Текст книги "Лекции по русской истории. Северо-Восточная Русь и Московское государство"

С августовскими актами 1471 г. неразрывно связана та редакция Новгородской судной грамоты, которая дошла до нас и написана «по докладу господе великим князьям, великому князю Ивану Васильевичу всея Руси и сыну его великому князю Ивану Ивановичу всея Руси и по благословенью нареченного на архиепископство В. Новгорода и Пскова священноинока Феофила». Этот кодекс Новгородского права устанавливал не то, что великого князя наместнику без посадника не судить, а то, что «без наместников великого князя посаднику суда не кончати, а наместником великого князя и тиуном пересуд свой ведати по старине». С нею связаны отступления, точнее, дополнения в договоре Ивана Васильевича с новгородцами, сравнительно с договором Яжелбицким: «а что грамота докончальная в Новгороде промеж себя о суде, ино у той грамоты быти имени и печати великих князей», причем договор особо отмечает о праве великого князя на половину ряда судебных штрафов и пошлин, установленных в Судной грамоте. Далее, договор развивает начало соучастия в суде новгородских судей и великокняжеских наместников, требуя, чтобы «сотским и рядовичам, безо князей великих наместника и без посадника не судити нигде». Крепла и нарастала активная роль великокняжеских наместников в делах внутреннего управления новгородского и новгородского суда, неотделимая от более последовательного проведения в жизнь и соучастия великого князя в новгородских доходах. Последнее подчеркнуто и тем заголовком, который так странно звучит в единственном – и то дефектном – дошедшем до нас списке Новгородской судной грамоты: «О суде и о закладе на наездщики и на грабещики»: право великого князя на половину заклада на наездщиках и грабителях особо подчеркнуто договором.

Совокупность условий, на каких помирился в 1471 г. Иван Васильевич с Великим Новгородом, не раз поражала историков своей умеренностью. Укрепляя свою власть над Новгородом, Иван Васильевич на первых порах сравнительно осторожно обходился с его «стариной и пошлиной», и в этом можно видеть определенный политический расчет. В Москве, конечно, хорошо знали внутренние дела и отношения новгородские. Сильный перед Новгородом с его внутренними раздорами, имел ли Иван Васильевич расчет скрепить его согласие резким давлением? Щадя инстинкты вечевой массы новгородской, он крутую расправу направил на часть вожаков литовской партии. Захватив старшего из сыновей Марфы Борецкой Дмитрия (посадника) и нескольких влиятельных его единомышленников из бояр и житьих людей, Иван Васильевич велел их казнить, главы им отсечь «за их лукавство, за их отступление к латинству»; многих же иных посадников и тысяцких и бояр и житьих людей новгородских разослал он по московским городам в темницы и в ссылку по станам. В числе заключенных видим такую влиятельную силу, как посадник Василий Казимирович, посланный на заточение в Коломну с 50 товарищами «лучшими». Надо думать, что Иван Васильевич рассчитывал на устрашающий пример 1471 г., вскрывший безнадежность новгородского сопротивления.

Дальнейшая новгородская политика Ивана Васильевича проходит две стадии, которые можно определить как развитие реальной силы великокняжеской власти с относительным соблюдением традиционных для Новгорода форм ее деятельности (т. е. ее связанности новгородской «стариной и пошлиной»), а затем водворение в Новгороде вотчинной власти московского государя. Первое наблюдаем до конфликта 1477/78 г., второе составляет суть этого конфликта и так называемого «падения Великого Новгорода». Прежние отношения Великого Новгорода к его князьям сложились так, что, несмотря на сохранение за ними значительных прав и полномочий, фактически эти права, с одной стороны, парализовались обязательством князя не осуществлять их иначе, как при участии посадника и при посредстве должностных лиц, назначаемых князем вместе с посадником из новгородцев, а с другой – часто и вовсе не осуществлялись, когда князьями новгородскими стали князья тверские, потом московские, не имевшие возможности играть активную роль в местном деле новгородского суда и управления. Этот фактический абсентеизм княжеской власти развивался издавна и исподволь, причем находил поддержку в том, что князья в Новгородской земле не имели никакой владельческой опоры, как лишенные права иметь тут свои вотчины и своих дворовых людей и закладней. Если князья Северо-Восточной Руси, охраняя взаимную независимость своих вотчинных княжений и уделов, обязывались сел не покупать в чужих владениях и не держать там лично-зависимых людей, то Великий Новгород ту же меру применял, как известно, к своим собственным князьям, чтобы не стали они из облеченных властью (по решению веча) ее вотчинными владельцами, как во всех других русских землях.

