Текст книги "Преступник номер один. Уинстон Черчилль перед судом Истории"

Гитлер хотел дружить, а не воевать с Англией

А что же Англия, война Германии с которой стала одной из основных пружин, вращавших гигантскую мясорубку, перемоловшую десятки миллионов жизней, и не только в Европе?

Уж с ней-то Гитлер никогда и никак воевать не собирался. Он обожал Англию, преклонялся перед англичанами, считая их не только братьями по расе, в отличие от славян, но и образцовыми европеоидами. Он вырос на расовых теориях английского естествоиспытателя Хьюстона Чемберлена (не путать с премьером-однофамильцем) и, в свою очередь, вырастил сотни тысяч своих единомышленников и поклонников в Великобритании. В своей откровенной и искренней книге, ставшей путеводителем для всей Германии, Гитлер делился мечтами о том, как Германия разделит огромные пространства России – с Англией и Японией, которых он ставил наравне с фашистской Италией.

С одной стороны, Гитлер не хотел воевать с Англией, с другой – был абсолютно уверен, что Англия сама не осмелится начать войну, будучи совершенно к ней не готова. И, между прочим, Англия тоже с самого начала не хотела воевать с Германией и удерживалась от любых резких шагов в течение долгих лет, демонстративно проводя «политику умиротворения», ярче всего проявившуюся в Мюнхене в 1938 году. Миролюбие Англии совершенно понятно: на случай боевых действий она могла предоставить сразу лишь две дивизии, а погодя – еще пять (катастрофа под Дюнкерком в 1940 году обнаружила, чего стоили английские дивизии в деле)[43]43
  Черчилль, ссылаясь на личную беседу со Сталиным в августе 1942 года, рассказывает, что на одной из встреч с английским представителем в августе 1939 года Сталин задал вопрос: «Сколько дивизий выставит Франция против Германии в случае мобилизации?» Последовал ответ: «Около ста». Сталин, помолчав, спросил: «А сколько дивизий выставит Англия?». Ответ английской стороны: «Две. И две позже». «А, две и две позже…», – повторил вполголоса Сталин. «Знаете ли вы, сколько дивизий нам придётся послать на фронт в случае войны с Германией? – он сделал паузу. – Больше трёхсот…».


[Закрыть].

Кстати, континентальная Франция, которая могла выставить целых 130 дивизий, еще больше не хотела воевать, чем островная Англия. Тоже понятно: ведь основной удар врага пришлось бы вынести ей, и кто знает, чем бы все это кончилось. (Практика показала: кончилось всего за сорок дней страшным разгромом и оккупацией Франции при трусливом предательстве Англией общего дела, то есть опасения были справедливы, силы Франции были слабы на деле, и лезть в войну ей явно не следовало[44]44
  Со 2-й половины XIX века во Франции, в отличие от Германии, наблюдается неуклонное снижение рождаемости. В 1900 году в этой стране был отмечен уже «минусовой прирост» населения – минус 26 тыс. человек; в 1911 году – минус 33 тыс. Окончательное обескровливание страны произошло в ходе Первой мировой войны: убитыми и без вести пропавшими французы потеряли 1354 тыс. человек (не считая офицеров); искалеченными и тяжелоранеными – 1490 тыс.; превышение смертности из-за голода и эпидемий над рождаемостью в эти же годы составило 1500 тыс. Это был конец, полное истощение нации, и к 1940 году Франция так и не оправилась.


[Закрыть].)

За одиннадцать месяцев, прошедших после раздела Чехословакии, у Англии и Франции причин и оснований воевать с Германией стало не больше, а гораздо меньше. Германия за год замечательно окрепла, усилилась, чего никак не скажешь о союзниках, потерявших, между прочим, мощную линию укреплений в Судетах и 35 хорошо обученных чешских дивизий. Гитлер был прекрасно осведомлен о слабых англо-французских военных возможностях, которые гарантировали ему мир и спокойствие с Запада.

Неудивительно, что 3 сентября внезапное решительное объявление Англией войны, в ответ на вторжение немцев в Польшу, выбило Гитлера из колеи, ошеломило. Он до последнего свято верил, что этого никогда не произойдет, он был убежден, что это никому не нужно ни в Англии, ни в Германии, что это невозможно, нелогично, немыслимо, безумно. Он жаждал и ждал дружеского и равноправного союза с Англией, а вовсе не войны, и прямо не раз выражал это. Тихий, бледный, задумчивый, он сказал своему верному Гессу в тот день: «Все мое дело рушится».

Вскоре верный Гесс был уполномочен выполнить весьма щекотливую миссию. В мае 1941 года, когда Франция была уже захвачена гитлеровцами, Англия, испытавшая год назад тотальный разгром под Дюнкерком, переживала теперь ежедневные бомбежки Лондона, а Германия была в угаре подготовки нападения на СССР, Гитлер тайно отправил старого товарища в туманный Альбион. Отправил на одноместном «Мессершмитте» как бы в частном порядке – официально войну двух стран никто ведь не отменял, – чтобы в доверительной беседе вначале с лордом Дугласом Гамильтоном (камердинером королевской семьи, с которым Гесс познакомился в 1936 году на Олимпийских играх), а затем и лично с королем изложить гитлеровский план полюбовного мира и последующей, как то и планировалось в «Майн Кампф», совместной войны против СССР. Король же, согласно этому плану, должен был склонить к согласию парламент[45]45
  Об этих милых подробностях рассказал в своей книге «Hess, Hitler and Churchill» английский историк профессор Питер Пэдфилд, в свое время приглашенный разведслужбой МИ-6, чтобы в составе группы перевести с немецкого для Черчилля привезенное Гессом мирное соглашение, напечатанное на бланках рейхсканцелярии. Пэдфилд уверяет: «Это не был предательский тайный сговор. Гитлер послал Гесса, и тот привез полностью составленное мирное соглашение, чтобы Германия вывела войска из всех оккупированных стран на Западе». Согласимся – более чем широкий жест во имя мира и расовой солидарности!


[Закрыть].

Но… Рудольф Гесс попал в плен, не найдя нужный аэродром.

Черчилль был заинтересован в том, чтобы истинные цели этого визита как можно дольше оставались в тайне, ибо совершенно не хотел скорого, достойного и почетного окончания войны даже со всеми последующими выгодами от раздела СССР. Не для того он годами не только добивался от Англии войны с Гитлером, но и вел большую работу по вовлечению в эту войну США. Ему, по определенной причине, было жизненно важно продолжать ее до конца во что бы то ни стало. Он не мог допустить, чтобы «партия мира», усиливавшаяся по мере военных неудач, взяла над ним верх в Британии. Поэтому многое, что связано с визитом Гесса, было засекречено правительством Черчилля (и его преемниками) на долгие десятилетия, а сам Гесс был убит английскими секретными агентами в тюрьме Шпандау в возрасте 93 лет.

Несмотря на то, что война с Германией, развязанная Англией, была в разгаре, Гитлер вел ее максимально мягко, «по-джентльменски». К такому «врагу поневоле», как расово близкие англичане, Гитлер относился – не найду другого слова – любовно. Исключительно этим объясняется его величайшая военная ошибка, когда после чудовищного разгрома союзных англо-французских войск при Дюнкерке (май 1940-го) тремстам с лишним тысячам английских солдат и офицеров была предоставлена возможность, побросав военную технику, эвакуироваться восвояси через Ла-Манш живыми и невредимыми. Издав свой знаменитый «стоп-приказ», остановивший победоносные немецкие танки, Гитлер не довершил разгром англичан ликвидацией живой силы и даже не стал брать их в плен, хотя имел все возможности для этого. Он не добил, не уничтожил врага вопреки военному опыту тысячелетий. Просто разоружил – и отпустил подобру-поздорову. Это очень дорого обошлось впоследствии Германии, ведь англичане лишь ожесточились, не оценив такого джентльменства и проявления расовой арийской солидарности. (Которая не менее ярко выявляется также при сравнении тех условий, в которых жили пленные англичане – и пленные поляки, русские, украинцы, белорусы.) Они не простили Гитлеру подобного демонстративного унижения…

Гитлер также не довел до конца свой план завоевания Англии путем высадки десанта (операция «Морской лев», июль 1940-го), хотя его подводный флот и авиация вполне могли перекрыть ради этой цели Ла-Манш, отрезать остров от материка. А там и раздавить остатки британской военной машины – почти сразу же после катастрофы Дюнкерка, пока американцы еще не компенсировали англичанам потерю почти всей военной техники. Но Гитлер, легкомысленно бросив в своем тылу раздавленную, но недодавленную Британию, решил осуществить мечту всей жизни – теперь или никогда! И кинулся с целью блиц-крига на СССР. И проиграл войну, свою судьбу и будущее своей страны.

