Текст книги "Странник"

22

Его немного удивило, что город мертвых устроен как самый настоящий город, но вот он петлял в темноте по извилистым улицам, сетью оплетавшим ряды гробниц и колонн. Лишь когда его ноги, в конце концов, нащупали подножие лестницы, он осознал, что начал подниматься к поверхности. Он был благодарен за испытание ступенями, за тепло, просачивавшееся в воздух с каждым пройденным этажом земли и резного камня, а при виде первых проблесков сальных свечей, закрепленных по стенам узкого коридора, чуть не разрыдался.

Еще больше он был благодарен, увидев, что София и Ли Минь уже там, поджидают его.

– Что тебя задержало? – ворчливо поинтересовалась София, сидящая на полу. – Какого черта ты отослал нас?

Николас посмотрел на нее так, будто она объявила, что только недавно вылупилась из яйца. Лишь стерев обжигающую струйку крови со щеки, он понял, что по-прежнему сжимает в руке меч. Правая рука бесполезно висела вдоль тела, но он подавил нараставший страх, чтобы не напугать их.

– Я тоже переживал за тебя, София.

– Хм, – девушка скрестила руки на груди и отвернулась. – Так и знала, что ты будешь сентиментальным до омерзения.

– Прости мне то, каким я увидела тебя в нашу первую встречу, – сказала Ли Минь. – Теперь я понимаю, какой ты на самом деле.

– Ага, идиот недорезанный, – пробормотала София.

– Ты ранен? – спросила Ли Минь. – Кроме того, что и так видно?

Запах теплого воска заполнил воздух, очищая застоявшийся в горле и легких смрад разложения. Николас обернулся проверить, нельзя ли как-то покрепче запереть дверь за ними – оказалось, можно. Он задвинул засов, не обращая внимания на голос, с издевкой говоривший ему: «Не выдержит…».

– Я кое-что видел, – рассказал он, не отвечая на ее вопрос. – И мне нужно знать… Нужно понять, что это было.

– Ты видел его. Древнего, – сказала Ли Минь, словно само лицо выдало Николаса с головой. – И он позволил тебе жить?

В то мгновение, когда он встретился взглядом с тем человеком… иначе было не описать: Николас внезапно остро почувствовал все годы своей жизни, легко помещающиеся в ладони Древнего.

– Он отозвал их – Теней, – объяснил Николас. – Не имею ни малейшего понятия, почему.

– Не знала, что он способен на милосердие.

Николас не испытал – ни на секунду – удовольствия от вспышки страха, предательски промелькнувшего в глазах Ли Минь. Она торопливо продолжила:

– На кону нечто большее. Где это, куда ты надеешься попасть? Ты все еще рассчитываешь найти последний общий год? – она вытерла лоб тыльной стороной ладони, размазывая кровь и грязь. Ее руки покрывала жидкость – такая темная, что ее можно было бы принять за черную.

«Кровь», – понял он. Кровь путешественников. В горячке битвы и бегства он не удосужился уделить более одной ужасной секунды раздумьям об агентах Айронвуда, убитых и сознательно оставленных на видном месте. Сведя их жизни к брызгам крови, их сделали не более чем издевательской насмешкой над следующими жертвами. Тени могли сделать то же самое с любым из них.

– Да, – подтвердил он. – Ты выяснила, что это за год?

– 1905-й, – сказала она, намекая взглядом, что знала уже давно. Но он был слишком опустошен болью и страхом, чтобы обратить на это внимание. – Мы можем воспользоваться проходом наверху – тем, что ведет во Флоренцию. Оттуда не ближний свет, но вряд ли путь займет дольше нескольких дней…

– Что за чертовщина творится с твоей рукой? – перебила ее София. Без предупреждения она протянула руку, схватила его за запястье и, подтянувшись, встала на ноги.

Николас отвернулся.

– Всего-навсего рана…

– Ты не шевельнул ею ни разу! – он видел, что София запустила ногти ему в ладонь, но ничего не чувствовал. – Что? Хочешь сказать, что это кольцо?

Ее голос поднялся до визга, и, казалось, она готова вырвать его руку из плеча и избить ею до бесчувствия.

