Текст книги "Лекции по русской истории. Северо-Восточная Русь и Московское государство"

Этот трудно уловимый в наших источниках процесс выступает уже очень определившимся ко временам Ивана III. Объясняют это обстоятельство заметным изменением состава лиц, окружавших великого князя. По мере объединения Великороссии все больше и больше мелких Рюриковичей, князей владетельных, било челом в службу великому князю, входило в ряды его вольных слуг как князья служебные, фактически попадая в то же боярское положение. Этот новый и естественно казавшийся наименее устойчивым элемент слуг великого князя сосредоточивал на себе особенное его внимание. Крепкая традиция владельческого значения княжат, обладавших своими вотчинами на княжом, а не на боярском праве, вызывала представление, что их свобода особо связана не только с правом отъезда вообще, но именно отъезда с вотчиной. Уже приходилось упоминать, как договоры между князьями, утверждая волю отъезда бояр и слуг вольных с сохранением их вотчин в прежнем княжестве, решительно ставят уговор князей служебных с вотчинами не принимать, а затем и потерю этих вотчин, если такой князь отъедет. Другую сторону того же отношения представляют те записи о неотъезде, какие дошли до нас от времен Ивана III и Василия III. Они переносят закрепление с вотчин княжеских (в которые отъезчикам «не вступатися», потому что они «лишены» их уже при Василии Темном) на личность самих княжат. Вернее, они закрепляют и формулируют новое отношение вечной службы. Старейшая из таких записей взята 8 марта 1474 г. с князя Даниила Дмитриевича Холмского[305]305
  Собрание государственных грамот и договоров… Ч. 1. С. 249–251.


[Закрыть]. Князь Даниил подвергся «нелюбью» великого князя, испытал его опалу, отпечаловался от нее митрополитом Геронтием и епископами, и за то обязался великому князю своему господарю Ивану Васильевичу и его детям «служити до своего живота, а не отъехати» от них ни к кому. Князь Данило обязуется соблюдать верность великому князю в его добре и лихе «по сей моей укрепленой грамоте» бесхитростно. И в этих его обязательствах поручился за него митрополит с епископами. Со стороны самого князя Даниила – три санкции обязательства сверх митрополичей поруки: он пишет, что если учнет что думать и починать «через сию мою грамоту» и явится какое его лихо перед господарем, то «не буди на мне милости Божьее», ни благословенья церковного «ни в сий век, ни в будущий»; далее великий князь и его дети вольны в его казни по его вине; и наконец, князь Даниил «для крепости» целовал великому князю крест и дал на себя грамоту за подписью и печатью митрополита. Это еще не все. При «выручке» князя Даниила из заключения у пристава великокняжеского взято за него восемь «поручных кабал», на общую сумму в 2 тысячи рублей с бояр, ручавшихся за князя Холмского, что ему и служить великому князю и его детям до «живота», а «не отъехати ему… ни збежати… ни куда ни х кому».

Таким записям историки права иногда придают очень большое значение, видя в них установление нового права вечной службы в отмену старой, вольной, и даже готовы признать, что именно путем таких записей в конце концов уничтожено право отъезда.

Едва ли это вполне так. Мы знаем записи только со времен Ивана III, да и то для его времени эту одну. Затем из времен Василия III знаем попытку закрепить на московской службе польского пленника князя Константина Ивановича Острожского; опять-таки запись им дана по печалованию митрополита, чтобы освободиться из заключения, а писана она по образцу грамоты князя Холмского. Записью снимает с себя «нелюбье» великого князя князь В. В. Шуйский, дает за отпущение «вин своих» укрепленную грамоту на себя. И князья Дмитрий и Иван Федоровичи Бельские, как и князь Иван Михайлович Воротынский, «проступили» перед великим князем, прощены по печалованию и дают на себя укрепленные грамоты Василию III, обязуясь служить до живота, не отъехать в Литву, не ссылаться с врагами великого князя, выдавать всех, кто с ними учнет думать о посылке в Литву и отъезде, с теми же санкциями – до воли в казни по вине. Дошла до нас поручная целой группы княжат и бояр в 5 тысяч рублей за князя Михаила Львовича Глинского, который сидел до свадьбы великого князя с его племянницей Еленой под арестом за прежнюю попытку побега, и такая же поручная за князей Ивана и Андрея Михайловичей Шуйских, что они в Польшу не сбегут. Укрепленную грамоту дал в 1529 г. на себя князь Федор Михайлович Мстиславский при челобитье в службу по отъезде своем из Литвы, когда великий князь Василий III дал за него свою «сестричну княжну Настасью»[306]306
  Там же. № 146, 149, 152–157.


