Текст книги "Странник"

Петроград
1919
16

Этта заблуждалась, полагая, что «Маленькая столовая» будет в чем-то похожа на обычную столовую, которую можно найти в любом доме: слегка потертая мебель, пол, исчерканный стульями и подошвами, выдающие индивидуальность хозяина мелочи тут и там. В действительности же столовая оказался миниатюрной вариацией величественных залов, которые они проходили, разве что с одной люстрой вместо пяти-шести-семи.

Всего было слишком много, чтобы сразу охватить взглядом: в зеркале, висевшем над маленьким камином рядом с массивными золотыми часами и канделябрами, изящно расставленными на каминной полке, Этта увидела свое потрясенное отражение.

Этту посадили в двух стульях от царя, рядом с Генри, севшим справа от монарха. Просиявшей Уинифред назначили место слева, за нею сел Дженкинс, выглядевший столь же растерянным и не знавшим, куда деваться, как и Этта. Отсутствовали и другой телохранитель Тернов, и Джулиан – его хоть и пригласили во дворец, ужинать с императором не позвали. Этта сочла это справедливым и мудрым, учитывая разорение, в которое вверг его дедушка эту часть света в другой временной шкале.

Лакей выдвинул для нее обтянутый желтым шелком стул, тут же задвинув его обратно, едва она села. Теперь, заняв свое место, Этта увидела, что расположение гостей весьма демократично: царь мог легко видеть всех и обратиться к любому за столом, отчего вечер в самом деле мог показаться тихим семейным ужином.

А потом начался тщательно выверенный балет монаршей трапезы. Этте налили супу, на мелкой тарелке рядом материализовались пирожки с мясом. Девушка скользнула взглядом на отца, который поглядывал на царя. Когда тот проглотил первую ложку, приступил к еде и Генри, и следом за ним Этта. В Сан-Франциско она перехватила кусок хлеба и немного фруктов в гостинице, где они переодевались, но и близко не ела ничего столь же насыщающего, как густой суп-пюре, или столь же теплого, как пирожки.

– Скажите мне, – обратился Генри к давящей тишине, – как поживает ваша супруга, ваше императорское величество? Ей нездоровилось в мой прошлый визит, и я сожалею, что не имел возможности увидеться с нею.

– Ей значительно лучше, благодарю вас, – ответил Николай II. – Она наслаждается пребыванием в загородной резиденции, и я счастлив видеть ее столь довольной.

– Весьма рад, – заметил Генри.

Покончив с первым блюдом, Генри положил ложку на тарелку, а руки – на колени. В ту же секунду один из официантов заменил прибор и тарелку. Уинифред сделала то же самое, и, словно по волшебству – или, по крайней мере, великолепно отрепетировано – другой официант подскочил к ней.

Этта повторила их действия и в очередной раз поразилась скорости, с которой исчезли ее суповая миска и маленькая тарелочка; удивило ее и то, что к каждому участнику ужина приставлен собственный официант. Царский лакей оказался весьма преклонного возраста и сгибался под весом тяжелого подноса. Этту тронуло, как царь незаметно поддержал трясущуюся руку старика, пока тот наполнял его бокал.

Официанты Уинифред и Дженкинса перекинулись взглядами через стол – молодые и крепкие по сравнению со слугой, приставленным к Этте. Он выглядел так, словно вот-вот разболеется окончательно. На его бледном лбу выступили градины пота, когда он уносил очередной поднос.

Следующим блюдом была рыба – двинская стерлядь в шампанском, от которой Уинифред пришла в такой преувеличенный восторг, что Этте стало за нее стыдно. Затем настал черед курицы в столь пряном соусе, что Этта не могла разобрать приправы, и – коль скоро мяса явно не хватало – ветчины. К каждой перемене блюд подавали новое вино, его было так много, что Уинифред начала клевать носом, а Этте пришлось перейти на минеральную воду, чтобы не сползти со стула.