– Яд Белладонны, – пояснила Ли Минь, сама взяв его руку и повертев ею туда-сюда, словно читая карту. – Если не выполнишь ее задание, он постепенно доберется до сердца и так же парализует его. О чем она тебя попросила?

– Убить Айронвуда, – буркнула София, опережая его.

– Но зачем? – спросила приглушенным голосом Ли Минь.

– Ты его видела?

– Хватит, – перебил Николас. – Обсудим это по дороге в 1905 год.

– Да, пожалуйста, – отозвалась София.

Ли Минь натянула капюшон, скрывая под ним лицо.

– Любезности тебе не идут.

«Они идут почти всему миру», – успел подумать Николас, но ничего не сказал.

– Что ж, за мной, – Ли Минь в развевающемся плаще двинулась по коридору.

– Ты должен это сделать, – внушала София на ходу. – Ты не можешь расстаться со своей жизнью ради старика. Он того не стоит. Половина человечества устроит в твою честь парад.

– А ты убьешь тех, кто тебя избил? – поинтересовался он.

Девушка отвернулась, глядя прямо перед собой, крепко стиснув зубы:

– Тут не то. Я не умру от того, что никогда не найду тех уродов. И учти: не убьешь ты – убью я. День, когда Сайрус Айронвуд получит желанное, – это день моих похорон.

«Айронвуды, – подумал он, качая головой. – Всегда готовы избавиться от своих же».

– Что случится, когда старик умрет? – вслух спросил он. – Ты заступишь на его место как наследница? Ожидая, что другие семьи построятся перед тобой во фрунт?

– Все, чего я хочу, – просто стереть этот мазок дерьма с лица планеты и засеять солью ту землю, что выкормила его, – злобно прошипела она. – Что станет с другими семьями, когда он откинет копыта, – это пусть решает кто-нибудь другой. Я больше не хочу этого касаться.

Она хочет освобождения. Девушка, казавшаяся ему олицетворением всего, за что выступала ее семья, не хотела иметь с нею ничего общего. Примечательно.

Ли Минь притормозила у следующей внушительной двери, прижимая ухо к шершавому темному дереву. Обернувшись, она кивнула Николасу, затем распахнула дверь, открывая винтовую лестницу, конец которой терялся далеко в вышине.

Николас рванулся вперед, но замер, услышав голос, донесшийся сверху. Он затянул Софию в тень за ближайшим выступом стены, на ходу придумывая возможные объяснения, что они тут делают и как оказались здесь, с ног до головы перемазанные кровью…

Вдоль каменной стены лестницы плыл свет, отмечая продвижение человека. Он появился быстрее, чем они ожидали, – пожилой мужчина в сутане с добродушным лицом, вытянувшимся от удивления.

– Мы… – София быстро перешла на латынь. – Мы явились выразить свое почтение…

Мелькнула рука Ли Минь, ударившей святого отца по голове плоской стороной меча. Николас едва успел броситься вперед и подхватить беднягу, пока тот не грохнулся об пол.

– Слишком долго, – объяснила она в ответ на немой вопрос в глазах Николаса. – Надо двигать.

– А она кое в чем была права, – признала София, проходя мимо него. – Никакой ты не пират, Святой Николас. Где же твоя хваленая беспощадность, с какой ты рубаешь моряков направо-налево?

– Оскорблена подобным бесчестием, – ответил он.

Она, должно быть, закатила свой единственный глаз.

– Убей честь, пока честь не убила тебя.

Ли Минь, казалось, хотя бы знала, куда они направляются. Николасу же понадобилось некоторое время, чтобы осознать, что они проникли в собор Святого Петра и шли его тихими нефами. София отзывалась о нем как о «древнем» Святом Петре, и теперь Николас убедился, что это действительно так. Открывшийся ему собор не имел ни следа того величия, которое они наблюдали с Джулианом в своих бесконечных поисках астролябии, но то был, кажется, двадцатый век? Тогда он потерял дар речи от работы мастеров, расписывавших его купол и стены. Тот собор словно бы накопил за века сокровища и величие, подобно семье путешественников. Сейчас же он был по-спартански прост, в его линиях не чувствовалось ни весомости, ни долговечности. Собор казался таким же скромным, как англиканские церкви в колониях, которые, казалось, прямо-таки гордились своей безыскусностью и мрачностью.