Нелепость Польши как предлога для войны

В конечном счете война закончилась поражением Германии, не выдержавшей войны на два фронта. Но предвидеть в 1939 году такой счастливый для себя результат Англия, бросившая вызов Третьему рейху, конечно, никак не могла. Напротив, его ничто не предвещало, объективный прогноз мог быть только пессимистичным. Это понимали все трезвые и ответственные политики, руководители Англии и Франции – Чемберлен и Даладье – в первую очередь. Политика «умиротворения», долгое время проводившаяся ими в отношении Гитлера и Германии, была столь же мудрой, сколь и вынужденной: они не обольщались насчет своих возможностей и справедливо боялись и не хотели ввергать свои народы в пучину неизбежных поражений, бед и страданий. Они не хотели мировой войны. Да к тому же: кому другому, а этим-то странам Германия не угрожала, несмотря даже на старинные счеты немцев с французами[46]46
  Кстати, трудно было вести себя деликатнее, чем немцы-оккупанты в захваченной ими Франции. Об этом есть тьма свидетельств, начиная с визита Гитлера в Париж, которым он всегда восхищался. Французская столица всю войну прожила полноценною жизнью с устрицами и прочими деликатесами, шампанским, канканом, варьете и оперой… Но главное свидетельство: после окончания войны французское правительство наградило командующего отрядом Кюнстшутц во Франции графа Франца Вольф-Меттерниха орденом Почетного легиона. Орден оккупанту за помощь французской культуре, которую он бережно хранил от превратностей войны! Что значит братья по расе, юберменши…


[Закрыть]…

Но почему же тогда не Германия – «ужасный агрессор» – объявила этим странам войну не на жизнь, а на смерть, а наоборот, они – не ожидавшей того Германии, бросившись на эту, ничего плохого им не сделавшую и даже не сказавшую страну, как бешеные псы?! Это кажется совершенно необъяснимым.

Необъяснимым прежде всего потому, что нет более нелепого и глупого объяснения, чем официально принятое во всем мире: они-де решили наказать Гитлера за вторжение в Польшу, будучи связаны с этой обреченной страной некими обязательствами. Можно подумать, кому-либо в мире действительно важна была судьба поляков, да еще настолько, чтобы за них нести кровавые жертвы! Об этом смешно и думать. Помилуйте, мы же не дети и не идиоты от рожденья…

Напомню, что Польша как самостоятельное государство появилось на карте Европы XX века только в результате Первой мировой войны, Гражданской войны в России и поражения Германии и Австрии. Воспользовавшись временной слабостью названных трех держав, поляки смогли освободить свои исторические территории от их владычества и восстановить свою давно утраченную государственность. К 1939 году этой государственности еще не было и двадцати лет. Припомните, как всего за десять лет до того в «Стихах о советском паспорте» (1929) Маяковский едко издевался над главным документом польских граждан, их паспортом: «На польский глядят, как в афишу коза, / На польский выпячивают глаза / В тупой полицейской слоновости: / Откуда, мол, и что это за / Географические новости?». Вот так и смотрела на Польшу вся тогдашняя Европа.

Чрезвычайно показательно отношение к полякам Уинстона Черчилля, который спустя уже годы после войны писал о них с упреком и застарелой обидой: «Героические черты характера польского народа не должны заставлять нас закрывать глаза на его безрассудство и неблагодарность, которые в течение ряда веков причиняли ему неизмеримые страдания. В 1919 году это была страна, которую победа союзников после многих поколений раздела и рабства превратила в независимую республику и одну из главных европейских держав. Теперь, в 1938 году, из-за такого незначительного вопроса, как Тешин, поляки порвали со всеми своими друзьями во Франции, в Англии и в США, которые вернули их к единой национальной жизни и в помощи которых они должны были скоро так сильно нуждаться. Мы увидели, как теперь, пока на них падал отблеск могущества Германии, они поспешили захватить свою долю при разграблении и разорении Чехословакии. В момент кризиса для английского и французского послов были закрыты все двери. Их не допускали даже к польскому министру иностранных дел». В другом месте своих послевоенных мемуаров Черчилль наделил поляков, бросившихся в 1938 году «дербанить» Чехословакию вместе с немцами, словаками и венграми, «жадностью гиены».

Понятно, что никакой внутренней мотивации для спасения «безрассудных и неблагодарных» поляков не было даже у такого сторонника войны с Германией, как Черчилль, и его воинственные побуждения имели совсем иную подоплеку (какую – поймем в дальнейшем). Что же говорить о сторонниках мира, бывших еще в большинстве?