[Закрыть]. Все это случаи исключительные и в обстановке чрезвычайной. Все это лица крупные, с самостоятельным значением. Бывали ли записи с нетитулованных бояр, я не знаю. И потому не думаю, чтобы было правильно слишком раздувать творческое значение практики записей в смене одного правового порядка другим. Однако М. А. Дьяконов об этих записях, приводя именно и только перечисленные мною примеры, считает возможным говорить как о «прямой мере против свободы отъезда всяких вольных слуг». Ими-де «создавалось понятие о верности службы до живота, а наказание за отъезд приобретало правомерный характер»[307]307
  Дьяконов М. А. Очерки общественного и государственного строя древней Руси. 3-е изд. СПб., 1910. С. 271–272.


[Закрыть].

Это ошибочно, но естественно. Трудно исследователю помириться с тем, что он не в состоянии документально изучить такое важное явление, как падение вольной службы и права отъезда. Все мы хорошо и твердо знаем, что и XV в. был временем господства обычного права, а все-таки жадно ищем указных, уставных, законодательных текстов, создавших те или иные новые правовые явления. В данном случае соблазн был особенно велик. Ведь речь идет о ломке старого права в пользу новой, все растущей власти. Стало быть, ее действия и должны быть источниками нового права. Записи как будто и дают возможность наблюсти момент, когда сторона, имевшая определенное право, вынуждена от него отказаться, стало быть, признать новое право великого князя. Но, в сущности, записи совсем не о том говорят. Они вынуждены (кроме грамоты Федора Михайловича Мстиславского) государевой опалой, постигшей человека, заподозренного или уличенного в нарушении верности великому князю. Это нарушение верности может состоять в разных поступках, но особенно в попытке завязать сношения с врагами великого князя и отъехать к ним. Прощение вины связано с выдачей укрепленной грамоты, обязательства верной и вечной службы и неотъезда ни к кому. Что же из этого вытекает?

Прежде всего необходимо иметь в виду, что у нас в научной литературе установилось едва ли правильное понимание самого права отъезда, как оно признается междукняжескими договорами. Обычно упускают из виду, что источник, где мы встречаем это признание, – мирные и союзные договоры. Они определенно говорят о том, «что вольным слугам воля» между князьями, состоящими в дружбе и докончаньи. Разрыв союза разрушал ли гарантию неприкосновенности вотчин и самой личности отъехавшего боярина? Несомненно разрушал. Все знаменитые примеры нарушения московскими князьями права боярского отъезда подлежат пересмотру с этой точки зрения. Конфискация сел Вельяминова и Некомата при Калите произошла в борьбе с Тверью и службе их врагу против Калиты; Вельяминов казнен как попавший в руки великого князя личный его враг, казнен как изменник. За что? Он верно служил новому князю. Но с киевских времен одно из тягчайших проявлений боярской измены – их происки поссорить князей; об этом твердят часто и летописи, и вся письменность русская. При Темном конфискованы села Ивана Дмитриевича Всеволожского, затем он сам, захваченный в плен, ослеплен: он виновник московско-галицкой усобицы. А в Житии св. Мартиньяна Белозерского есть рассказ, как Василий Темный заковал вернувшегося по обещанию награды и примирения: старец осудил князя и заставил снять опалу[308]308
  Полное собрание русских летописей. СПб., 1897. Т. XI. С. 45; СПб., 1859. Т. VIII. С. 49; СПб., 1901. Т. XII. С. 17–18; СПб., 1863. Т. XV. Стб. 490; Собрание государственных грамот и договоров… Ч. 1. № 49, 50; Житие преподобного Мартиниана Белозерского // Летопись занятий Археографической комиссии. СПб., 1862. Вып. I. Отд. II. С. 6–7.


