Текст книги "Лекции по русской истории. Северо-Восточная Русь и Московское государство"

В 1494 г. умер Борис Васильевич, но его Волоцкий удел не стал выморочным: он разделен по отцовскому ряду (не дошедшему) между двумя Борисовичами – Федором и Иваном. Младший, Иван Борисович, получил Рузу, но умер в 1504 г. бессемейным, и Рузский удел перешел к великому князю. Иван III дает Рузу и половину Ржевы, что дал ему «братаничь» его «князь Иван Борисовичь», по духовной, составленной, вероятно, в том же 1504 г., своим сыновьям, кроме, однако, одного «села з деревнями» (из Рузских волостей), что дал Иван Борисович брату Федору. Этого приобретения обеспечивать от чьих-либо «подъискиваний» было уже незачем: Андрей Большой умер в одном году с братом Борисом. А Федор Борисович пережил Ивана III на своем Волоцком уделе. Он умер в 1513 г., в надежде, что у его княгини родится сын после его кончины, и он его благословляет Волоком и Ржевою, определяя на случай рождения дочери, чем ее наделить; но прибавляет: «А не будет у моей княгини отрода, ино моя вотчина перед Богом и перед моим государем перед великим князем, чтобы государь мой с моей вотчины душу помянул и долг заплатил»[245]245
  Там же. № 151. Скорее всего, составление духовной грамоты относится к 1506 г. – Ред.


[Закрыть]. Этот удел слился с великокняжескими владениями как выморочный.

Андрей Большой умер в 1494 г. Но удел его [был] раньше взят на государя великого князя за вину брата, слуги непокорного. Князь углицкий с двумя сыновьями кончил жизнь в ссылке, и Андреевичи, подобно отцу, скончались в неволе – Иван в 1523 г., Дмитрий в 1540 г.

Так строилась вотчина великих князей московских за счет удельных владений их родичей, вотчичей, вместе с ними, на общей семейной вотчине. Эта великокняжеская вотчина называлась великим княженьем в смысле территориальном, и в ее росте строилось Московское государство, потому что «государством» государей московских были только их великокняжеские вотчинные владения. И к концу жизни Ивана Васильевича III не было уже уделов или вотчинных княжений в составе основной территории великого княжества Московско-Владимирского.

Я выделил этот процесс разрушения семейно-вотчинного владения московского (в пользу вотчинного владения великого князя) из общей связи событий и отношений времен Ивана III, чтобы больше к нему не возвращаться.

Но территория московского государства росла не только этими путями внутреннего объединения княжеской власти. Тут только крепло и сплачивалось основное ее ядро. Однако Ивану Васильевичу пришлось добиваться и другого: именно, признания, что крупные приобретения, такие, как Новгородские и Тверские земли, стоят вне традиции семейного владения семьи князей московских. Братья Андрей Большой и Борис выражали притязания на долю в этих завоеваниях, т. к. помогали в этом деле своей военной силой и считали себя совладельцами с великим князем как члены владетельной княжеской семьи. Летописи упоминают об их недовольстве тем, что он «Новгород Великий взял с ними, ему ся все подостало, а им жеребья не дал из него»[246]246
  Полное собрание русских летописей. СПб., 1853. Т. VI. С. 222.


[Закрыть]. Иван Васильевич вносит в договоры с братьями условие, чтобы им «в его вотчину в Великий Новгород и во Псков и во вся Новгородская и Псковская места не вступатися и что дал [Бог] ему с сыном взять вотчину у своего недруга у великого князя у Михаила, у Борисовича Тверь и Кашин и вся тверская и Кашинская места, и им также в ту в нашу вотчину не вступатися». Он говорит теперь во множественном числе о «всех своих вотчинах великих княжениях», из владения которыми и каких-либо прав на них исключены его братья – в пользу него, государя великого князя и его сына, великого князя, его великой княгини и их детей. Единство вотчины московской расширяется до представления о единстве власти великого князя над всеми великокняжескими владениями: так представляется дело, пока мы односторонне глядим только на отношения Ивана Васильевича к братьям и их притязаниям.

