Текст книги "Вокруг света за 80 дней. Михаил Строгов (сборник)"

Но у Гарри Блаунта не было ни малейшего желания молчать. Если раненому и стоило подумать об отдыхе, то корреспондент «Дейли телеграф» был не из тех, кто прислушивается к голосу благоразумия.

– Господин Жоливе, – спросил он, – как вы считаете, наши последние депеши успели пересечь русскую границу?

– Почему бы и нет? – ответил Альсид Жоливе. – В настоящий момент могу вас уверить, что моя благословенная кузина знает, что за дела творились в Колывани!

– В скольких экземплярах она распространяет эти депеши, ваша кузина? – полюбопытствовал Гарри Блаунт, впервые так прямо задав коллеге свой вопрос.

– Хорошенькое дело! – Альсид Жоливе рассмеялся. – Моя кузина – очень скромная особа, которая не любит, чтобы о ней судачили. Она пришла бы в отчаяние, если бы узнала, что мысль о ней не дает вам уснуть, когда вы так нуждаетесь в отдыхе!

– Я не хочу спать, – отвечал англичанин. – Что думает ваша кузина об этих делах, которые творятся в России?

– По ее мнению, похоже на то, что сейчас они приняли скверный оборот. Но не беда! Московское правительство могущественно, его не может по-настоящемуустрашить нашествие варваров, Сибирь от него никуда не денется.

– Чрезмерная самонадеянность погубила немало империй! – возразил Гарри Блаунт, не свободный от некоторой «английской» ревности относительно русских притязаний на Среднюю Азию.

– Ох, не будем говорить о политике! – воскликнул Альсид Жоливе. – Медицина этого не рекомендует! Нет ничего более вредоносного при ранениях в плечо… По крайней мере, если от этих разговоров вас не клонит в сон!

– Тогда поговорим о том, что нам делать, – предложил Гарри Блаунт. – Господин Жоливе, я решительно не намерен оставаться в плену у этих мерзавцев.

– Черт возьми, я тоже!

– Мы сбежим при первом удобном случае?

– Да, если не найдется другого средства вернуть нам свободу.

– А вы знаете другое? – Гарри Блаунт пристально посмотрел приятелю в лицо.

– Разумеется! Мы же не вояки, мы держим нейтралитет, мы вправе жаловаться!

– Кому? Этой скотине Феофар-хану?

– Нет, он нас не поймет, – отвечал Альсид Жоливе. – А вот его ближайший сподвижник Иван Огаров – другое дело.

– Он же прохвост!

– Без сомнения, однако этот прохвост – русский. Он знает, что с правами человека шутки плохи, да ему и смысла нет нас задерживать, даже напротив. Только мне как-то противно просить о чем-то этого господина!

– К тому же этого господина нет в лагере, по крайней мере, я его здесь не видел! – заметил Гарри Блаунт.

– Он появится. Иначе и быть не может. Он должен присоединиться к эмиру. Сейчас Сибирь разделена на две части, Феофар наверняка только его и ждет, чтобы двинуться на Иркутск.

– А когда вырвемся на свободу, что будем делать?

– Продолжим нашу кампанию, будем следовать за ханскими войсками до подходящего момента или решающего события, позволяющего перейти на противоположную сторону. Выходить из игры нельзя, какого дьявола?! Мы же только начали! Вам, коллега, уже посчастливилось получить ранение на службе «Дейли телеграф», в то время как я ничего еще не получил, служа моей кузине… Ну, то-то же! – пробормотал Альсид Жоливе. – Вот он и уснул! Несколько часов сна и свежих водных компрессов – вот и все, что нужно, чтобы поставить англичанина на ноги. Эти люди сделаны из железа!

И пока Гарри Блаунт спал, Альсид Жоливе бодрствовал рядом с ним. Он достал свою тетрадку и строчил в нее заметки, к тому же он преисполнился решимости поделиться ими со своим собратом, к огромному удовольствию читателей «Дейли телеграф». Пережитое связало их накрепко. Больше не было смысла завидовать друг другу.