Проходя мимо большой капеллы, в которой незапертая дверь приоткрывала мерцание свечей, он поднял взгляд к потолку. София, шедшая следом так же тяжело, как и он, не отрывала глаза от пола. Задумавшись, он не обратил внимания, что девушка отстала на несколько шагов, а потом и вовсе остановилась.

– Боже правый, Картер, – прошептала София. – Ты носился с этой проклятой вещицей целый проклятый месяц, а теперь вот так просто швыряешься ею?

София подняла знакомую золотую сережку с дрожащими маленькими листочками и голубоватой жемчужиной. Рука Николаса метнулась к кожаному шнурку на шее, сердце подпрыгнуло до самого горла.

Ад и проклятье…

Но оберег и сережка казались на месте, в безопасности – он почувствовал их легкий вес в руке. Но что же тогда..?

Грудь наполнила барабанная дробь, распространяясь с током крови все дальше и дальше по телу, пока он едва не потерял чувствительность в пальцах.

– Это явно не та же сама, – заявила Ли Минь, взяв сережку у Софии. – Взгляни…

Но когда они положили их обе на ладони, сережки оказались совершенно одинаковыми, сработанными одним мастером. Они составляли пару. Они составляли…

Этту.

Николас рванулся назад, спотыкаясь, побежал к капелле, пробежав ее всю вдоль и поперек, не найдя ничего и никого. Вернувшись в коридор, обезумев одновременно от неверия и надежды, стал искать другие следы ее пребывания – что угодно, что могло бы подсказать, куда она делась. Пыль разъедала глаза, замутняла зрение, душила, заполняя легкие, выдавливая последние крохи воздуха из груди. Отчаяние было невыносимым, но он не мог смириться, только не сейчас…

– Этта? – звал он так громко, как только осмеливался. – Этта, где ты?

– О, боже, – услышал он голос Софии. – Я не могу на это смотреть. Останови его. Пожалуйста.

Именно выражение лица Ли Минь заставило его оборвать беспорядочные поиски. Тщательно сложенная головоломка треснула, когда та закусила губу, стреляя глазами по сторонам.

– Ты же не про Генриетту Хемлок?

– Хемлок? – взвилась София, поднимая руку. – Погодите…

– Генриетта, дочь Генри Хемлока…

– Этта Спенсер, – нетерпеливо бросил Николас. – Ее мать – Роуз Линден, и да, Роуз говорила мне, что Хемлок – Эттин отец.

– Почему ты мне этого не сказал? – разъярилась София. – Тебе не приходило в голову, что это может быть важно, что глава Тернов заделал ребенка этой твари Роуз Линден? Бог ты мой, да это многое объясняет. Очень многое.

Ли Минь не решалась посмотреть ему в глаза. Она беззвучно шевелила губами, сжимая и разжимая кулаки. Николас чувствовал, как до тошноты скручивает живот, – он ступил в эту ловушку и не видел выхода из болезненной, жгучей клетки надежды.

– Ты знаешь, где она? Это ее мы ищем. Ее отбросило в последний общий год…

Ли Минь закрыла глаза, выпуская воздух, запертый в груди.

– Знаю. Мне… искренне жаль. Но на этом твои поиски закончены, потому что она мертва.

Нью-Йорк
1939
23

Этта не знала, сколько простояла так, словно приклеенная. Ужас сжал ее так сильно, что, казалось, кожу сдирало с костей. Джулиан попробовал пройти вперед несколько шагов, сдувая сажу и пепел с дороги, но лишь обнажал новые слои сажи и пепла.

– Ничего… совсем ничего нет, – бормотал он, повернувшись к ней. – Как такое возможно? Дома, люди…

Он был прав: насколько было видно сквозь дым – а без помех в виде зданий видно было далеко, – вокруг не было ничего, кроме голых скелетов былого. Если бы воздух очистился, Этта знала, что, по крайней мере, увидела бы Ист-Ривер. Она-то думала, что разрушить город сильнее, чем Сан-Франциско землетрясением, уже невозможно, но это… это было…

– О, господи! – она зажала рот рукой.