Однако московские князья как князья великие всея Руси искони считали и называли Новгород своей вотчиной. Вековая традиция была за то, что князем новгородским может быть только кто-либо из «братьев князей русских» Ярославова рода, а с XIII в. устанавливается тесная связь, в свое время мною отмеченная, стола новгородского с великим княжением Владимирским. Соединение в одном лице великих князей владимирского и новгородского сложилось с тех пор в прочную «старину и пошлину», которую и новгородцы едва ли когда отрицали как черту своего обычно-правового порядка. Мысль признать власть Казимира была, несомненно, коренным и смелым новшеством, отчаянной попыткой одной из новгородских партий. Но эта связь новгородского княжения с великим княжением Владимирским получила совсем новое освещение ввиду превращения последнего в вотчину московских государей. Иван Васильевич на нее и опирается в своем наступлении на новгородскую вольность. Он прежде всего ее, эту связь, закрепляет в договоре 1471 г.: ведь новгородцы там обязались «быть от великих князей неотступными ни х кому», не отдаваться «никоторою хитростью» от великих князей за короля и великого князя литовского, не принимать и на пригороды князей из Литвы, ни русских князей, недругов великому князю. Затем он берет на себя весьма активно роль князя новгородского как высшей, прежде всего, судебной власти в Новгороде, обеспечив себе и своим наместникам условия такой роли. Восстановлена и зависимость новгородской церкви от московского митрополита – поставлением Феофила (в декабре 1471 г.), и по его просьбе Василий Казимир и другие «нятцы» отпущены в Новгород.

Заняв такую позицию, великокняжеская власть получила близкую возможность прямого вмешательства во внутренние дела новгородской общины. А там отношения сложились в XV в. крайне тяжело. Рост силы и значения боярской аристократии, новгородского патрициата, поднявшего именно в XV в. значение правительственного совета старых посадников и тысяцких, вызвал острые социальные антагонизмы внутри вечевой общины. «А в то время, – жаловался новгородский книжник еще в 40-х гг., – не бе в Новегороде правде и праваго суда <…> и бе по волости изъежа велика и боры частыя, кричь и рыдание и вопль и клятва всими людми на старейшины наша и на град наш, зане не бе в нас милости и суда права». Неудачная финансовая и монетная политика привела к тому, что «бысть крестьяном скорбь велика и убыток в городи и по волостем»; народ за все беды винил «безправдивых бояр», сваливавших злоупотребления в монетном деле на «ливцов» и «весцов» денежных[256]256
  Полное собрание русских летописей. СПб., 1848. Т. IV. С. 124–126.


[Закрыть]. Хозяйничанье боярской олигархии вызвало в следующие десятилетия сильное раздражение не только народной массы, но и рядового купечества, тянувшего по своим торговым интересам к Северо-Восточной Руси. Этот разлад и вырвал почву из-под ног партии Борецких. А между тем она, видимо, не считала еще своего дела безусловно погибшим и после 1471 г. Во главе новгородского управления видим в следующих годах вокруг степенного посадника Василия Ананьина всех людей этой стороны – Селезневых, Телятевых, Афанасьевых. Приписывая, надо полагать, первую неудачу внутреннему разладу, они стремятся подавить противников своей политики, бояр Полинарьиных и других, обычным приемом новгородского террора – погромом домов и целых улиц их сторонников. Но толпа вечевая была не на их стороне. Современник-пскович записал, что новгородские люди житии и маложитии сами призвали великого князя Ивана Васильевича на управу, «что на них насилье держат посадники и великие бояре, никому их судити не мочи, тии насилники творили, то их такоже имет князь великой судом по их насильству по мзде судити»[257]257
  Там же. С. 250–251.


[Закрыть]. В октябре 1475 г. Иван Васильевич двинулся на суд свой в Новгород миром, но со многими людьми. Подробное описание его пути отмечает, как чуть не на всех «станах» стекались к нему жалобщики новгородские; спешили и владыка, и бояре задобрить великого князя усердными и крупными дарами. Москвич по-своему записал общую суть жалоб, какие несли великому князю новгородские люди «о своем управлении». «Понеже бо, – говорит он, – земля она от много лет во своей воле живяху, а о великых князех, отчине своей, небрежаху и непослушаху их, и много зла бе в земли той, меже себе убийства и грабежи, и домом разорениа… напрасно, кой с которого можаше»[258]258
  Там же. СПб., 1901. Т. XII. С. 162.


