Текст книги "Странник"

Петроград
1919
14

Через парадное крыльцо в Зимний дворец вошла престранная процессия. Маленькую группу возглавлял Генри, тихо переговариваясь с пожилым сутулым мужчиной – кем-то вроде посыльного. Этта наблюдала за ними из-под ресниц, прислушиваясь к приглушенной русской речи. Перед ними расстилался длинный, казавшийся бесконечным красный ковер, бежавший меж изразцов и мрамора, словно зазывая внутрь потаенного сердца дворца.

Этта постепенно отходила от холода и потрясения, с удивлением обнаружив, что дворец, несмотря на огромные размеры, хорошо отапливался – настолько, что она скинула нелепую шубу, отдав ее кому-то из людей в костюмах.

Позади нее Джулиан насвистывал какой-то вялый мотивчик, достаточно громко, чтобы это раздражало. Уинифред держалась за ним, выговаривая стражам Тернов за их «возмутительную непредусмотрительность» в выборе пути ко дворцу. Стражи как могли замедляли ход, словно пытаясь отодвинуться подальше от брызжущей ядом пасти.

– А ее нельзя как-то выключить? Какой-нибудь тайной кнопкой?

Этта не обернулась и даже не подала виду, что слышит Джулиана. Ему приходилось растягивать шаг, чтобы не отставать от девушки. Когда рукав его смокинга мазнул Этту по руке, и она отодвинулась на целый шаг в сторону, красавчик посмотрел на нее с усмешкой.

– Последняя девушка, за которой я приударял, по крайней мере, подарила мне поцелуй за труды, – негромко сказал он, воровато глянув в сторону Генри.

– И часто ты отовариваешься поцелуями «девушек не в себе»? – поинтересовалась Этта.

Рот Джулиана скривился.

– Да ладно тебе дуться, детка! На мгновение мне и вправду показалось, что ты готова вступить в последний и решительный бой. С моей стороны это было просто самосохранением.

«Больше похоже на уязвленное самолюбие», – подумала Этта. Не ожидал, что девушка попытается силой вырваться из той комнаты в Сан-Франциско, а тем более загонит его в угол.

– Ну, как тебе все это? – сменил тему Джулиан. – Изменения, я имею в виду. Я знавал только мир, созданный Дедулей, как и ты, насколько я понимаю?

Она глядела перед собой, вдыхая воздух с легким ароматом, впитывая окружающее. Все казалось ненастоящим – она знала, что это не ее шкала времени, но не думала, что отличия будут буквально ощущаться на уровне органов чувств, словно бы она глядела не на мир, а на его отражение в зеркале. Ей открылся лишь отблеск того, чего лишились Генри и все остальные. Чего лишился весь мир.

Но, вместо того, чтобы наслаждаться этим, Этта не могла выбросить из головы воспоминания, как была в России в прошлый раз во время международного конкурса Чайковского. Поездку с Элис. Состязания. Победу вчистую. Статью в «Таймсе» о «самом тщательно скрываемом секрете классической музыки».

Все это вытаяло из ее жизни, словно снег во внутреннем дворике дворца, оставив только полный карман блескучих воспоминаний, да и те, казалось, могли в любое время окончательно исчезнуть.

«Мое будущее – это не настоящее будущее, – приходилось ей напоминать самой себе. – Оно существовало только из-за ненасытной алчности одного старика».

Этта отбросила эту мысль, заправляя выбившуюся прядку волос. Джулиан вышагивал с легкой беспечностью человека, не подозревающего, что его ведут в пасть волку. И та мягкая часть ее, которую она некогда столь ненавидела, та, что теперь так резко отличала ее от матери, отзывалась болью. Выстоять перед Айронвудом менее часа казалось триумфом мужества, а каково же было расти рядом с ним?

– Знаешь… – начала она, – ты сможешь засвидетельствовать ему свое почтение лично. Скоро, я полагаю.