Насколько над ним самим имели силу семейно-вотчинные воззрения на великокняжескую власть и территорию великокняжеского владения, показывают его отношения к вопросу о преемстве власти и его духовная грамота. Иван Васильевич в борьбе с братьями отстаивает не столько новый принцип единовластия (государственного), сколько монополию на княжую власть и владение своей семьи, в сущности не сходя тут с почвы одной из древнерусских традиций, история которой может при желании быть начата со времен Мономаха или даже Ярослава Мудрого. Но относительная живучесть подобных традиций, представляя собою исторически важную черту политического быта и воззрений, фактически не нарушает огромной важности того сплочения московских владений в одну вотчинную территорию, какое наблюдаем при Иване III.

Процесс усиления и объединения власти происходил под сильным давлением внешних отношений, которые в данную эпоху приобрели весьма значительную напряженность: международное положение Москвы значительно осложнилось в 60-х гг. XV в.

На востоке окрепло Казанское царство, выйдя из периода своего созидания на новом месте, но смуты, начатые там отцеубийством, не только развивались дальше и все заново вспыхивали, но и втягивали Москву в казанские дела. Царем на Казани был Мамутяков сын Ибрагим, но его родичи, Касим и Даньяр, служили Москве; служили и другие татарские царевичи и князья, искавшие на Руси спасения и помощи от казанских смут. Близость Казани и характер этого беспокойного гнезда, засевшего на месте старой Булгарии, закрывая восточные пути русской колонизации и торговле, втягивали Москву в попытки не только обороняться от нее татарскими же силами, но и использовать эти связи для подчинения Казани московскому влиянию и возможно прочного ее замирения. Часть казанцев, недовольная Ибрагимом, призывала на его место ставленника от московской руки, и в 1467 г. Иван Васильевич впервые соблазнен такой перспективой и посылает русскую рать помочь Касиму утвердиться в Казани. Расчет на поддержку сколько-нибудь сильной партии оказался ошибочным, и московичам пришлось наспех уходить от сил Ибрагима. Завязалась пограничная война с разорением русских волостей татарами и русскими набегами на черемисов и на камские волости Казани. Тягостная неустойчивость отношений в этой восточной «украйне» особенно сказалась на следующем эпизоде с Вяткой. Когда московские воеводы, повоевав «черемису», пошли в 1468 г. на Каму, казанцы пришли со многою силою на Вятку и «не возмогоша Вятчане противитися им, и предашася за казанскаго царя Обреима», и «право свое… дали ему», что им «не помогати царю на великого князя, ни великому князю на царя», причем за этим своеобразным нейтралитетом вятчан наблюдать остался «посол Казанского царя»[247]247
  Полное собрание русских летописей. СПб., 1853. Т. VI. С. 187–190.