[Закрыть]. В Новгороде явились к князю главные жалобщики – жертвы большого погрома, и били челом на бояр партии Борецких. Иван Васильевич принял их при владыке и посаднике и совете бояр новгородских и велел на обвиняемых дать вместе со своими приставами (а он назначил трех видных дьяков своих: Чюбара Зворыкина, Ф. Мансурова и Василия Долматова) – приставов от Новгорода, двух подвойских. И, учинив суд по обыску, обвинив их, главных виновников, в том числе бывшего посадника Василия Ананьина и одного из Борецких, Федора Исакова, «поймал», а других отдал на поруки архиепископу «в истцевых исках да в своей вине». Суд великого князя вплел в это дело и обвинение в намерении передаться Литве, придав уголовному делу политический характер, какой оно, впрочем, в действительности и имело. Это дало ему предлог сослать арестованных в Москву в оковах. С остальных же велел взыскать «исцевы убытки» в размере иска, а свою «вину» – по грамотам; собрал обильные дары с новгородцев, не только с бояр, но и с купцов и с житьих и со многих молодых людей, приходивших к нему с поминки и с челобитьем, так что «никаков не остался, который бы не пришел з дары». А великий князь отдаривал их своим жалованьем «от дорогих порт и от камок, и кубки, и ковши серебряные, и сороки соболей… и кони, коемуждо по достоинству»[259]259
  Там же. С. 167.


[Закрыть].

Это властное и торжественное выступление в Новгороде видимо убедило Ивана Васильевича, что почва для водворения полной его власти в Новгороде достаточно подготовлена; многие жалобщики приходили к великому князю с челобитьем уже при его отъезде, и он начал давать им своих приставов, назначая срок – стать им перед великим князем с обвиняемыми на Рождество Христово. И в начале 1477 г. тянутся опять в Москву многие новгородцы «иным отвечивати… а на иных искати», чего «не бывало от начяла, как и земля их стала и как великиа князи учалибыти, от Рюрика на Киеве и на Володимери и до сего великого князя Ивана Васильевичя, но сей в то приведе их». «За приставом великого князя» пришел и посадник Захар Овинов, сидевший недавно при суде великого князя над другими; но главное дело было в том, что сами новгородцы шли в Москву «о обидах искати» – многое множество и житьих людей, и поселян, и чернецов, и вдов, и других преобиженных[260]260
  Там же. С. 169.


[Закрыть]. Трудно, да и однобоко было бы все эти известия, подтверждаемые и заметками псковской летописи, ставить на счет одной политики Ивана Васильевича.

Видимо, внутренний разлад и недовольство против бояр дошли до того, что вечники новгородские, выйдя из-под опеки властей своих, искали у великого князя опоры и управы в своих обидах, потеряв всякую преданность своей старине. Не только в великокняжеском суде шли захваты новой власти. Новгородские бояре жаловались, что наместники великого князя судят суды посадничьи и владычни, перетягивают суд с Новгорода на Городище. И сам великий князь, вместо того чтобы предоставлять текущие дела суду своего наместника с посадником, решая сам только те дела, какие те «не възмогут управити», и то не в Москве, а в свои приезды (которые с новгородской точки зрения должны были быть периодическими, например, на четвертый год) на место, перетягивает судебные дела к себе в Москву.

Так подготовлен был знаменитый эпизод, разыгравшийся в марте 1477 г., когда новгородские послы подвойский Назар и вечевой дьяк Захарий били челом великому князю, как своему «государю», что «наперед того, как и земля их стала, того не бывало: никотораго великого князя господарем не зывали, но господином»[261]261
  Там же. С. 170.