Таким образом, то, что больше всего страшило Михаила Строгова, стало предметом самого горячего желания обоих журналистов. Прибытие Ивана Огарова, видимо, и впрямь могло пойти им на пользу, ведь как только будет установлено, что они иностранные журналисты, их, скорее всего, отпустят. Сподвижник эмира сумеет вразумить его, хоть Феофар и привык считать журналистов обычными шпионами. Вот и вышло, что интересы Альсида Жоливе и Гарри Блаунта пришли в прямое противоречие с целями Михаила Строгова. Последний эту ситуацию хорошо понимал, что стало для него еще одной причиной избегать всякого сближения с бывшими попутчиками. Он принимал все меры, чтобы не попасться им на глаза.

Прошло четыре дня, но за это время положение вещей нисколько не изменилось. До пленников не доходило никаких слухов о том, что лагерь эмира снимается с места. Их бдительно стерегли. Не было никакой возможности пересечь кордон пехотинцев и всадников, день и ночь карауливших загон. Что до еды, которую им выделяли, ее едва хватало. Дважды в сутки им бросали кусок козьей требухи, испеченной на углях, или сыра, называемого «курт», который делается из кислого овечьего молока и вымачивается в молоке верблюдицы, каковое обычно зовут кумысом. И это было все. В довершение тягот резко испортилась погода. Начались крупные атмосферные пертурбации, порождающие шквалы вперемешку с ливнями. Несчастные, не имея где укрыться, были вынуждены выносить эту непогоду, которая угрожала здоровью, а ждать облегчения страданий было неоткуда. Некоторые раненые, женщины, дети умирали, и пленникам приходилось самим хоронить трупы: стража отказывала даже в могилах.

В эту пору тяжких испытаний Альсид Жоливе и Михаил Строгов, каждый со своей стороны, буквально разрывались на части. Они старались помочь всем, кому только могли. Травмированные меньше прочих, сильные, крепкие, они были наделены большей, по сравнению с другими, сопротивляемостью и могли принести пользу страдающим, готовым отчаяться товарищам по несчастью своими советами и заботой.

Но сколько так может продолжаться? Возможно, Феофар-хан, удовлетворившись своими первыми успехами, намерен повременить с походом на Иркутск? Это вызывало опасение, ведь он ничего не предпринимал. И вот утром двенадцатого августа совершилось событие, которого так желали Альсид Жоливе и Гарри Блаунт и так боялся Михаил Строгов. Внезапно запели трубы, загрохотали барабаны, им стала вторить ружейная пальба… Огромное облако пыли заклубилось над дорогой, ведущей из Кдлывани.

Иван Огаров в сопровождении нескольких тысяч военных вступил в лагерь эмира.

Да, это в полном составе прибыл армейский корпус, который Иван Огаров привел под начало эмира. Его пехота и кавалерия были частью войска, осаждавшего Омск. Не сумев справиться с «верхним городом», где, как мы помним, под защитой гарнизона укрылся губернатор, Иван Огаров решил махнуть рукой, не тянуть ради этого с завоеванием восточной Сибири. Итак, он оставил в Омске довольно значительный гарнизон, а свои орды повел к Томску. По пути обеспечил подкрепление завоевателям Кдлывани и вот теперь присоединился к армии Феофара.

Солдаты Ивана Огарова остановились на подступах к лагерю. Они не получали приказа раскинуть бивуак. Было очевидно, что их предводитель не намерен задерживаться, он хочет идти вперед и в самый кратчайший срок достигнуть Томска, большого города, по его замыслу, естественно, предназначенного стать центром будущих операций.

Заодно со своими солдатами Иван Огаров пригнал сюда конвой русских пленных, взятых в Омске и Колывани. Этих несчастных не отправили в загон, и так уже слишком тесный для тех, кого там держали. Их оставили возле аванпостов, без крова, почти без пищи. Какую участь Феофар-хан готовил злополучным невольникам? Погонят ли их в Томск, или им уготована какая-нибудь кровавая казнь, что в обычае у азиатских тиранов? Это было тайной склонного к причудам эмира.