– Засвидетельствовать ему… – Джулиан затих в тот же миг, как глаза его слегка округлились. Он отвернулся, кашляя в кулак. – Послушай. Ты думаешь… в общем, уверен: ты думаешь, что предупреждаешь меня, но я и так уже знаю. Конечно, знаю. Мой главный талант – чувствовать, когда сбегать с вечеринки, пока скандал не начался.

– Не сомневаюсь: он часто тебе пригождался…

– Этта? – она повернулась к Генри, который остановился и протянул ей руку. – Позволишь ввести тебя?

Кинув последний взгляд на Джулиана, она подошла к отцу, и тот взял ее под руку. Посыльный пошел впереди, подавая сигнал двум караульным, стоявшим у величественных дверей, открыть их. Войдя в следующую комнату, Этта почувствовала, что с трудом удерживается на невысоких каблуках.

– Ты уже нашел того своего человека? – спросила она. – Кадыра?

Генри покачал головой, но успокаивающе похлопал ее по руке.

– В записке он говорил, что если почувствует, что оставаться небезопасно, то спрячет астролябию где-то во дворце. Поиски могут занять несколько дней, но у меня нет сомнений, что мы найдем ее здесь, как он обещал. Остальные немедленно начнут искать, но тебя я бы хотел сперва представить моему старому другу. Есть несколько вещей, которые я должен обсудить с ним, чтобы закрепить эту временную шкалу.

Потолок возносился вверх, красиво расписанный в цвета небес и земли и обрамленный, разумеется, золотом. Черно-белый шахматный рисунок казался сдержанным на фоне мраморных скульптур женщин и ангелов, врезанных между арками, где серые гранитные колонны переходили в потолок. Сквозь два ряда окон внутрь проникал лунный свет, подливаясь к мерцанию золотых канделябров. Стены были безупречно белыми – там, где их не закрывали картины, шелковые гобелены или золотые вставки, каждый дюйм которых был изукрашен кропотливо вырезанными лозами, листьями и цветами.

Процессия взошла на один пролет, на следующей площадке ступени расходились влево и вправо, заворачивая к единой верхней точке, возвышающейся надо всей лестницей.

– Это Иорданская лестница, – объяснил Генри. – Впечатляет, правда?

– Даже не знаю, – с серьезным видом ответила Этта. – Пожалуй, не помешало бы чуть больше золота.

– Чуть больше золота… – он повернулся к ней, нахмурившись, и вдруг широко улыбнулся. – А, сарказм. Самая непривлекательная черта в юной леди, знаешь ли.

– Да, сарказм. Одна из многих обязанностей, которые мне приходится выполнять, – парировала Этта еще более сухо, – наряду с доведением Уинифред до сумасшествия.

Он понимающе посмотрел на нее.

– Она смягчится. Со временем.

– Как смягчается гнилой плод?

Генри изо всех сил постарался «нацепить» строгий взгляд.

– Зло.

Но верно.

Казалось, они шли бесконечно. Этта, исходившая город вдоль и поперек, чувствовала, что ей все сильнее хочется сесть и скинуть туфли, просто чтобы дать сдавленным пальцам несколько минут свободы. Залы сливались в радужный поток – окаймленный, разумеется, золотом. Голубые залы. Зеленые залы. Красные залы. Огромные залы с канделябрами размером с грузовик. Бальные залы, ждущие цветов и танцоров. Паркет, чей захватывающий рисунок образовывали десятки пород дерева. Мраморные полы, блестевшие так, что Этта видела в них свое отражение.

Однако прошло, как казалось, еще десять минут, прежде чем чопорно одетый слуга встретил их у подножия другой лестницы и объявил с заметным акцентом:

– Он примет вас в своем кабинете перед обедом. Проводить ваших спутников в гостиную?

– Думаю, мы подож… – начала Уинифред.

– Эта юная леди пойдет со мной, – оборвал ее Генри. – Остальным, пожалуйста, предоставьте свободный доступ во все залы для поисков.

Взгляд Этты перескочил на Джулиана как раз тогда, когда Уинифред выпрямилась с легким фырканьем и положила тонкую руку ему на плечо.

«Не оставляй меня», – проговорил он одними губами, но женщина уже тащила его прочь через зал, следуя за другим слугой. Дженкинс дернулся идти за Эттой и Генри, но тот отмахнулся.