[Закрыть]. Мы не знаем подкладки этого эпизода, но едва ли можно сомневаться, что тут состоялся шаг, подготовленный из Москвы с помощью новгородских сторонников великокняжеской власти, или по крайней мере ее угодников. Иван Васильевич снарядил в Новгород посольство – двух ближних бояр и дьяка Долматова «покрепити того, какова хотят государства»? Речь шла, очевидно, не о титуле; и самое известие, что послы новгородские были посланы «к великому князю Ивану Васильевичу и сыну его Ивану… бити челом и называти себе их государи» (Софийская, Воскресенская летописи), говорит не о форме, а о содержании посольской речи. Иван Васильевич, решившись на окончательный шаг – введение Новгорода в состав своего «государства», – стремился обставить его так, чтобы он являлся ответом на новгородское челобитье; официозный рассказ о мотивах последнего похода на Новгород подчеркивает, что Иван Васильевич говорил об этом посольстве так: «с чем присылали сами, что и не хотел есми у них – государства…». Официально запрошенные власти новгородские отвечали, что «с тем не посылывали и назвали то ложью». А в Новгороде началась смута, поднятая Захаром Овиновым, причем погибли иные сторонники обеих партий; часть боярства держала уже сторону великого князя, давала вести в Москву, другие снова заговорили о союзе с королем, и борьба партий захватила всю вечевую общину. Одолела партия врагов Москвы, и «тамошние посадники, которые приятны великому князю, разбегошася вси». Тогда Иван Васильевич и поднялся на Новгород вторым походом по совету с митрополитом Геронтием и всем освященным собором, матерью своей и братьями, боярами своими – князьями и воеводами, всеми силами своего великого княжения и братних уделов, призвав в поход и тверские войска и псковскую рать. Новгород был, конечно, не в состоянии оказать сопротивление; внутренний раздор вконец разбил его силы, и в истории этого похода интересен только ход переговоров. Первое новгородское челобитье – попытка ставить вопрос на старую почву договора с устранением возникших от великого князя и его наместников искажений новгородской старины. Великий князь ответил наступлением на город, а на новое челобитье о переговорах ответ был: «князь велики глаголет вам: въсхощет нам великим князем, своим государям, отчина наша В. Новгород бити челом и они знают, отчина наша, как им великим князем бити челом», с напоминанием о челобитье Назара и Захара. Великий князь добивался признания этого челобитья, а исходным пунктом переговоров мог принять только формулу, которая в наших летописях отнесена еще к первым переговорам, кончившимся будто бы такими словами одного из новгородских послов – Василия Короба: «челом бьет отчина его, чтобы государь пожаловал, указал своей отчине, как ему Бог положит на сердце отчину свою жаловати, и отчина ему, своему государю, челом бьет, в чем им мощно бити». Этой формуле, по ходу дела, скорее, место в изложении позднейшего момента переговоров, где как раз не хватает, по нашим текстам, того заявления послов, на какое ответ великого князя гласил: «а въспрашиваете, какому нашему государству быти на нашей отчине на Новгороде, ино мы великие князи, хотим государства своего, как есмя на Москве, так хотим быти на отчине своей Великом Новгороде». Новгородцы, обсудив, вернулись снова с речами о суде наместника с посадником вместе, о размере княжой дани, о суде по старине и о гарантиях для новгородцев, что «вывода» из Новгородской земли не будет, что вотчины боярские останутся за ними, что «позвов» на суд из Новгорода в Москву не будет, чтобы новгородцев великий князь не требовал на paтную службу, в низовскую службу, «к берегу», а боронили бы они только «прилеглые» к Новгородской земле рубежи. Великий князь отвечал им: «били есте челом мне, великому князю, зовучи нас собе государями, да чтобы есмы пожаловали указали своей отчине, и я, князь великий, то вам сказал, что хотим государьства на своей отчине В. Новгороде такова, как наше государьство в Низовской земле на Москве, и вы нынеча сами указываете мне, а чините уроки нашему государьству быти, ино то которое мое государьство?» Характерен ответ новгородцев: «то мы своим государем, великим князем, урока не чиним их государьству, но пожаловали бы наши государи, явили бы, как их государьству быти в их отчине, занеже отчина их В. Новгород низовские пошлины не знают, как государи наши великие князи государьство свое держат в Низовской земле». Они представляли себе дело так, что речь идет о замене одной «старины и пошлины» – новгородской, другой «пошлиной» – Низовской. Обычно-правовая определенность всякого властвования, его связанность какой-либо устойчивой и определенной «пошлиной» представляется им неустранимым свойством всякого политического быта. А вместо определения основ такой «пошлины» они получили два отрицательных указания: вечу не быть, посаднику не быть, и два положительных: «государьство все нам держати» и требование предоставить великому князю волости и села, «как у нас в Низовской земле», «на чем великим князем быти в своей отчине, понеже нам великим князем государьство свое держати на отчине – В. Новгороде без того нельзя». Новгородскому представлению о великом князе как органе верховного управления, чья власть, как бы ни была она велика, определена обычно-правовой пошлиной в своей компетенции и полномочиях, противопоставлено московское – о государе, который «держит» все государство свое, опираясь на реальные средства и социальную силу собственного обширного землевладения и княжого хозяйства. За цену признания и осуществления такой постановки своей власти Иван Васильевич соглашался пожаловать новгородцев обещанием, что «вывода» не учинит, вотчин у бояр не отберет, сохранит местные законы («суду быти по старине»). Новгородцы просили добавить еще две льготы – отменить «позвы московские» и не требовать службы в Низовской земле, и получили обещание и тем их пожаловать. Вся власть и управление переходили в руки великого князя, новгородцы отдавались ему «на всей его воли, и на суду», но просили сохранить за ними их гражданское местное право, производство суда и ратной службы лишь в своей области, и великий князь их тем пожаловал. Но под какой же гарантией? Новгородцы били челом, чтобы государь «дал крепость» своей отчине, крест бы целовал – и получили отказ; просили, чтобы бояре к ним крест целовали – снова отказ; чтобы хоть наместник целовал, которому у них быти, но и в этом отказано. Избегая крестного целования, новгородцы просили грамоты в форме «опасной грамоты», но великий князь и того им не дал. Тогда, обдумав свое положение в течение недель двух, они решили просить хоть о том, чтобы не через бояр, а лично от великого князя, из уст его выслушать, чем же он окончательно жалует свою отчину. На это Иван Васильевич согласился и повторил им пункты своего пожалования – о «выводе» из земли, о вотчинах и «животах», о «позве», о суде по старине, о службе низовской. На том и кончились переговоры, чрезвычайно поучительные по своей формальной выдержанности.