[Закрыть]. Вятчане, действительно, не пошли на следующую весну с судовою ратью великого князя в поход. Они, очевидно, играли двойную игру, отделяя свои отношения от московских, и когда воеводы великого князя послали опять к ним с «великого князя словом», чтобы шли они к Казани ратью, то подняли такое притязание: «коли поидут под Казань братия великого князя, тогды поидем и мы». Вятчане воздерживались от участия в военных действиях, пока не начнется большая война. Номинально признав власть московскую, они жили своей жизнью и даже, как видно из грамот митрополита Ионы на Вятку, в церковном отношении не считались с московской иерархией, обходясь своими священниками, о которых митрополит не знал, от кого они имеют рукоположение и духовное «наказание». Восточная «украйна» с ее населением, плохо знавшим власть московскую, без определенного и крепкого рубежа с немирными инородческими племенами, мордвой, черемисой, и с Казанским царством в тылу, была тяжелой и непрерывной заботой московской власти, которой предстояло еще много труда и стоило многих усилий утвердить тут основы своих порядков и своего управления. Война тут и велась часто своевольная, сами войска московские иной раз превращались в наездников-ушкуйников, как показывает другой эпизод, не менее характерный, разыгравшийся в том же 1469 г. Воевода «судовой рати» Константин Беззубцев получил приказ стоять в Нижнем, а воинам своим, охотникам, позволить «воевать мест Казанских». На такой призыв ушла от воеводы вся его рать, выбрав себе воеводой сына боярского Ивана Руна. И набегом застигли Казань врасплох, сожгли посады, много набрали добычи и отполоненного у татар полона и, с трудом отбиваясь, вернулись в Нижний, причем на полдороге к ним пришел на выручку сам Беззубцев, хоть и с малой силой. Привожу эти характерные черты из тогдашнего быта восточной «украйны», так как они рисуют тревожное и беспокойное положение дел в областях, прилегавших к Нижнему, стратегическому и административному центру местной московской власти. В конце года Иван Васильевич решил послать большую рать на Казань. Братья великого князя Юрий и Андрей Большой осадили ее и принудили Ибрагима к миру «на всей воле великого князя». Только такими усилиями можно было, и то по временам, сдерживать татарскую силу. Прошло несколько лет без крупных событий на приволжском востоке, но когда Иван Васильевич в 1478 г. двинулся большим походом на Новгород, Ибрагим по ложным вестям о постигшей его там неудаче кинулся снова на Вятку и Устюг, хотя и бежал, как только прослышал про возвращение великокняжеской рати. Москва отплатила лишь незначительным походом под Казань, но в 1482 г., развязавшись с более тяжкими делами, Иван Васильевич сам идет на Ибрагима, и этот поход кончился челобитьем о мире, которым казанский царь встретил великого князя в Нижнем. Казань явно не в силах была бороться с Москвой, но и Москва еще не настолько окрепла внутри себя и на западной границе, чтобы затратить на прочное умиротворение востока достаточно сил и усилий.

Во вторую половину Иванова княжения, со смерти царя Ибрагима (1486 г.), задача московской политики – смирить Казань, сажая там московских царевичей подручниками. Раньше мы видели, как пользование татарскими служилыми силами получило немалое развитие при Василии Темном и привело к основанию Касимовского царства, своеобразного форпоста московской политики против татарского мира. В Москве научились ценить приезжих татар и дорожили ими не только как боевой силой, но и как орудием политической интриги, охотно принимали выезжих казанских, ордынских и крымских царевичей или выходцев из орд, бродивших в Поволжских степях. Договоры Ивана Васильевича с братьями не раз упоминают об обязанности сообща «держать» выезжих царей и царевичей. По смерти Ибрагима казанского власть захватил его сын Алегам, а другой, Мегмет-Аминь, отъехал в Москву. Иван Васильевич решил поддержать его притязания на Казань и по призыву казанских его сторонников водворил его на царстве в 1487 г., после сдачи Алегама русским воеводам, осадившим Казань. Плененный Алегам с семьей сослан в Карголом, и Мегмет-Аминь лет десять сидел на царстве подручником московским; но в 1496 г. пришлось посылать рать на его защиту, но это не помогло, ибо, по уходе московских воевод, казанские князья призвали к себе шибанского хана Мамука, Аминь же бежал в Москву и получил в кормление Серпухов, Каширу и Хотунь. Казанцы, избавившись от Аминя, побоялись, однако, ссоры с Москвой и прислали к Ивану просить об отпуске к ним иного царя. Иван Васильевич отпустил на Казань Аминева брата, Абдул-Летифа, прибывшего в Москву из Крыма (где мать их была за Менгли-Гиреем) и державшего в кормлении Звенигород. Но Летиф не смог держаться подручником московским, когда на Казани пошло новое движение против чужой власти, и Иван Васильевич в 1502 г. велел его схватить, передав снова Казань Мегмет-Аминю. Однако и тот, только обжившись в Казани, восстал на Москву и напал на Нижний в союзе с ногайцами. Иван оставил сыну казанские дела в полном расстройстве. Уже тогда должно было быть ясным, что только утверждение твердой русской власти на месте Казанского царства может обеспечить русские интересы в Поволжье. Но на решение такой задачи сил еще не хватало.

