Текст книги "Лекции по русской истории. Северо-Восточная Русь и Московское государство"

50-е гг. XV в., время ликвидации московской смуты при Василии Темном и образования той сильной великокняжеской власти, какую унаследовал Иван III, были и временем ликвидации прежнего, самостоятельного и самодовлеющего значения независимой московской митрополии. По смерти Фотия (1431 г.) или еще при его жизни, если верить Житию св. Ионы, была сделана попытка провести на митрополию «своего» человека, питомца московской служилой среды и связанного со двором великого князя Симонова монастыря, епископа рязанского Иону. Но смуты в великом княжении, поставление грека Исидора, дело о Флорентийской унии затянули этот план на десяток лет. В Москве, по низложении Исидора, пытались официально приобрести от греков право самим ставить в своей земле митрополита, а затем в декабре 1448 г. поставили Иону – по избранию великого князя и совету его матери, великой княгини, братьев-князей, со всеми русскими князьями, святителями русской земли и всем духовным чином, боярами, всей землей. В 1451 г. Иона достиг официального признания и в Великом княжестве Литовском, которым, по-видимому, заручились уже при его поставлении, но оно, естественно, оказалось явлением временным и случайным. Восстановление московского характера митрополии было подчеркнуто торжественным актом причтения к лику святых митрополита Алексея. Иона явился завершителем деяний Петра и Алексея и стал за ними третьим «святым» митрополитом. Канон его памяти составлен в год его смерти; Иван III с митрополитом Филиппом установили ему почитание, а собор 1547 г. прославил его общецерковным празднованием его памяти. Основные этапы и конечное торжество московской церковной политики освящены чудотворениями ее главных представителей. С тех пор митрополия московская становится учреждением в строе Московского государства.

Преемство на митрополичьем престоле внешне определяется– вместо патриаршего – благословением митрополита-предшественника, как Иона благословил Феодосия, Феодосий – Филиппа; по существу же – выбором великого князя, который и возводит нареченного на митрополию по провозглашении его епископским собором. При новом укладе великокняжеской власти и всего внутреннего строя Московского государства, роль митрополита, однако, по существу не та, что была при Петре и Алексее. Митрополит не руководитель уже, а орудие великокняжеской политики. Так и вся пастырская деятельность Ионы тесно сплетена с политикой великого князя и служит ей своим авторитетом то для смирения буйных вятчан, то для укрощения мятежного Дмитрия Шемяки, то для внушения псковичам покорности их «отчичу и дедичу» – великому князю.

Естественно, что момент утверждения такого московского характера за митрополией совпал с окончательным отторжением от нее западнорусских епархий в 1458 г. Митрополичья деятельность Ионы протекала в те годы, когда молодой княжич Иван Васильевич был уже великим князем и соправителем отца. В эту пору возникает и упрочивается фактическая независимость Руси от татар; взятие Константинополя турками в 1453 г. убило вконец расшатанный авторитет греков, у которых, по московскому воззрению, «православие изрушилось», чему свидетельством были яркие факты – превращение великой соборной Софийской церкви в мечеть, отсутствие крестов и звона у церквей, какие турецкий «царь» оставил грекам. И государство, и церковь московские стали на деле автокефальными. В ту же пору митрополия московская, с отпадением Западной Руси, сузилась до пределов владений московского великого князя, и церковная политика митрополитов, прежде шире хватавшая, совпала по внешним задачам с политикой московских государей, например, в борьбе за сохранение связи с Москвой Великого Новгорода и Пскова, в противодействии литовско-русскому государственному и церковному влиянию в них и в Твери. А в дальнейшем – в мечтах и стремлении восстановить прежние, более широкие пределы митрополии как всероссийской, путем подчинения Москве русских областей, попавших в состав государства Польско-Литовского. Московская митрополия вошла в состав Московского государства, стала перед властью великих князей без всякой внешней опоры и зажила окончательно местной московской жизнью, местными московскими интересами. Замещение кафедры перешло в руки великого князя; он намечал кандидата, по соглашению с митрополитом-предшественником, по совету с семьей и двором своим, иногда и с епископами; каноническое избрание стало при таких условиях простой формальностью, а после него «давал» избранному митрополию великий князь.