Проходя через Омск и Кдлывань, это воинство обзавелось сопровождением: за ним тащилась толпа попрошаек, мародеров, торговцев, цыган, обычно составляющая арьергард армии, выступившей в поход. Вся эта публика промышляла тем, чем ей удавалось разжиться на землях, по которым они проходили, и после них там уже мало что оставалось для других любителей пограбить. Итак, необходимость гнала их вперед хотя бы уже потому, что надо же добывать пропитание для экспедиционной армии. Вся местность между Ишимом и Обью была вконец опустошена, уже ничего не выжмешь. Захватчики оставляли после себя пустыню, по которой русским придется двигаться не иначе как с большими трудностями.

Среди цыган, что сошлись сюда из западных провинций, находилась и бродячая труппа, вместе с которой Михаил Строгов доплыл до Перми. Была там и Сангарра. Эта шпионка-дикарка, на жизнь и смерть преданная Ивану Огарову, не покинула своего господина. Мы их уже видели вдвоем в Нижнем Новгороде, когда они готовили свой заговор. После того какпересекли Урал, они расстались, но только на несколько дней. Иван Огаров быстро достиг Ишима, в то время как Сангарра со своей труппой двинулась к Омску по пути, расположенному южнее.

Нетрудно понять, какую огромную помощь оказала Огарову эта женщина. Через своих цыган, проникающих в любые уголки, она чего только не узнавала, чтобы все передать ему. В результате Иван Огаров был в курсе всего, что происходило даже в самом сердце захваченных провинций. Сто пар широко раскрытых глаз и настороженныхушей всегда были к его услугам. Впрочем, и он со своей стороны, не скупясь, оплачивал все эти донесения, из которых извлекал очень много полезного для себя.

Сангарра некогда была замешана в одном крайне серьезном деле, но русский офицер вызволил ее из беды. Она не забывала, чем обязана ему, и была предана своему спасителю душой и телом. Когда Иван Огаров встал на путь измены, онживо сообразил, сколько пользы сможет принести емутакая союзница. Что бы он ей ни приказал, Сангарра все исполняла. Непостижимый инстинкт, еще более могущественный, чем чувство благодарности, побуждал ее стать рабой предателя, к которому она привязалась с первыхже дней его сибирского изгнания. Наперсница и сообщница, не имеющая ни родины, ни семьи, Сангарра охотно поставила свою бродяжью жизнь на службу захватчикам, которых Иван Огаров натравил на Сибирь. Кчрезвычайному коварству, естественному для ее племени, в натуре Сангарры добавлялась яростная энергия, не знающая ни милости, ни прощения. Эта дикарка была бы достойна разделять с апачем его вигвам или с островитянином Андаманского архипелага его хижину.

Со времени прибытия в Омск, где она со своими цыганками присоединилась к Ивану Огарову, Сангарра его больше не покидала. Обстоятельства, при которых он столкнулся с Михаилом Строговым и Марфой, были ей известны. Знала она и о его опасениях, связанных с царским посланцем, и разделяла их. Коль скоро Марфа Строгова в плену, эта женщина сумеет ее пытать со всей изощренностью самых свирепых краснокожих, только бы выведать ее секрет. Но время, когда Ивану Огарову понадобилось бы вырвать у старой сибирячки ее тайну, еще не пришло. Сангарра должна была подождать, и она ждала, не спуская глаз с той, которая не подозревала, что за ней шпионят, не знала, что ее малейший жест, любое слово день и ночь находятся под надзором. Цыганка особенно чутко вслушивалась, не сорвется ли сует Марфы слово «сын», но до сих пор невозмутимое спокойствие старухи расстраивало ее замыслы.

А между тем при первых же звуках труб главнокомандующий от артиллерии и старший конюший выехали с блестящим эскортом узбекской кавалерии, чтобы с почетом встретить Ивана Огарова на подступах к лагерю.

Как только он предстал перед ними, они оказали ему высочайшие почести и пригласили посетить в их сопровождении шатер Феофар-хана.