Перечень фактов этих восточных отношений Москвы существенно иметь в виду при рассмотрении всех дел московских. Московское государство строилось в условиях еще крайне неопределенного состояния границ владения и расселения, при воскресшем приблизительно с середины XIV в. колонизационном движении на восток, на зыбкой почве отношений, напоминающих и более раннее, и позднейшее положение дел где-нибудь на степном юге «украйн», вечно беспокойных от половцев, а потом крымских и волжских татар. Но тут отношения были сложнее, т. к. боевое положение осложнялось стремлением утвердить подчинение финских племен и русского населения путем колонизации и новых порядков землевладения и управления. Не только утомительная в своей непрерывности борьба, но и вся эта культурная работа, к которой я еще вернусь с особым вниманием, требовали немало сил и средств, в развитии которых крепло и строилось Московское государство.

Если не сложнее, то более, как должно было казаться, грозно складывались отношения Москвы на западе. Литовско-Русское государство, пережив период смут по смерти Витовта, с трудом «собрано» вновь трудами господарской рады молодого князя Казимира Ягеллончика, который по смерти брата Владислава стал польским королем, обновив расшатанную польско-литовскую унию. 50-е и 60-е гг. полны борьбой Казимира с фрондой местных магнатов и княжат, с сепаратизмом русских областей. Трудным было положение литовской власти между опасностью полного поглощения Польшей, политика которой в то же время не считалась с литовскими интересами и русским населением, которое было необходимой опорой самостоятельности Литвы, но по различию веры и национальности слишком часто бывало опорой местных, областных противодействий виленскому великокняжескому правительству. Одолеть этот русский сепаратизм и расширить крепкую основу своей государственности на русских землях было жизненной необходимостью для великого княжества Литовского. Усиление Москвы грозило смертельной опасностью ее западному соседу, т. к. создавало сильный русский и православный политический центр, к которому часто и в XIV в. тянули элементы, недовольные подчинением виленскому правительству и его объединительной политикой. И на этом рубеже царили отношения тревожные, напряженные. Их ахиллесовой пятой были дробные и более крупные русские политические единицы, которые, вечно колеблясь между Москвой и Литвой, охраняли свое бытие, противопоставляя то литовскому напору сближение с Москвой, то обратно.

Положение дел, какое застал тут Иван Васильевич при начале своего правления, определялось, по-старому, договором, какой в 1449 г. заключили Василий Васильевич и Казимир Ягеллончик[248]248
  Акты, относящиеся к истории западной России, собранные и изданные Археографическою комиссиею. СПб., 1846. Т. I. № 50.


[Закрыть]. Этот договор сделал попытку, как сказали бы на нынешнем дипломатическом языке, «разграничить сферы влияния» московского и литовского в промежуточных русских областях. Договор устанавливал соглашение – стоять заодин против недругов, не принимая друг от друга бегущих внутренних врагов; вместе борониться от набегов татар на украинные места; в случае смерти одного из великих князей другому «печаловаться» его детьми, как своими, не вступаясь в чужое великое княжение. Далее идет «разграничение сфер»: в Смоленск и во все смоленские места не вступаться московскому князю, но и Тверь «в стороне» великого князя литовского, а с московским Василием «в любви и в докончаньи». Договорами Москвы с Тверью 1451 и 1462 гг. этот пункт был освещен так, однако, что в случае войны Тверь помогает Москве, но сохраняет равное братство своего великого князя с московским[249]249
  Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел. М., 1813. Ч. 1. № 76 и 88.


[Закрыть]. «Верховые» князья Черниговской земли – мелкие вотчичи Рюрикова рода – сидят на своих княжениях, находясь в докончании послушания одновременно и с Москвой, и с Литвой; договор берет их отчасти под московскую защиту, устанавливая, что «Верховъскии князи што будут издавна давали в Литву, то им и нынечи давати, а большы того не примышляти». Недаром Иван Васильевич позднее писал о них великому князю литовскому, что «те князья на обе стороны служили со своими вотчинами», являясь со своею «силою» то в московских, то в литовских полках против татар или немцев. Оба великих князя сулят «их блюсти, и не обидети». Ряд мелких пограничных князей – Торусский, Хлепинский, Фоминский и др. – служат великому князю Василию, и их «отчыны, земли и воды» – все его; не вступаться Казимиру и в вотчину великого князя – Мещеру. Великий князь Казимир обязался не вступаться в Новгород и Псков и не обидети их, и не принимать их, если сами «имут» ему «давати». Казимир может их покарать, если они ему сгрубят, но «обослався» о том с Василием и не захватывая их земель. В отношения же Новгорода с великим князем, с Псковом и немцами не вмешиваться. Рязань– под опекой Москвы, и если рязанский князь «сгрубит» Казимиру, то карать его он может только после неудачи московского посредничества.