Избираемый по воле великого князя из людей, ему подвластных, митрополит оставался лично зависимым, по-нашему – подданным во святительстве. С собором епископов великий князь мог всегда низложить непокорного митрополита, мог и довести его до добровольного по форме отречения. Бессильный и бесправный перед властью государя-вотчинника, митрополит мог опираться только на священный авторитет своего сана и на личное свое влияние. Третий из митрополитов в княжение Ивана III, преемник Феодосия и Филиппа, Геронтий, поставленный без благословения предшественника собором епископов при участии братьев великого князя и по воле Ивана Васильевича, испытал на себе это зависимое положение в нелегкой форме, точно в свидетельство того, что значит на деле обязательство, внесенное при нем в «обещательные грамоты» новопоставляемых епископов: отнюдь не принимать епископов, поставляемых на Русь в Константинополе. Другое дело – очень важное в глазах москвичей, как антитеза горькой судьбе св. Софии Цареградской – построение Успенского собора, тоже можно, при желании, назвать символом новых отношений между митрополией и великокняжеским двором. Начал постройку еще митрополит Филипп своими церковными средствами; наложил на всех попов и на монастыри «тягиню великую», «сильный» (принудительный) сбор серебра на строение церковное; разрушил старую, обветшавшую и малую церковь, заложенную еще митрополитом Петром, и начал сооружать обширный собор, на полторы сажени во всех направлениях больше своего образца – Владимирского собора. Постройка тянулась три года, начали уже своды сводить, как она рухнула, потому что «не разумеша мастеры силы в том деле». Тогда в дело вступился великий князь, послал в Псков по мастеров церковных и в Венецию за архитектором. Аристотель Фиоравенти начал постройку заново, разобрав остатки прежних стен, заложил новый фундамент, и в мае 1476 г. произошла торжественная закладка, а к августу 1479 г. собор был готов в том виде, как и теперь стоит.

По поводу освящения этого собора 12 августа 1479 г. возникло крупное столкновение великого князя с митрополитом. Поднялся спор, как надо ходить крестным ходом – «посолонь» или против солнца. Митрополит стоял за второе, князь великий с архиепископом ростовским Вассианом и чудовским архимандритом Геннадием за посолонное хождение. Тяжкие события 1479–1480 гг. затянули решение, но все духовенство стало за митрополита, за него были и русская старина, и греческий обычай; молдавский епископ писал, что греческая церковь не знает никаких действий посолонь и только латины так творят. Откуда великий князь и его советники, противники митрополита, взяли свое мнение, не знаем, но великий князь уперся, и года два новые церкви стояли без освящения. Геронтий «съехал» с митрополии в Симонов монастырь, грозил вовсе отречься, а поддержка его всем духовенством заставила Ивана уступить, но лишь внешне, потому что в споре «истины не обретоша», и устава не учинили, оставив вопрос открытым. Вмешательство великого князя и властное настояние в деле чисто церковном – обрядовом – связано в этом деле с попыткой противников митрополита опереться в отношениях церковных на великокняжескую власть. Несколько ранее – в 1478 г. – разыгралась другая история, при коей великий князь выступил в роли руководителя собора, судьи о канонической правильности действий Геронтия, который согласился на странный шаг: по просьбе Кирилло-Белозерского игумена Нифонта он дал удельному князю Михаилу Андреевичу верейскому грамоту о том, что «князю… ведати монастырь, а ростовскому архиепископу в него не вьступатися»[335]335
  Полное собрание русских летописей. СПб., 1901. Т. XII. С. 189–190.