Да, Англия и Франция публично давали Польше гарантии, обещали ее защищать в случае, если кто на нее нападет. Некоторые историки считают, что тем самым они поселили в поляках излишнюю уверенность и самонадеянность, в результате чего Польша бросилась укреплять свои рубежи с Советами, открыв Германии незащищенный, по сути, тыл. Но когда Гитлер ввел танковые колонны в этот разверстый польский тыл, ни Франция, ни Англия не смогли ее защитить, хоть и объявили зачем-то немцам войну. Ни денег, ни вооружений, ни войск, ни иных средств давления у них не нашлось. Всей польской дутой независимости пришел очень скорый конец: 1 сентября война началась, а уже 6 октября она закончилась капитуляцией остатков польских войск.

В этот знаменательный день своего полного торжества Гитлер выступил в рейхстаге с речью, в которой на весь мир прозвучал призыв к замирению с Англией и Францией. Фюрер-победитель великодушно давал этим странам последний шанс. Он не хвастал и не шантажировал проявленной только что грозной силой, он не давил на них, он по-хорошему уговаривал:

«У Германии нет никаких претензий к Франции… Я даже не буду касаться проблемы Эльзаса и Лотарингии. Я не раз высказывал Франции свои пожелания навсегда похоронить нашу старую вражду и сблизить эти две нации, у каждой из которых столь славное прошлое…

Не меньше усилий посвятил я достижению англо-германского взаимопонимания, более того, установлению англо-германской дружбы. Я никогда не действовал вопреки английским интересам. Даже сегодня я верю, что реальный мир в Европе и во всем мире может быть обеспечен только в том случае, если Германия и Англия придут к взаимопониманию».

Фюрер был искренен и говорил правду. Вторую мировую войну со всеми ее чудовищными последствиями для всего белого человечества еще можно было остановить. Все еще было поправимо, обратимо. Но на призыв Гитлера к миру Даладье и Чемберлен ответили отказом. На следующий день, 7 октября, первый официально заявил, что Франция не сложит оружия, пока не будут получены гарантии «подлинного мира и общей безопасности». А чуть позже, 12 октября, Чемберлен назвал предложения Гитлера «туманными и неопределенными» и заявил, что если Германия хочет мира, то нужны «дела, а не только слова», и Гитлер должен представить «убедительные доказательства» и дать гарантии своего стремления к миру, уйдя из Польши и Чехословакии. Увы, вот это именно и была пустая болтовня вместо дела.

Тут терпение Гитлера, казавшееся бесконечным, лопнуло, и тогда подошла очередь тех, кто безрассудно дергал тигра за усы: французам и англичанам пришлось дорого платить по тем счетам, что сами же и подписали, гарантируя полякам то, чего не могли и не должны были гарантировать[47]47
  Чрезвычайно показательна судьба Франции: она во всей красе демонстрирует, почему этой стране следовало продолжать политику «умиротворения» Германии, а не лезть в пекло войны. Достаточно сравнить две мировые войны: Первую и Вторую. В Музее армии в Париже я обратил внимание на непривычную датировку: оказывается, французы ведут отсчет Первой мировой, как ни странно, со времен Франко-прусской войны. По их представлениям, эта война растянулась на полвека, так сказать, от поражения в 1871 году до реванша в 1919-м. Но и без этого преувеличения признаем, что тяжелейшая, упорнейшая война продолжалась свыше пяти лет (1914–1919) и окончилась победой, пусть и обескровившей Францию. А во Второй мировой войне франко-прусский эпизод занял всего… сорок дней! Недаром его прозвали «странной войной». Таков был срок, за который французская армия был разгромлена в лоск, а Париж капитулировал. Спрашивается: надо ли было Франции испытывать судьбу? Ответ однозначен: нет.


[Закрыть].

Зачем же, почему же они это сделали?!

Вот тут-то и всплывает фигура сэра Уинстона.

Как Черчилль встал на тропу своей войны

Почему Чемберлен, вынужденный объявить Германии войну от лица Англии, тут же назначил своего политического оппонента Черчилля первым лордом адмиралтейства, на ту самую должность, которую тот как никуда не годный военный с позором покинул в 1915 году? Почему как только Чемберлен все же покинул свой пост, 10 мая 1940 года на должность премьера оказался триумфально возведен королем Георгом Шестым все тот же Черчилль?

Потому что к концу 1930-х годов все от простого солдата до короля в Соединенном Королевстве уже знали, как «Отче наш»: война – это Черчилль, Черчилль – это война. Не как лидер победившей на выборах партии, а как лидер «надпартийной партии войны», как человек, известный своей непоколебимой решимостью воевать до конца, занял Черчилль высший пост в государстве военного времени.