Нечего говорить о том, что такое разграничение политики не могло создать прочного равновесия. Однако обстоятельства так сложились, что внутренние дела литовского государства дали возможность Москве несколько усилить свое влияние в Твери, овладеть фактической властью в Рязани и, наконец, покончить с новгородской вольностью без встречи с противодействием Казимира. Глава Речи Посполитой был парализован равнодушием польских политиков к восточной политике в духе Витовта и собственным недоверием к русскому населению областей Литовско-Русского государства, которое он, по свидетельству Длугоша, считал неприязненным литвинам из-за различия в вере и готовым в случае войны с Москвой содействовать скорее гибели, чем победе Литвы. Между тем он с начала 70-х гг. мечтал о коалиции против Москвы ее врагов, сносясь и с Новгородом, и с Ливонским орденом, и с Тверью, и с Золотой Ордой. Но отсутствие достаточной собственной силы для энергичной восточной политики убило для него возможность стать в центре такого широкого союза против Ивана Васильевича.

Наши летописи сохранили мало известий об отношениях между великим князем Иваном Васильевичем и Великим Новгородом за первые годы княжения Ивана, и непосредственная подготовка острого конфликта, разразившегося в 1470 г., отразилась в них довольно неполно и отрывочно. Новгородская политика Ивана Васильевича явилась, впрочем, не последствием тех или иных отдельных событий, а вытекала с роковой неизбежностью из положения, создавшегося в последние годы Василия Темного. Яжелбицкий договор 1456 г. нанес такой удар новгородской независимости, что в Новгороде началось острое и угрюмое брожение. В 1460 г., когда великий князь Василий ездил в Новгород с сыновьями Юрием и Андреем, новгородцы «ударив в вечье и собравшеся ко св. Софии свещашеся великого князя убити и с его детьми», хотели убить и боярина Федора Басенка. Только архиепископ Иона отговорил их, устрашив их местью Ивана Васильевича, оставшегося за отца в Москве. С московской стороны настроение было тоже неспокойным. Для понимания всей вообще политики Ивана III надо помнить, что сложился он из юноши в правителя в условиях ликвидации острой смуты, потрясшей Москву в дни его детства, и под воздействием живых и жутких воспоминаний о ней. Этими воспоминаниями он пользовался позднее как существенным политическим уроком. Много позднее он писал дочери, великой княгине литовской, узнав о проекте выделить Киевщину в особое удельное княжество для королевича Сигизмунда: «Слыхал яз, каково было нестроенье в Литовской земле, коли было государей много (Иван Васильевич, очевидно, разумеет кровавую смуту 30-х гг., по смерти Витовта); а и в нашей земле слыхала еси, каково было нестроенье при моем отце… (слыхала) каковы были дела и мне с братьею… а иное и сама помнишь»[250]250
  Сборник Императорского русского исторического общества. СПб., 1882. Т. 35. С. 224–225.


[Закрыть].

Стремление к единству власти вросло в Ивана с первых сознательных лет его жизни. Новгород в смуте при Темном сыграл свою роль, принимая врагов великого князя, искавших тут убежища в свое безвременье; сюда уходили и князья, вовсе проигравшие свое дело, тут только потайным злодейством прикончила московская власть Дмитрия Шемяку. Новгород был не только нужен как опора великокняжеской власти – со своей обширной территорией и доходами – но мог стать и опасным центром сопротивления. Не раз и раньше колебался он между Москвой и Литвой, как и Псков, принимая литовских князей на кормления, ведя свою политику, не всегда согласную с великокняжеской. Житие новгородского владыки Ионы рассказывает, что Василий Темный в последний год жизни собирался поднять руку на Великий Новгород, жалуясь на его граждан, «аки не по лепоте от них чтом»; «а ему, – поясняет житие, – великого княжениа власть над князи русскими предеръжащу, и сего ради искаше подъяти руце на Великий Новъград»[251]251
  Великие Минеи Четии. СПб., 1897. Вып. VII (ноябрь, дни 1–12). Стб. 170.