[Закрыть]. Не добившись отмены подобной грамоты от митрополита, Вассиан ростовский перенес дело на суд великого князя, бил ему челом о суде митрополита «по правилом». Великий князь вытребовал грамоту у князя Михаила и созвал собор епископов и архимандритов; разбор дела принял такой оборот, что митрополит убоялся соборного суда и умолил великого князя помирить его с Вассианом. Тогда великий князь уничтожил его грамоту и объявил соборное решение о возврате монастыря под владение архиепископа ростовского. Было бы ошибочно настаивать при оценке этого дела на канонической функции собора; ведь он действует по приказу великого князя («повеле собору быти»), который ставит ему задание, властно входит в его делопроизводство, придает его решению правовую силу своим утверждением и осуществляет его своим указом. Таково было положение перед властью московских государей всех церковных соборов XVI–XVII вв. Однако в делах церковных дело утверждения московского самовластия шло не так гладко, как в делах светских. Перед законом христовым и святоотеческим отступала эта власть, стремясь войти в роль его защитницы и покровительницы. Отступала она, хоть и нехотя, перед святостью духовного сана, прикрывавшего человеческую личность, зависимую и подвластную. В 1483 г. митрополит Геронтий заболел и захотел было оставить митрополию, но съехал с кафедры в Симоновский монастырь, захватив с собой и ризницу, и митрополичий посох. Вскоре он оправился и пожелал вернуться, «князь же великий не восхоте его», проча ему в преемники близкого себе старца Паисия Ярославова. Но ни настояния Ивана Васильевича, ни уговоры Паисия не помогли; Геронтий «неволею не остави митрополии», хотя его «имаша» силою, когда он «многажды» убегал из монастыря. И, по-видимому, только решительный отказ Паисия от митрополии побудил великого князя снова возвести Геронтия на кафедру[336]336
  Полное собрание русских летописей. СПб., 1853. Т. VI. С. 236.


[Закрыть].

Все изложенные факты сами по себе малозначительны, но они заслуживают внимания по своей показательности. Они своим характером освещают роль великокняжеской власти в более крупных вопросах, потрясших церковный и общественный быт Москвы при Иване III, вопросов о борьбе с ересями и о церковном землевладении. Начну с замечаний об этом последнем.

Чтобы правильно представлять себе характер и значение церковного землевладения, надо иметь в виду основные особенности строя материального обеспечения церковных учреждений и заведования их имуществами. Строго говоря, неправильно даже употреблять выражение «церковное землевладение» ни для удельных, ни для московских времен. «Землевладельческий быт нашей церкви, скажу словами известного канониста Павлова, сложился не по канонической догме, а по национальному типу вотчинного права»[337]337
  Павлов А. С. Исторический очерк секуляризации церковных земель в России. Ч. 1: Попытки к обращению в государственную собственность поземельных владений Русской церкви в XVI веке (1503–1580 г.). Одесса, 1871. С. 25–26.


[Закрыть]. Как единое целое церковь русская не была землевладелицей. Существовали вотчины монастырские, владения митрополичьи, но не церковные в собственном смысле слова. Церковная земля для того времени – разве что земля, принадлежавшая отдельной церкви, приходской или соборной. Вотчины принадлежали отдельным церковным учреждениям, которые в лице своих начальных лиц и оказывались полноправными вотчичами, управителями и распорядителями своих вотчин. Крупные владения митрополии являлись одним из составных элементов всего этого землевладения наряду с другими, как особая, замкнутая в себе единица. И только их, а не всего церковного касались те грамоты и порядки, которые обеспечивали права и имущества митрополии. У других владельцев святительских и монастырских вотчин были свои, особые от митрополичьих, права и гарантии, владения и грамоты. Это ставило епископов и игуменов в непосредственные, прямые, мимо митрополита, отношения к княжеской власти, и ставило их в ряд крупных землевладельцев-вотчинников наряду с боярами и княжатами.

Социальное тождество, если можно так выразиться, землевладения церковных учреждений с боярским сказывалось в ряде правовых и политических последствий. С одной стороны, традиционно-канонические воззрения на недвижимые имущества церкви как на неотчуждаемые и, стало быть, не подлежащие владельческому распоряжению их временных управителей – епископов, игуменов – не соответствовало действительности, т. к. они, напротив, распоряжались «своими» вотчинами как настоящие вотчинники – отчуждали их путем продажи и мены, закладывали и т. п. С другой стороны, их положение как крупных землевладельцев сближало их в роли «государевых богомольцев» с боярами и слугами великокняжеского двора, к которому и они тянулись за опекой и покровительством. В эпоху жалованных грамот отдельные владыки и игумены получали пожалования и разные более или менее широкие льготы от князей и ставили тем свое вотчинное землевладение в такое же, а часто и более привилегированное положение, чем земли бояр-грамотчиков, но зато и в такую же зависимость от великокняжеского пожалования, какое постепенно преобразовало самое понятие о вотчинном боярском праве в представление о праве не самостоятельном, а производном от усмотрения государя великого князя. Эта связь вотчинниковых прав с государевым пожалованием имела свои крупные выгоды как защита от сторонних претензий, легализация захвата и приобретения волостных земель, источник податных и пошлинных льгот. Она же вела обычно к освобождению монастырской или святительской вотчины от подчинения местной наместничьей власти, устанавливая, как и для бояр, прямую подсудность суду великого князя: «а кому будет чего искати на игумене с братьей или на его прикащике, ино сужу их яз, князь великий, или боярин мой введеный».