– Сэр…

– Здесь мы в безопасности, – уверил его Генри. – Запри Айронвудово отродье в какой-нибудь комнате и присоединяйся к поискам. Предупреди Джулиана, что если он начнет яриться или что-нибудь сломает, мы непременно сломаем что-нибудь ему самому.

Дженкинс кивнул и удалился, выглядя, правда, не слишком довольным.

Слуга приоткрыл дверь и проскользнул в нее, но отец на мгновение задержал Этту.

– Мой друг – не страж и не путешественник, но знает о нашем существовании, – рассказал Генри еле слышным шепотом. – Я прошу тебя не распространяться при нем о временной шкале, в которой ты выросла, – это может так напугать его, что он бросится действовать очертя голову.

Этта кивнула и снова подняла руку, откидывая прядь-бунтарку с лица. София говорила ей, и говорила недвусмысленно, что раскрытие их способностей любому не-путешественнику может привести к колоссальным последствиям. Ее удивило, что Генри пошел на такой риск.

Мебель темного дерева обступила их со всех сторон, придавая нескладно обставленной комнате сходство с гробом. Грубые линии делали ее столь агрессивно-мужской, воздух настолько пропитался полированным деревом и табаком, что Этта задумалась, заходила ли сюда когда-либо хоть одна женщина. По периметру стояли книжные шкафы, в основном со стеклянными дверцами, местами разделяемые маленькими овальными портретами людей в военной форме. Из-за угла выглядывало фортепиано, в центре стоял массивный стол, заваленный картинными рамами всех форм и размеров. Этта не замечала сидевшего за ним человека, читавшего книгу под медной настольной лампой, пока он не поднял к губам бокал.

– Ваше Императорское Величество, мистер Генри Хемлок и Мисс Генриетта Хемлок.

Императорское Величество.

Слова медленно просачивались в сознание, тягучие, как сироп.

В смысле… царь.

Внезапно она поняла, почему Генри предупреждал ее не рассказывать о временной шкале, в которой она выросла. Потому что этот человек, всего лишь на дюйм выше нее, с аккуратно зачесанными темно-каштановыми волосами и пронзительными голубыми глазами, уже год как должен был быть расстрелян вместе со всей семьей.

– Благодарю, этого довольно, – сказал Николай II, отпуская слугу, коротко поклонившегося, покидая комнату.

– Никки, – просто обратился к нему Генри, и Этта застыла в изумлении при виде открытой и теплой улыбки, которой он приветствовал императора.

Его друг. Друг, которого он не спас или не смог спасти, которого убили вместе с родными и приближенными, когда в стране укреплялся новый режим. Этта почувствовала, как руки покрываются холодным потом под длинными перчатками.

Вот что значило привязываться к людям за пределами их маленького мирка путешественников во времени, находящимся во власти временной шкалы. Спасти их – значило рисковать, что события изменятся в худшую сторону, но жить со знанием, что они умрут…

Этта снова посмотрела на отца, вбирая взглядом, как тот трет лицо рукой, пытаясь не дать чувствам отразиться на лице. Ее сердце вздрогнуло от острого толчка боли. Она знала это чувство, эту разновидность мучительного восторга. Встреча с молодой Элис полностью изменило ее восприятие смерти, заставило осознать, что время не было прямой линией. Пока она – пока все они – способны путешествовать, естественным ограничениям жизни и смерти не сковать их.

И здесь пролегала истинная граница между Тернами и Айронвудами: старик видел в человечестве лишь инструменты для вырезания и обтачивая мира по своим лекалам. Но здесь, в том, как Генри закрывал лицо рукой, пряча облегчение, дышала живая любовь, сочувствие к непутевому заблудшему человечеству. Желание спасти эту жизнь, как и жизни тысяч незнакомых ему жителей Сан-Франциско.

От таких мыслей Этте захотелось выбежать из комнаты, присоединиться к другим Тернам, прочесывающим залы в поисках астролябии.

Со всем этим можно было покончить за один вечер. Даже быстрее.