[Закрыть]. Мысль верная: после Яжелбицкого договора поглощение Новгорода со всеми его волостями великим княжением Московско-Владимирским ставилось на очередь само собой как неизбежная задача московской политики. Житие повествует, что Иона отклонил великого князя от решительного шага, предрекши ему близкую кончину, славу и силу его сына. «Повесть об Ионе» составлена современником (1472 г.), и ее свидетельство о том, что и в Новгороде, и в Москве понимали, к чему идет дело задолго до того, как Иван Васильевич ребром поставил вопрос о своем «государстве» над Новгородом, имеет вполне определенную цену.

Судя по обвинительному акту против новгородцев, какой дают московские сказания о «смирении» Новгорода великим князем Иваном Васильевичем, недоразумения возникли на обычной почве пограничных споров и пререканий по вопросу о великокняжеских пошлинных доходах с Новгородской земли. В Москве обвиняли новгородцев, что они «таят у себя в земле господарские пошлины», вступаются в «земли и воды» великого князя, вернув назад к Новгороду спорные волости, которых раньше отступались, и население этих земель «к целованью приводили на Новгородское имя». На Городище в Новгороде жили наместники великого князя, блюстители его «чести и власти», и их поведение доводило новгородцев до присылок на двор великого князя «многих людей с большого веча» с буйными требованиями и даже с расправой над наместничьими людьми, которых сводили с Городища в город и мучили на допросах и в самовольной расправе. Копя свои претензии, великокняжеская власть обычным приемом московской политики бездействовала, не давая управы по челобитьям новгородских послов о земских делах и твердя им: о их «неисправленьи», о необходимости для них «бить великому князю челом по докончанью» и за то ожидать его «жалованья», а то «ему уже не в истерп». Во всех летописных рассказах о сношениях Новгорода с великим князем за эти годы последнего кризиса этих отношений проходит красной нитью одна черта. Новгородцы и в почтительнейших челобитьях своих держат привычный тон договорной стороны по отношению к великому князю, пререкания понимают как спор о праве, который можно разрешить соглашением. Эта вкоренившаяся привычка векового самоуправления заставляет их говорить в Москве языком, который им представляется, видимо, весьма даже подчас униженно почтительным, а для великого князя звучит неприемлемо и оскорбительно. Он ждет иного челобитья, которое и само «держанье его вотчины Великого Новгорода в старине» осветит как пожалование с его стороны, как милость, односторонний акт государя-вотчича. Терминология летописных рассказов, средактированных в Москве, представляется мне весьма поучительной в этом отношении. К ней я еще вернусь, т. к. полное ее значение раскрывается в последнем акте новгородской драмы, а пока вернусь к движению, возникшему под давлением смертельной опасности для народоправства новгородского, в самой вечевой общине.

Эту опасность яснее раскрыл Иван Васильевич, послав в 1471 г. сказать псковичам, что ему его отчина Великий Новгород «не правит», что он готов новгородцев жаловать, если они пришлют с надлежащим челобитьем, «а не учнут ко мне присылати, и вы бы [псковичи] на них со мною готовы» были. Влиятельный в Москве заступник – новгородский владыка Иона – умер в ноябре 1470 г. Он, по-видимому, всего более сдерживал обе стороны. Столкновение стало неизбежным. Такова обстановка, в которой возникло последнее обращение Новгорода к великому князю литовскому Казимиру о помощи против Москвы. Новгородцы «сами взыскаша собе латыньского держателя государем, а прежде того и князя себе у него же взяша в Великий Новгород», киевского князя Михаила Олександровича, и «держаша его у себя время довольно, чиняще тем грубость государю великому князю». Они «послашася к королю и грамоты докончальные дали на себе». Договор Великого Новгорода с Казимиром до нас дошел[252]252
  Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографическою экспедициею Императорской академии наук. СПб., 1836. Т. I. № 87.