[Закрыть]. Да и тут причина гнева на отъездчиков та, что «сии де смущают нас», ссорят князей. Послание московского духовенства к Дмитрию Шемяке в 1447 г. упрекает его, осуждает его за то, что он «опосле докончяния» ограбил села и дома бояр и детей боярских, бивших от него челом в службу к великому князю. Будь это до докончанья или после его разрыва, конфискация была бы законной. Обычно при заключении мира [устанавливались] – всякому грабежу и насилью «погребъ»[309]309
  Этим термином в междукняжеских договорах обозначались «забвение», «уничтожение», «отмена» ранее совершенных действий. – Ред.


[Закрыть] на обе стороны и обязательство перебежчикам не мстить. Я не вижу тут того «упорного нарушения норм о вольной службе», которым, по словам М. А. Дьяконова, московские князья «расчищали почву для создания новых отношений к служилым людям»[310]310
  Акты исторические, собранные и изданные Археографическою комиссиею. СПб., 1841. Т. 1. С. 81; Дьяконов М. А. Очерки общественного и государственного строя древней Руси. С. 269.


[Закрыть]. Эта почва расчищалась и подготовлена не столько планомерной политикой московских князей, [как] будто с XIV в., сколько самим укладом общей политической обстановки, которая и вела к новым отношениям, фактическим, а затем обычно-правовым.

Раньше, говоря о боярах введенных и путных, я указывал на ограничения их отъезда сроком (службы не отслужив) и расчетом (кормление по исправе или службу отслужить). Договор личной вольной службы осложнялся другими, тоже договорными, отношениями, которые затягивали более крепкие, хотя еще и не вечные, но реальные связи. Доверенные лица, у которых на руках крупные дела управления и хозяйства, не могли все это бросить ради вольного отъезда, без нарушения не только интересов князя, но и правовых его притязаний, признаваемых обеими сторонами. Еще определеннее проводится в XIV в. этот принцип относительно слуг, занимавших младшие должности и несших разные службы и повинности в княжом управлении. В духовной князя Владимира Андреевича старицкого 1410 г. особо четкая формулировка: «А бояром и слугам, кто будет не под дворьским, волным воля. <…> А кто будет под дворьским слуг, тех дети мои промежи себе не приимают»[311]311
  Собрание государственных грамот и договоров… Ч. 1. № 40. С. 77–78.


[Закрыть]. Кто крепко и деятельно вошел в строй княжого двора и управления, того он втягивал в себя все прочнее, и преимущества службы оплачивались все крепнувшей зависимостью. При великом князе Иване Васильевиче объединение всей территории великорусской под его вотчинной властью, естественно, усилило вотчинный, дворовый характер всего отношения к его слугам, начиная с высших и кончая какими-нибудь рядовичами посельского дворцового распорядка. Навстречу этому процессу шел другой, политический. Отъезжать по-старому между князьями-братьями в одной земле и в одной семье, что собственно только и имеют в виду договоры, стало некуда. Вотчинное государство московского великого князя приняло национальный характер, неразрывно связавшийся с церковно-религиозной санкцией власти и ее задач. Отъезд по реальным условиям своим выродился в побег к национальному и вероисповедному недругу – польскому государю. Крепла вотчинная власть государя, углублялся смысл службы ей как единой национальной и православной власти. Если и раньше в нравственных и общественных воззрениях русских отъезд считался нормальным, когда происходил между союзными княжествами и без полного разрыва связи с прежней территориальной родиной – в тяге судом и данью по земле и по воде и в обязанности участия в городной осаде всех землевладельцев, где бы они ни служили, – то теперь, к исходу XV в., стал немыслим отъезд без измены.

Гарантия вольности боярской, право отъезда теряло почву в реальных условиях политического быта. Личная связь с определенной формой государева властвования переходила целиком в территориальную и национальную связь, мы бы сказали – подданства; немец сказал бы: произошла смена Landesverband’a Untertansverband’oм. Этот факт имел глубокие внутренне-политические последствия и был своеобразно осмыслен московской общественной мыслью. Право отъезда было гарантией вольности боярской, их боярского права и чести, соблюдения великим князем обычно-правовых отношений по всяким делам к его вольным слугам.

Наглядный пример того, что это означало и чем грозило, показывает известный эпизод между великим князем Иваном Васильевичем и его братом Борисом волоцким, разыгравшийся в 1479 г. На великолуцкого наместника князя Ивана Оболенского Лыка били лучане челом за обиды и вымогательства. Великий князь осудил боярина и велел взыскать с него в пользу лучан все убытки. Обиженный наместник утверждал, что обвинен без суда, личным усмотрением великого князя; московские тексты говорят об осуждении его по суду[312]312
  Полное собрание русских летописей. СПб., 1853. Т. VI. С. 222.


[Закрыть]. Тут, быть может, нет и противоречия, т. к. едва ли ясно установлены были нормы личного великокняжеского суда, о котором в XVI в. пойдет столько споров по вопросу о суде князя – не личном, а непременно «с бояры». Князь Оболенский отъехал к Борису волоцкому, и Борис его принял, отбил от попытки поймать отъездчика у себя во дворе, не выдал на требование великого князя, а настаивал, что «кому до него дело, ино на него суд да исправа». Как видите, спор, по существу, не о праве отъезда самом по себе, а о праве боярина быть покаранным не иначе, как по обычному приговору суда и по исправе. Отъезд же тут – способ уйти от произвола и найти в другом князе защитника своему праву. Весьма вероятно, что в великолуцком деле князь Лыко был и подлинно виноват, но не в этом вовсе принципиальная сторона дела. Великий князь велел своему боровскому наместнику схватить Оболенского, когда тот приехал в свое Боровское село, очевидно, считая себя неприкосновенным. Эта боярская сторона всего дела много поучительнее междукняжеской его стороны. Князь Борис горько жаловался, что великий князь «и зде, – т. е. в области прав его, волоцкого князя, – силу чинит, братьев уже и ни за бояр считает, бессудно поимал отъезчика», пренебрегая междукняжескими отношениями, как они установлены духовной их отца и договорами[313]313
  См.: Собрание государственных грамот и договоров… Ч. 1. № 86, 97 и 98.


[Закрыть]. В этом деле первое – яркое проявление различия в точках зрения великокняжеской и боярской. Великий князь возносится в суверенную власть, которая одна вольна решать, что право, что нет. Боярин требует себе правильного суда и исправы, ищет гарантии правильности великокняжеского приговора в объективных признаках прямого суда, хотя бы и великокняжеского. Столкновение однородно тому, какое мы наблюдали в переговорах Ивана III с новгородцами об условиях подчинения Великого Новгорода власти московского государя. С одной стороны, «старина и пошлина», нормы обычного права как связывающие всякое государствование, с другой – верховная воля государя-вотчича, не признающая для себя никаких «уроков», принцип вотчинного абсолютизма. Внук Ивана III определит свое отношение к боярам словами о полной воле государя казнить или жаловать своих слуг. Иван III уже создало снову такого понимания великокняжеской власти. А общественное московское сознание осмыслило это новое положение бояр и слуг вольных в строе вотчинного государства как холопство. Холопом своего государя, князя великого, называет себя князь Иван Федорович Бельский в упомянутой «укрепленной грамоте» Василию III. И когда после кончины Василия III митрополит Даниил берет с дядей малолетнего государя обязательство «ни людей им от великого князя Ивана… не отзывати», когда князь Андрей Иванович [старицкий] обязуется, «кто захочет» от великого князя ко мне «ехати, князь ли или боярин, или диак, или сын боярской, или кто ни буди на ваше лихо (другого отъезда и не предполагается): и мне того никак не приняти», или когда князь Владимир Андреевич в 1553 г. обязуется: «а князей ми служебных с вотчинами и бояр ваших не приимати, также ми и всяких ваших служебных людей без вашего веленья не приимати к себе никого», – то тут закрепляются, и притом уже не в договорах, а в односторонних записях, отношения, созданные в правление великого князя Ивана III[314]314
  Там же. № 153, 163 и 167; Полное собрание русских летописей. Т. VI. С. 275.


[Закрыть]. Боярство стало высшим разрядом подневольных государевых слуг, и двор государев приобрел своего рода правовое единство – в общем принципиальном бесправии перед верховной волей государя – всего его личного состава. На этой почве и поднялась борьба московских государей с боярством.

В предыдущем я проследил основные черты образования Московского государства, отливавшегося в такую форму властвования, к которой, кажется мне, всего лучше подходит термин вотчинного абсолютизма. Во внутренних отношениях, быть может, наиболее яркая его черта – коренное изменение отношений к прежним вольным слугам, падение права отъезда и превращение боярства в верхний слой служилого класса, скованного с великокняжеской властью неразрывной обязанностью службы. Мы видели, что это явление – упадка вольности слуг великого князя – доступно документальному наблюдению только по отношению к княжеским верхам боярства, точнее даже и не ко всем этим верхам, а лишь к наиболее значительным, более или менее исключительным по положению их отдельным элементам. Процесс упадка вольности рядового боярства и тем более рядовых слуг вольных почти скрыт от взора исследователей, уловим разве по немногим указаниям (идущим частью еще из предыдущих времен), на рост ограничений вольности всех тех из вольных слуг великого князя, которые занимали определенные должности по его хозяйству и управлению, начиная с низшей массы слуг под дворским и кончая путниками и боярами-кормленщиками. Первые же шаги Ивана III, соорудившего под своей властью обширную территорию Московского государства, к организации великокняжеского центрального и местного наместничьего управления должны были крепче и определеннее спаять боярство с новой – по смыслу и значению– службой, принявшей более государственный характер в постепенном развитии от лично-владельческих форм, превращавших наместничество в кормленье «исполу» с великим князем, к деятельности учреждений приказного типа и должностных лиц, «ходящих» по старине и пошлине, и по Судебнику, уставной грамоте и доходному при ней списку.

В сущности, наши сведения об этой организационной работе московского правительства за последние десятилетия XV в. и всю первую половину XVI в. весьма недостаточны. Явление, на котором главным образом сосредоточено внимание исследователей истории московской государственности, – это знаменитое «политическое противоречие» в строе Московского государства, которое так блестяще изображает В. О. Ключевский и на котором так много строит С. Ф. Платонов. «Московская жизнь сложилась так, что одновременно возносила высокую руку московских князей и растила вокруг их трона сильную оппозиционную власть». Вступление в состав боярства многочисленных потомков прежнего владетельного княжья создавало «внутреннее несоответствие между автократической властью великого князя и царя и притязаниями родовой княжеской знати, искавшей соправительства с государем»[315]315
  Ключевский В. О. Курс русской истории. 2-е изд. М., 1908. Ч. II. С. 225–227; Платонов С. Ф. Очерки по истории смуты в Московском государстве XVI–XVII вв.: (Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время). 2-е изд. СПб., 1901. С. 95 и след.; см. также: Он же. Лекции по русской истории. 8-е изд. СПб., 1913. С. 189–227.


[Закрыть]. Блестящие страницы, посвященные Ключевским в «Боярской думе» анализу состава московского боярства XVI в., выясняют корни этой его оппозиционности и притязаний на соправительство. Напомню вкратце основные выводы Ключевского. Он исходит из указания, что в боярской родословной книге к концу XVI в. на 200 боярских фамилий «едва ли наберется более 40 таких, о которых с большей или меньшей уверенностью можно было бы сказать, что они в начале XV в. уже действовали в Москве». Беря затем не фамилии, а лиц, Ключевский подсчитывает, что на 200 бояр XVI в. (1505–1593 гг.) приходится около 130 князей и около 70 бояр нетитулованных. «Это княжье почти все состояло из лиц, которые или отцы которых покинули свои княжеские столы для московской службы недавно, при Иване III или его сыне»[316]316
  Ключевский В. О. Боярская дума древней Руси. 4-е изд. М., 1909. С. 207, 220, 221.


[Закрыть]. Боярский чин стал почти монополией княжат. Лишь сравнительно очень немногие нетитулованные достигали его. Их боярство на государевой службе выражалось в чине окольничего, и потому при рассмотрении списка окольничих перед нами раскрывается «особый служебный мир», со своей родословной физиономией не княжеской. Лишь отдельные лица и фамилии подымались до полного признания их боярства, пройдя через чин окольничего, который миновала на государевой службе княжеская аристократическая среда. Целая половина московского боярства и того не достигала. Боярская в бытовом, родословном смысле, она не доходила в службе до думных чинов окольничего и боярина, а сложилась в особый слой в составе московского служилого класса, который долго обозначался в официальной терминологии названием «детей боярских». Так получается характеристика того, что можно назвать официальным, или правящим московским боярством, как среды преимущественно княжеской по личному составу. Этот прилив князей и княжат в состав великокняжеского двора принес с собой ряд повышенных представлений о родословности слуг государя, великого князя, сложившихся в более или менее стройную местническую систему. Большим достоинством данных страниц труда В. О. Ключевского нельзя не назвать того, что корней местничества он ищет в традициях не боярских, а княжеских. К сожалению, он бросает только намек на этот вопрос, отмечая, что «надобно строго отличать старинные общие основания местничества от своеобразного строя местнических отношений, сложившегося в служилом обществе Московского государства»[317]317
  Там же. С. 215.


[Закрыть].

Отмечу некоторые черты этих «общих оснований местничества», заметные в междукняжеских отношениях не только XIV, но и XII в. Я мимоходом отметил в «Княжом праве» то наблюдение, что во времена Владимира Мономаха строго подчеркивается его братство с Давыдом Святославичем черниговским в отличие от остальных, младших князей, которых Владимир посылает в походы и без себя[318]318
  Пресняков А. Е. Княжое право в древней Руси. Очерки по истории X–XII столетий (Записки историко-филологического факультета Императорского Санкт-Петербургского университета. Ч. 90). СПб., 1909. С. 75.


[Закрыть]. Давыд идет в поход только вместе с Владимиром, а когда Мономах посылает сына, то и с черниговской ратью идет не сам Давыд, а Давыдович Всеволод. Так и в великом княжестве Владимиро-Московском соблюдается и договорами утверждается известная норма: такие владетельные князья, как Владимир Андреевич старицкий, идут в поход, когда сам князь великий садится на коня, а пошлет воевод – и они воевод пошлют. Великие князья стремились себя поднять над этими счетами, и часто это им удавалось. Но в среде служилого княжья эти навыки и воззрения пустили глубокие корни. Княжата князьями владетельными оставались и на службе московского государя. Ключевский отмечает два момента по разрядным книгам времен Ивана III. Сперва военные силы князей-вотчичей составляют особые полки со своими дворами, не входят в общий распорядок московского войска, а становятся в строй подле московских полков, «где похотят». Только к исходу княжения Ивана III они – недавние его слуги, как князья воротынские или одоевские, – являются воеводами московских полков, но и то лишь «когда другими частями той же армии командуют служилые князья», такие же, как они, владетельные отчичи, еще не смешавшиеся со старым московским боярством. Это смешение Ключевский относит ко временам Василия III, когда князья-пришельцы «нашли себе, наконец, определенное и постоянное место в рядах московской знати»[319]319
  Ключевский В. О. Боярская дума древней Руси. 4-е изд. С. 208 и след.