Полковник Огаров, как всегда, невозмутимый, на любезности важных сановников, присланных, чтобы встретить его, отвечал холодно. Он был одет очень просто, но все еще не без дерзкой бравады продолжал носить мундир русского офицера.

В тот момент, когда он хлестнул коня, побуждая его перескочить через ограду лагеря, Сангарра, пройдя среди всадников эскорта, подошла к Огарову и замерла перед ним неподвижно.

– Ничего? – спросил он.

– Ничего.

– Будь терпеливой.

– Но время, когда ты заставишь старуху говорить, уже близко?

– Оно приближается, Сангарра.

– И когда же старуха заговорит?

– Когда прибудем в Томск.

– Скоро?

– Через три дня.

В больших черных глазах Сангарры сверкнул необычный огонь, и она удалилась спокойным, ровным шагом.

Огаров стиснул коленями бока коня и, сопровождаемый штабными офицерами из числа подданных эмира, поскакал к шатру Феофар-хана. Последний уже ждал своего сподвижника. Совет, состоящий из хранителя печати, улема и нескольких высокопоставленных сановников, занял свои места в шатре.

Спрыгнув с коня, Огаров вошел и предстал перед эмиром.

Феофар-хан был мужчиной лет сорока, рослым, с довольно бледным лицом, хранящим свирепое выражение, и злыми глазами. Черная борода, завитая мелкими кольцами, спускалась ему на грудь. В своем воинственном наряде, в кольчуге из золота и серебра, с перевязью, сверкающей драгоценными камнями, с кривой саблей в ножнах, инкрустированных так же роскошно, как ятаган, в сапогах с золотыми шпорами и шлеме с бриллиантовым султаном, искрящимся, как сноп огней, Феофар представлял собой скорее странное, чем внушительное зрелище, – этакая пародия на Сарданапала, абсолютный властитель, по своей прихоти играющий жизнью и достоянием подданных, тиран, чье могущество не имеет пределов, получивший у себя в Бухаре как особую привилегию звание эмира.

В тот момент, когда появился Иван Огаров, важные сановники восседали на подушках с золотыми фестонами, но Феофар поднялся с пышного дивана в глубине шатра, выстланного мягким, толстым бухарским ковром.

Эмир подошел к Огарову и удостоил его поцелуя, в значении которого сомневаться не приходилось. Сие лобзание ставило эмирского сподвижника на первое место в совете, на время вознося его даже выше улема.

Затем Феофар промолвил:

– Я не намерен задавать тебе вопросы. Просто говори, Иван. Здесь ты найдешь уши, как нельзя более расположенные услышать тебя.

Огаров свободно изъяснялся на родном языке эмира, вплетая в свою речь пышные обороты, характерные для восточной манеры выражаться.

– О владыка, сейчас не время для долгих речей. Тебе ведомо, что я совершил, встав во главе твоих войск. Долины Ишима и Иртыша теперь в нашей власти, твои всадники могут купать своих коней в водах этих рек, отныне принадлежащих тебе. Киргизские орды восстали по слову Феофархана, и главный сибирский тракт от Ишима до Томска в твоих руках. Итак, ты волен послать свои войска как на восток, где восходит солнце, так и на запад, где оно садится.

– Что, если я пойду вслед за солнцем? – вопросил эмир, который слушал очень внимательно, хотя по его лицу никак нельзя было угадать, что у него на уме.

– Вслед за солнцем – это значит в сторону Европы, дабы поскорее завоевать сибирские провинции от Тобольска до Урала.

– А если я двинусь навстречу сему факелу небес?

– Тогда заодно с Иркутском ты подчинишь своей власти богатейшие области центра Сибири.

– Но как быть с армиями петербургского султана? – спросил Феофархан, наделяя этим диковинным титулом императора всея Руси.

– Они не страшны тебе ни на западе, ни на востоке, – заверил Иван Огаров. – Вторжение произошло так внезапно, что Иркутск или Тобольск, словно созревший плод, упадет тебе в руки прежде, чем они подоспеют на помощь. Царские войска были раздавлены под Кдлыванью, так будет везде, где твои воины сразятся с безмозглыми солдатами Запада.