Да, она правильно подумала там, в Петрограде: это была третья, совсем новая временная шкала – время не вернулось обратно к варианту Айронвуда, как он, вероятно, рассчитывал, убивая царя. Он схватил опасные тлеющие нити истории и завязал их в нечто гораздо более жуткое. Нечто неузнаваемое.

Не осталось ничего.

Она осела на колени, внезапно лишившись способности стоять на ногах.

– Что могло вызвать такое? – задумался Джулиан. – Артобстрел? Бомбардировка?

– Не знаю, – глухо ответила Этта. – Я не знаю… нам нужно… нам нужно идти…

Если город разрушило кое-что похуже, вроде ядерного оружия, то они уже получили изрядную дозу радиации. Эти мысли буквально подбросили ее с земли, осушив слезы, уже начавшие скапливаться в глазах.

Но когда она повернулась предупредить Джулиана, что-то привлекло ее внимание: взмах света фар, прорезавший густой дым над ними.

– Выжившие, отзовитесь, – хрипел в микрофон голос, осипший то ли от переживаний, то ли «благодаря» технике. – Помощь уже идет. Выжившие… отзовитесь, если можете…

– Пошли, – скомандовала Этта, направляясь к проходу. – Надо уходить!

Джулиан покачал головой:

– Нет. Няня – я хочу найти ее…

Слова застряли у Этты в горле. Если няня была в городе, то, вероятно, искать уже некого. Но не успела она ничего возразить, как огни снова выхватили их из дыма, и автомобиль, радостно взревев, поспешил к ним. Не успел джип полностью остановиться, как человек в черном парашютном костюме с кислородной маской, – напомнившем Этте знакомый по книгам общевойсковой защитный костюм, – выпрыгнул из кузова и устремился к ним.

– Боже мой! Боже мой, что вы тут делаете? – маска искажала голос. – Как вы выжили?

– А вот это, приятель, – сумел выдавить Джулиан, – хороший вопрос.

Этта понимала, что должна бы направить их обратно сквозь проход, но какая-то часть ее хотела узнать – увидеть самой, – что стало с родным городом.

Ей следовало бы подумать, что это сделает с ее сердцем. Через некоторое время она бросила глядеть на развалины, по которым, подскакивая, пробирался джип, и уткнулась лицом в ладони.

Это неправильно, это неправильно… Ничто здесь не было правильным. Вся эта временная шкала…

Медик, ехавший в машине, выдал им кислородные маски, отчего голова слегка прочистилась. Этта поморщилась, когда он мазнул антисептиком рану у нее на руке, а потом перешел к порезу на лбу.

– Слушай… – наклонившись к шоферу, начал Джулиан слегка дрожащим голосом. – А уже известно, кто за это ответствен? Мы немного, э-э… отстали от жизни. Завалило в подвале – понимаешь?

Вот он, Джулиан Айронвуд: бесполезный в гребле, но скорый на вранье.

– А я тебе скажу, – отозвался водитель. – Ответственность за эту работенку с гордостью взяли на себя Центральные державы[14]14
  Центральные державы – Союз Германии, Австро-Венгрии, Османской империи и Болгарии в Первую мировую войну.


[Закрыть]. Не поленились еще разбомбить Лос-Анджелес и Вашингтон, чтобы уж наверняка дошло.

Этте пришлось закрыть глаза и глубоко дышать, чтобы ее не вырвало.

– В жизни не видел вспышки, как эта. Миллионы – раз и… – водитель осекся.

«Погибли», – мысленно закончила Этта.

Светало, и, когда они подъезжали к Гудзону, направляясь к заявленному мобильному госпиталю и месту сбора выживших в Нью-Джерси, Этта увидела темный силуэт велосипедиста на одной из немногих уцелевших стен – он исчез, оставив после себя лишь тень.

– Париж и Лондон еще держатся, но это вопрос времени, – горько добавил медик. – Зуб даю: это все – предупреждение, чтобы мы не вздумали к ним присоединиться. Они знают, что Рузвельт подумывал послать части на помощь бриттам – что те уже снаряжались, готовясь к сражениям. Вот Центральные державы и объявили нам войну.