– О боже! – воскликнул царь со слабым смешком, протягивая к нему руку. – Не могу себе даже представить, что же должно случиться со мною, чтобы ты так волновался!

Он говорил по-английски лучше нее: одновременно четко и плавно, артикулируя слова и звуки.

– Нет, просто… – Генри прочистил горло и засмеялся. – Он пожал царю руку, и, отпустив Этту, обхватил ладонь обеими руками. – Я просто подумал, как же долго мы не виделись. Прошу оказать мне честь, позволив представить вам мою дочь, Генриетту.

– Дочь! – царь обошел стол, сияя улыбкой. – А мне – ни слова! Какая очаровательная красавица!

Генри кивнул.

– И умница.

Царь улыбнулся:

– Ну конечно, ум и очарование.

– Это… – Этта спохватилась, что должна что-то сделать – что-то вроде реверанса – и неуклюже согнула ноги в коленях. – Это просто невероятно – встретить Вас.

А что, в самом деле, она могла еще сказать? Это действительно было невероятно, нелепо и более чем немного пугающе.

– Я тоже очень рад знакомству, – царь снова повернулся к Генри, повторяя удивленное восклицание: – Дочь! Мог бы хоть весточку послать. Я бы привез своих из Царского села. Так уж получилось, что я и сам с трудом выбрался в город.

– Прошу простить мне эту ужасную грубость. Но мы отправились сюда неожиданно, как ты, вероятно, уже догадался. И, к сожалению, я сам лишь совсем недавно воссоединился с Генриеттой после долгих лет разлуки, – объяснил Генри. – Мы наверстываем упущенное время.

Царь изогнул губы в ироничной улыбке:

– Странно слышать, что ваш брат может «упустить» время, умея столько многое извлекать из него. Пожалуйста, садитесь, садитесь – и расскажи, как дела, мой старый друг. Какие новости с твоей войны?

О господи! При мысли, что он так много знает о существовании их мира и непосредственно выиграл от соприкосновения с ним, Этта беспокойно дернулась. То было первым уроком их мира, преподанным ей Софией: с ледяной серьезностью девушка объясняла ей, что они ни под каким видом не должны открывать другим себя и свои способности. Не должны рассказывать о событиях будущего в прошлом, спасать обреченных на гибель, не должны даже выделяться на фоне людей эпохи.

Эта бездеятельность тогда возмутила ее, но воочию наблюдать последствия нарушения этих правил, даже с благими намерениями, вселяло тревогу.

Этта обнаружила, что сидит на стуле с прямой спинкой, даже не заметив, как села. Генри расположился на стуле рядом, царь вернулся на свое место.

– Она продолжается, – сказал Генри. – Как я понимаю, ты познакомился с парой моих людей?

Царь откинулся на стуле, сложив руки на груди; радость встречи на его лице потускнела.

– Полагаю, ты уже знаешь ответ.

Генри выдавил улыбку.

– Ты сердишься на меня, Никки?

– Чего со мною только не было, – ответил император. – Я потерпел поражение от заведомо более слабой Японии. Стерпел унижение в глазах кузенов и равных по всему миру. Бедняки навешивали на меня всех собак за то жалкое существование, которое им приходится влачить. Меня доводила до тошноты Дума, отнимая все больше и больше власти, данной мне по праву рождения.

Этта изо всех сил постаралась не поморщиться. Голос Николая становился все более хриплым:

– Меня предали бывшие союзники. Срамили насмешками, что я не сумел сохранить силу моего отца и его отца. Но я оставался жив. И сохранил трон. Моя страна напрягает силы в борьбе, как все перед ликом великих перемен, но реформы, которым ты содействовал, дали прекрасные плоды, включая прекращение еврейских pogroms, в возможность чего я никогда бы не поверил.

– Нынешние беспорядки… – обеспокоенно начал Генри.

– Уже стихают, – отчеканил царь. – Я найду способ пригладить взъерошенные перья.

– Не сомневаюсь. А что с договорами?