Затем началось выполнение. Вопрос о даче великому князю волостей и сел прошел те же стадии. Новгородцы пытались сами «явить» великому князю десять волостей, он не принял. Новгородцы догадались, что надо бить челом, «чтоб сам государь умыслил, как ему своя отчина жаловати, и отчина его покладается на Бозе да на нем». Великий князь назначил себе половину всех волостей владычных и монастырских и все земли новоторжские «чьи ни буди». Поговорив с Новгородом, послы вернулись с тем, что Новгород отступается великому князю всех этих земель. Иван Васильевич велел представить себе список волостей владыки и монастырей, грозя отобрать все утаенное, и определил затем, что именно берет. Кроме того, потребовал себе, «которые земли наши великих князей за вами», и взял на себя все села, какие были за князем Васильем за Шуйским – по его положению князя в Новгороде. Затем пошли переговоры о размере дани великому князю применительно к отношению новгородской сохи (в 3 обжи) и московской. Определив дань с сохи по полугривне «на всяком, кто ни пашет землю, и на ключниках, и на старостах, и на одерноватых», великий князь согласился не посылать в волости новгородские своих писцов, а принять в основу обложения показания землевладельцев по крестному целованию, сколько у кого сох. Не посылать и своих данщиков, а предоставить новгородцам «самим дань собирая, отдавать, кому велит у них имати». Наконец, составлена была крестоцеловальная запись, которую великий князь, по просьбе послов, велел «явити» всему Новгороду, и Новгород, весь слушав ее на вече, принял ее. 15 января 1478 г. бояре московские привели весь Великий Новгород к целованию на той грамоте.

По-видимому, последнее вечевое собрание в Великом Новгороде было, когда его жители «список слышали» той грамоты, на какой им предстояло великому князю крест целовать. Само крестоцелование произошло без созыва. Бояре, житьи люди и купцы присягали на владычном дворе при боярине Иване Юрьевиче Патрикееве, остальные жители – по пяти концам – при детях боярских и дьяках великого князя, поголовно, не исключая «жен боярских вдов» и боярских людей. «Да что была у новогородцев грамота укреплена межи себя за 50 и 8 печатью, и ту у них грамоту взяли бояре»[262]262
  Там же. СПб., 1853. Т. VI. С. 218–219.