– Это не война, – заметил водитель. – Это ад. Они знали, что мы вмешаемся при первой же возможности, вот и смяли нас. Показали, кто в доме хозяин.

Этта не стала спрашивать про правительство, про другие города. Не спросила и Джулиана, как они вернутся к тому проходу, или какие еще можно найти в этом году. Ее накрыла усталость, загасив последнюю искру борьбы, которая в ней еще оставалась. Она закрыла глаза, отгородившись от своего разрушенного города.

– Почти на месте, милочка, – объявил медик. При других обстоятельствах Этта бы возненавидела это обращение, но сейчас она была совершенно разбита, да и мужчина – милый дедушка – напомнил ей Оскара, мужа Элис. – Придется тебе найти доктора, чтобы подлатать руку, когда доберемся, слышишь?

У нее не нашлось сил кивнуть.

Где искать начало этого? Как можно исправить такое?

«Везде, – мысленно ответила она себе, – и всеми силами, какие у меня только есть».

Мобильный госпиталь был развернут в городе Элизабет в Нью-Джерси. Достаточно далеко от уничтоженного Манхэттена, чтобы быть вне непосредственной опасности, но все же в зоне досягаемости клубов удушливого дыма и пыли. Чтобы попасть в него, им пришлось проехать по расчищенным зонам, куда свозили тела погибших – иные прикрытые брезентом, иные нет. Этта слышала свое хриплое дыхание, не в силах заставить себя сделать вид, будто не видит искореженные мукой позы, обожженные тела, казавшиеся выпотрошенными. Хотя она и считала себя обязанной принять роль свидетеля этого зверства, увековечить в памяти перечеркнутые жизни, Этта не возражала, когда фельдшер наклонился и заслонил ей глаза рукой.

– Не надо тебе этого видеть, – сказал он.

Но ей было надо.

«Это я сделала», – думала она. Упустив астролябию, она стала ответственной за все. При этой мысли ее заколотила такая дрожь, что тому же фельдшеру пришлось уложить ее на сиденье и поставить капельницу.

Слушая радио в машине, Этта узнала следующее: бомбардировка была пять дней назад, президентом Соединенных Штатов теперь стал министр труда как единственный, кому повезло находиться во время налета в отпуске вдали от столицы, а решение, заключать ли мир или объявлять войну, еще не принято.

– А есть какая-то регистрация? – спросил Джулиан. – Список выживших?

– Пока нет, – ответили ему. – Увидите.

И они увидели. Старый склад, преобразованный в неотложное отделение, опоясывало двойное кольцо людей, жаждущих попасть в него. Многие из них – большинство, если честно, – были чернокожими. Они же составляли основную часть обитателей палаточного городка, разбитого на ближайших улицах. Их убогие повязки смотрелись в лучшем случае как первая помощь, а не настоящее лечение.

– Почему здесь две очереди? – растерянно поинтересовался Джулиан. Этта столь же озадаченно повернулась посмотреть, что его так удивило. Две раздельные палатки, обе с логотипом Красного креста, обе выдавали одинаковые пакеты с едой. Вот только очереди к ним были разные: одна для белых, другая для черных.

Этта подавила рвавший наружу крик. Весь город лежал в руинах, миллионы людей погибли, а эти все следовали пустой бесчеловечной традиции, будто в ней было хоть на грамм чего-то еще, кроме унижения.

– А то ты не знаешь, – вскинулась она. Айронвуд, много путешествовавший, хорошо знавший историю, созданную его дедом – Джулиан вел себя, словно все это не имело к нему никакого отношения. Почему-то это только еще сильнее ее разъярило.

– Но почему? – снова повторил он глухим голосом.

– Идемте, вы двое, – крикнул один из солдат.

– А что же остальные? – спросил Джулиан, когда они проходили мимо очереди в здание склада.

– Ждут кровь из черного банка крови в Филадельфии, – просто ответил солдат, не считая свое объяснение безумным. «Кровь – это кровь, это кровь, это кровь». Значение имели только группа и резус. Положение было отчаянным, катастрофическим, и вот те нате.