[Закрыть]. В нем означен «нареченный» [в архиепископы] Феофил и перечислены новгородские послы от Феофила владыки, от степенных посадника и тысяцкого, от боярства новгородского и от житьих людей. Любопытно, что нет в нем обычных слов: «и от всего Новгорода», не названы «черные люди» или все «большие и меньшие». Договор, признававший Казимира великим князем на Новгороде и его наместника на Городище, был делом боярской партии Борецких, не имевшей опоры в широких слоях вечевой общины. Кроме осложнения всего дела внутренними новгородскими разногласиями, оно было сорвано, по-видимому, и с литовской стороны вмешательством Михаила Олельковича. Его приезд в Новгород надо, по-видимому, относить ко времени раньше заключения договора, как определенно говорит приведенный летописный текст. Князь Михаил, по тому же московскому рассказу, подготовлял водворение литовского управления, проектируя какой-то брак Марфы Борецкой с одним из литовских панов – будущим наместником новгородским. Если это не простая сплетня, то жаль, что рассказ не дает имени этого пана. Дело в том, что Михаил Олелькович недолго пробыл в Новгороде, т. к. получил весть о смерти княжившего в Киеве брата Семена и поспешил на юг, чтобы вступить в обладание своей отчиной, но не получил ее, вынужденный удовольствоваться мелким уделом в Пинском полесье. Борьба с этим русским княжьем из Рюриковичей и обруселых Гедиминовичей или литовских магнатов, вроде Ольшанских, была очередной задачей внутренней политики Казимира. А новгородский договор требовал наместника «от нашей веры от греческой, от православного христианства», и Михаил Олелькович подготовил почву в Новгороде едва ли в духе политики Казимира, которому опасно было создать в новом владении новую опору для строптивых православных княжеств. С этим политическим вопросом сплелся другой – церковный. По смерти Ионы новгородцы жребием нарекли на владычество Феофила, протодьякона при покойном Ионе. Феофил начал хлопоты по поездке на поставление в Москву к митрополиту Филиппу, но возникшее литовское дело отсрочило его поездку, а в Новгороде вызвало церковную смуту ввиду попытки другого кандидата, владычнего ключника Пимена, добиться архиепископии готовностью принять поставление из Киева. Феофил был против этого, не только блюдя церковную старину, но и потому, что митрополитом киевским был в то время Григорий Цамблак, ставленник папский, униат, ученик Исидора московского. Православные князья Литвы, Олельковичи и Ольшанские, его не признали, но незадолго перед тем Григорию удалось добиться признания себя митрополитом Руси (и даже всея Руси) от цареградского патриарха Дионисия, что вызвало резкий протест Москвы. При таких запутанных делах западнорусской церкви обращение туда за поставлением представляло значительные трудности, и грамоты митрополита Филиппа в Новгород должны были произвести свое впечатление[253]253
  Акты исторические, собранные и изданные Археографическою комиссиею. СПб., 1841. Т. 1. С. 512–518.


[Закрыть]. Обе обращены к священноиноку Феофилу, нареченному на владычество Великому Новгороду и Пскову, и ко всему Великому Новгороду, отчине великого князя. Первая имела целью отвратить новгородцев от намерения отступить от своего «отчича и дедича» (по преемству великих князей от Владимира Святого), забывши старину свою и обычаи, «к чужему, к латыньскому господарю к королю». Грамота смягчает впечатление от трений между великим князем и Новгородом и страх, какой вызвал призыв великого князя к псковичам стоять с ним на новгородцев, уверяя, что «как пришло» их челобитье, «того часа и жалованье» великого князя «пошло» (разумеется – челобитье о поставлении Феофила). Митрополит уговаривает новгородцев «от неподобныя мысли» возвратиться, памятуя, что «святыми отци заповедано, что с Латиною съобьщания не имети» и что нельзя же поминать на ектениях «иныя веры государя имени». Вторая грамота, во многом повторяя первую, развивает мысль о невозможности, «оставя православие и великую старину да приступити к латином», обличением латинской ереси, заразившей и константинопольского патриарха, и Исидора с Григорием, «иже ныне в Литве живет». Грамота уговаривает новгородцев смириться «под крепкую руку благовернаго и благочестиваго государя рускых земль, под своего господина под великого князя Ивана Васильевича всея Руси, по великой старине вашего отчича и дедича, по реченному Павлом христовым апостолом, вселеньскым учителем: “всяк повинуяйся власти, божию повелению повинуется, а противляяйся власти, божию повелению противится”»; спешно смириться, чтобы «великаго божия дела церковнаго и земьского в долготу не откладывать, а святая бы церковь божия [Новгородская] без пастыря не вдовьствовала», т. к. по правилам церковным нельзя быть церкви без пастыря более двух месяцев.