Развитие этих отношений – дело эпохи предыдущей; в XV в. они в полном расцвете, и при сохранении духовной митрополичьей юрисдикции в делах специально церковных, власть митрополита над духовенством, даже в периоды наибольшей независимости митрополии от великокняжеской власти, не разрушала его подчинения по вотчинному землевладению и в порядке привилегированной подсудности княжеской власти. Мало того, мы уже видели вне территории собственно митрополичьих владений, великого князя в роли защитника церквей и монастырей в Москве и по городам от церковных налогов и поборов митрополита. На таких широких основах покоилась зависимость духовенства и церковных учреждений от великокняжеской власти, нашедшая завершение в эпоху Ивана III, когда и сама митрополия окончательно подчиняется этой же государевой власти.

Насколько именно землевладение служило основой зависимости церковных учреждений от княжеской власти, видно, например, из резкого заявления новгородского архиепископа Серапиона на соборе, разбиравшем в 1506 г. его столкновение с игуменом Иосифом Волоцким по поводу передачи им своего монастыря самовольно из удельного княжества Боровского в «великое государство» Московское: «я, – говорил Серапион, – волен в своем чернеце, а князь Федор (боровский князь Федор Борисович) волен в своем монастыре: хочет грабит, хочет жалует». В частности, именно монастыри с их вотчинами были предметом особого попечения великокняжеской власти, и управление их делами стягивалось все определеннее к государеву двору как высшей инстанции, пока к середине XVI в. (приблизительно) не стало одной из важных функций Приказа Большого дворца. При таких общих, веками окрепших условиях и отношениях, естественно, что и само назначение игуменов, по крайней мере в более крупные и важные монастыри, непосредственно интересовало великокняжескую власть и постепенно целиком перешло в ее руки. Само созидание монастырей происходило весьма обычно с прямым участием этой власти – по крайней мере в том смысле, что возникший монастырь, только что обстроившись и поставив свое хозяйство, спешил заручиться великокняжеской жалованной грамотой на свои земли и угодья, на право колонизовать свои вотчины пришлыми людьми, со льготами для них во всяких государевых пошлинах.

В прямой зависимости от великого князя – вместе с митрополитом или мимо него – стояли и епархиальные архиереи. Старорусская епархия представляла собой не только духовно-церковное, но и административно-владельческое учреждение. Само церковное управление, т. е. отношения архиерея к подчиненному белому и черному духовенству, было пропитано началами светского властвования, принимавшего в духе «национального вотчинного права» вовсе вотчинный, владельческий характер. В центре строя архиерейского управления стояла деятельность архиерейского дома по управлению обширными вотчинами и их населением, владычними монастырями и их землями (так называемые приписные – позднее – монастыри), а также по суду и расправе над белым духовенством, «тяглыми попами» и причтами, обложенными данью и оброками с доходов и церковных земель. По делам этого управления орудовал целый штат архиерейских светских чиновников, служилых людей разного калибра, наместников и дворян, прикащиков, десятильников и тиунов архиерейских. Элементы епархиального и вотчинного управления характерно переплетались и сливались в духе эпохи, когда всякое – в том числе и церковное – властвование так легко и неизбежно принимало владельческий характер. При подобном типе епархиального быта и строя и архиереи, естественно, сближались с боярами-кормленщиками и боярами-вотчинниками по своей социальной физиономии и своей роли в общественном и политическом быту Московского государства. И их мы видим примыкающими к составу великокняжеского двора, [как] «государевых богомольцев», рядом со слугами, государевыми боярами, в княжом совете и деятелями великокняжеской политики. Властное влияние великого князя на замещение епископских кафедр, по соглашению с митрополитом, было неизбежным и естественным последствием всего строя этих отношений.

Так к роли руководителя судьбами церкви (во всем ее сложном составе) привел великого князя ряд весьма существенных и, можно сказать, неизбежных интересов и отношений.

Здание московского вотчинного государства заключало в себе ряд церковных учреждений, чье землевладельческое и светски-властное значение играло слишком крупную роль в жизни страны, чтобы московские государи не встретились с вопросом о своем отношении к этому явлению на пути собирания в руках центральной власти всех сил и средств Северо-Восточной Руси. Слишком много этих сил и средств, слишком много было и правительственного и общественного влияния в руках высших элементов черного духовенства. Покровительство монастырскому и епископскому землевладению, рост архиерейской силы, развитие могущества митрополии долго играли видную роль одного из средств, одной из опор самого роста власти московских государей, подобно тому, как другой такой же их опорой было землевладельческое и правительствующее боярство. Но вторая половина XV в. принесла быструю и коренную перестановку всех этих отношений на иную почву.

Великий князь московский вырос в вотчинного государя всей Великороссии и потянулся к самодержавному распоряжению ее силами, стал их подбирать к рукам и начал трудное и сложное дело их организации по новому, [по] своему плану, приспособленному к потребностям его разросшегося «государева дела». Встретив на этом пути привилегии и самостоятельную силу своих вольных слуг, он закончил их низведение до положения слуг «прирожденных», невольных, холопов государевых без особых потрясений. Но та же, по существу, задача стала перед московской политикой и по отношению к церковным магнатам-иерархам. Тут камнем преткновения являлась не «вольность» сильного и влиятельного класса, а льготность владений «государевых богомольцев» и принципиальная независимость священного сана. Определить отношения к церкви новой московской государственности, государственности вотчинного абсолютизма, стало насущной очередной задачей. Помимо всего прочего, церковное землевладение достигло к XVI в. огромных размеров. Подсчитать эти размеры, хотя бы в самых общих чертах, но сколько-нибудь полно, насколько разумею, не представляется возможным. От середины XVI в. – а за первую половину едва ли можно предполагать какой-либо чрезвычайно крупный рост этих размеров – идет иностранное известие: будто монастырское землевладение обнимает до трети всех земель Московского государства. Весьма вероятно, что это глазомерное определение сильно преувеличено, может быть, даже тенденциозно подчеркнуто в тех толках с московскими боярами, от которых получил свои сведения англичанин Ченслор, передавший их Клементу Адамсу, автору рассказа о далекой Московии[338]338
  Первое путешествие англичан в Россию, в 1553 году // Журнал Министерства народного просвещения. 1838. Ч. 20. № 10. Отд. II. С. 62.


[Закрыть]. Но если мы вспомним ряд благоприятных условий для роста этого землевладения – благочестивые крупные пожертвования, хозяйственную энергию монастырей, их значение как первой на Руси своего рода капиталистической силы, широкое развитие льгот в их пользу и пожалований, острую тревогу, какую развитие именно монастырского землевладения вызывает с начала XVI в. в московском правительстве и светском обществе, наконец, то, что во всех средневековых государствах Запада размер церковного землевладения определяется в 1/₅ , ¼ и даже ⅓ всех земель данной страны, – то это глазомерное определение не представится, во всяком случае, особенно нелепым. И все эти вотчины, не только монастырские, но и архиерейских домов, хотя бы в их созидании и расширении крупную роль играл самостоятельный экономический оборот духовных властей – прикуп, подъем новин и т. п., рассматривались по стародавней традиции, шедшей из порядков и отношений периода вотчинных княжений и удельного владения, как имущество, состоящее под особой опекой княжеской власти и во владении по ее жалованным грамотам. Порядок преемства на епископских кафедрах и игуменствах, соединенный если не всегда с прямым княжеским назначением, то во всяком случае с утверждением и инвеститурой от великого князя (обычно притом с подтверждением старых и выдачей новых жалованных грамот) естественно, питал мысль, что великий князь имеет дело с земельным фондом, в распоряжении которым ему принадлежит немалая роль. Мысль опасная для интересов церковного владения, тем более в такой исторический момент, когда перед вотчинным абсолютизмом московских государей никнут все частные права, принимая характер прав пожалованных по милости и усмотрению государя великого князя.

На этой почве и возник в княжение Ивана III вопрос о так называемой секуляризации церковных имуществ. Он родился естественно, из самых условий образования из многих самостоятельных политических единиц одного, хотя и сложного по составу, вотчинного государства московского великого князя и прежде всего по отношению к новопокоренным областям. При отсутствии представления о единстве церковных имуществ как принадлежащих всей церкви русской, при наличности множества церковных вотчинников, их духовный характер не закрывал подлинного их социального тождества с другими, светскими, вотчинниками. Более того, сложившиеся отношения между церковными вотчинниками и княжеской властью скорее еще сильнее подчеркивали жалованный условный характер этого землевладения, чем отношения к вотчинам боярским. Иван III, конфисковавший многие боярские вотчины при усмирении ненадежных элементов Ярославской или Новгородской земель, взглянул, например, на богатые вотчинные владения новгородского владыки и новгородских монастырей как на что-то узурпированное. Официозно-московский рассказ о покорении Новгорода мотивирует требование уступки половины всех [земель] монастырей в пользу великого князя таким неожиданным утверждением: «беша бо те волости великих же князей, ино они их освоиша». В Москве, по-видимому, и понять не могли, как это возможно существование целой обширной области, признававшей великокняжескую власть великого князя при отсутствии в ней основной опоры реальных сил этого князя – развитого дворцового землевладения, и создали себе фикцию о прошлом, когда и в Новгородской земле оно [будто бы] было, да потом, как многое княжое, перешло в руки вечевых властей, а что до земель – то достались [они] новгородским церковным учреждениям. Верили ли московские дьяки такому заявлению сами, или нет – их дело, но характерно само утверждение, выдвигавшее предпосылку о праве великого князя распорядиться церковными землями и изменить их назначение. Подлинный мотив требования, конечно, иной: «понеже нам, великым князем государьство свое дръжати на своеи отчине, Великом Новегороде, без того не лзе»[339]339
  Полное собрание русских летописей. СПб., 1913. Т. XVIII. С. 261.


[Закрыть]. Держать государство великим князьям подлинно нельзя было, не имея в руках крупного земельного фонда. И вопрос о нем стал круто в княжение Ивана III.

Я дал во всем предыдущем изложении общий очерк отношения московского государя к территории его владений, которые он рассматривал как свои вотчинные владения. На основе общего представления о вотчинном характере власти государя великого князя стали круто меняться и его отношения к тем общественным силам, с которыми и через которые он держал свою землю в прежнее время. Со времен Ивана III круто меняется положение бояр-кормленщиков и бояр-вотчинников. Основу этой перемены можно назвать установлением прямого властного отношения великого князя к подвластным этому боярству населению и земле. Только от времен Ивана III имеем мы так называемые «уставные грамоты» наместничьего управления. Говоря так, я не забываю Двинской грамоты 1397 г.[340]340
  Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографическою экспедициею… Т. I. № 13; Владимирский-Буданов М. Ф. Хрестоматия по истории русского права. 3-е изд. Киев, 1885. Вып. I. С. 124–131.


[Закрыть] Это памятник особливый, и значение ее – мимолетное. Ведь великий князь Василий Дмитриевич сделал только попытку утвердить свою власть над Двиной, тогда и дал боярам двинским, сотскому и всем черным людям эту хартию. Что это за акт по существу? Излагая ход подчинения Великого Новгорода Иваном III, я обращал внимание на одну подробность летописного рассказа, которая обычно оценивается вовсе неправильно. Новгородцы добивались при переходе под московское владычество гарантий своих прав от притеснений новой власти и ее агентов. Когда крестоцелование самого великого князя и его бояр было отвергнуто, они просили себе «опасной грамоты», а когда и в этом было отказано, удовлетворились устным жалованным словом великого князя. Вот, по крайнему разумению моему, двиняне и получили в 1397 г. такую «опасную грамоту», по которой «должны ходить» у них наместники, каких пришлет великий князь на Двину из своих бояр или кого пожалует этим наместничеством из двинских бояр. Весьма вероятно, что эта Двинская грамота послужила своего рода идейным образцом для упомянутого требования как новгородцев, так и для позднейших московских грамот наместничьего управления. И само новгородское желание не осталось без следа, т. к. с ним связано составление того списка так называемой Новгородской судной грамоты, «переписавшей» на имя великого князя – едва ли без перемен – основные положения новгородского суда и управления еще при первом походе Ивана III на Новгород в 1471 г.: ведь эта грамота внимательно разграничивает права и доходы наместничьи и новгородского самоуправления. Трудно сомневаться, что будь в 1478 г. составлена «грамота», о какой просили новгородцы, в основу ее легла бы Судная 1471 г.

Влияние новгородской государственности, более зрелой и отнюдь не вотчинной в московском смысле, на приемы устроения московского управления в XV в. – явление существенное, но малоизученное. В ней москвичи могли найти кое-какие готовые формы ограничения самовластного и самодовлеющего положения органов центральной власти в подведомственных им областях. Образцом такого ограничения из времен Ивана III служит Уставная белозерская грамота 1488 г., устанавливающая нормы корма, и поборов, и суда наместничьего в форме пожалования всех белозерцев, горожан, и становых людей, и волостных[341]341
  Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографическою экспедициею… Т. I. № 123; Владимирский-Буданов М. Ф. Хрестоматия по истории русского права. 3-е изд. Киев, 1887. Вып. II. С. 73–81.


[Закрыть]. Затем дальнейшее развитие тех же явлений относится, судя по нашим документам, ко времени Василия III, примыкая непосредственно к организационной работе его отца. В уставных грамотах наместничьего управления вижу проявления тех же общих организационных тенденций, какие находим в Судебнике 1497 г., – в устроении центрального суда на зарождающихся приказных началах, в различении инстанций, основе отличия управления центрального и областного. Белозерская грамота – одно из проявлений тяги верховной великокняжеской власти к прямому вмешательству в дела наместничьего управления, контролю над ним и установлению своей правительственной силы по отношению к населению, которое тянуло бы к московскому центру за управой и защитой, за нарядом всех отношений и установлением их правовых и административных норм. Дело князя Оболенского Лыка, великолуцкого наместника, о котором мне уже не раз приходилось упоминать, – явление того же порядка; лучане «били» на него «челом» великому князю «о продаже и о обиде», причем в ином на него дотягалися, и он уплатил по иску «оборотню в продажех», а другое князь великий «и безсудно велел платити». В общем, это все черты того процесса, который можно назвать «собиранием власти», переходящим при Иване III в стремление к ее концентрации и устроению всех управляющих властей в подчиненные органы московского центра. Подчинение кормленщиков контролю и ответственности, произвольная их смена и назначение, для которых использована временность кормлений, постепенно перешедшая в их намеренную краткосрочность, с одной стороны, а с другой – уставные грамоты и доходные списки, все строже и определеннее подчинявшие наместничье кормление уставной норме, упраздняли вотчинные навыки кормленщиков и устраняли опасность перехода наместничеств в вотчинное владение, подобное феодам западных графов. Территория и население наместничеств этой практикой закреплены за властью великого князя. Конечно, сложнее складывались отношения между этой властью и боярами-вотчинниками, государями своих земель и населявшего их люда. Жалованные грамоты светским и церковным землевладельцам придали условный и производный характер их привилегиям и самому их вотчинному праву. Но все-таки оно оставалось, по существу, их собственным вотчинным правом. В их руках оставалась большая материальная и людская сила, достижимая для великого князя только через них, при их подчинении великокняжеской власти. При Иване III военные силы княжат не были еще втянуты, как мы видели, в общий строй великокняжеских полков, а составляли особые вспомогательные отряды. Остальное боярство входило со своими людьми в эти полки, но размеры его службы не были, по-видимому, однообразно определены до середины XVI в., а в обложении царили более или менее обширные льготы. Великий князь, ставший вотчинным государем всей Великороссии, стоял, однако, в этом строе в своеобразно-двойственном положении. Владетельный распорядитель земель дворцовых и черных-волостных, он встречал предел своей вотчинной власти в землевладении боярском и церковном, в жалованных привилегиях – частью, для княжат – [в] наследственно-владельческих правах крупных вотчинников. Весь уклад народно-хозяйственной жизни XV в. сильно обострял смысл этого положения, т. к. вся трудность организации великокняжеских финансов, потребность в которой сразу возросла при расширении задач и горизонтов московской политики, состояла в ничтожности движимого, денежного, капитала тогдашней Великороссии и в базировании всякого прочного и значительного материального обеспечения на земельных имуществах. Землей и сельским хозяйством обеспечивалось содержание великокняжеского двора, администрации, военной силы. Податные сборы – дани и пошлины– либо сливались с землевладельческими доходами, либо составляли второстепенную статью общего финансового оборота, обеспечивая преимущественно экстренные нужды и расходы. Все эти общие условия выдвигали на первый план вопросы распоряжения земельным фондом как основным обеспечением всего строя Московского государства.