– Разрывать их оказалось намного легче, чем я представлял. Особенно когда Франция стала помогать революционерам, внушившим себе, будто исчезновение еще одной монархии сделает мир счастливее. Выстоять перед политическим террором тоже было легко, учитывая историю моей семьи. Сербия, да, стала жертвой, упасшей нас от войны.

«От Первой мировой войны», – поняла Этта, невольно выпрямляясь еще сильнее. Россия потеряла на ней миллионы солдат, благие намерения с дурным исполнением, разруха в тылу и козни других держав привели к смещению царя, а затем и к расправе над ним.

– Я ненавидел тебя. Люто, скажу честно, долгие годы, – продолжал император. – Проклинал тебя с каждым вдохом. Но доверял тебе и молился о каждом решении. Твоя семья служила многим поколениям моей и была хранительницей этой земли задолго до Романовых.

«В смысле… влияя на их решения? – задумалась Этта. – Подсказывая, какие выбрать?»

Чем это отличалось от того, что делал Айронвуд?

– Мне казалось, ты против любого вмешательства во временную шкалу? – спросила Этта, не подумав, какой грубостью может показаться то, что она их перебивает.

– О, нет, Этта, все совсем не так, – быстро заговорил Генри. – Мы лишь работали не покладая рук, защищая шкалу времени от изменений, вносимых другими семьями, особенно если те ввергали эту часть света в ад.

– Это правда, – подтвердил царь. – Они никогда не отвечали на просьбы моей семьи дать больше сведений, которые могли бы помочь одолеть наших врагов. Были покровителями, но не кукловодами.

Немного успокоенная, Этта кивнула. Генри снова повернулся к императору.

– Немцы, как я понимаю, больше не проявляют столь болезненного интереса к твоему правлению, считая тебя и без того униженным после войны с Японией, так? А Ленина пытались использовать?

Царь покачал головой.

– А сейчас и вовсе не до этого, как и всему остальному миру – им бы самим оправиться после собственного унижения. Ваша война путешественников, как кажется, единственная, что никак не может кончиться.

Генри улыбнулся.

– И все же мы могли бы тебя удивить. Никто из моих людей не говорил в 1905 году, что спрячет во дворце нечто? Не припомнишь?

Царь пригладил усы.

– Боюсь, что нет. Они спешили, перемазанные кровью, и были не в состоянии ничего сделать, кроме как передать твое письмо. Стража едва согласилась впустить их ко мне. Их накормили и дали отдохнуть, но они даже на ужин не задержались. После обеда я велю служанке показать тебе их комнаты – ты же со мной отобедаешь? Твои люди заняты поисками и буду заняты еще долго – у нас тут полторы тысячи комнат, тебе ли не знать.

«И сколько сотен потайных мест в каждой? – в Этте кипело нетерпение. – Мы же несколько дней проищем!»

– А где сейчас твой враг? По-моему, я никогда еще не видел тебя таким ненапряженным.

– По сообщениям моих «ушей», Айронвуд уютно устроился столетием раньше на Манхэттене. Его люди слишком занятым изменениями в Америке, им не до тебя и твоей страны.

– Рад слышать, – откликнулся Николай, на взгляд Этты, продемонстрировав завидную сдержанность, не спрашивая подробностей. Император довольствовался тем, что ему предлагали, хотя, вероятно, имел способы и средства требовать больше. Подняв бокал, он вопросительно наклонил его в сторону Генри.

– Да, спасибо, – ответил он, и царь прошел в дальний угол кабинета к маленькому шкафчику с хрустальным графином.

– Я бы тоже не отказалась! – не подумав, ляпнула Этта. Император засмеялся, наливая горячительное в два бокала, но Этта не шутила: она действительно не отказалась бы подкрепить нервы порцией жидкой храбрости. Выпрямив спину, девушка наблюдала, как царь протянул бокал Генри и вернулся на свое место.

– Расскажите о себе, дорогая, – попросил он. – Боюсь, я в невыигрышном положении в сравнении с вами, коль скоро вы, вероятно, знаете обо мне больше, чем я сам.

Этта сглотнула, физически чувствуя взгляд Генри, упершийся ей в висок.

– Ну, – начала она. – Я выросла с матерью в Нью-Йорке во время… э-э… несколько позже нынешнего.

Царь отсалютовал бокалом Генри.

– Для вашей же безопасности, уверен. Мудрый выбор, друже. Бывают времена, когда я жалею, что не сделал того же сам. Но продолжайте, дитя мое.

– Боюсь, больше мне рассказать нечего, – сказала Этта, а потом добавила: – Помимо очевидного, разумеется. Я только недавно начала путешествовать. А еще я играю на скрипке.

– Прекрасный выбор!

– Император – большой любитель музыки, – объяснил Генри, ощутимо расслабившись. – Вам следует знать, ваше императорское величество, что Генриетта принизила свои достижения. Она исключительно талантлива и выиграла бесчисленное множество международных конкурсов.

Этта повернулась к отцу, разрываясь от эмоций: на мгновение ей показалось, что он ею хвастается.

Перед последним российским императором.

– Великолепно! – откликнулся царь. – Сыграете мне?

– Я… да… а что? – захлопала ресницами Этта.

– В ее репертуар входит Чайковский, – добавил Генри.

– Да, но…

– Концерт для скрипки с оркестром, вне всяких сомнений, – провозгласил император, пересекая кабинет несколькими быстрыми шагами и доставая небольшой футляр из-за фортепиано.

Это же…

Футляр для скрипки.

– Ой, – пробормотала Этта, чувствуя себя ужасно глупо. – Вы имеете в виду прямо сейчас!

Николай положил футляр на стол. Его улыбка померкла.

– Мне следовало бы предположить, что вы почувствуете себя неловко…

– Нет, нет, я с радостью, – поспешила заверить его Этта. Привычный приступ страха сцены прошел, сметенный всесокрушающей страстной тоской по инструменту, по музыке. С концерта в Метрополитене прошло уже несколько недель, а у Этты не бывало и двух дней без репетиций с тех пор, как ей исполнилось пять. Наэлектризованная предвкушением, она задрожала.

– Чудесно. Мы отправимся ужинать на возвышенной ноте. Генри, проаккомпанируешь, хорошо?

Генри встал, не отвечая на удивленный взгляд дочери. Концерт обычно исполнялся полным оркестром, но, конечно, существовало и переложение для скрипки и фортепиано. Так и есть: Генри в сопровождении царя шел к инструменту.

– Может, только первую часть, – предложил он. – Или ты предпочитаешь вторую?

– Да – в смысле: конечно. Первая часть – замечательно, – Этта поймала себя на том, что все еще стоит у стола, застыв и трепеща всеми нервами, и быстро подошла к ним. Взяв скрипку, она мгновение просто взвешивала ее на руке, поглаживала пальцами изящный гриф, лакированное дерево.

На долю секунды она засомневалась, прилично ли снять перчатки, но потом махнула на условности рукой – ей нужно чувствовать инструмент кончиками пальцев. Содрав тесный шелк, она бросила их на спинку подвернувшегося стула. Если царь и был шокирован, то не подал виду, лишь снова щедро промочил усы в бокале.

Генри засучил рукава, освобождая руки. Этта, удивившись, что он собрался играть без нот, почувствовала, как ее невольно переполняет восхищение.

– Когда будешь готова, – сказал отец.

Девушка вскинула инструмент, укладывая его под подбородок. Она играла эту вещь множество раз, последний – на конкурсе в Москве. Элис не очень ее жаловала, несмотря на мировую популярность, и любила цитировать раннюю рецензию на произведение, сравнивавшую его исполнение с «лупцеванием скрипки до кровоподтеков». Этта надеялась лишь, что хорошо помнит его, чтобы исполнить как следует и не опозориться перед… перед отцом, как тогда в Метрополитене.

Левое плечо заныло от усилий, удерживая скрипку, но Этта заставила себя расслабить сведенные судорогой мышцы, унять дрожь и вскинула смычок над струнами. По ее кивку Генри заиграл нежное вступление на фортепиано, увлекая их в мелодию.

Так Этта нежданно-негаданно оказалась исполняющей концерт Чайковского для скрипки с оркестром в начале двадцатого века перед Николаем II.