Помолчав с минуту, эмир спросил:

– А что подсказывает тебе твоя преданность нашему делу?

– По-моему, – с живостью отвечал Иван Огаров, – надобно идти навстречу солнцу! Напитать наших коней травой восточных степей! Овладеть Иркутском, столицей восточных провинций, а заодно взять такого заложника, который один стоит целого края. Надо, чтобы в наши руки попал если не сам царь, то великий князь, его брат.

Это и было главной целью, к которой стремился Иван Огаров. Послушав его речи, можно было принять этого человека за одного из свирепых последователей Степана Разина, прославленного разбойника, в XVIII столетии опустошавшего юг России. Захватить великого князя, беспощадно расправиться с ним – только это могло в полной мере утолить его ненависть! Одновременно взятие Иркутска привело бы к тому, что вся восточная Сибирь тотчас попала бы под ханскую власть.

– Так мы и поступим, Иван, – отвечал Феофар.

– Каковы будут твои наказы, мой повелитель?

– Сегодня же перевести нашу штаб-квартиру в Томск.

Иван Огаров откланялся и, сопровождаемый старшим сокольничим, удалился, чтобы позаботиться об исполнении эмирского приказа.

Он совсем было собрался вскочить в седло и скакать на аванпосты, когда неподалеку, в той части лагеря, где держали пленных, послышался какой-то шум. Раздались крики, грянули два-три ружейных выстрела. Что там происходит? Попытка бунта или побега, которую надлежит немедленно подавить?

Вместе со старшим сокольничим Иван Огаров направился туда, но успел сделать лишь несколько шагов: почти тотчас перед ним возникли, вырвавшись из общей массы, два человека, которых солдаты не сумели удержать.

Сокольничий, не нуждаясь в дополнительной информации, сделал жест, равносильный приказу умертвить обоих, и головы пленников скатились бы наземь, если бы Иван Огаров не произнес каких-то слов, остановивших уже занесенную над ними саблю.

Русский мигом смекнул, что это иностранцы, и велел подвести их к нему.

Это были Гарри Блаунт и Альсид Жоливе.

С того момента, когда полковник Огаров появился в лагере, они добивались, чтобы их отвели к нему. Солдаты отказывались. Отсюда потасовка, попытка к бегству, выстрелы, к счастью, ни одного из журналистов не задевшие, но их казнь не заставила бы себя ждать, если бы не вмешательство эмирского союзника.

Последний с минуту разглядывал пленников, которые показались ему абсолютно незнакомыми. А между тем они были свидетелями той сцены на почтовой станции в Ишиме, когда Иван Огаров ударил Михаила Строгова. Но разъяренный проезжающий тогда не обратил внимания на тех, кто был в соседней комнате.

Однако Гарри Блаунт и Альсид Жоливе, напротив, сразу его узнали, и француз шепнул спутнику:

– Смотрите-ка! Полковник Огаров и грубиян из Ишима – одно и то же лицо!

Затем прибавил, по-прежнему на ухо приятелю:

– Изложите-ка наше дело, Блаунт. Вы окажете мне услугу. Этот русский полковник в стане эмира мне противен, я не могу побороть презрения, и если даже моя голова благодаря ему останется на плечах, глаза бы не глядели на его физиономию!

Говоря так, Альсид Жоливе всем своим видом выражал полнейшее и притом высокомерное равнодушие.

Понял ли Иван Огаров, что поведение пленника для него оскорбительно? Если и так, он этого ничем не проявил.

– Кто вы такие, господа? – осведомился он по-русски, хоть и очень холодно, но обходясь без своей обычной грубости.

– Корреспонденты двух газет, английской и французской, – коротко отрекомендовался Гарри Блаунт.

– У вас, несомненно, есть документы, подтверждающие это и удостоверяющие вашу личность?

– Вот бумаги, свидетельствующие о наших полномочиях. Они выданы нам в России английским и французским консульствами.