«Успокойся, – приказала она себе. – Успокойся…» Она сложила руки на груди, сдерживая желание начать рвать мир вокруг на части в припадке ярости. Мой город. Эти люди… Этта поперхнулась поднявшейся желчью, и только прижав руку ко рту, сдержала порыв рвоты, хотя и так уже чувствовала себя пустой и выпотрошенной.

– Что мы тут делаем? – прошептала Этта, когда военные вели ее и Джулиана к госпиталю. – Нам нельзя задерживаться, ты же знаешь.

Он покачал головой, снова оглядываясь на лица людей перед дверьми, ожидающими своей очереди.

– Есть же свободные кровати. Почему они ждут снаружи, если койки свободны?

– Ими займутся, когда подъедут люди из госпиталя Кеннеди, – медленно, словно говоря с ребенком, ответил медик. – Сюда, пожалуйста.

Фельдшер сдал их врачу с осоловевшими глазами, который поспешно усадил их на койку и без единого слова принялся осматривать порезы и ожоги на Эттиных руках. Спустя некоторое время подошла медсестра, «пшеничная» блондинка, с ведром воды и тряпкой.

Джулиан не отрывал взгляда от человека на второй от него койке, тихо плакавшего, уткнувшись в шляпу.

– Давай помогу, моя сладкая, – с этими словами медсестра принялась смывать грязь и кровь, привезенные Эттой еще из Петрограда. – Плакать – это нормально. Поплачь – полегчает.

Не могу. Что-то холодное сомкнулось на ее сердце, так что она даже не чувствовала, как врач зашивает особенно неприятный порез без обезболивания. Она не видела, как Джулиан отодвинулся на самый край, чтобы медсестра могла поднять ее ноги и уложить на койку.

В каком-то странном полусне Этта смотрела, как врачи, сестры, военные и семьи раненых двигались среди коек и занавесок, разгораживавших огромное пространство склада на импровизированные комнатки.

– Прекратите… – голос соседки срывался от волнения. – Меня не нужно осматривать.

– Мадам, вас нужно осмотреть. Если позволите, я продолжу, это не займет много вре…

– Вы что, английских слов не понимаете? – перебила его женщина тоном, сочащимся ядовитой смесью страха и напряжения. – Я НЕ ХОЧУ, чтобы вы ко мне прикасались.

Этта открыла глаза, вытянув шею, чтобы посмотреть, что происходит. Врач, закончивший ее зашивать, подошел к другому, оказавшемуся в центре скандала. Чернокожему.

– Давай я ею займусь, Стивенс, – сказал он. – Скоро придет новая смена. Уверен, твоя помощь нужнее снаружи.

– Почему… – Джулиан некоторое время сидел так тихо, что Этта успела подумать, что он куда-то отошел. – Почему здесь пустые койки, а люди ждут снаружи?

Он не обращался ни к врачам, ни к медсестрам или пациентам, ни к кому конкретно. В его голосе слышались безумные нотки, привлекавшие нервные взгляды.

– Я хочу, чтобы ты объяснила мне, почему…

– Потому, – пробормотала Этта, – почему ты никогда толком не готовил своего брата. Потому, почему ему пришлось подписать контракт, просто чтобы иметь возможность путешествовать. Потому, – продолжала она, – почему никто в жизни не считал его членом вашей семьи!

Джулиан повернулся к ней:

– Это не правда! Все не так! Ты понятия не имеешь…

«Вероятно, – задумалась Этта, – привилегированное положение сделало Джулиана за годы путешествий слепым к чужим страданиям. И, возможно, лишь потрясение такой силы могло пробить панцирь его уверенности в своей правоте, которую укрепляли белая кожа, мужской пол и капитал». Этта нисколько не сомневалась, что как наследника его оберегали от самых страшных годов, просто чтобы не дать погибнуть, но она также была уверена, что Джулиан никогда не был способен видеть дальше собственного носа, когда речь заходила о других людях.

Или же он относился к путешествиям как, судя по всему, все остальные Айронвуды: они снова и снова абстрагировались от порядочности, чтобы играть роли, которые требовала от них каждая эпоха. Они столько перевидали, что, должно быть, утратили чувствительность, ведь и она сама, глядя на страдания героев кино, никогда не погружалась в их жизнь полностью, сохраняя эмоциональную дистанцию. Кино никогда не ощущалось как реальная жизнь, не в прямом, чувственном смысле.