[Закрыть]. Теперь князья одоевские и воротынские водят московские полки рядом не только с давними служилыми княжатами, но и с «извечными» боярами московскими, как Кошкины, Сабуровы, Колычевы. Это объединение разнородных по происхождению элементов московского боярства Ключевский характеризует как «слияние дворов других княжеств с московским», причем первые ряды московского дворового строя, естественно, остались за теми из княжат, кто раньше стоял во главе самостоятельных крупных дворов. Впрочем, точнее было бы сказать, что княжата, как и ближние к великому князю бояре, стояли не в первых рядах, а во главе дворового строя. «Дворянами» государя они никогда не были и не назывались; этот термин поглотил только второстепенные разряды боярства, т. е. детей боярских, и то не сразу, а весьма постепенно. В составе двора государева официальная терминология долго различала «детей боярских двора великого князя» от дворян великокняжеских. Но вся условность этой терминологии достаточно ясна из того обстоятельства, что лица этого слоя, вступавшие в состав государевой думы, упоминаются в начале XVI в. как дворяне, которые «живут у государя с бояры в думе», позднее – как дворяне думные; а в их ряду бывали и люди с княжими титулами из третьестепенных княжеских фамилий. Это последнее обстоятельство зависело от стремления сохранить и на московской службе традиционные соотношения политического веса, сложившиеся в период самостоятельных вотчинных княжений великих и удельных. Служилый князь, служивший боярином у какого-либо удельного князя, не мог попасть на московской службе в один ряд с прежним своим князем и его потомками. Он примыкал к окольничему разряду московского боярства. Так, и большинство тверских бояр, утвержденных в своем тверском боярстве грамотами Ивана Ивановича Молодого, когда отец, овладев Тверью, дал ее ему, на московской великокняжеской службе примыкали тоже к окольничему чину думных людей.

Таковы общеизвестные условия возникновения московской местнической системы, которая, по меткому замечанию Ключевского, заменила прежние индивидуальные договоры великого князя с отдельными слугами (бившими челом в его службу), распорядком служилых боярских отношений по общему уложенью, по общей схеме обычаев, прецедентов и отдельных решений спорных вопросов. Сложность этой системы обличает черты компромисса различных тенденций и даже случайных отдельных явлений. Княжеская основа местнических традиций прежде всего осложнялась тем, что «слияние дворов» ставило вопрос о взаимоотношении разнокалиберного служилого княжья и коренного московского нетитулованного боярства. Соблюдая иерархическое отношение прежних самостоятельных владетельных князей с более мелкими княжатами и боярами, служившими раньше не великому князю, а по уделам, московские государи не могли прямолинейно применять тот же принцип к старым своим боярам. За них было существенное во всем этом круге понятий представление, что они искони служили непосредственно великому князю, а мимо него по уделам иным князьям не служивали. Верхам московского нетитулованного боярства было неуместно стоять рядом с прежними слугами удельных князей, и они удерживались в правящем боярстве либо минуя чин окольничий, либо проходя через него. Так получился весьма сложный строй московского боярства, сливший в одну, расчлененную по местническим счетам систему, положение княжат и нетитулованных, но родословных и разрядных слуг московского государя.

Преобладание в этом строе московского боярства людей княжеского происхождения заставляет исследователей придавать особое значение правительственной роли боярства в управлении московским государством и связывать эту роль с владельческими традициями удельного княжья. Ключевский ярко выразил эту точку зрения, придавая особое значение тому, что «этот родовитый круг через своих думных представителей вел текущее законодательство государства в то самое время, когда оно устроилось в своих новых границах и в новом общественном составе». Боярство рисуется ему «многочисленным классом, который под руководством московского государя правил всей Русской землей», а его роль – наследием удельного периода. «Предание власти (прежних владетельных князей) не прервалось, а преобразилось: власть эта стала теперь собирательной, сословной и общеземской, перестав быть одиночной, личной и местной». В основе государственной роли боярской думы XVI в. Ключевский видит «непрерывность правительственного предания, шедшего из уделов»[320]320
  Там же. С. 242.


[Закрыть]. Старинные, привычные власти Русской земли, правившие ею прежде по уделам, теперь, собравшись в Москве, правят ею все вместе, расположившись в известном порядке старшинства у главных колес правительственной машины.