Полковник Огаров взял грамоты, которые протягивал ему Гарри Блаунт, и внимательно их прочитал. Потом осведомился:

– Вы просите разрешения наблюдать за нашими военными действиями здесь, в Сибири?

– Мы просим лишь, чтобы нам вернули свободу, – сухо отвечал английский газетчик.

– Вы свободны, господа, – сказал Иван Огаров. – Мне будет любопытно почитать ваши репортажи в «Дейли телеграф».

– Сударь, – отозвался англичанин, демонстрируя самую непробиваемую флегму, – это вам обойдется в шесть пенсов на номер, не считая почтовых расходов.

И, сообщив это, Гарри Блаунт повернулся к своему спутнику, казалось, вполне одобрявшему подобный ответ.

Иван Огаров и глазом не моргнул. Дал шпоры коню и, сопровождаемый эскортом, вскоре исчез в облаках пыли.

– Ну-с, господин Жоливе, как вам нравится полковник Иван Огаров, генерал-аншеф ханского воинства? – полюбопытствовал Гарри Блаунт.

– Меня, дорогой собрат, – сулыбкой откликнулся Альсид Жоливе, – особенно впечатлил эффектный жест, который сделал этот сокольничий, приказывая снести нам головы!

Как бы там ни было и какие бы мотивы ни побудили Ивана Огарова так обойтись с двумя журналистами, оба оказались на свободе и могли сколько угодно рыскать по театру военных действий. Они отнюдь не собирались выходить из игры. Антипатия, которую они ранее испытывали друг к другу, сменилась самой сердечной дружбой. Испытания сблизили их, теперь им и в голову не могло прийти расстаться. Мелочное соперничество отныне и навсегда стало между ними невозможным. Гарри Блаунт не мог забыть, чем он обязан своему спутнику, который никоим образом не старался ему об этом напоминать, да ив конечном счете их сближение, облегчая для обоих сочинение репортажей, должно было послужить на пользу читателям.

– А теперь, – сказал Гарри Блаунт, – что мы станем делать со своей свободой?

– Злоупотреблять ею, черт возьми! – отвечал Альсид Жоливе. – Преспокойно отправимся в Томск, посмотрим, что там делается.

– До того момента, надеюсь, очень близкого, когда мы сможем присоединиться к какому-нибудь русскому корпусу?

– Ваша правда, мой дорогой Блаунт! Не стоит уж слишком татаризироваться! Это еще куда ни шло для тех, кого к цивилизации приобщает армейская служба, но нам-то нельзя не понимать, что народы Средней Азии в этом нашествии могут только потерять, но ничего не выиграют. Русские сумеют вытеснить их отсюда, это лишь вопрос времени!

Между тем прибытие Ивана Огарова, который только что освободил Альсида Жоливе и Гарри Блаунта, для Михаила Строгова было, напротив, серьезной угрозой. Если случай столкнет царева фельдъегеря с полковником Огаровым, последний наверняка узнает в нем проезжего, с которым он так грубо обошелся на почтовой станции в Ишиме. И хотя Строгов не ответил на оскорбление так, как сделал бы при любых других обстоятельствах, он все же привлечет к себе внимание, что затруднит осуществление его планов.

Таков был отрицательный результат появления Огарова. Впрочем, так или иначе, счастливым следствием его прибытия стал приказ сегодня же сняться с места и перенести штаб-квартиру в Томск.

Это было осуществлением самого страстного желания Михаила Строгова. Ведь он, как нам известно, хотел попасть в Томск, смешавшись с толпой пленников, то есть не рискуя попасть в лапы разведчиков, которыми кишели окрестности этого большого города. Однако с тех пор, как здесь находился Иван Огаров и возникла опасность быть узнанным, Строгов поневоле задумался, не лучше ли, отказавшись от первоначального замысла, попробовать сбежать по дороге.

На этом последнем решении Михаилу и пришлось остановиться, отбросив сомнения, когда он узнал, что Феофар-хан и Иван Огаров уже выехали и во главе нескольких тысяч кавалеристов держат путь к городу.