«А еще пираткой называлась, – подумала она. – Не может выдержать нескольких бокалов вина».

Этта еще ковыряла ветчину, когда Николай опустошил тарелку. Очевидно, здесь действовало еще одно негласное правило: как только царь наелся, наелись и вы, что бы ни оставалось на вашей тарелке. Этта обнаружила перед собой чистую скатерть, не успев вынуть вилку изо рта.

– Персиковый десерт, мой любимый! – проворковала Уинифред, увидев вплывающую в зал следующую порцию маленьких тарелочек. Желе, мороженое, десерты – Этта опасалась, что, съешь она еще хоть кусочек, ее затошнит. Приставленному к ней слуге, кажется, уже стало совсем нехорошо: у него тряслись руки, когда он ставил последнюю тарелку перед нею, да так, что фарфор звякнул о стол. Этта могла поклясться, что почувствовала каплю пота, упавшую на ее обнаженную шею. Она поглядела на Генри, который, прищурившись, следил глазами за официантом. Девушка чувствовала, что ее пульс скачет стаккато.

– Я помню, – улыбнулся царь. – Уверен: найти персики в это время года было нелегко, но ваша радостная улыбка стоит любых усилий.

Официант Этты наконец-то покинул комнату, и на его место заступил новый. Подойдя к серванту, он извлек бутылку вина из ведерка со льдом. На вид она ничем не отличалась от остальных – с тем же вензелем Николая II и имперским орлом, вот только, поворачиваясь к столу, официант держал ее за горлышко, а не за основание.

– Вы слишком добры, – вспыхнула Уинифред. – Не сомневаюсь: это было…

Дженкинс вскочил со своего стула:

– Айрон…

Миг назад Этта сидела на стуле, а в следующий уже падала на спину, сбитая могучей рукой Генри. За секунду до того, как удариться об пол, девушка успела увидеть, что официант вскинул бутылку и бросил на стол, между царем и Уинифред, успев выкрикнуть три слова по-русски:

– Da zdravstvuyet revolyuziya!

Генри навалился на нее всем весом, выбивая воздух из легких. Стены и потолок закружились, меняя цвета, словно их смывало дождем. Время задрожало, сотрясаемое силой наступающих перемен. С ревом, от которого лопались барабанные перепонки, воздух толкнула горячая взрывная волна, и пол под ними растворился.

Карфаген
148 г. до н. э
17

Пламя выхватило длинное лезвие ножа, который Римус держал наизготовку, но лицо старика оставалось в тени. Единственным звуком в комнате, перекрывающим треск огня, было прерывистое дыхание Николаса.

Наконец Римус произнес тихим дрожащим голосом:

– Вы должны понять… Нам некуда идти… Это единственный способ.

– Единственный способ чего? – требовательно поинтересовался Николас. Взглянув на Софию, которая все еще сидела за столом, уткнувшись лицом в ладони, он прошипел: – Просыпайся, а?

– Выжить. Никто из нас не может выжить без защиты Сайруса, без родни или милости. Нет места, где бы он нас не нашел, и где бы Терны не попытались убить нас за то, что мы их предали. Он нужен нам. Мне нужно, чтобы он снова мне поверил…

– София, – снова прошипел Николас. – Мы уходим.

– Ты, видимо, насколько ему нужен, – проговорил Римус, пытаясь распрямиться, – что гонец дошел даже до нас, суля награду. Так мы вернем его милость.

– А все, что вы наговорили тут о свободе, о том, что сбежали от него подальше… почему это не может оказаться правдой? Почему бы вам не убежать вместе с нами?

– Ничего не получится, ничего не получится… – немощь старика сделала свое дело: Николас не видел в нем серьезной угрозы, зная, что с легкостью одолеет. Получается, его провели уже дважды. Омерзение охватило его. Существует ли предел человеческой низости? Каждый следующий путешественник оказывался корыстнее предыдущего.

– Так Фицхью отправился за кавалерией?