Но таким Черчилль был не всегда. Поведение его в отношении Германии менялось в течение всего предвоенного десятилетия.

В самом начале 1930-х годов Черчилль еще довольно индифферентен, хотя уже начинает выражать свою обеспокоенность положением евреев в Германии. Он внимательно отслеживает рост антисемитских настроений в этой стране, его беспокоит возможность возвышения Гитлера, о взглядах которого он достаточно наслышан. Черчилль даже хотел встретиться с Гитлером и пытался эту встречу организовать через Эрнста Ханфштенгеля, которому пенял на гитлеровский антисемитизм. Он самонадеянно думал при встрече изменить образ мысли фюрера, призвать его не обижать евреев. Но Гитлер пренебрег Черчиллем, не захотел и не стал встречаться. Эта попытка повлиять на немецкого лидера, укротить его антисемитизм сорвалась осенью 1932 года.

В январе 1933 года Гитлер стал канцлером Германии. В марте был издан нацистский манифест, который предписывал местным организациям партии по всей Германии «проводить антисемитскую пропаганду среди населения». А уже в апреле 1933-го, после первого запрета на профессии в Германии, направленного против евреев, Черчилль произносит в палате общин речь, которая стала заметной вехой для нашего исследования.

Черчилль подчеркнул в своей речи, в частности, – и нам важно это отметить, – что не только «военные и агрессивные проявления в Германии, но также те преследования евреев, о которых говорили многие почтенные члены палаты, привлекают внимание каждого, кто чувствует, что мужчины и женщины имеют право жить там, где они родились, и имеют право вести образ жизни, ранее гарантированный им законами страны их рождения».

Надо отдать должное предусмотрительности Черчилля, который уже тогда заглядывал далеко вперед, выдавая главную суть своей обеспокоенности: «Есть опасность, что отвратительные условия, господствующие теперь в Германии, путем завоевания распространятся на Польшу, и новые преследования и погромы начнутся на новой территории». Эту обеспокоенность Черчилля судьбой польских евреев задолго до захвата Польши следует отметить и запомнить.

Как пишет Гилберт, «нацистов, старательно заигрывавших с общественным мнением Запада, разозлила речь Черчилля, особенно та ее часть, в которой он резко осуждал антиеврейские действия фашистов. 19 апреля корреспондент «Бирмингем пост» сообщал из Берлина: «Сегодняшние газеты полны резких предупреждений по отношению к Англии. Один газетный заголовок упрекал Черчилля в «бесстыдстве»» (129).

Так началась история нового, после Палестины, треугольника: «Гитлер (и Германия) – евреи – Черчилль (и Англия)», – развитие которой стало стержнем истории всего мира тех лет. Ибо с этого момента Черчилль развязывает безудержную антигитлеровскую кампанию, сжигая все мосты. И при этом ратует за перевооружение Великобритании, как бы проча, накликая в будущем военное столкновение с немецким государством. Таким стал лейтмотив его выступлений на всю предвоенную перспективу. Начав свою персональную войну с Гитлером и Германией, он отныне бил и бил в одну точку. Причем, как мы видим, война сразу приобрела сугубо личный характер с обеих сторон. И это обстоятельство стало пагубным для всего мира. Потому что свою персональную войну Черчилль всеми силами стремился превратить во всеобщую. Мировую. И превратил.

Возможно, в глубине души самолюбивый Черчилль, которому Гитлер отказал некогда во внимании, затаил личную обиду. Она довольно явно проявляется в той необъективности, пристрастности, с какой он публично судил о вожде немецкого народа. Черчилль был о Гитлере подчеркнуто низкого мнения: «одинокий, замкнувшийся в себе маленький солдат…», «ничем не примечательный пациент», «руководимый лишь своим узким личным опытом», который в Вене «вращался среди членов крайних германских националистических групп», от которых набрался вздорных идей насчет «зловредных подрывных действий другой расы, врагов и эксплуататоров нордического мира – евреев». И в результате «его патриотический гнев и зависть к богатым и преуспевающим слились в единое чувство всеподавляющей ненависти». Психопат и комплексующее ничтожество, одним словом. Случайно оказавшийся на самом верху человечишко, не достойный уважения, которому почему-то поверили оболваненные массы.

Порой Черчилль не принимал Гитлера всерьез, воспринимал как курьез, как недоразумение. А порой норовил демонизировать противника, представить его врагом всего рода человеческого, ничтожным и ужасным одновременно: «Злой дух, поднявшийся из нищеты, пламенеющий при мысли о поражении, сжигаемый ненавистью и обуреваемый жаждой мщения, преисполненный намерения сделать германскую расу хозяином Европы, а быть может, и всего мира».

А вот для сравнения несколько иные оценки.

Уильям Ширер, американский корреспондент, работавший в те годы в рейхе, автор фундаментального исследования «Взлет и падение Третьего рейха»: «Без Адольфа Гитлера, личности демонической, обладавшей несгибаемой волей, сверхъестественной интуицией, хладнокровной жесткостью, незаурядным умом, пылким воображением и… удивительной способностью оценивать обстановку и людей, не было бы и Третьего рейха». Ширер однозначно признавал за Гитлером гениальность.

Главный архитектор рейха, впоследствии министр вооружений Альберт Шпеер вспоминал: «Перед глазами еще и сейчас сцены энтузиазма, связанные с Гитлером, который – со своими заманчивыми призывами и грандиозными планами – был в глазах немцев гигантской личностью».

Бальдунг фон Ширах, глава Гитлерюгенда, сидя в тюрьме в ожидании Нюрнбергского суда, признал: «Идентичность Гитлера с государством была настолько полной, что нельзя было выступить против одного, не выступив против другого».

Британский экс-премьер Ллойд Джордж, один из авторов Версальского договора, побывав в нацистской Германии, был потрясен увиденным и услышанным. В своем отчете, опубликованном в «Дейли Экспресс», он писал, что «Гитлер в одиночку поднял Германию со дна», что он «прирожденный лидер, динамическая личность с решительной волей и бесстрашным сердцем, человек, которому верят старые и перед которым преклоняются молодые».

Примеры можно множить бесконечно. Лаконичнее и точнее всех высказался Карл Юнг, известный психиатр, ученик Фрейда: «Гитлер – это нация».

Несмотря на невысокое мнение о Гитлере, Черчилль, однако, как и все мало-мальски значительные политики его времени, конечно же, внимательно проштудировал «Майн Кампф» и даже писал о ней вполне объективно и серьезно: «Ни одна книга не заслуживала более тщательного изучения со стороны политических и военных руководителей союзных держав в ту пору, когда Гитлер пришел в конце концов к власти. В ней было все: и программа возрождения Германии, и техника партийной пропаганды, и план борьбы против марксизма, и концепция национал-социалистского государства, и утверждения о законном праве Германии на роль руководителя всего мира. Это был новый коран веры и войны – напыщенный, многословный, бесформенный, но исполненный важных откровений».

Какие же «важные откровения» почерпнул в этом источнике Черчилль? Он довольно верно все понимал и излагал главные геополитические идеи Гитлера так: «Двумя единственно возможными союзниками Германии являются Англия и Италия… Во внешней политике Германии не следует проявлять никакой сентиментальности. Совершить нападение на Францию исключительно по эмоциональным мотивам было бы глупо. В чем Германия нуждается – это в расширении своей территории в Европе. Довоенная колониальная политика Германии была ошибочной, и от нее следует отказаться. В целях своего расширения Германия должна обращать свои взоры к России и в особенности к Прибалтийским государствам. Никакой союз с Россией недопустим. Вести войну вместе с Россией против Запада было бы преступно, ибо целью Советов является торжество международного иудаизма».

Изложив все это совершенно адекватно, Черчилль точно резюмировал: «Таковы были «гранитные основы» его политики».

Почему же он, так все правильно понимавший относительно гранитных основ политики Гитлера, не следовал этому верному пониманию? Почему, зная наверняка, что фюрер мечтает не о войне, а о союзе с Англией, годами нагнетал параноидальный страх перед Германией[48]48
  В 1935 году британский посол в Берлине сэр Эрик Фиппс переслал в Форин офис статью, написанную лондонским корреспондентом центрального органа нацистской партии, газеты «Фолькишер беобахтер», в которой говорилось: «Стоит только Черчиллю открыть рот, как можно биться об заклад, что оттуда польются нападки на Германию» (132). А когда еврейский террорист Гершель Гриншпан застрелил в Париже немецкого дипломата Эрнста фом Рата, то печатный орган министра пропаганды доктора Геббельса газета «Ангрифф» вышла с заголовком «Работа международного провокатора: прямая линия от Черчилля до Гриншпана» (187). Весьма проницательно!


[Закрыть], страх, который в конечном итоге подчинил себе все слои английского общества – от короля и членов парламента и до последнего обывателя – и обернулся в массовом сознании тем, что психологи называют «оборонительной агрессией»?!

Черчилль делал это виртуозно и даже, я бы сказал, высокохудожественно. Посудите сами, вот образчик его красноречия: «Для врага мы легкая и богатая добыча. Ни одна страна не является столь уязвимой, как наша, и ни одна не сулит грабителю большей поживы… Мы – с нашей огромной столицей, этой величайшей мишенью в мире, напоминающей как бы огромную, жирную, дорогую корову, привязанную для приманки хищников, – находимся в таком положении, в каком мы никогда не были в прошлом и в каком ни одна другая страна не находится в настоящее время».

Подобные речи сопровождались настойчивыми призывами к перевооружению Англии и к максимально жесткой политике по отношению к немцам. Черчилль все время подчеркивал, что война с Гитлером неизбежна и что Англия отстает в перевооружении от потенциального врага, а значит, также должна ускоренно и усиленно вооружаться.

Вообще-то, Гитлер не делал ничего, выходившего за рамки вполне естественного воплощения в жизнь его политических мечтаний: он объединял разделенный немецкий народ, волею судеб оказавшийся в разных государствах, он готовился к войне на Востоке за жизненное пространство. Это были первоочередные задачи, выполнить которые он всегда считал своим долгом, своей миссией. Естественно, что для этих целей он перевооружался, готовил силы. Но ничто не говорит за то, что эти силы он собирался использовать против Англии.

Между тем, даже спустя годы, освещая далекие предвоенные события, Черчилль норовил представить их в ложном свете. К примеру, повествуя о введении Гитлером войск в Рейнскую область Германии, область, демилитаризованную по Версальскому договору, он откровенно признает: «Лорд Лотиан сказал: «В конце концов они просто вступают в свои собственные владения». Такая точка зрения была характерной для англичан». Однако вот как определяет это событие сам автор: «Гитлер наносит удар». Какой удар?! Перед нами лишь один образчик черчиллевской необъективности, его манеры вести пропаганду, промывать мозги публике. А ведь он занимался этим неустанно более пяти лет.

А вот еще один образчик той же технологии: «Надругательство над Австрией и покорение прекрасной Вены со всей ее славой, культурой и ее вкладом в историю Европы явились для меня большим ударом». Но ведь это снова пропагандистская бессовестная ложь и извращение реальности. Ведь никакого надругательства на деле не было в помине. Был праздник немецкого единения. В своей статье «Уроки Гитлера» (1995) я пересказывал заслуживающие доверия аутентичные источники:

«12 марта 1938 года, когда германские войска по приказу фюрера пересекли границу, настал момент истины! В ряде мест пограничные заграждения были разобраны самими австрийцами. Не было сделано ни единого выстрела. По воспоминаниям генерала X. Гудериана, немецкие танки, украшенные флагами обеих стран и зелеными ветвями, забросанные цветами, двигались, руководствуясь туристскими путеводителями и заправляясь на бензоколонках. На домах сельских и городских жителей развевались флаги со свастикой. «Нас везде принимали с радостью… Нам пожимали руки, нас целовали, в глазах многих были слезы радости», – пишет генерал. В тот же день Гитлер во главе колонны машин медленно и торжественно въехал на свою родину. Ликующие толпы всюду окружали его, люди стремились хотя бы притронуться к его машине. В Линце, где он жил юношей, бедным и одиноким, 100-тысячная толпа на площади была вне себя от восторга. Фюрер, по щекам которого текли слезы счастья, вышел на балкон ратуши вместе с новым канцлером Австрии, приветствуемый неистовым взрывом радости. Таким же безумным ликованием были встречены войска фюрера и в Вене. Гудериана отнесли в его резиденцию на руках, оборвав на сувениры все пуговицы с шинели… 14 марта английский посол в Вене докладывал по начальству: «Невозможно отрицать энтузиазм, с которым здесь воспринято объявление о включении страны в рейх. Герр Гитлер имеет все основания утверждать, что население Австрии приветствует его действия»… 10 апреля на плебисците 99.02 % германских и 99.73 % австрийских избирателей одобрили аншлюс».

Вот вам и «надругательство»… Но информационные войны имеют свои законы, и Черчилль их отлично знал и ими пользовался.

Черчилль, повторюсь, читал «Майн Кампф» и, как всякий, кто знаком с содержанием этой искренней исповеди-проповеди, не мог не понимать, что Гитлер никогда и в мыслях не имел ни нападать на Англию, ни угрожать Англии, а напротив, рассчитывал на союз с ней, мечтал о нем. Черчилль прекрасно знал, что Англии ничто не грозит, что ей не надо бояться Германии; тем не менее он повел означенную кампанию против Гитлера лично и против Третьего рейха.

При этом с самого начала главным мотивом, подвигшим Черчилля на оголтелую антигитлеровскую кампанию, а там и на войну, была ужасная опасность для евреев, с которыми к 1933 году его уже слишком многое связывало. Это касается не только личных отношений, о чем было рассказано выше, но и обустройства еврейского центра в Палестине, будущего Израиля, о чем речь шла в предыдущей главе.

Преданность делу евреев и сионизму, защита их интересов зашла у Черчилля к началу 1930-х годов уже слишком далеко. Она стала частью его жизненной программы, руководила его мыслями и поступками. Поэтому он, во-первых, тщательно отслеживал еврейскую ситуацию в Германии, реагируя на развитие антиеврейского законодательства и вообще все подобные перемены[49]49
  Например, Черчилля через Леонарда Монтефиоре, члена Центрального британского фонда, специально организованного для помощи евреям Германии, немедленно по выходе снабдили «Нюрнбергскими законами» (1935) в переводе на английский. А в 1936 году Гарольд Ласки, сын его манчестерского друга Натана Ласки, послал Черчиллю книгу объемом в 287 страниц, выпущенную Виктором Голланцем и называвшуюся «Желтое пятно: уничтожение евреев Германии» (135–136). Сотрудничавшие с Черчиллем политики и журналисты разных стран также держали его в курсе всех событий. К примеру, из Парижа Эмери Ривз (о нем см. выше) посылал ему полные отчеты о евреях в Германии. Иэн Колвин, британский журналист с обширными связями в Берлине, присылал Черчиллю добытые секретные материалы. И т. д.


[Закрыть]. А во-вторых, не упускал случая привлечь внимание и сочувствие англичан к тому факту, что «евреи Германии, которых насчитывается много сотен тысяч человек, лишены какой-либо власти, лишены всех позиций в общественной и социальной жизни, изгнаны из профессиональной деятельности, им заткнуты рты в прессе, и они объявлены нечистой и отвратительной расой» (132–133).

При этом Черчилль, конечно же, «не заметил» идеологию «дранг нах Остен», которой дышит вся книга Гитлера, «не заметил» его планов передела земель на востоке, планов раздела СССР между Германией, Англией (!) и Японией. Судьба Польши, России – какая ерунда! Разве это могло его волновать? Нет, только судьба евреев занимала его, только она его беспокоила. Чтобы спасти их, «Черчилль выдвинул лозунг: «Оружие и Устав Лиги Наций». Что это значило? В те дни для Черчилля «единственным способом остановить продвижение нацизма было вооружение всех стран, которым могла угрожать Германия, и их совместные действия в рамках механизмов коллективной безопасности под эгидой Лиги Наций» (137).

Итак, Черчилль еще в 1935 году повел дело к войне. О каком «способе остановить продвижение нацизма» шла речь? Куда? В Англию? Но на Англию Гитлер нападать никогда не хотел, преклонялся перед английской цивилизацией, мечтал о союзе… К Франции у немцев были старые счеты (Гитлер их отставил в сторону), но не к Великобритании. И Черчилль отлично это знал. В то же время война Германии и СССР вполне соответствовала планам и интересам Англии (напротив, вступив в войну, Англия отсрочила бы германо-советскую схватку). Судьба Польши по большому счету была всем безразлична. А больше «двигаться» было некуда…

Зачем же Черчилль готовил войну? К кому были его призывы? Ради чего? Ради кого? Ответ только один: ради евреев, ради их спасения.

Все предвоенное десятилетие Черчилль посвятил еврейским делам: защите от нацизма на континенте и сионизму вне его. Ради этого он, не находя понимания и достаточной поддержки у себя на родине, развернул широкую международную работу, чтобы объединить усилия непримиримых противников Гитлера по ту сторону границы Англии. Вот некоторые эпизоды этой деятельности.

«Во Франции Черчилль встречался с премьер-министром Леоном Блюмом, вскоре навестившим его в Чартуэлле, и с одним из старших коллег Блюма в правительстве Жоржем Манделем. Они оба были евреями и оба резко противились политике умиротворения Германии». В результате договоренностей, в Париже, по словам Черчилля, «был образован Комитет за мир и свободу, концентрирующий усилия всех миролюбивых организаций и обществ вроде «Нового содружества», Союза Лиги Наций и любых других, готовых выступить в поддержку действенных военных акций для противодействия тирании и агрессии» (174). Вот образец политической демагогии: Комитет за мир, выступающий в поддержку военных действий, – как характерно!