«Что ж, – сказал он себе, – с побегом я подожду, по крайней мере, если не представится какой-нибудь исключительно удобный повод. На подступах к Томску по эту сторону меня подстерегает множество неприятных неожиданностей, но по другую сторону, за городом, шансов будет становиться все больше, ведь я через несколько часов проберусь сквозь те эмирские посты, которые дальше всего выдвинуты к востоку. Еще три дня потерпеть, а дальше – да поможет мне Бог!»

Да, путь по степи, который предстояло проделать пленникам под надзором многочисленного отряда эмирских солдат, должен был быть именно трехдневным. Им надо было пройти полтораста верст, отделяющих лагерь от города. Для караульных, которые ни в чем не нуждались, это легко, но каково несчастным, ослабевшим от лишений? На этом отрезке сибирской дороги они оставят не один труп!

В два часа пополудни 12 августа на небе не было ни облачка. Стояла сильная жара. Торчи-баши (военный предводитель войска Феофар-хана), дал приказ отправляться.

Альсид Жоливе и Гарри Блаунт, купив лошадей, уже скакали по дороге, ведущей к Томску, где по логике вещей должны были сойтись все главные действующие лица этой истории.

Среди пленниц, которых Иван Огаров привел в лагерь эмира, была одна старуха, которую лишь ее молчаливость уже явственно выделяла из массы тех, кто разделял ее участь. Из ее уст никто не слышал ни единой жалобы. Она казалась статуей, символизирующей скорбь. Эту женщину, почти всегда хранящую неподвижность, стерегли усерднее, чем любую другую: за ней все время наблюдала цыганка Сангарра, хотя старухе, казалось, то ли невдомек, то ли безразлична ее слежка. Несмотря на преклонный возраст, ей приходилось идти пешком в процессии пленниц, никаких послаблений в тяготах пути она не получала.

Зато по милости провидения рядом с ней оказалось смелое и милосердное создание, будто созданное затем, чтобы понимать и поддерживать ее. Среди ее несчастных товарок эта девушка, поразительно красивая и спокойная, ни в чем не уступающая старой сибирячке, похоже, взяла на себя задачу заботиться о ней. Эти пленницы не обменялись ни одним словом, но девушка всегда оказывалась рядом со старой женщиной, когда той могла понадобиться помощь. Поначалу безмолвная заботливость незнакомки вызывала у старухи недоверие. Но мало-помалу на редкость прямой взгляд девушки, ее сдержанность и таинственная симпатия, зародившаяся между ними в их общей беде, победили высокомерную холодность Марфы Строговой. Таким образом Надя – ибо это была она – смогла, сама того не зная, возвратить матери заботы, которые она получала от ее сына. Природная доброта вдвойне воодушевляла ее. Посвятив себя служению ей, Надя нашла применение своей молодости и очарованию в том, чтобы покровительствовать старой узнице. В толпе несчастных, озлобленных страданиями, эти две молчаливые женщины, из которых одна казалась бабушкой, другая внучкой, внушали всем что-то похожее на благоговение.

Надю, после того как на переправе через Иртыш ее умыкнули шахские разведчики на лодках, препроводили в Омск. Там ее держали как пленницу наравне с прочими женщинами, которыхуспели захватить люди Ивана Огарова, в том числе и с Марфой Строговой.

Не будь Надя так сильна духом, она была бы сломлена двойным ударом, обрушившимся на нее. То, что ее поездка прервана, а Михаил Строгов убит, привело ее в отчаяние, но одновременно и возмутило. После столькихусилий, так счастливо приближавших ее к отцу, долгожданная встреча с ним отдалилась, быть может, навсегда, и в довершение всех печалей она лишилась бесстрашного спутника, которого сам Господь, казалось, послал ей на пути, чтобы привести к цели. Надя в одну минуту потеряла все. Образ Михаила Строгова, на ее глазах исчезнувшего в водах Иртыша, получив удар пики, неотступно преследовал девушку. Могли такой человек погибнуть подобным образом? Для кого Бог приберегает свои чудеса, если путь праведного и храброго, ведомого каким-то несомненно благородным предназначением, прерван из-за ничтожной случайности? Порой в ее душе гнев превозмогал скорбь. В памяти всплывала сцена оскорбления, которому ее спутник подвергся на почтовой станции в Ишиме и так странно его стерпел. У Нади вся кровь закипала при этом воспоминании.

«Кто отомстит за его гибель, если он сам уже не может постоять за себя?» – думала она.

И в глубине ее юного, девичьего сердца рождался крик: «Господи, дай мне сделать это!»

Если бы Михаил Строгов хоть доверил ей перед смертью свой секрет, тогда бы она, даром что женщина, почти дитя, могла привести к благому концу дело этого брата, которого Бог напрасно послал ей, если так скоро собирался отнять!..

Погруженная в эти мысли, Надя, понятное дело, оставалась словно бесчувственной ко всему, даже к тяготам плена.

Именно в те дни случай свел ее с Марфой Строговой, хоть она даже на миг не заподозрила, кто перед ней. Да и как Надя могла вообразить, что эта старая женщина, такая же пленница, как она сама, – мать ее спутника, которого она знала не иначе как купца Николая Корпанова? И откуда Марфа узнала бы, какие узы благодарности связывают эту юную незнакомку с ее сыном?

Поначалу Надю привлекло в Марфе Строговой что-то вроде какого-то сходства в манере держаться в этих условиях, в которых каждая из них переносила тяготы своего положения. Стоическое безразличие к физическим страданиям их повседневной жизни, презрение старой женщины к телесным невзгодам – источником всего этого для Марфы могли быть только душевные муки, равные ее собственным. Так думала Надя, и она не ошибалась. Итак, ею овладело инстинктивное сочувствие тем мучениям, которых Марфа никому не показывала, вначале Надю оттого и потянуло к ней. Этот способ противостоять беде импонировал гордойдуше девушки. Она не предлагала старухе свою помощь, а просто оказывала ее. Марфа же не давала понять, что принимает либо отвергает ее услуги. На техучасткахдороги, где идти было особенно трудно, девушка шла с ней рядом, поддерживая ее. Когда раздавали еду, старуха не двигалась с места, и Надя делила с ней свою скудную порцию. Так и тянулось для той и другой это мучительное путешествие. Благодаря своей юной спутнице Марфа смогла на своих ногах следовать за солдатами, которые конвоировали толпу пленниц, иначе бы ее привязали к седлу подобно многим другим бедняжкам, которых так и проволокли по этому скорбному пути.

– Награди тебя Бог, дочка, за все, чем ты помогаешь мне, старухе! – промолвила однажды Марфа Строгова, и это были первые слова, за несколько дней сказанные между этими двумя несчастными.

За эти дни, которые показались им долгими, как столетия, старуха и девушка, как легко предположить, должны были разговориться и поведать друг другу о своих печалях. Но Марфа Строгова из более чем понятной осторожности помалкивала, разве что обронит как можно короче словцо-другое, причем только о себе самой. Ни единого упоминания о сыне, о той злополучной встрече лицом к лицу.

Надя тоже долгое время была если не совсем нема, то по крайности очень скупа на слова, считая их бесполезными. Но все-таки однажды, чувствуя, какая передней простая и высокая душа, девушка не выдержала муки, переполнявшей ее сердце, и рассказала, ничего не утаив, обо всем, что она пережила со дня отъезда из Владимира до гибели Николая Корпанова. То, что она говорила об этом молодом купце, своем спутнике, живо заинтересовало старую сибирячку.

– Николай Корпанов? – переспросила она. – Расскажи-ка мне еще про этого Николая! Среди нынешней молодежи я знаю только одного человека, который не удивил бы меня, если бы вел себя так! А Николай Корпанов – его настоящее имя? Ты в этом уверена, дочка?

– С какой стати он солгал бы мне? – удивилась Надя. – Он, ни в чем ни разу меня не обманувший?

И все-таки Марфа, взволнованная чем-то похожим на предчувствие, продолжала задавать Наде вопрос за вопросом: