Текст книги "Лекции по русской истории. Северо-Восточная Русь и Московское государство"

Обращусь прежде к первому из этих двух вопросов, связанному с определением вотчинного абсолютизма московских государей; надо покончить с этим определением, рассмотрев его с точки зрения царско-боярских отношений XVI в. Перед нами вопрос о попытках боярства московского ограничить царское самодержавие – вопрос, которому так много отдавала и отдает внимания наша научная литература. Вопреки приведенному мнению Ключевского, что общество московское раньше своих государей осмыслило новый характер их власти как вотчинный абсолютизм, надо признать, что представление это ясно выразилось в действиях Ивана III, например, при подчинении Новгорода, когда шли переговоры о полном, без всякого «урока» властвовании государя великого князя, в отношениях к Пскову и к боярам, судя по делу князя Оболенского Лыка. Но рядом с этой тенденцией стоял обычный порядок ведения всех дел великокняжеских с боярами своими. Организуя свой великокняжеский суд, Иван III ставит рядом с судом своим (личным и детей своих) суд бояр, который творится именем великого князя и представляет суд высшей компетенции, куда идут дела, изъятые из компетенции второстепенных властей, либо прямо, как в первую инстанцию для привилегированной подсудности, либо путем доклада на вершение. В порядке управления высшим учреждением, если только можно употребить это слово, выступает та же группа лиц. Судебник 1497 г. «уложил князь великий Иван Васильевич всея Руси с детми своими и с бояры». Перед населением власть государя великого князя проявлялась конкретно при всех важнейших вопросах как коллективное действие великого князя, его сыновей и бояр. Это и есть то, что историки называют «соправительством». Я бы не решился повторить за В. О. Ключевским и С. Ф. Платоновым, что такого соправительства искала родовитая княжеская знать в XVI в. Явление это очень старое, идущее еще из Киевской Руси, где княжеские уставы возникали в совете князя со старшей дружиной – тысяцкими, посадниками и нарочитыми мужами. И эта практика жила веками. История русского права, не раз ставила вопрос, что тут: бытовое ли явление или правовое? Общественное мнение русского общества не раз высказывалось в памятниках письменности в том смысле, что такой порядок – нормальный, правильный, обеспечивает исправное течение суда и управления. Так, конечно, смотрели и сами князья, и их бояре. В эпоху господства обычного права понятия о правильном поведении и о правовом поведении так близки, точнее, так слаба грань между ними, что наши вопросы о правовой силе того или иного обычая, собственно говоря, не историчны. Это скорее вопросы о том, как нам удобнее называть и описывать явления старой жизни, чем о том, как они сознавались и понимались людьми тех времен. Традиция сотрудничества и, если угодно, соправительства великого князя с боярами была очень крепка в великом княжестве Владимиро-Московском, где бояре были главными носителями тенденций к объединению власти вокруг одного политического центра, где князья завещали преемникам слушать старых бояр и даже без воли их ничего не творить. Не знаю, что могли прибавить княжата XVI в. к этой вековой традиции в смысле «притязаний на соправительство», и причем тут их удельно-владельческие предания. Красивый образ, начертанный Ключевским, относится скорее к области литературного творчества, чем научно-исторического.

Он вызван, однако, двумя верными историческими наблюдениями: изменением личного и родословного состава московского боярства при Иване III и его преемниках, а также переменами в строе и деятельности боярского совета при великом князе. По мере роста Московского государства усложнялись задачи великокняжеского управления. Как наследие всей княжеско-боярской политики XIV–XV вв. московская центральная власть сохранила во времена Ивана III и позднее непосредственное заведывание поземельными делами, юрисдикцию над служилыми вотчинниками, дела о холопстве, суд по высшим уголовным делам, весь тот круг дел, который составил ядро прямой компетенции суда великого князя и суда боярского. Как известно, из отдельных поручений вырастали постепенно «приказы» бояр с дьяками и подьячими, ячейки грядущего (в вековой эволюции) бюрократического управления. Судебник 1497 г. отметил мимоходом первые шаги ее, говоря о различной подсудности, смотря по тому, «которому боярину которые люди приказаны». В то же время, как мы уже видели, он кладет основание различению центрального и областного управления, определяя отличия «боярского суда и доклада» от компетенции управителей «без боярского суда».

В то же время яснее выступает явление, которое само по себе едва ли новое – то, что Ключевский называет «сосредоточением состава думы». Количество «бояр введенных» неизбежно возрастало с приливом в Москву знатных слуг и с ростом функций, зарождением учреждений центрального управления. Это боярство, оставаясь единым классом по служебному положению и официально признанной «боярской чести», дифференцируется по деятельности и не может оставаться подолгу всецело сосредоточенным в Москве. Наместничества и воеводства, вотчинное управление обширных, еще часто вполне княжеских вотчин, посольства и иные «посылки» поглощали значительную часть боярства. По впечатлению для 30-х гг. XVI в., около половины бояр действовало обычно вне Москвы. Иван III обычно совещается с «сущими у него боярами» и лишь в редких, особо важных случаях посылает «по князи и по бояре свои и по воеводы», устраивая, таким образом, собрание «бояр всех». Едва ли эти два типа совещаний были фактически новостью, едва ли и сама терминология имела такое принципиальное значение, какое хочет ей придать В. И. Сергеевич, подчеркивая, что Судебник 1497 г. издан при участии бояр, но не «бояр всех»[324]324
  Сергеевич В. И. Древности русского права. 3-е изд. СПб., 1908. Т. II. С. 396.


[Закрыть]. Тот же Сергеевич более прав, когда так категорически настаивает, что состав так называемых «заседаний думы» был случайным, колеблющимся и зависел всецело от наличности под рукой великого князя тех или иных бояр или от его усмотрения, когда был повод к осторожному и намеренному подбору советников. Эти собрания «с бояры своими» – нормальная форма деятельности великого князя в его личных правительственных действиях. Ведь и духовные [грамоты] князей московских составлялись в небольшом придворном совете; если духовные Калиты, Семена Ивановича, Ивана Ивановича отмечают только послухов на «сю грамоту», лиц духовных, а в грамоте Дмитрия Ивановича «первой» послухи – четыре боярина, то во второй его духовной читаем клаузулу: «а туто были бояре», «у сее грамоты были», «у духовные сидели» бояре такие-то.

Таков был вековечный обычай. Роль бояр: советников и послухов, свидетелей великокняжеского акта, являлась искони в общественном сознании признаком правильности, аутентичности этого акта, гарантией его обдуманности и выполнения. Эта роль входила в круг обычных обязанностей княжого боярина, служившего своему князю и мечом, и советом. Бояре всегда при князе, пока они налицо. В Москве XVI в., как и в XVII в., блюдут обычай, картинно описанный Котошихиным, обычай приезда к царю на всякой день «челом ударить» с утра рано, и тут получают его поручения и приказания. Насколько стар этот обычай, показывает сходство котошихинского описания с рассказом Жития св. Феодосия Печерского, как он, едучи в монастырь, на заре встретил «вельмож», идущих ко князю, и [с] указанием Мономахова поучения о думаньи князя с дружиной как моменте обычного расписания княжого дня. Едва ли можно сомневаться, что этот обычай характерен для представления о боярах как о слугах великого князя, и далее, что сама роль их – как советников князя – сознавалась в удельные времена, подобно аналогичной роли баронов в средневековой Европе: как обязанность, а не как право. Если нетрудно найти и у нас, и на Западе указание на воззрение, согласно которому совещания с боярами рассматриваются как нечто должное для князя, то это один из элементов общественного представления о правильном отношении князя к своему княжому делу, обязанность князя как дельного и добросовестного правителя. Обязанность, так сказать, общественная, а не осуществление права, принадлежащего боярам. Но вместе с тем служба князю советом – органический элемент боярской службы бояр введенных, и потеря значения княжого советника – признак упадка боярской чести. В моменты конфликта князя с боярами разрыв ощущался боярами как потеря ими боярства, которое при всей его родословной основе конкретно реализуемо только в формах боярской службы и связанного с ней не только общественного, но и административного положения. Моменты уклонения великого князя от обычного ведения дел и держания земли с бояры своими могли потому вызывать в них острое ощущение отрицания прерогатив их звания, стало быть, нарушения того, что они сознавали как свое право.

Но во всем этом круге представлений был и другой, менее личный и классовый, а более принципиальный элемент. Форма действий великокняжеской власти, боярские совещания, сознавалась как гарантия того, что дела княжого управления идут правомерно, в духе старых обычно-правовых традиций, носителями которых были старые опытные думцы великого князя. Это воззрение засвидетельствовано не раз рассказами киевских и московских летописных сводов, и сами князья внушали потомкам: «лихих бы есте людий не слушали и хто иметь вас сваживати, слушали бы есте отца нашего» митрополита, «такоже старых бояр, хто хотел отцю нашему добра и нам»[325]325
  Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел. М., 1813. Ч. 1. № 24, духовная грамота князя Семена Ивановича.


[Закрыть]. Это уважение именно к старым, «отним и дедним» боярам – конкретное, бытовое выражение столь характерного для старорусского общественного правосознания преклонения перед «стариной и пошлиной», перед обычно-правовыми устоями всей общественной жизни и всего управления. Ключевский правильно приписывает преимущественное хранение тех правительственных понятий и обычаев, под влиянием которых складывались политические отношения в Москве, «старшим знатным фамилиям», но роль этих княжат не творческая; они стремятся сохранить старый уклад отношений, старинное значение боярства, созданное деятельностью нетитулованного боярства со времен не только Калиты, но и Александра Невского и Юрия Долгорукого.

Останавливаюсь так многоречиво на этих рассуждениях потому, что мне представляется существенным установить тот элементарный факт, что условия конфликта между боярством и великокняжеской властью, который разыгрывается и нарастает в течение XVI в., гораздо глубже, чем пресловутая оппозиция княжат против самодержавия московских государей, взятая сама по себе. Вопрос шел о личной власти великого князя, о личном его самодержавии как единственном источнике всякого права и решения. Иван III уже выдвигал этот тезис вполне сознательно в критические моменты столкновений с чужой и неудобной ему правовой стариной. Но традиционные формы деятельности великого князя живут и при нем полной жизнью. Мы видели, изучая ломку отношений великого князя к членам его семьи, как Иван III стремился выбить свою личную властную волю из пут семейно-вотчинного владения московского. Однако следы этой семейной старины живут еще и в его Судебнике. Он уложил этот Судебник «с детьми своими». Члены личной семьи великого князя имеют некоторую долю участия в его правительственной власти. Знает Судебник, рядом с судом великого князя и боярским, особый «суд детей великого князя», при которых и свой печатник имеется, к которому идет «доклад», идут и доходы разные наравне с великокняжеским и боярским судом. К сожалению, насколько знаю, никакие другие источники не поясняют этого суда детей великого князя – одной из форм центрального великокняжеского и боярского суда. При такой организации личный суд великого князя сохранял значение высшей инстанции, разрешавшей неразрешимые для других властей вопросы. О формах этого суда для времени Ивана III мы не имеем известий, но трудно сомневаться, что это был нормально[326]326
  То есть в соответствии с принятыми правовыми нормами и практикой. – Ред.


[Закрыть] суд великого князя с бояры своими, т. к., например, известный эпизод с князем Оболенским Лыком указывает на различие правильного суда великого князя от его «бессудного» приговора. Боярский приговор остается нормальной формой выработки великокняжеского решения, как показывает и статья 98 царского Судебника: «а которые будут дела новые, а в сем Судебнике не написаны, и как те дела с государева докладу и со всех бояр приговору вершатся и те дела в сем Судебнике приписывати». Здесь поминается та практика, результатом которой явился ряд указов, частью собранных в Указных книгах приказов. Государь царь и великий князь приговорил со всеми бояры (или просто – с бояры) – обычная начальная формула таких узаконений. Сергеевич придал этой статье 98 Судебника 1550 г. значение огромного новшества; он увидал тут несомненное ограничение царской власти, обратившее царя в председателя боярской коллегии, без которой царь не может издавать новых законов[327]327
  Сергеевич В. И. Древности русского права. 3-е изд. Т. II. С. 404.


[Закрыть]. Достаточно сослаться на то, что Иван Грозный до конца жизни сохранил эту формулу, чтобы отвергнуть подобный фантастический вывод. Судебник и не говорит об утверждении в законе подобного порядка, а лишь в придаточном предложении отмечает, что будет приписываемо к Судебнику.

Однако едва ли можно сомневаться, что среди бояр XVI в. царило и все усиливалось недовольство частыми уклонениями московских государей от обычных порядков суда с боярами и указной деятельности по боярским приговорам. Конкретных свидетельств о проявлениях этого недовольства не так много, но они красноречивы и потому общеизвестны, т. к. часто привлекали внимание историков. При Иване III имеем лишь один пример крутой расправы великого князя с «высокоумием» княжат – опалу, постигшую князей Патрикеевых, Ивана и Василия, отца и сына, и их зятя Стародубского-Ряполовского. Ни причин, ни форм этого дела мы в точности не знаем. Соловьев метко сопоставил его с придворной борьбой по вопросу о престолонаследии; причем известному точно составу сторонников великой княгини Софии, царьградской царевны, и ее сына Василия – все людей неродословных, как дьяки Ф. Стромилов и В. Гусев, да дети боярские Яропкин, Поярок, князь Палецкий-Хруль, Щевья-Стравин, – противопоставил Патрикеевых и Ряполовского как сторонников Дмитрия, внука. Это очень возможно, но сам великий князь лишь помянул о том, как князь Стародубский-Ряполовский высокоумничал с Василием Ивановичем Патрикеевым, а летописи глухо поминают «измену» или просто сообщают факт поимания бояр, казни Ряполовского, пострижения Патрикеевых. Степенная [книга] говорит об испытаниях их крамол, т. е. о розыске, но ее поздний и риторичный текст мало дает, да и едва ли вполне надежен как источник[328]328
  Соловьев С. М. История России с древнейших времен. 3-е изд. М., 1864. Т. V. С. 84–90; Акты, относящиеся к истории западной России, собранные и изданные Археографическою комиссиею. СПб., 1846. Т. I. № 192. С. 308; Полное собрание русских летописей. СПб., 1913. Т. XXI. Ч. 2. С. 572.


[Закрыть]. Толкование этих известий Соловьевым находит сильную поддержку в той ненависти к Софии, какой дышит ряд летописных текстов, а также позднейшие отзывы о ней из боярской среды – князя Курбского и думного дворянина Берсеня-Беклемишева. Берсень толковал, что София «к нашему нестроенью пришла», приписывал ей ломку старых обычаев великокняжеского двора, замену прежнего почета старым боярам новыми порядками решенья всяких дел – «запершыся сам третей у постели». Курбский полагает, что в род князей русских дьявол всеял злые нравы через злых жен, которых князья взяли из иноплеменниц[329]329
  Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографическою экспедициею Императорской академии наук. СПб., 1836. Т. I. № 172; Сочинения князя Курбского. Т. 1: Сочинения оригинальные (Русская историческая библиотека. Т. XXXI). СПб., 1914. Стб. 162.


[Закрыть]. Летопись сохранила рассказы, явно враждебные великой княгине (римлянке, гречанке), противопоставляющие ей мать великого князя, при которой и духовенство, и Иван Юрьевич Патрикеев.

Но те же рассказы – и летописных сводов, и Курбского, как и беседы Берсеня с Максимом Греком, – столь же враждебны великокняжеской политике Ивана III, выдвигая ее произвол и стремленье окружить себя не заслуженными и родовитыми, а новыми людьми, править по личному усмотрению, не уважая старых обычаев и традиционных форм сотрудничества с боярством. Причины этого явления, действительно, лежат в изменении состава боярства, когда в правящей среде на первый план выдвинулись княжата, оттесняя по возможности с боярских верхов старое московское боярство. В новых течениях своей политики великие князья находят опору в нетитулованном боярстве, как Кошкины и их потомки Захарьины, либо в более мелком боярстве по отечеству, спустившемся на уровень детей боярских, да в приказных дельцах, дьяках. Однако, по существу, княжата в жалобах своих – защитники не удельных княжеских традиций, а боярской старины. Дальше защиты этой старины не пошла боярская политическая мысль в течение всего XVI в.

А во времена Грозного с особой остротой поднялся вопрос об «истинном суде царя и великого князя», в противоположность произвольным опалам, приведший к своеобразному уговору царя с народом московским в 1565 г., когда Иван уехал в Александровскую слободу, грозил вовсе бросить государство и объявил свою опалу на духовенство, бояр, приказных и служилых людей, осуждая в корень всю политику эпохи «избранной рады», а особо то, что при его попытках кого-либо наказать вся эта среда, сплотившись, их «покрывает». В ответном челобитье царю сулили, чтобы он «своими государьствы владел и правил, якоже годно ему, государю», а лиходеев «ведает Бог, да он, государь, и в животе и в казни (их) государьская воля». Иван принял челобитье «на том, что ему своих изменников, которые измены ему, государю, делали и в чем ему, государю, были непослушны, на тех опала своя класти, а иных казнити и животы их и статки имати»[330]330
  Полное собрание русских летописей. СПб., 1906. Т. XIII. 2-я пол. С. 392–394.


[Закрыть]. Так формально объявлена была эпоха чрезвычайной власти, эпоха опал и казней. Как бы ответом на сцену 1565 г. служит через полстолетия так называемая «ограничительная запись» царя Василия Шуйского. Шуйский целовал крест всем православным христианам «судить их истинным праведным судом и без вины ни на кого опалы не класти», причем грамота дает ясное представление о том, что такое этот праведный суд: царь обещает «всякого человека, не осудя истинным судом с бояры своими, смерти не предати и вотчин, и дворов, и животов у братьи их и у жен, и у детей не отнимати, будет которые с ними в мысли не были… доводов ложных не слушати, и сыскивати всякими сыски накрепко и ставити со очей на очи». Можно, пожалуй, согласиться с С. В. Рождественским и С. Ф. Платоновым, что с нашей точки зрения тут нет никакого ограничения[331]331
  Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты. 2-е изд. С. 229–231; Рождественский С. В. Царь В. И. Шуйский и боярство // Историческое обозрение. Сборник Исторического общества при Императорском Санкт-Петербургском университете. СПб., 1892. Т. V. Отд. I. С. 26–48; Он же. Царь В. И. Шуйский // Люди смутного времени / Под ред. А.Е. Преснякова. СПб., 1905. С. 19.


[Закрыть]. Но несомненно, что Иван III на просьбу или требование о такой гарантии «праведного суда» отвечал бы, как говорил новгородцам в 1478 г.: «и вы нынеча сами указываете мне, а чините урок нашему государству быти, ино то которое мое государство?», а Грозный настаивал бы, что он и в пожаловании, и в казни слуг своих волен. По существу С. Ф. Платонов прав, когда говорит об этой записи, что трудно в ней найти действительное ограничение царского полновластия, а можно видеть только отказ этого полновластия от недостойных способов его проявления, от «причуд личного произвола» и обещание «действовать посредством суда бояр, который… был всегда правоохранительным и правообразовательным учреждением, не ограничивающим, однако, власти царя». Но вотчинный абсолютизм московских государей, пользуясь на практике боярским советом, отрицал в принципе его «правоохранительные» функции, чувствуя в них начало связанности своей воли действующим правом, т. е. отказ от самой сути своего самодержавного абсолютизма. Можно и должно отрицать ограничение царской власти правовым строем в смысле какого-либо принципиального, иначе сказать – конституционного разделения верховной власти между различными государственными органами, например, царем и боярской думой. Но не следует умалять трагического по неизбежности противоречия между вотчинным, как и всяким другим, абсолютизмом – с одной, и правовым строем, каков бы он ни был, охрана которого дело правительственных учреждений, с другой стороны. Эти вопросы были поставлены по-своему ясно и понятно для современников во времена Ивана III, и вдуматься в них казалось мне необходимым для понимания самой сути того политического явления русской истории, которое мы называем образованием Московского государства при Иване III.

Отношения великокняжеской власти к церкви, с одной стороны, весьма усложняли самое понятие людей того времени о власти московских государей, ее основах, характере и назначении, а с другой – были связаны со всеми основными вопросами государева управления, землевладения, хозяйства, социального строя.

Став единым вотчинным государем на всех «государствах» Северо-Восточной Руси, великий князь московский оказался во главе единственного на всем широком свете православного царства. Эпоха Ивана III начала работу над выяснением этого представления как теоретически – в писаниях московских книжников, так и практически – в церковной политике московского правительства. Начну с этой последней и напомню прежде всего то положение, какое застал Иван III, приняв великокняжескую власть. До его времени отношения между митрополией московской и великокняжеской властью московских князей пережили ряд колебаний, постепенно подготовляя тот уклад московской церкви – государственной церкви и политического учреждения, – какой она получает в течение XVI в.

Политической силой русская митрополия была издавна, притом силой, тесно связанной с великим княжением и великокняжеским боярством. В истории Северо-Восточной Руси значителен момент, когда упадок реальной силы великих князей владимирских придал митрополичьему двору владимирскому значение центра объединительных тенденций, вылившихся как в литературной деятельности этого двора, так и в его влиянии на политические тенденции великокняжеского боярства. В начале XIV в. выясняется бессилие Владимира сыграть роль центра подобных стремлений, и боярство великокняжеское бросается сперва в Тверь, а по неудаче великокняжеской политики Михаила Ярославича тверского начинает тянуть к Москве. Одновременно с боярством на сторону Москвы все определеннее становится и сама митрополия. Митрополит Петр (13081326 гг.) в решительной оппозиции великому князю Михаилу тверскому [и] друг Калиты. Он первый пустил в ход «церковное неблагословение» как политическое орудие, остановившее решительные шаги тверской политики. Ему же принадлежит акт укрепления светской силы митрополии на основании, независимом от княжеской воли. И эта, так укрепленная сила, в те же годы митрополита Петра уяснила себе, что единственный возможный политический центр Великороссии, способный сыграть ту роль, какая нужна для церкви и ее интересов, для осуществления той более широкой политики, о какой мечтали при митрополичьем дворе и в среде бояр великокняжеского двора владимирского, – в Москве. В это политическое течение втягивается пришлый из южной Галичины Петр, втягивается и его преемник грек Феогност (1328–1353 гг.), хотя оба попали на митрополию без и против воли московского великого князя.

Укрепить союз митрополии с великим княжением Московским можно было, только подчинив самый выбор кандидатов в митрополиты интересам политики московской. Есть известие, что уже Петр и в этом отношении вошел в виды Ивана Калиты и «воименова», по соглашению с ним, какого-то архимандрита Федора себе в преемники. Но тогда Калита еще не был великим князем владимирским, и провести кандидатуру Федора не удалось. Зато Феогност подготовил и провел на митрополию после себя русского митрополита Алексея, человека из московской служилой среды, своего человека при дворе великого князя, по-видимому, сына московского тысяцкого при Иване Калите. Крупный государственный деятель, Алексей всецело связал судьбы и интересы митрополии с политикой великих князей московских, расширив ее кругозор и задачи до подлинно общерусской, православно-национальной программы. Авторитет митрополита, а в случае надобности и патриарха константинопольского выдвигается при нем в пользу Москвы в ее счетах с другими русскими князьями и в столкновениях с великим князем литовским. Митрополия при нем приняла всецело московский характер; митрополичий и великокняжеский дворы объединены тождеством стремлений и личного состава из служилого боярства московского; из той же среды выходят видные церковные деятели с Сергием Радонежским и его кругом во главе. Можно сказать, что московский великокняжеский двор вплотную ассимилирует себе верхи церковной иерархии в политическом и социальном отношении. Но в годину смерти Алексея обстоятельства так сложились, что возникла некоторая реакция против поглощения митрополии государством Московским. Отказ св. Сергия принять бремя Алексеева наследства и нежданная кончина архимандрита Михаила-Митяя, великокняжеского кандидата на кафедру, открыли период смут в делах митрополии, который закончился только через 12 лет по смерти Алексея (1378–1390 гг.) вынужденным принятием на митрополию Киприана, болгарина, чуждого московским интересам и положившего свое честолюбие в том, чтобы вести свою политику, самостоятельную и построенную на поддержке своего влияния не по-московски, а особого от московской политики и в Твери, и в Великом княжестве Литовском, и в Новгороде, и в Константинополе.

Положение митрополичьей кафедры по отношению к великому князю Киприан сумел определить совсем в духе ярлыка (подложного) митрополиту Петру от хана Узбека [указание на подложность ярлыка добавлено Б. А. Романовым. – Ред.]. Характерна самая форма этой грамоты – не жалованной, а, так сказать, протокола соглашения между великим князем и митрополитом, которые «управили» это дело, «сед» в совместном совещании[332]332
  Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографическою экспедициею Императорской академии наук. СПб., 1836. Т. I. № 9. Уставная договорная грамота митрополита Киприана и князя Василия Дмитриевича, скорее всего, датируется 1404 г. – Ред.


[Закрыть]. По существу, это договор, ставящий митрополичьи владения в положение, сходное с положением московских удельных княжеств. Размер митрополичьих владений определяется тем, чем владел митрополит Алексей. Территория эта неприкосновенна: ни бояре, ни слуги великого князя не должны на ней покупать вотчин. Население – под присудом и управлением митрополита, ни судьи, ни сборщики княжие в то не вступаются. Дань оброчная идет великому князю по грамотам, но лишь в том случае, когда по всему великому княжению идет сбор на татарскую дань; ямская гоньба – когда села великого князя ее дают. Суд между людьми великого князя и митрополита – «смесный». Все бояре и слуги митрополичьи, которые служили митрополиту Алексею, идут на войну под особым митрополичьим воеводой, но только тогда, когда сам великий князь выступает в поход; позднее вступившие в митрополичью службу входят в состав великокняжеских полков. Чем не удельное княжество? Великий князь себе обеспечил отказ митрополита от поставления в попы и дьяконы своих слуг и данных людей и ограничение митрополичьих сборов с церквей по городам и волостям великого князя. Последнее особенно характерно, придавая митрополии своеобразный территориальный характер: вне ее владений великий князь представитель интересов «своего» духовенства в защите от митрополичьих поборов. Перед нами договор двух властей, властей политических и территориальных. Киприан пошел сознательно вразрез с традициями митрополита Алексея, и ряд его столкновений с епископами Алексеева поставленья, как и его недоверие к своему же двору – запрет митроличьим слугам покупать вотчины в его [митрополичьих] владениях, внесенный в договор с великим князем, – показывают, как он разошелся с «омосковленной», если можно так выразиться, средой, сложившейся при митрополите Алексее вокруг митрополии. Независимость митрополии, которую он отстаивает, опиралась, с одной стороны, на ее всероссийское значение, т. е. на роль митрополита не на востоке только, но и в Западной Руси, где Киприан своей политики не подчинял московским интересам (а скорее поддерживал подчинение Москвы влиянию Витовта при Василии Дмитриевиче), с другой, на две внешние силы – константинопольскую патриархию и, отчасти, милость ханскую, гарантировавшую со времен митрополита Петра права Русской церкви. XV в. принес постепенное падение всех этих трех опор и привел митрополию к полному подчинению великокняжеской власти.

Московским государям и их слугам трудно было мириться с светским могуществом и владельческой независимостью митрополии в ту эпоху, когда Москва все усиливает власть свою над вотчинными княжениями Северо-Восточной Руси и расширяет свои силы и средства за их счет. По кончине Киприана (1406 г.) Москва осталась без своего кандидата в митрополиты, потому что от Киприана, конечно, и ожидать не могла «воименования» и благословения в преемники желательного лица, а без того немыслимо было провести поставление такого лица в Константинополе.

Настало четырехлетнее «междумитрополье», пока в 1410 г. не прибыл из Константинополя грек митрополит Фотий. Он нашел митрополию в крайне плачевном состоянии, дом церковный и села – пусты; иные села, волости и доходы, и пошлины расхищены от князей и бояр, и от других лихоимцев[333]333
  Полное собрание русских летописей. СПб., 1897. Т. XI. С. 213.


[Закрыть]. От Фотия дошло до нас два послания к великому князю с поучением о неприкосновенности церковных имуществ и благопокорном почтении к святителю. «Сведомо же ти буди, – пишет митрополит великому князю, – яко церковь божию уничижил еси, насилствуя, взимая неподобающая ти». Митрополит поднял решительную борьбу за наследие Петра и Алексея, добиваясь возврата захваченных имений и крепкого утверждения «во священней митропольи всея Руси» ее вотчин и доходов. По летописному преданию, ему удалось достигнуть этой реституции и даже значительно увеличить церковное достояние прикупами и умелым хозяйством. Он требовал в том же послании, чтобы великий князь пришел к церкви христовой и к отцу своему митрополиту с такими словами: «Согреших, прости мя, и имаши, о отче, во всем благопослушна и покорена мене; елика в законе и в церкви христовей пошлины зле растленны бывшаа, испълню и исправлю, воображенаа и даная и утверженаа исперва от прародителей моихь, и яже по многих летех отставленнаа, яже и растленна быша. Имееши убо благопокорьство всяко от мене, о отче!.. точию даждь прощение и благословение», – отстаивая, таким образом, независимость и силу митрополичьей власти[334]334
  Памятники древнерусского канонического права. Ч. 1: Памятники XI–XV в. (Русская историческая библиотека. Т. VI). 2-изд. СПб., 1908. № 35.


[Закрыть]. Пережив временную потерю власти над западно-русской церковью, когда там митрополитствовал Цамблак, Фотий достиг восстановления единой митрополии и не только примирился с Витовтом, но содействовал новому сближению великого князя Василия Дмитриевича с ним, идя вполне по стопам Киприана. Сохранил он и Киприаново отрицательное отношение к национализации московской церкви: при нем, как, вероятно, и при Киприане, вновь поставленные епископы должны были давать торжественное обещание «не хотети и не приимати иного митрополита, разве кого поставят из Царягороду како есмы то изначала прияли»; те же остались и раздоры митрополита с москвичами (митрополичьими слугами и боярами), из которых многие бежали от него к черниговскому епископу, а оттуда в Литву.