Произведение было не просто трудным, а дьявольски виртуозным – настолько, что Этта не могла избавиться от мысли, что отец предложил его не только из уважения к стране пребывания, но и потому, что хотел наиблистательнейшим образом продемонстрировать, как его дочь владеет скрипкой.

С первых нот она почувствовала себя, словно бы вновь научилась дышать – каким же облегчением и освобождением было снова слышать музыку, снова расправить эти части разума и сердца! Ощущение скрипки в руках унесло ее; едва она начала играть, скользнула в прекрасный каркас звуков, созданный Генри.

Первая часть концерта развивалась и развивалась, добавляя темы, повторяя главную, расходясь в вариациях, требовавших все большего мастерства. Музыкальные фразы становились все быстрее, достигнув невероятной каденции, – Этте казалось, ее сердце сейчас лопнет от восторга.

Она взглянула на Генри – тот прикрыл глаза, словно воображая каждую фразу, которую вылеплял клавишами. Его лицо озаряло выражение того же чистого, неосознающего себя восторга.

«Вот откуда это, – с изумлением поняла она. – Передалось по наследству».

И вот что по-прежнему останется с нею, даже теперь, когда жизнь так круто изменилась. Ни концертов, ни конкурсов, ни дебюта – просто восторг. И, как и затеянная отцом корректировка временной шкалы, раскрывающей свои тайны, это было не плохо – просто иначе. Новое, лучшее будущее под стать новому будущему мира.

Доиграв до конца, Этта неохотно опустила скрипку, впуская мир обратно.

Царь вскочил, аплодируя.

– Блестяще! Вы просто великолепны, вы оба. Пожалуй, мы не станем обсуждать дела вечером, но будем лишь играть…

В дверь легко постучали, и тот же слуга, что сопровождал их, вошел внутрь по сигналу царя.

– Ах, конечно. Всякому сну приходит конец. Что ж, идемте ужинать, – объявил Николай II, принимая скрипку.

По пути на ужин, следуя за царем, Генри прошептал:

– У тебя странное выражение лица. Что-то случилось?

– Нет, я просто… – Этта оторвала взгляд от ковра под ногами и посмотрела на человека перед ними. – Я просто удивилась: он совершенно обычный человек. Настоящий, я имею в виду, а не просто слова на бумаге или фотографии. И приятный.

При всех бесконечных возможностях, что предоставляли путешествия во времени, Этта никогда не рассчитывала встретить кого-то знаменитого или заслуживающего упоминания. Они с Николасом держались особняком, избегая людей, как могли, и Этта заключила, что так же поступают и другие путешественники. Всю жизнь она относилась к историческим фигурам как к картинам, которые разглядывают сквозь пелену лет, как особо ценные музейные экспонаты – сквозь стекло.

Генри фыркнул:

– Он настоящий, это так. И способен ошибаться, как любой из нас, некоронованных смертных. Он вполне мил с друзьями, но был и деспотичным, жестоким к иноверцам, глупым и даже слепым к нуждам подданных. Ты можешь сказать, что все это потому, что он пришел к власти слишком рано, не будучи готовым, что он выбрал дурных советников или что виной всему – неудачное стечение обстоятельств. Но я видел в каждом новом времени: ему не под силу остановить наступление будущего, и в этом будущем нет места ему и его семье.

– Его убьют и в этой, исходной шкале времени? – прошептала Этта.

Генри вытер лоб рукой в перчатке, обдумывая ответ.

– Его смерть… она неизбежна. События, приводившие к ней, делались все страшнее и страшнее с каждым новым вмешательством Айронвуда, но это происходило и произойдет. Единственное, в этот раз неизбежное случится только через год.

Генри глубоко вздохнул.

– Помнишь, я говорил, что мы должны принять это, должны быть готовыми пожертвовать тем, что имеем, во благо целого? По молодости я фонтанировал идеями, различными планами, как бы спасти его, спасти именно эту жизнь, и при этом не нарушить временную шкалу. Но сценарий неизменен. Его устраняют снова и снова, нас разлучают снова и снова. Вот почему я верю, что некоторые события предопределены; я вижу сценарии развития событий и не могу отрицать их повторяемость и высшую цель, которой они пытаются служить. В этой временной шкале я, по крайней мере, могу утешаться знанием, что его семья просто удалится в изгнание.