Лопни его глаза. У них с Софией не получится вернуться к проходу на воде, но он мог бы найти другой, о котором говорил Римус, если она просто… Николас обернулся на звук первого натужного вздоха. София отшатнулась от стола с хриплым кашлем, ее руки, словно сведенные судорогой, вцепились в край.

– В чем дело? София?

– Не… – выдохнула она, – не чувствую ног.

Николас обернулся к старику, так быстро вытащив меч, что тот загудел, рассекая воздух.

– Что вы сделали?

Римус улыбнулся, подсвеченный очагом.

– Знаешь ли ты, – начал он ломким голосом, – что семьи объединились под именами деревьев, считая, что это символизирует их будущие достижения и глубоко уходящие в прошлое корни? Айронвуд[6]6
  Айронвуд (англ. Ironwood) – досл. железное дерево.


[Закрыть], Жакаранда[7]7
  Жакаранда (лат. Jacaránda) – род вечнозеленых тропических деревьев.


[Закрыть], Линден[8]8
  Линден (анг. Linden) – липа.


[Закрыть]… Однако я всегда думал, что Хемлоки выбрали имя не в честь дерева[9]9
  Хемлок (англ. Hemlock) – тсуга, вечнозеленое хвойное дерево.


[Закрыть], а в честь ядовитой травки[10]10
  Hemlock значит не только «тсуга», но и «болиголов» и – water hemlock – «цикута».


[Закрыть].

– Вы… – задохнулась София.

Николас притих, опустошенный. Ядовитая трава. Но тогда это…

Боже!

– Верно, – улыбаясь, кивнул Римус. – Хемлоки ядовиты и творят свои злодейства исподволь, как действует чай, который вы пили. Вызнав твои желания, они завлекают обещаниями доверия и уважения, россказнями о временной шкале, чтобы заставить покориться своей воле.

София повернулась к Николасу, на ее лице отразился неприкрытый ужас. И его кровь вскипела. Такое выражение лица у той, кому не ведом страх, – он не сомневался, что никогда его не забудет. Она вцепилась в ноги, словно пытаясь силой вернуть чувствительность.

– Теперь тебе не вернуться, а? – фыркнул ей Римус. – Я за пределами досягаемости, и вы столь ничтожны в этом мире, что временная шкала даже не шелохнется из-за вашей неминуемой смерти.

Николас молнией обрушился на старика, толкая его к очагу, достаточно близко, чтобы его туника начала тлеть, а воздух наполнился вонью паленых волос. Улыбка Римуса дрогнула, глаза вспыхнули.

– Ты не…

– Не пил ваше отвратное варево? – усмехнулся Николас. – Нет, не пил. Римус яростно полоснул ножом, целясь в руку, в которой Николас держал меч, и задел челюсть. Парень впечатал старика в стену, на этот раз посильнее, выбивая дыхание из его легких и нож из пальцев. Тот с грохотом упал на пол, и Николас пнул его к огню. Римус насмешливо скривился, словно подначивая Николаса бросить оружие в огонь. Николас схватил старика за тунику, предостерегающе встряхнув.

– Есть ли противоядие? Отвечай, черт тебя дери!

Большая часть его ярости была направлена не на Римуса Жакаранду: Николасу хотелось поколотить самого себя за то, что просмотрел сигналы, подсказки. Даже заметив, что Римус темнит, он не придал этому значения.

– Скоро узнаете, – ответил старик, глядя на Софию, которая изо всех сил пыталась подняться на ноги. – Зря вы сюда пришли…

Николас ударил мужчину рукояткой меча по виску, и тот провалился в беспамятство. Он едва не упал в огонь, но Николас удержал его, бросив скрюченную фигурку на пол.

«Какой же ты дурак, – подумал Николас, – если считаешь, что Айронвуд способен прощать».

– Ник… Карт…

Он бросился к Софии, встав возле нее на колени. Рука девушки сорвалась, и он, поймав ее, ободряюще сжал. Что ему известно о болиголове, кроме того, что этот яд убил Сократа?

