорный, холодный флегматик, скупой на слова, сдержанный в движениях, казалось, мог сделать жест или проронить фразу лишь тогда, когда в нем слабела некая пружина, действующая с механической регулярностью. Его партнер, тип галло-романский, напротив, живой, стремительный, высказывал свои мысли не только словами: в его речах, помимо уст, участвовали глаза и руки. Он выражал себя множеством различных способов, тогда как его визави располагал лишь одним, впечатанным в его мозг и отныне неизменным.

Столь очевидное несходство легко заметил бы даже самый поверхностный наблюдатель, но истинный физиономист, присмотревшись к этой парочке иностранцев поближе, не пропустил бы и более глубокий, можно сказать, физиологический контраст. Он мог бы сказать, что там, где француз «смотрит во все глаза», англичанин «обращается в слух».

И в самом деле, оптический прибор первого был чрезвычайно изощрен в процессе использования. Чувствительность его роговицы, по-видимому, не уступала мгновенной реакции тех ловкачей, что узнают карту, едва мелькнувшую перед их глазами при снятии колоды, или примечают крап, для всех прочих невидимый. Короче, этот француз был в высочайшей степени одарен тем, что называют «зрительной памятью».

Англичанина же, по всей видимости, отличала особенная тяга к тому, чтобы слышать и понимать. Стоило звуку чьего-либо голоса коснуться его барабанной перепонки, и он запоминал его на веки вечные, могузнать из тысячи, хоть десять лет пройдет, хоть все двадцать. Разумеется, его уши были лишены возможности двигаться, как у животных, чьи ушные раковины приспособлены для прослушивания обширных пространств. Но поскольку ученые отмечают, что человеческие уши не совсем, а только «почти» неподвижны, мы вправе утверждать, что вышеназванный англичанин умел их и торчком ставить, и прижимать, и поворачивать в разные стороны в своем стремлении улавливать звуки, действуя способом, хоть самую малость, но доступным наблюдению натуралиста.

Здесь уместно добавить, что подобная безукоризненность зрения и слуха служила этим двоим бесценным подспорьем в их профессиональной деятельности, поскольку англичанин служил корреспондентом «Дейли телеграф», а француз… Впрочем, он предпочитал умалчивать о том, с какой газетой или газетами сотрудничает. Когда его об этом спрашивали, он отделывался шуткой, что-де является корреспондентом своей кузины Мадлен. По существу этот француз при всем своем бросающемся в глаза легкомыслии был в высшей степени проницательным человеком и большим хитрецом. Все время болтая о чем придется, порой немного глуповато, невпопад, он, тем не менее, никогда не выбалтывал лишнего, да, может, затем и тарахтел, чтобы надежнее скрыть свое стремление выведать побольше. Сама его словоохотливость служила своеобразной формой молчания, так что он, чего доброго, был еще более замкнутым, чем его собрат из «Дейли телеграф».

И если они оба присутствовали в Кремлевском дворце на балу в ночь с 15 на 16-го июля, то именно в качестве журналистов, призванных расширить кругозор своих читателей посредством описания сего торжества.

Само собой разумеется, что обоих весьма воодушевляла их миссия. Этот мир был им по вкусу, им нравилось с хищным проворством хорьков устремляться по следу самых невероятных новостей, ничто не могло ни устрашить их, ни обескуражить, они обладали несокрушимым хладнокровием и подлинной отвагой профессионалов. Истинные жокеи в этой гонке с препятствиями, неутомимые охотники за информацией, они перемахивали через изгороди, переплывали реки, перепрыгивали через скамейки на стадионе либо в театре с бесподобным азартом чистокровных скакунов, которые жаждут прийти к финишу первыми или умереть!

К тому же их газеты не скупились при оплате – это по сей день вернейший залог быстрого получения самой надежной и проверенной информации. Следует еще прибавить к чести этих двоих, что ни тот, ни другой сроду не подглядывали и не подслушивали секретов личной жизни. Свои способности они пускали в ход лишь тогда, когда на карту были поставлены политические или социальные интересы. Короче, они занимались тем, что с некоторых пор зовется «развернутым репортажем на политическую или военную тему».

Однако, познакомившись с ними ближе, мы убедимся, что оба имели свою, по большей части весьма оригинальную манеру – оценивать события и особенно их последствия. Каждый из них демонстрировал «собственный взгляд на вещи». Но в конечном счете, коль скоро они не руководствовались принципом «за что платят, то и благо» и ни в коем случае себя не щадили, осуждать их за это было бы дурным тоном.

Французского журналиста звали Альсид Жоливе, английского – Гарри Блаунт. Они впервые встретились только что, на этом празднестве в Новом дворце, которое обоим поручили описать для их газет. Несходство характеров да вдобавок профессиональное соперничество отнюдь не должны были способствовать их взаимной симпатии. И все же они не избегали общения, скорее даже стремились взаимно прощупать друг друга на предмет последних новостей. Помимо всего прочего, это были охотники, промышляющие на одной территории, пользуясь одними и теми же средствами. То, чего не хватало одному, мог удачно раздобыть другой, так что даже их интересы требовали, чтобы они ладили между собой и не упускали друг друга из виду.

Итак, в тот вечер оба были начеку: в воздухе носилось что-то настораживающее.

«Будь это лишь стая уток, стрельнуть все-таки стоит!» – сказал себе Альсид Жоливе.

Таковы были причины, внушившие двум журналистам намерение потолковать между собой во время бала, и они, двигаясь к цели отчасти на ощупь, приблизились друг к другу вскоре после того, как генерал Кусов удалился.

– Какой очаровательный маленький праздник, не правда ли, сударь? – с любезной улыбкой заметил Альсид Жоливе, полагая, что уместно начать беседу с этой в высшей степени французской фразы.

– Я уже телеграфировал, что он блистателен! – холодно ответил Гарри Блаунт, используя это слово, существующее специально для того, чтобы выражать восхищение гражданина Соединенного Королевства.

– Тем не менее, – продолжал Альсид Жоливе, – я был вынужден заметить моей кузине…

– Вашей кузине? – удивленно пробормотал Гарри Блаунт, перебивая своего коллегу.

– Да, – усмехнулся Альсид Жоливе, – моей кузине Мадлен. Это с ней я обмениваюсь корреспонденцией! Она так любит быстро получать доброкачественную информацию, моя кузина!.. Вот я и счел себя обязанным сообщить ей, что во время этого торжества некое облако, казалось, омрачало чело монарха.

– Ну, а по-моему, его чело сияет, – возразил Гарри Блаунт, желая, по-видимому, скрыть свои соображения на этот счет.

– И вы, разумеется, заставите его «сиять» на страницах «Дейли телеграф».

– Несомненно.

– А помните, господин Блаунт, что случилось в 1812 году в поместье Закрет?

– Помню, сударь, посколькуятам был, – ответил английский репортер.

– В таком случае, – продолжал Альсид Жоливе, – вы не забыли, как в разгаре торжества, устроенного в его честь, императору Александру сообщили, что Наполеон с французским авангардом форсировал Неман. Однако император не ушел с праздника и, несмотря на крайнюю серьезность известия, которое могло стоить ему империи, ничем не выдал своей обеспокоенности…

– Так же только что поступил наш радушный хозяин, когда генерал Кусов доложил ему, что оборвана телеграфная связь на границе с Иркутской губернией.

– Ах, значит, вам известна такая подробность?

– Да, я осведомлен.

– Что до меня, мне ли об этом не знать! Ко мне последняя депеша дошла только из Нижнеудинска, – сказал Альсид Жоливе таким тоном, будто это обстоятельство вызывало у него чувство странного удовлетворения.

– А мои добираются только до Красноярска, – откликнулся Гарри Блаунт с тем же выражением.

– Выходит, вы знаете и о том, что в Николаевск посланы приказы войскам?

– Да, сударь, как и то, что казачьим частям в Тобольской губернии отправлено по телеграфу распоряжение сосредоточиться.

– Совершенно верно, господин Блаунт, я также осведомлен об этих мерах. И можете не сомневаться: моя любезная кузина завтра же узнает на сей счет кое-что любопытное!

– Могу сказать то же о читателях «Дейли телеграф», господин Жоливе.

– То-то же! Как посмотришь, что происходит вокруг…

– И как послушаешь, что говорят…

– Интересная кампания предстоит, господин Блаунт!

– Не премину последить за ней, господин Жоливе.