Его голос задрожал от печали и обреченности:

– Этта… Хотел бы я уберечь тебя от этого, но, боюсь, тебе тоже неизбежно придется чем-то поступиться. Ты тоже увидишь сценарий.

Этта еще крепче сжала руку отца, ободряя его. Правду говоря, она не знала, как утешить его или что сказать, но у нее не было слов, чтобы выразить благодарность судьбе, что отец смог снова увидеть своего друга, пусть и в последний раз. Она бы отринула все правила, когда-либо введенные путешественниками, позволь это броситься в объятия Николаса и вновь ощутить щекой его уверенный пульс.

Как бы Генри ни пытался обращаться к миру с неизменной улыбкой и заразительным смехом, Этта то и дело ловила проблески той его части, что отец скрывал от самого себя. От этого восприятие его делалось сложнее, хотелось узнать его еще ближе. Сперва ей было трудно себе представить, чтобы мама, временами такая холодная и резкая, способная ранить без единого слова, когда-то связала себя с человеком, будто бы считавшим смех и улыбки необходимыми, как воздух. Но теперь Этта увидела и другую его сторону, ведущую свою войну, разглядела те неоспоримые достоинства, что делали его другом царей и Терном.

– Генриетта… Этта, – поправился он. Ее сердце вздрогнуло от нежности в его голосе. – Ты играешь исключительно. Мои похвалы Элис. Думаю, она бы не обиделась, скажи я, что ты превзошла даже ее саму.

Он когда-то слышал игру Элис. Этта грустно улыбнулась. Однако было приятно знать, что кто-то еще помнил, как пела скрипка в руках Элис.

– Спасибо, – шепнула девушка. – А ты давно играешь на фортепиано?

– Почти всю жизнь, – признался Генри. – С тех пор, когда не доставал ногами до педалей.

Этта кивнула, сжимая пальцами его рукав.

– Должно быть, трудно выкроить время, чтобы поиграть. За всеми этими путешествиями, прятками, сценариями.

– Не так уж трудно, как ты воображаешь. Я создаю время. Действительно, изменение временной шкалы и событий подобно творению, но оно всегда имеет последствия – хорошие или плохие. Музыка же – нечто, что я могу творить без последствий. Это всего-навсего встреча разума композитора с моим сердцем. О боже! – он рассмеялся. – Никому не говори, что я такое ляпнул. Это порядком сентиментально, даже для меня.

Этта улыбнулась. Она чувствовала музыку точно так же.

– Почему ты стала играть? – спросил он. – Не просто играть – почему решила сделать это своей жизнью?

Этте задавали этот вопрос так часто и так долго – Элис, репортеры, другие исполнители, а сама она задавала его себе еще чаще. Каждый ответ повторял один и тот же заученный рефрен. Но здесь, рядом с отцом, она чувствовала, что может, наконец, признать и другую правду – ту, которую прятала так глубоко в сердце, что она успела заржаветь. Ту, которой не поделилась даже с Николасом.

– Я хотела найти что-то, что заставило бы маму гордиться мною. Что-то, в чем преуспею. Но какая-то часть меня думала, что если я буду выступать на сцене, если мое имя станет знаменитым, я докричусь до своего отца или его семьи. Что, возможно, они узнают меня. Услышат мою музыку и найдут меня. Узнают меня, – она вздохнула. – Глупо, понимаю.

Впереди царь замедлил шаг, чтобы поприветствовать Уинифред и Дженкинса около очередной вычурной двери. Их голоса разносились по залу, прерываемые вежливым смехом.

Уинифред повернулась, направляясь к ним, и Генри отвернулся, вычищая «соринку» из глаз. Когда он снова поглядел на дочку, ошеломленный, Этта не знала, что делать, кроме как еще крепче повиснуть на его руке.