– Ты знаешь какие-нибудь противоядия?

Лицо исказилось болью и страхом, но она все-таки окатила его скептическим взглядом.

Черт. У кого спросить, как ей помочь? Они не могли остаться здесь, в Карфагене: они не знали языка, не знали, как найти врача, их было слишком легко выследить. Средь ясного утреннего неба грянул гром, и Николас подскочил от грохота, заглушившего треск огня и на равных соперничая с молотами римлян в гавани. Другой проход.

«Нет времени, – подумал он, – нет времени».

Наклонившись, он подхватил свои пожитки и запихнул в сумку Софии, перекинув ремень через плечо. Обернувшись, Николас увидел, как девушка попыталась скорчить рожу, но не смогла.

– Прости, – проговорил он, наклоняясь, чтобы поднять ее. Она умудрилась поднять руку и шлепнуть его по лицу в знак протеста.

– Не уверен, что ты сможешь уйти отсюда на своих двоих, но если думаешь, что улетишь на крыльях гордости, то конечно…

Она затихла:

– Не… думаю…

Он поднялся на нетвердых ногах, и в глазах потемнело, когда кровь отхлынула от головы. Николас потратил драгоценные секунды, дожидаясь, пока обретет равновесие. Кожа девушки приобрела болезненный оттенок цвета рыбы, слишком долго пробывшей без воды, руки дрожали…

Лекарство. Наверняка не бывает яда без противоядия. Наверняка здесь что-то есть, если Фицхью Жакаранда в самом деле лекарь. Наверняка…

Николас отнес девушку к столу, опустил ее, чтобы поднять и закрыть сумку. Добежав до двери в два быстрых шага, он вдруг вернулся к сундуку, заметив небольшой деревянный ящичек. Пыхтя, вытащил оттуда гармошку и засунул в сумку Софии. Сейчас она была им не нужна: проход и так гудел во всю мощь, но Николасу не верилось, что следующий найдется так же просто.

Он пинком распахнул дверь, перекидывая Софию с рук на плечо. Она слабо стукнула его в знак протеста.

– Так легче беж… – слова умерли у него в горле.

Со второго этажа здания ему было хорошо видно, что находится за стеной дворика на улице.

Четыре фигуры поспешно пробирались через толпу: четверо мужчин в море женщин и детей. Возглавляющий процессию мужчина со светлыми, словно солома, волосами, одетый в выцветшую голубую тунику, выглядел старше остальных. Казалось, бегущие сзади вот-вот растопчут его. «Туники» тех троих казались жалким подобием тог, вероятно, сделанные из простыней, в спешке сорванных с каких-то кроватей что еще хуже: их волосы по-прежнему оставались разделенными пробором и приглаженными по моде девятнадцатого или двадцатого веков. Один даже носил аккуратно подстриженные усы, темневшие, словно слизняк, над верхней губой.

Совершенно нетипично для Айронвудов, которые обычно кичились благоразумием и осторожностью, стараясь не внести изменения во временную шкалу Великого Магистра.

Николас не в первый раз задумался, какую же цену Айронвуд назначил за его жизнь. Большинство путешественников рискнули бы вызвать гнев старика, нарушая его правила, и забыть десятилетия закалки и обучения не иначе, чем за весьма кругленькую сумму. Николас ощутил, как раздувается от глупой гордости.

– Вот здесь, – сообщил бегущий впереди старик – Фицхью?

– Моли бога, чтобы все оказалось так, как ты сказал, старый дурень, – проворчал путешественник у него за спиной. Майлз Айронвуд, разумеется. В последний раз, когда Николас его видел, Айронвуд нанял Майлза, чтобы избить его в отместку за смерть Джулиана. Какая очаровательная встреча.

У меня нет на это времени.

– Кто..? – спросила София.

– Майлз Айронвуд.

– Всегда… хотела… заколоть его.

– