Текст книги "Лекции по русской истории. Северо-Восточная Русь и Московское государство"

Что до боярства, то, как сказано, ближайший к князю, кормящийся на кормлениях и путях, и деятельный на наместничествах и должностях центрального управления княжого слой его – это бояре введенные. Как же представлять себе остальное боярство, от которого введенные отличны?

Эти «бояре все», кто служит великому князю, рисуются нам прежде всего основой его боевой силы, рядом с его личным войском, его «двором». Их значение опирается на землевладение, опору их социального положения.

По условиям всего уклада вотчинных княжений удельного времени крупное землевладение являлось существенным элементом их политического строя и управления. Недаром Н. П. Павлов-Сильванский назвал «крупное единоличное землевладение, господскую, боярскую вотчину или боярщину» одним из «основных учреждений государственного устройства средних веков»[283]283
  Павлов-Сильванский Н. П. Феодализм в удельной Руси (Сочинения. Т. 3). СПб., 1910. С. 174 и след.; Он же. Феодализм в древней Руси. СПб., 1907. С. 45.


[Закрыть]. Боярщина, действительно, была институтом не только землевладения, но и управления.

Вопроса о «происхождении» такого боярского землевладения мне, собственно, касаться особенно незачем. Отмечу только, для сохранения исторической перспективы, что это явление, уже сложившееся в основных своих чертах еще в киевский период. С XI в. идут известия о боярском землевладении, о селах боярских, где хозяйство ведется руками частью невольной челяди – холопов, частью полусвободного люда – закупов. С падением Киевщины и городского строя русских земель повсеместно наблюдаем быстрый рост силы и значения землевладельческого боярства. На русском северо-востоке – это влиятельная политическая сила во времена Юрия Долгорукого, Андрея Боголюбского, Всеволода Большое Гнездо. В так называемые удельные века боярство – неизбежная действующая сила во всех перипетиях междукняжеских отношений, настроение которой не раз решало судьбы князей и княжений. А фундамент боярского значения – в политической силе и политическом характере боярского землевладения. Суть этого «политического характера» в том, как известно, что владелец боярщины «имел право суда и управления, в той, или иной мере, над населением в пределах своих владений» (Павлов-Сильванский) или, как выражается Неволин, «получал многие права державной власти и становился в своей вотчине как бы князем», был для населения своей вотчины судьею по делам не только гражданским, но и уголовным, собирал на себя в своей вотчине различные пошлины, следовавшие в казну княжескую, например, мыто, мостовщину, перевоз, пользовался повинностями, учрежденными собственно для князя, и т. п. Словом, был во всем подобен кормленщику-наместнику по отношению к населению, т. к. «ведал его и судил, и ходил во всем по пошлине». Мы знаем об этих особенностях владельческого положения средневековых бояр исключительно из жалованных грамот разного типа – несудимых, невъезжих, льготных, которыми, начиная с Ивана Калиты, княжая власть гарантировала боярские вотчинные привилегии, определяя обыкновенно их объем и границу. Это вызвало у историков представление, что правительственные права землевладельцев над населением их вотчин явились, в самом происхождении своем, результатом княжого пожалования. Так долго, хотя и не без колебаний, смотрели на Западе на происхождение сходных прав западноевропейских феодалов из королевских пожалований, но дальнейшая работа привела к выводу, что права эти и связанная с ними практика много старше первых так называемых «иммунитетных грамот». И у нас гениальный создатель истории русского права К. А. Неволин еще в 1857 г. после характеристики державных прав бояр по жалованным грамотам землевладельцев писал в своей «Истории гражданских законов»: «Но, может быть, такими грамотами был только подтверждаем как исключение (?) тот порядок вещей, который в древнейшие времена существовал сам собою и по общему правилу. Надобно полагать, что в древнейшие времена права вотчинника были не теснее, а напротив, еще обширнее, чем они были во времена позднейшие… При слабой власти общественной сильный вотчинник в пределах своей земли был самовластным господином. Никто не мог вступать на его землю без его согласия. Он был посредником между правительством и лицами, жившими под его рукою на его земле. Он производил суд между ними по делам, у них между собою возникавшим, и никто не мог вмешиваться в отправление судебной его власти. К нему должен был обращаться тот, кто имел дело до его людей или людей, живших на его землях… Если дело происходило между лицами, подвластными разным вотчинникам, то общий суд их полагал ему конец»[284]284
  Неволин К. А. Полное собрание сочинений. СПб., 1857. Т. IV. С. 149–150.


[Закрыть]. Так, облик боярина-землевладельца рисуется Неволину весьма сходным с положением удельного князявотчича, также вполне самостоятельного во внутреннем управлении, суде и расправе над населением своего княжества, также разрешавшего споры своих людей с чужими в форме сместного или вопчего суда. Общий взгляд Неволина возрожден Н. П. Павловым-Сильванским, который проводит мысль, что «иммунитетные права проистекают не из отдельных княжеских пожалований, а из общего обычного права»[285]285
  Павлов-Сильванский Н. П. Феодализм в удельной Руси. С. 298.


[Закрыть]. Высказавшись так, Неволин продолжает: «С утверждавшеюся и распространявшеюся княжескою властью такой порядок не мог быть совместен. Но он не мог быть вдруг уничтожен. Переход к уничтожению его составляют несудимые грамоты. То, что прежде принадлежало вотчиннику в силу вотчинного права, то было теперь знатнейшим вотчинникам обеспечиваемо жалованными грамотами, как особенное преимущество». Тут не все, конечно, верно. Неверно то, что жалованные грамоты подтверждали лишь «как исключение», и то за «знатнейшими», то, что было прежде общим правилом. Сергеевич, также вслед Неволину признавший, что «возникновение указанных преимуществ и льгот относится, конечно, к самой отдаленной древности», говорит более правильно: «Надо думать, что такие пожалования составляли общее правило, а не исключение», – и указывает, что среди пожалованных, чьи грамоты до нас дошли, встречаются разные «Ивашки и Федьки», имевшие свои привилегии наряду с большими людьми, имена которых писались с «вичем»[286]286
  Сергеевич В. И. Русские юридические древности. 2-е изд. СПб., 1902. Т. I. С. 364, 366.


[Закрыть].

В итоге боярщина является в составе вотчинных княжений удельного времени не новообразованием, созданным будто бы княжеской политикой пожалований, а бытовой и обычно-правовой стариной, которая растет и развивается, и крепнет параллельно развитию самих вотчинных княжений, внутри их, и с которой растущей в свою очередь великокняжеской власти приходилось считаться как с большой общественной и экономической силой. Близость такой боярщины к вотчинным княжениям и уделам, особенно мелким и дробным по территориальному объему, естественно, привела исследователей к вопросу: распространялось ли на них право отъезда с вотчинами, свойственное даже самым мелким князьямотчичам, которые постепенно теряли это свое право лишь окольным путем договоров с великим князем о том, что им от него «неотступным быти», и договоров между крупными князьями о том, чтобы друг от друга их служебных князей с вотчинами не принимать, а которые отъедут, то те вотчин лишены? Всего тщательнее обработал этот вопрос Н. П. Павлов-Сильванский в § 81 своего труда о «Феодализме в удельной Руси» и пришел к вполне правильному выводу, что боярский отъезд с вотчинами был явлением, весьма знакомым удельной Руси, но рано подавленным окрепшей княжеской властью, почему оно и отразилось в наших источниках почти только косвенно. Полнота вотчинной власти над боярщиной была столь велика, что при свободе личной службы бояр-вотчинников получалось резкое противоречие между политико-административным значением боярщины в составе одного княжения и службой самого боярина в другом. Отсюда забота каждой политической единицы в удельной Руси, чтобы чужие бояре, как и чужие князья, не распространяли своей вотчинной власти на ее части ни в форме покупки земель, ни в форме приема под свою господскую власть так называемых закладней, или закладников, вольных людей, поступавших под чью-либо частную, личную власть путем челобитья им в службу или под их патрональную опеку. Лишь в виде компромисса в договорах между союзными князьями устанавливается возможность боярина или вольного слуги-вотчинника служить в одном княжестве, а вотчину иметь в другом, и то с обязательством не разрушать ее связи с политико-административным целым местного княжества, т. е. «судом и данью», «тянуть по земле и по воде» и не уклоняться от участия в защите по территории, а являться для «городной осады» к месту своего землевладения. Новгородцы настойчиво уговариваются с князьями, чтобы те не принимали «ни людий новгородьскых… ни земли»[287]287
  Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел. М., 1813. Ч. 1. № 15. С. 19.


[Закрыть].

Прямые примеры битья челом в службу с вотчиной известны – неожиданно – лишь поздние. Один относится ко временам Василия Темного: в его жалованной грамоте 1461 г. читаем, что великий князь пожаловал суздальского землевладельца Алексея Краснослепа его же отчиною, пустошью Хоробровскою[288]288
  Акты XIII–XVII веков, представленные в Разрядный приказ представителями служилых фамилий после отмены местничества. Ч. I // Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских. М., 1898. Кн. 2. Отд. I. С. 16.


[Закрыть]; пожалование не совсем понятное, не ясно и то, от кого «отъехал» Краснослеп, но вне связи с переходом на службу к великому князю от местного суздальского князька и вовсе нельзя объяснить пожалования служилого человека его же вотчиной; так и великий князь Иван Иванович, когда отец ему Тверь дал, приняв бывших тверских бояр в свои бояре, дал им жалованные грамоты на их вотчины. Яснее два других примера: из грамоты Ивана III 1487 г. узнаем, что муромский вотчинник Ивашка Максимов сын Глядящий «бил челом… великой княгине Софее и с своею вотчиною, с половиною селом Глядящим», и князь великий «пожаловал тем его половиною селом Глядячим»[289]289
  Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографическою экспедициею Императорской академии наук. СПб., 1836. Т. I. № 120.


[Закрыть]. Наконец, в духовном завещании Ивана III читаем: «а бояром и детям боярским ярославским со своими вотчинами и с куплями от моего сына Василия не отъехати никому никуды, а хто отъедет, и земли их сыну моему, а служат ему и он у них в их земли не вступается». На фоне наших источников эти строки производят впечатление чего-то необычного, исключительного: нет обычного права личного отъезда с сохранением вотчины на условии тянуть по земле и воде. Я думаю, что тут можно видеть отражение тех порядков и отношений, которые сохранились с большей косностью и верностью старине в мелких удельно-вотчинных захолустьях, от которых до нас почти вовсе документов и иных сведений не дошло. А наши источники – почти сплошь московские, т. е. отражают более сложную и напряженную политическую жизнь, в которой, по выражению Неволина, «разрушены были многие древние установления Русского народа». Еще один пример «отъезда с вотчиной» Павлов-Сильванский видит в истории Волоколамского монастыря, когда игумен Иосиф Волоцкий, недовольный подчинением князю Федору Борисовичу волоцкому, просил великого князя «принять монастырь в покров и в соблюдение свое»: взял бы великий князь монастырь с игуменом и братьею «в великое свое государство и не велел бы князю Федору Борисовичу вступатися ни во что». Житие Иосифа говорит об этом так, что Иосиф «отказался от своего государя в великое государство». Василий III, действительно, «взя обитель… в свою державу», а Иосиф, когда о том ходатайствовал, то подкреплял свое челобитье на ряде других примеров, когда монастыри, находящиеся в мелких вотчинных княжествах, были по челобитью игуменов Василием Темным взяты «в его государство» с запретом «тем князьям в те монастыри вступатись ни по что»[290]290
  Павлов-Сильванский Н. П. Феодализм в удельной Руси. С. 403–404.


[Закрыть].

В известном риторическом рассказе о «Житии и преставлении царя Русского, великого князя Дмитрия Ивановича» московский книжник вложил в уста Донскому цветистую речь по адресу бояр, где великий князь говорит, что с ними он царствовал, с ними держал землю Русскую, держал их в чести, и нареклись они у него не бояре, но князи земли его; и сыновьям, по повести этой, завещал Дмитрий любить бояр своих, честь им достойную воздавать, противу служений их и без воли их ничего не творить[291]291
  Полное собрание русских летописей. СПб., 1897. Т. XI. С. 114.


[Закрыть]. А Ключевский, говоря о действительном укладе великорусской политической жизни, говорит: «Князь правил с двумя классами, господствовавшими в обществе, военно-служилым и духовным».

В каждом политически организованном обществе, в любой стране, выработавшей хотя бы самую элементарную административную организацию, есть отношения и, так сказать, нити властвования, которые надо в руке держать, чтобы действительно властвовать и управлять живыми силами этой страны. Таким органом власти в Северо-Восточной Руси удельного времени было боярство. Конечно, Ключевский вполне прав, называя рядом с ним и духовенство; я бы только предпочел сказать– церковь, т. к. тут дело не в духовенстве как классе, а в церкви как учреждении, как организации. Но ее я пока оставляю в стороне, потому что о ней разговор будет особый.

Князь удельного времени так же не представим без боярства, как древнерусский князь без дружины. В [прямой] связи с сильным и деятельным боярством его [князя] собственная общественная сила. И Москва растет, собирая к себе многолюдную боярскую массу, высасывает живые соки из соседей-соперников, привлекая на службу себе, добром или неволей, местные боярские силы. Удельное средневековье не знает еще безличных учреждений как деятельных сил управления и властвования. Оно строит свой политический быт на личных силах и личных отношениях. Присмотримся ближе, в каком смысле боярство было необходимым органом княжого властвования, и мы, быть может, лучше поймем, почему такая служба могла быть только вольной и основанной на договоре, на взаимной связи интересов и выгод. Две фигуры тут важны: боярин-наместник и боярин-вотчинник.

Одной из существенных научных заслуг Н. П. Павлова-Сильванского представляется мне выяснение в той части его труда, которая озаглавлена «Община и боярщина», подлинного житейского характера и значения наместничьего управления XIV–XV вв. Вглядевшись в то, что оно из себя представляло, поражаешься поверхностным характером его управительной роли и деятельности.

Округа наместничьего управления были огромны в слабо населенной стране, где поселки волостные раскидывались на сотни верст в море леса и пустырей, часто болотных. Сама старинная волость – большая территория от 200 до 800 квадратных верст. А по нескольку десятков таких волостей приходилось на станы наместничьего управления; два-три, иногда больше, таких стана составляли округ наместничьего управления, которое ведалось каким-нибудь десятком или несколько большим числом его агентов, тиунов и доводчиков. Эта кучка людей, можно сказать, тонула в волостном житейском море. А ведь ею исчерпывалось представительство власти на местах в областном управлении. Князю это управление служило отчасти источником дохода, отчасти и, вероятно, даже больше средством содержать нужную силу слуг своих, кто покрупнее, и собирать их к себе побольше.

А чем было оно для населения, что ему давало? Основные функции управления выполнялись почти целиком выборными волостными властями, «старостой со крестьяны». По Двинской грамоте, единственной уставной грамоте XIV в., «самосуд», караемый пеней – только один: «кто изымав татя с поличным да отпустит, а собе посул возмет» – а «опрочь того самосуда нет», да ведь и это, по-настоящему, вовсе не самосуд. Охрана местной безопасности, поскольку существовала, создавалась, очевидно, самодеятельностью волостных общин: у наместничьего управления не было ни сил, ни средств – ни следить за местной жизнью, ни опекать ее. Наместник прежде всего кормленщик – получает кормы, собирает пошлинные доходы, но он и «ведает» и «блюдет» пожалованные ему волости. Наместник – судья. Но весь строй старого судебного процесса таков, что судебная власть вступает в силу только по почину заинтересованных лиц, а частному лицу обратиться к наместничьей власти за защитой нарушенных прав своих едва ли часто бывало по карману: столько приходилось уплатить «хоженого» или «езду» наместничьим доводчикам при надобности осмотра или опроса на месте в сколько-нибудь отдаленной от стана местности. Недаром в дошедших до нас «судных списках» всё больше монастыри да целые волости выступают сторонами. Наместник – власть административно-полицейская. Но какие были у него способы искоренять разбои и татьбу, и всякую преступность, кроме разве взыскания «вины» с волости за нераскрытые ею преступления, если о них узнает по «извету» или «язычной молве»? Наместник – власть финансовая. Но и тут его роль пассивная: получение доходов своих и государевых по раскладке и сбору волостных людей промеж себя – как те же «старосты со крестьяны» организовывали всякую повинную работу или даточных людей давали, когда это требовалось, «покручая» меж себя четвертый пятого или как приходилось на «городовое дело» и тому подобные повинности. Не будет преувеличением сказать, что при наместниках-кормленщиках вся действительная работа по охране общественного порядка и безопасности, суд и расправа, сбор государевых доходов и наместничьих кормов лежали на волостных общинах с их выборными. Система наместничьего управления лежала лишь очень поверхностно на массовой жизни областей, и ее значение, можно сказать, было, кроме целей кормления, не столько судебно-административным, сколько политическим. При слабом развитии действительной правительственной власти в ту эпоху, наместничествами достигалась иная цель: с их помощью закреплялась и сосредоточивалась в руках московского государя верховная политическая власть над областями, входившими – постепенно во все большем количестве – в состав государства великих князей московских. Жалуя своим князьям и боярам в кормление города и волости, великий князь едва ли был особенно расточителен: нельзя же было всю эту массу земель и людей, на них осевших, вовлечь в путное, дворцовое управление, а ведь это по всей тогдашней системе отношений единственный способ непосредственного управления и извлечения доходов из княжеских владений. Оставалась другая система: возлагать неизбежный минимум правительственной деятельности на местах на те органы власти, которые таким путем получали свое содержание, давая в обмен великому князю – свою службу, часть местных доходов и – last not least[292]292
  Последнее по месту, но не по значению.


[Закрыть] – обеспечение его властвования над данной частью территории и населения.

На фоне такого представления о действительной роли наместничьего управления в раннем Московском государстве можем себе представить яснее политический и административно-государственный смысл тогдашнего крупного землевладения, боярского и церковного.

Для этого вопроса особенно важно установить определенную точку зрения на происхождение жалованных грамот, поскольку они определяют вотчинный суд и управление, изъятие боярщины из-под власти наместничьего управления и гарантию самого землевладения. Если признаем ходячее в нашей литературе мнение, что жалованные грамоты свидетельствуют о создании всех этих прав и привилегий крупного землевладения волей князя[293]293
  Ср. хоть новейшую работу Панкова «Льготное землевладение в Московском государстве до конца XVI в. и его политическое и экономическое значение. СПб., 1911». – Примечание автора.


[Закрыть], то получится ряд совсем иных выводов о ходе тогдашней жизни и строе ее отношений, чем при Неволинском понимании дела, что-де «такими грамотами был только подтверждаем… тот порядок вещей, который в древнейшие времена существовал сам собой и по общему правилу». При отсутствии источников, которые давали бы сведения о положении крупного землевладения раньше XIV в., эпохи первых наших грамот, для меня, кроме ряда иных общеисторических соображений, вопрос этот решается, особенно, тем влиятельным и мощным положением, какое боярство – несомненно землевладельческое – занимает в Северо-Восточной Руси еще в XII и XIII вв. Если я по отношению к ранней истории Киевской Руси оказался вынужденным отстаивать значительно большую активность княжеской власти при создании и организации древнерусских земель-княжений, то для эпохи возникновения так называемого удельного порядка я настаиваю на необходимости раз [и] навсегда отказаться от картины, созданной Соловьевым и так блестяще художественно развернутой Ключевским. Образ князя – создателя своего княжества на сыром корню, в стране, населенной финскими племенами, куда он призывает русское население с далекого юга, колонизуя им свои владения, строя для него города и церкви и т. п.; князя – хозяина своей земли, на которую он принимает пришлое население, принадлежит не исторической действительности, а области книжных легенд, каких немало, к сожалению, в нашей историографии. Организация особого Ростово-Суздальского княжества во времена Юрия и Андрея Боголюбского сложилась уже на окрепшей основе славянской колонизации этого северо-востока.

В XIV и XV вв. постепенно крепнет заселение и хозяйственная эксплуатация его областей, которые в эпоху утверждения ордынского владычества уже разбиты на ряд местных вотчинных княжений, живших силою своих князей и деятельностью своего местного боярства и духовенства. Эта внутренняя колонизация – заселение и разработка обширных пустошей, вырванных в значительной мере из-под леса, шла частью сама собой, расселением волостных крестьян по починкам и волосткам, частью предприимчивостью духовных и светских землевладельцев. Княжие жалованные грамоты крайне редко предшествовали образованию крупного землевладельческого хозяйства, а их функция в процессе такой колонизации состояла по существу в утверждении, закреплении и нормировке явлений, сложившихся в ходе самой жизни. Вмешательство княжеской власти в судьбы землевладения вызывалось прежде всего столкновениями между укладом волостной жизни и новыми экономическими явлениями, и владельческими интересами вновь возникающих боярщин. Старое обычное право народных общин приходило в столкновение с новыми притязаниями землевладельцев: требовалась власть, которая разрешала бы вопросы, поставленные на очередь самой все усложняющейся жизнью.

Древняя волость захватывала в свое владение весьма обширные пространства, лишь в известной части подчиненные прямой хозяйственной культуре. Ее поселки, тянувшие к волостному центру, погосту, оказывались широко рассеянными среди нерасчищенного леса, болот и пустошей. «Территория волости, – как ее изображает Павлов-Сильванский, – определялась крайними пунктами разбросанных поселений»[294]294
  Павлов-Сильванский Н. П. Феодализм в удельной Руси. С. 34.


[Закрыть], а леса и болота долго оставались вовсе неотмежеванными от соседних волостей. Только когда поселки двух разных волостей, постепенно все глужбе врезываясь в лес, сходились так близко, что начинались между соседями столкновения из-за пользования теми или иными угодьями, звериными ловлями, бортными ухожаями, пашенным лесом, волости приступали к размежевке, «копали межи и грани тесали на деревьях». Растущее церковное и светское землевладение то и дело клином врезывалось в волостные территории, то поднимая новину путем земельной заимки в неразмежеванных, пустых углах территории, то захватывая земли, которые волость «из века» считала своими. Не всегда такие захваты, по-видимому, вызывали протест волостных крестьян, по крайней мере сразу. Иной раз возникали вольные соглашения. Волость поступалась монастырю теми или иными участками, отдельные ее члены продают богатому соседу свои расчищенные и возделанные участки.

Рост крупного землевладения, прежде всего, естественное следствие накопления богатства в руках высших социальных слоев и применения его к земледельческому хозяйству двумя путями: оно ставится либо силой невольной челяди, холопов боярских, либо трудом вольных людей – крестьян, которых втягивает в чужое крупное хозяйство возможность получить ссуду (помогу) и льготу в уплате дани и иных пошлин. Средневековое землевладельческое хозяйство могло быть относительно очень крупным, по размеру земельных владений, но не было крупным хозяйством по технике ведения дела. Поэтому верно определяют его тип историки экономического быта, когда говорят, что для него характерно соединение крупного землевладения с мелким хозяйством. Дело велось путем создания на территории боярщины многих таких мелких крестьянских хозяйств, в которые и вкладывался владельческий капитал мелкими долями в форме помоги, ссуды, отчасти уплаты даней и пошлин князю за крестьян, если не удавалось выхлопотать более или менее полной финансовой льготы. Богатые монастыри, богатые бояре деятельно поработали над этой формой развития внутренней колонизации, притом, по-видимому, если только нас не обманывает случайный состав наших источников, расцвет этой деятельности падает на последние десятилетия XIV и особенно на XV в. Во всяком случае это время, когда неослабно растет крупное землевладение, плодя свои починки и поселки и все больше утесняя более медленное развитие свободных крестьянских волостей, которым оставалось только жаловаться, что их «деревни и пустоши волостные разоимали бояре и митрополиты, не ведаем которые, за себя». Павлов-Сильванский отмечает такие моменты этого процесса: 1) «значительные части волостных территорий переходили во владение бояр и монастырей в качестве заимок или розделей невозделанных земель» – возникали деревни, которые владелец «разделал на лесе своими людьми», починки, которые «чернецы на лесех ставили»; 2) захват пустошей, заброшенных временно участков; 3) скупка участков у отдельных крестьян или других владельцев, ранее приобретших часть волостной земли[295]295
  Там же. С. 247 и след.


[Закрыть]. Вопрос о законности всех таких приобретений оказывался весьма спорным. По крепкому обычно-правовому воззрению, раз занятая волостная территория, а тем более пустоши – выморочные и покинутые участки, уже приспособленные для сельскохозяйственной культуры, стояли под территориальной властью волостного мира, который распоряжался ими по мере надобности – путем раздачи «старостой со крестьяны» новоприбылым поселенцам долей леса и полевой земли за тягло, на оброк или в льготу. То, по нашему говоря, право собственности, какое принадлежало крестьянам-хозяевам на их участки, широкой возможностью отчуждения и распоряжения не нарушало – по крайней мере в принципе – при своеобразной конструкции основных понятий средневекового вещного права, владельческих прав волости. И волостные крестьяне не раз пытались оспаривать захваты и приобретения светских и церковных землевладельцев, но систематически проигрывали судные дела, раз землевладелец мог представить грамоту, закрепившую ту сделку, по которой был приобретен спорный земельный участок. Конечно, такие грамоты можно было представить в случае покупки, вклада в монастырь, духовной и т. п. Но на заимки и захваты – под свое прямое хозяйство или в пользование волостным лесом, рыбными и звериными ловлями – таких грамот, удостоверяющих законность приобретения, не оказывалось. Однако самый даже факт, что перед правом подобного приобретения отступало высшее право волости на всю свою территорию, уже свидетельствовал о презумпции в пользу частновладельческого землевладения.

Значительно более сильной и действительной его правовой опорой и явились жалованные грамоты. Разумею тут тот их тип, который содержанием своим имел княжое земельное пожалование. Издревле княжеская власть была единственным «источником права», как выражаются юристы, который мог закрепить новое, возникающее право, разрешить вопрос, обычным правом непредусмотренный, и разрешить его, не считаясь с обычным правом, в дополнение или прямое изменение его. Конечно, от фактической силы княжеской власти зависело осуществление таких новшеств в жизни, но ведь в изучаемую нами эпоху давно и память заглохла о былом ограничении власти князя силой вечевых общин, да и раньше-то разве только в Новгороде бывали случаи, когда вече вступалось ради выгод главного города за интересы смердов. Землевладельцы-бояре и монастыри теперь находят правовое основание для своих приобретений за счет волостных общин в княжеских пожалованиях. Было бы весьма существенно установить, когда же возникла подобная практика. Но это вопрос в сущности неразрешимый по состоянию наших источников. Видим, что некоторые виды княжеских пожалований, и весьма любопытные, восходят еще к XIII и даже XII в. Но некоторое богатство и разнообразие наши источники представляют только для XV в. То великий князь «ослобождает» митрополиту купить волостную деревню (1421 г.), то разрешает монастырю купить участок, разработанный некрестьянином в волостном лесе. Встречаются грамоты с разрешением боярину заимки в лесных угодьях: «пожаловал» такого-то, дал ему «сести» там-то, занять «околицу» и людей призывать к себе. То великий князь разрешает монастырю-землевладельцу «сечь дрова и бревна» или «ездить по дрова и бревна на хоромы» в волостной лес, предписывает старосте «со крестьяны» в том не препятствовать. То князь жалует монастырь, давая в «дом святого» ряд пустошей волостных «с пошлыми землями, с лесы и с пожнями», т. е. покинутые участки из-под старой хозяйственной эксплуатации со всеми угодьями, что к ним (пустошам) исстари потягло.

Наиболее был бы важен, но он крайне труден для разрешения, вопрос, когда возникли и какой характер имели пожалования населенных земель в вотчину монастырям, боярам и слугам вольным. Сравнительно с пожалованием порозжих земель это огромный шаг, получивший первостепенное, как известно, значение во всем развитии социально-политического строя Московского государства. Наряду с земельными пожалованиями отмеченного выше типа, чаще встречаем в XV в. (и раньше) пожалования, по-видимому, из дворцовых земель, когда князь дает «свое» село или слободу; и можно не без основания предположить, что таковы были более, по крайней мере, обычные пожалования земель населенных. Позднее, в Московском государстве XVI и XVII вв., широко развертывается раздача волостных земель с черными волостными крестьянами, но это вызвано развитием поместной системы, на фоне которой и пожалование в вотчину получает несколько иной характер.

В XIV и XV вв. – по крайней мере в пределах московских владений – князья относились с чрезвычайной бережливостью к платежной силе черных тяглых людей. Разумею тут отношение междукняжеских договоров и духовных грамот к «численным и данным людям», которых князья первоначально «блюдут с одиного», а потом, хоть и стали делить заведывание ими по уделам, сводя долю каждого в общей дани татарской к условленной сумме, но все-таки уговаривались между собой не расхищать этого основного финансового фонда. Дело в том, что по мере развития и роста дворцового хозяйства, князья часть волостных земель и волостного населения неизбежно втягивали в него. Еще при Калите упоминаются «выиманные по волостям люди», в службу «уряженные» на ту или иную службу по дворцовому хозяйству, по-видимому, в работу по специальным отраслям дворцового хозяйства – путям. Это слуги, «которые потягли к дворскому». И князья в договорах стремятся связать сами себя и друг друга обязательством – таких слуг, а также «черных людей, которые потягли к сотникам», в службу впредь не принимать, земель их не покупать и боярам не позволять таких покупок. С этой точки зрения, разрешение покупок волостных земель и утверждение уже совершившихся, допущение заимок и раздача пустошей стояли в несомненном противоречии не только с обычно-правовыми воззрениями народных общин, но и с интересами княжеской политики. А все-таки практика изъятий нарастала, и эволюция шла не в сторону тенденции договоров. Надо помнить, что договоры междукняжеские, с какими мы дело имеем, – московские, и эта их тенденция, может быть, и не типична для эпохи вотчинных княжений Северо-Восточной Руси. Как ни ограничен доступный нашему изучению материал, исследователи давно установили не только то, что более ранние пожалования более щедры и широки, а затем постепенно суживаются, но и то, что пожалования в областях немосковской власти и в XV в. шире и щедрее, чем московские. Так что указанные ограничения пожалований еще в XIV в. естественно признать особливой чертой именно московской политики. Нельзя при попытке уложить эти явления в соответственную историческую перспективу не вспомнить о двух одиноко стоящих очень старых грамотах. В 1130 г. князья Мстислав Владимирович, старший сын Мономаха, и его сын Всеволод дали новгородскому Юрьевскому монастырю волость Буйцы по берегу озера того же имени «с данию и с вирами и с продажами». Такое пожалование волости монастырю вместе с княжими доходами от управления волостными смердами можно бы назвать пожалованием кормления в вотчину, т. к. тут соединены земельное пожалование вотчиной и передача в руки монастыря правительственных доходов, не исключая и «полюдия даровьного», добавленного в грамоте от себя великим князем отцом[296]296
  Владимирский-Буданов М. Ф. Хрестоматия по истории русского права. 3-е изд. Киев, 1885. Вып. I. С. 115–116.


[Закрыть]. Затем ко второй половине XIII в. надо отнести то известие, какое находим в грамоте Олега Ивановича рязанского (70–80-е гг. XIV в.) о наделении рязанскими князьями, их боярами и мужами нового Богородичного монастыря пятью погостами с населением в 860 семейств с землями, и угодьями, и с правительственными доходами – судными и иными пошлинами. Странен в этом известии состав жалующей власти – 3 князя, 300 бояр и 600 мужей, своеобразен счет на семьи, но рязанские, как отчасти тверские, грамоты во многом так своеобразны для нас, привыкших к московским формам, что тут с дипломатической критикой надо подходить крайне осторожно, тем более что подлинность пергаменной хартии Олега не заподозрена[297]297
  Акты исторические, собранные и изданные Археографическою комиссиею. СПб., 1841. Т. 1. С. 2–3; Сборник Московского архива министерства юстиции. М., 1913. Т. I. Ч. 1. В грамоте упоминается 5 погостов с населением в 1010 семей. Очевидно, подсчет, приводимый А. Е. Пресняковым, неточен. – Ред.


[Закрыть].