[Закрыть]. Едва ли под этой грамотой можно разуметь какой-либо акт Новгородского государства. Скорее, это грамота конфедерации, договор пяти концов о совместном стоянии за общее дело, вроде тех вечевых договоров, какими новгородцы ранее завершали свои усобицы, когда «все пять концов поидоша в одиначество и грамоту списаша и запечаташа на вечи». Народоправство новгородское сменилось «государьством великого князя».

До нас не дошла крестоцеловальная запись 1478 г. О ее содержании и летописные рассказы говорят глухо: это «список целовальный», на чем новгородцам крест целовати, грамота, «на чем великим князем добили челом новгородци». В. И. Сергеевич был уверен, что в эту грамоту включены были все обещания Ивана Васильевича, вероятно, основываясь на последнем из приведенных выражений. Из этой уверенности он сделал существенные выводы, что Новгород «отложил вече и посадника, но не отказался от всей своей старины», «великий князь согласился на значительные ограничения своей власти», и, стало быть, «договор с государем и с московской точки зрения не представлялся… делом невозможным». Новгород целовал крест «по старине… на грамоте, в которую были внесены все вышеозначенные условия»[263]263
  Сергеевич В. И. Русские юридические древности. 2-е изд. СПб., 1900. Т. II. С. 46–47.


[Закрыть]. Едва ли все это так. Посылая бояр приводить к присяге Новгород, великий князь «и жалованье свое к Новгороду приказал», что я склонен понять, по аналогии с результатом переговоров, как устную декларацию великокняжеских обещаний. Ведь, закончив все дело, Иван Васильевич послал сообщение в Москву к матери, митрополиту и сыну Ивану, что он «отчину свою В. Новгород привел во всю свою волю и учинился на нем государем, как на Москве»; и едва ли это сообщение стояло в таком резком противоречии с целовальной записью, какое предполагает Сергеевич. Не договор, а пожалование по челобитью видит великий князь в своих обещаниях. Самая целовальная запись была односторонним актом новгородцев, закреплена она их присягой, подписью владыки и его печатью, да печатями пяти концов. Но великокняжеской на ней не было, и не видно ни из чего, чтобы новгородцы получили утвержденный им «противень». На третий день после новгородской присяги «били челом великому князю в службу бояре новгородские и все дети боярские и житьи, да приказався вышли от него».

Этот «приказ» в службу налагал на них обязанность личной верной службы, долг следить за всяким государевым добром и лихом, извещая великого князя о том заблаговременно, и хранить тайну всякого доверенного им государева дела. Они должны были усвоить себе, что служат впредь не Господину Великому Новгороду, а государю великому князю. «И те бояре все на том молвили, на чем к ним, к своим государям, великим князем, крест целовали». Только после всех этих актов закрепления своего государства в Новгороде въехал Иван Васильевич в город. Наместниками в Новгород он назначил двух князей Оболенских, И. В. Стригу и брата его Ярослава, затем двух других – Василия Китая и Ивана Зиновьева. Начались аресты, по-видимому, в связи с расследованием о литовских сношениях. Великий князь отобрал из казны новгородской «грамоты докончальные, что докончанья было им с великими князи Литовскими и с королем», а затем «поймал» Марфу Борецкую и ряд бояр и житьих людей, сослав их в Москву, а «животы их всех велел на себя отписати».

Для новгородского боярства пробил час погибели с концом политического бытия новгородского народоправства. Ему предстояло либо войти в состав великокняжеского боярства, либо вовсе сойти с житейской сцены. Насколько можем судить, большая часть его личного состава пошла первым путем, и ряд новгородских фамилий встречаем в боярах Московского государства; другие вошли в разряд второстепенных слуг государевых, его детей боярских и дворян, а часть исчезает вовсе в разгроме новгородской силы 70-х гг. XV в. и в последовавших за тем новых опалах и конфискациях.