Вот что творило с людьми путешествие во времени: не с самими путешественниками, но с их жертвами – обычными людьми, которые не могли чувствовать переворота песочных часов истории, пока не начинали задыхаться.

Руки Джулиана безвольно висели по бокам, слегка повернутые ладонями вверх, словно он взвешивал шансы каждого, лежавшего на койках, выжить или умереть. Он закрыл глаза, дыша часто и поверхностно, на лице проступила усталость. Бессилие.

– Запомни это, – сказала она ему. – Запомни, что ты сейчас чувствуешь.

Каково это – жить в мире без возможности его изменить, во власти того, что многократно сильнее тебя. Не в состоянии даже час побыть господином своей жизни. Каково жилось Николасу, пока он не нашел в себе ту силу, которую она так в нем полюбила, и не вырвался в море.

Этта уткнулась лицом в грубую ткань, застилающую койку, и целиком сосредоточилась на собственном дыхании, подавляя прилив стыда и гнева.

Я должна это остановить. Один-единственный человек по приказу Айронвуда запустил бедствие. Взрыв не просто убил царя, его последствия распространялись, как и говорил Генри, словно круги по воде, рассекая миллионы и миллионы невинных жизней. Впервые в жизни Этта почувствовала в себе готовность убить.

– Нам нужно уходить, – напомнила она Джулиану. – Нужно найти твоего деда – астролябия у него, мы еще можем все поправить.

Джулиан покачал головой, зажимая лицо ладонями.

– Я не могу вернуться. Не могу.

– Готовы списки выживших, – услышала она тихий голос. – Я проведу вас, если хотите. Но списки – только по этому полевому госпиталю. Другие должны поступить к вечеру.

Краем глаза Этта увидела, как медсестра повела Джулиана к входу, где наборщик настукивал рукописные списки на больших листах оберточной бумаги. Те, кто мог встать с койки, встали, заполняя крошечное пространство перед входом. Очередь снаружи тоже пошла вперед, прорываясь к бумаге в сплетении рук и ног, пока жаждущие едва не начали карабкаться друг на друга, чтобы лучше разглядеть.

Когда Этта снова увидела Джулиана почти двадцать минут спустя, та же медсестра все так же вела его к дальнему углу склада, отгороженному стерильной белой занавесью.

Этта вскочила и пошла за ними, собираясь с силами в ожидании очередного удара. Или няня жива, или Джулиана вели на опознание. Догнав его, Этта захватила конец наставлений медсестры:

– … должны носить маску. И постарайтесь не трогать ее – ожоги очень чувствительные.

– Понимаю, – кивнул Джулиан, взяв у молодой женщины перчатки и маску. Ее чистенькая форма казалась чудом на фоне едва управляемого хаоса вокруг. Бросив на них обоих сочувственный взгляд, она их оставила.

Этта натянула положенные ей перчатки. Она выжила. Крохотное бесценное чудо.

– Сказали, она долго не протянет, – с наигранной легкостью сообщил ей Джулиан. Ей было хорошо знакомо это чувство усердного преодоления: заставить себя подняться над болью, чтобы она тебя не парализовала. – Воздух в Бруклине был таким горячим, что ей обожгло легкие.

Этта коснулась его руки.

– Мне так жаль.

Он пожал плечом:

– Я бы хотел спросить ее кое о чем, если она может ответить. Но главное… думаю, я…

Джулиан так и не закончил. Глубоко вдохнув и пригладив волосы, он отвел занавеску в сторону.

Внутри оказалось с дюжину или около того коек, поставленных подковой вокруг стола, за которым две медсестры нарезали бинты и отмеряли лекарства. Фонари горели вполсилы, но даже полумрак не мог скрыть перебинтованные фигуры на койках и их обожженную, неестественно блестящую кожу.

Джулиан прошел в дальний правый угол, считая вполголоса. Наконец он нашел того, кого искал, и, выпрямившись во весь рост, направился к деревянной табуреточке около кровати. Спустив таз с водой на пол, он коснулся лежащей на простыне руки женщины.

Этта отступила назад, не уверенная, предназначена ли эта сцена для ее глаз и ушей. На женщине, казалось, было меньше бинтов, чем на других, но дышала она через громоздкую кислородную маску. Лицо несчастной было розовым, словно перламутр морского моллюска, брови отсутствовали начисто, седые волосы уцелели клочками.

Предельно бережно Джулиан погладил тыльную сторону ее ладони, обходя капельницу. В мгновение ока женщина повернулась к нему, распахивая глаза. Этта уловила тот самый миг, когда няня разглядела его и поняла, кто перед ней, – ее свободная рука бросилась стаскивать маску, а глаза знакомого голубого оттенка широко распахнулись.

– Ты…

– Привет, нянюшка, – натужно легким голосом бросил Джулиан. – Задала ж ты мне работенку – искать тебя в этом бардаке.

Ее губы зашевелились, но прошло еще долгое время, прежде чем она смогла выдавить хоть слово:

– Я думала, я, наверное… Думала, я, должно быть, уже на небесах. Но… ты – это не ты, ты не до..?

Этта не поняла, о чем именно женщина спрашивает. Джулиан же опять пожал плечами в своей приводящей в бешенство манере.

– До моего широко анонсированного смертельного падения? Да не бери в голову. Это была всего лишь игра. Ни обо что я не разбивался. Ты же знаешь, как я люблю розыгрыши.

Даже в таком положении женщина – страж – не забывала избегать намеков на дальнейшую судьбу путешественника, какой бы фальшивой эта судьба не была. Она моргнула почти по-совиному.

– Я подумала… Я так и подумала. Ты сейчас уже совсем мужчина. Как ты вырос! – как будто сцена и без того не была безрадостной, женщина заплакала. Этта начала потихоньку отступать назад, пока ее не заметили. – Я так надеялась увидеть тебя… еще разочек… ждала, что ты придешь ко мне в старости, чтобы я могла снова увидеть… твою улыбку.

От ничем не сдерживаемого чувства в голосе пожилой женщины Эттины нервы натянулись так, что едва не лопались.

– И правильно надеялась. Ты же всегда знала, нянюшка, что от меня так легко не отделаешься. Как ты говорила? Дьявольская удача, семь жизней, как у кошек. Мне только жаль, что я не пришел пораньше.

Брови на ее лице сгорели, но Этта представила, как они ползут вверх при этих словах просто по внезапному блеску в глазах.

– И хвала Господу нашему Богу, что не пришел. Иначе бы… ты…

Умер. Умирал. Превратился в пепел. Погиб.

У Этты свело живот, она отвернулась к тяжелой плотной шторе, закрывавшей вылетевшее окно. Ее движение, должно быть, наконец, привлекло внимание старой женщины – девушка почувствовала силу ее взгляда, вздернувшего ей голову, словно цепью за поводок.

– Боже мой, Роуз…

Этта аж подпрыгнула от злобы в голосе старухи, теперь ее уже не забавлял вид очередного человека, только что не крестящегося при виде ее сходства с мамой.

– Нет-нет, нянюшка, – успокаивал старушку Джулиан, мягко укладывая ее обратно. – Это ее дочь. Этта, это блистательная Октавия Айронвуд.

Новость ничуть не подняла женщине настроение. Она тяжело задышала – настолько, что даже Джулиан бросил испуганный взгляд на ближайший кислородный баллон. Этта отступила еще на шаг, подумывая о том, чтобы сбежать, – старая няня была так слаба, что любое волнение могло отнять у нее последние силы.

– Вот уж не думала… что когда-нибудь увижу тебя с такими, как Линден, а уж тем более с ее дочерью, – прокашляла женщина, отхаркивая что-то влажное из легких. Лицо Джулиана смягчилось, он взял тряпку из кювета с теплой водой с ближайшей стойки и вытер ей кровь с уголка рта.

– Не… утруждай себя…

– Мне не трудно, – возразил он. – Я всего лишь возвращаю должок за все, что ты сделала для меня, маленького мерзавца.

– Ты не был мерзавцем, – голос Октавии звучал строго, несмотря на свист воздуха в груди. – Ты старался. Ты пробовал. Но ты никогда не был, – она стрельнула глазами в Этту, – глупцом.