Этот красивый, эффектный образ был хорошо знаком московским книжникам XVI в. Им любил тешиться царь Иван Васильевич. Учтя в 50-х гг. знатность своего боярства составлением «Государева Родословца», он так описывал состав слуг своих в грамоте Густаву Вазе: «Наши бояре и намесники изъвечных прироженных великих государей дети и внучата, а иные ординских царей дети, а иные полские короны и великого княжства литовскаго братья, а иные великих княжств Тферского и Резанского и Суздалского и иных великих государств прироженцы и внучата, а не простые люди»[321]321
  Сборник Императорского русского исторического общества. СПб., 1910. Т. 129. С. 20.


[Закрыть]. Этот же образ подсказал Ключевскому его существенный вывод, что в XVI в. «московская Боярская дума стала оплотом политических притязаний, возникших в московском боярстве при его новом составе». Какие же это «политические притязания» и насколько их можно действительно связывать с традициями удельной княжеской власти? «Сущность этих притязаний состояла в требовании, чтобы центральным и областным управлением руководили вместе с государем люди известного класса, расстанавливаясь согласно с местническим отечеством, в порядке родословного старшинства лиц и фамилий»[322]322
  Ключевский В. О. Боярская дума древней Руси. 4-е изд. С. 231 и 244.


[Закрыть]. Таков ответ Ключевского. Но его собственное изложение противоречит мнению, будто эти притязания возникли в московском боярстве именно в связи с его новым составом. Особая глава «Боярской думы» посвящена выяснению, что «политические привычки и стремления московских государей не противоречили этим притязаниям», т. к. московские государи XIV и XV вв. вели все дела свои с бояры своими и им обязаны были успехами своей великокняжеской власти[323]323
  Там же. Гл. XII.


[Закрыть]. В эту среду – московскую правящую среду – входили постепенно княжата, не внося новых тенденций, а продолжая образ действий московских бояр XIV в. Признавая все это, Ключевский в конце концов готов самих государей московских признать носителями живучей традиции «раздела правительственной власти» с боярами и полагает, что московское общество раньше своих государей сделало политические выводы из свершившихся перемен и составило себе новое понятие о верховной власти, признав «себя и все свое полною собственностью государя», т. е. построив представление о вотчинном абсолютизме государя, великого князя. Одно это должно бы предостеречь от увлечения мыслью, что «притязания» бояр на «соправительство» с государями имеют корень в составе нового, княжеского боярства, с его преданиями вотчинной правительственной власти. Эта злополучная мысль заставляет и самого Ключевского останавливаться не без недоумения перед такими явлениями, как отсутствие определенного отражения этих «боярских притязаний» на переменах в устройстве боярской думы XVI в. и на какой-либо заботе бояр о расширении и обеспечении своих политических прав, т. к. они не наметили никакого плана государственного устройства, который их бы обеспечивал. Получается в общем крайне неясное впечатление от этих «боярских притязаний», неопределенных, неформулированных, почти неуловимых. Быть может, причина тому не в явлениях жизни XVI в., а в неправильном подходе к их изучению.

В разногласиях между боярством и московскими государями XVI в. следует, по-видимому, различать два совсем разных мотива, лишь внешним образом и в этом смысле, можно сказать, случайно переплетавшихся друг с другом. Один из них – подлинно политический и касается он, по существу, вопроса о самом характере власти московских государей, их «самодержавия» в смысле вотчинного абсолютизма, форм и порядков великокняжеского управления. Этот мотив правильнее не связывать с традициями владельческого и правительственного значения княжат. Зато с этими традициями непосредственно связан другой мотив – о местнических привилегиях родословного боярства, разросшийся постепенно в борьбу из-за правительственного влияния боярских верхов с новыми, неродословными группами слуг государевых. Вопрос скорее сословный, социальный, чем политический. Правда, и в сознании людей XVI в. и представлениях историков нашего времени они, естественно, сплетались и оказывались двумя сторонами одной медали. Но для удобства и точности анализа их лучше рассмотреть порознь, т. к. у них совсем разные принципиальные основания.