Политические события, взволновавшие Восточную Европу в годы, ближайшие к падению новгородской вольности, стоят в близкой связи с этим событием. Польский историк, всего тщательнее изучавший деяния Казимира Ягеллончика, Фредерик Папэ называет падение Новгорода как бы током, который наэлектризовал все враждебные Москве элементы. В годы кризиса московско-новгородских отношений король Казимир был всецело поглощен западными делами. Он ограничился посылкой в Орду в начале 1471 г. московского беглеца, татарина Кирея, подымать на Москву хана Ахмата; но Орда запоздала с набегом. Ахмат только через год разорил Алексин и спешно ушел от Оки, встретив «на берегу» рать московскую, уже давно вернувшуюся из первого новгородского похода. Но для Ивана Васильевича это было первым предостережением. И он сумел развить сношения с Крымом, завязавшиеся через касимовских царевичей еще раньше, и положить начало тем союзным отношениям к Крымскому ханству, которые позднее играли такую важную роль в его политике. Менгли-Гирей, укрепивший после ряда внутренних смут в ханстве свою власть в Крыму, враждебный и Золотой Орде, и Речи Посполитой, дорожил и сам союзом с Москвой; и Киевщина испытала в 1474 г. тяжкий его набег, описанный Длугошем в самых мрачных чертах. Казимир только что взял за себя «землю граничную Киев», а за этой границей окрепло беспокойное гнездо татарской силы, вскоре получившее новый политический вес с признанием над собой с 1479 г. верховной власти турецкого султана. А Иван Васильевич слал в Крым дары и поминки, направляя татар на южнорусские владения короля Казимира.

Покорение Новгорода не замедлило осложнить московско-литовские отношения. Граница между Великим княжеством Литовским и землей Великого Новгорода была столь же зыбкой и неустойчивой, как и московско-литовская граница в областях «верховских княжеств» Черниговщины. Ржев, Великие Луки, Холмский Погост тоже служили и тянули «на обе стороны». На Ржеве великий князь литовский держал своего тиуна, который суд творил и доходы собирал, хотя то была земля новгородская, и был тут суд новгородский и поборы Великого Новгорода, были земли владычни и боярские; шли с Ржевы доходы и великому князю Московскому, как «сокольничье». На Великих Луках два тиуна, новгородский и литовский, делили суд пополам; на Холме тиун литовский собирал на своего великого князя «черную куну» и другие доходы. Как только «князь великий московский взял Новгород, и вече им сказал», появились на Ржеве и ее волостях, и на Великих Луках, и в Холмском Погосте московские наместники со своими людьми и привели их население к московской присяге. Стали судить и править, собирая новые доходы и вводя свои порядки, от которых, по уверению чиновников литовских, население стало разбегаться, а представителей литовской власти согнали прочь, иногда с боем и грабежом и полоном их людей и семей.

Литовское государство на деле почуяло наступление восточной силы, настойчивой и упорной, более тяжкого соседа, чем новгородское народоправство. А союз Москвы с Крымом повышал тревогу. Руководители литовской политики – паны-рада виленские – стали настаивать еще на сейме 1478 г., чтобы великий князь дал Литве устойчивое и энергичное правительство с кем-либо из своих сыновей во главе, но Казимир, опасаясь за судьбы восстановленной им унии Литвы с Польшей, порешил в 1479 г. сам переехать со всем двором в Вильно и заняться вплотную восточными делами. Встревожены были и власти Ливонского ордена, обсуждавшие вопрос, как бы «вернуть московита к тому положению, в каком были его предки». Магистр ливонский Бернгард фон Борх начал переговоры со Швецией и Литвой о союзе против Ивана, и к концу 1479 г. казалось, что серьезная гроза нависает над Москвой. Шведы сделали набег на Новгородские волости, ливонцы– на Псков. Но это были преждевременные, разрозненные попытки. Переговоры о большой коалиции против Москвы затягивались и шли не очень-то гладко, т. к. переплелись со старыми польско– и литовско-немецкими счетами, которых ведь было так много. Но Казимир вел свою линию, завязал снова сношения с Новгородом и Псковом, с Золотой Ордой.

Что в эту пору творилось в Новгороде, не знаем. Но в октябре 1479 г. Иван Васильевич пошел миром в Новгород и в этот приезд «изымал в коромоле» архиепископа новгородского Феофила и сослал его в Москву. Старшие редакции московских сводов говорят об этом глухо, поздние, как «Воскресенская» [летопись], поясняют, что владыка, обиженный конфискацией многих церковных земель, был замешан в планах передаться «за короля или за иного государя»; а Татищев дал рассказ о целой попытке новгородского восстания, описание которой, не лишенное драматизма, находим у историков Новгорода. Внутреннего противоречия другим данным я в этом рассказе не вижу, но текст у Татищева такой ненадежный, явно поздний по составу и изложению и значительно обработанный, по всей видимости, самим Татищевым, что мудрено признать его источником при отсутствии подтверждения его черт старыми текстами.