Так, под влиянием и национальных, и религиозных тенденций, находивших пищу в воздействиях не только из Москвы, но и от русских областей Великого княжества Литовского, планы партии Борецких оказались сильно скомпрометированными. А Казимир не предпринял никаких шагов для их поддержки.

Внутри Новгорода поднялись острые раздоры из-за всех этих дел. Мужики-вечники поднялись на Пимена, соперника Феофилова, кандидата Борецких на владычество и советника Марфы, «сильным избесчествовали его безчестьем, самого измучив, казну всю у него разграбиша, и самого на 1000 рублей продаша». На вечах разыгрывались бурные сцены между литовской партией и ее противниками, и было очевидно, что расстроенный смутой Великий Новгород, предоставленный собственным силам, беззащитен перед Москвой.

Этот момент и избрал Иван Васильевич, чтобы подняться на Новгород «всеми землями», с братьями и служебными князьями, с Даньяром Касимовичем и его татарами, с псковскою ратью. Другую рать с воеводой Василием Образцом он отправил на Двину. Дело кончилось поражением главных сил новгородских передовой ратью московской князя Даниила холмского на Шелони, а двинян с князем Василием Шуйским – ратью Образца. Великий Новгород смирился, обязавшись уплатить «копейное» «за Новогородскую проступку» пол-шестнадцать тысячи рублей деньгами в отчет, а серебром в отвес в четыре срока в течение года. Как свидетельство об условиях мира между великим князем Иваном Васильевичем и Новгородом 11 августа 1471 г. дошли до нас две грамоты, составляющие одно целое (помета на первой: «а се другая с тою же вместе, а печати и подписи опрочь себе»), дошли в копии[254]254
  Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографическою экспедициею… Т. I. № 91.


[Закрыть]. Это не что иное, как почти дословное повторение Яжелбицкого договора Василия Темного 1456 г., также изложенного в двух грамотах: Иван Васильевич выдержал характер, чтобы показать, что он пришел лишь утвердить «старину». Летописный свод московский дает такое изображение этого мирного докончания: Иван Васильевич «отчину свою Великий Новгород пожаловал, гнев отложил, нятцев выпустил без откупа и весь полон новгородский, а войнам и грабежам учинил дерть и погреб всему» [т. е. велел их прекратить и не начинать вновь. – Ред.] – «а что залоги старые и пошлины его новгородские, о том о всем укрепився с ними крестным целованием да твердыми грамотами записав положил». Этому «пожалованию» с московской стороны придан характер милостивой амнистии по печалованию митрополита Филиппа[255]255
  Сохранилась его грамота (июнь 1471 г.) великому князю о милосердии к Новгороду (Акты исторические… Т. 1. С. 518–519).


[Закрыть], братьев великого князя, его бояр и князей. На деле осуществление мира было сложнее. С одной стороны, новгородцы оказались вынуждены уступить Ивану Васильевичу ряд Заволоцких владений своих, частью спорных с Москвой, частью бесспорно новгородских – Пинегу и Кевролу, Пермские и Мезенские и ряд других: «ино то земли осподы нашей великих князей», сообщает вечевая грамота местным старостам и всем христианам, а потому с них «крестное целование Новугороду доловь». По-видимому, теперь и признание законодательства и всех актов новгородского управления «в имени» великого князя, а также гарантия суда наместничьего (вместе с посадником) должны были получить более реальное значение, чем это установилось после Яжелбицкого договора.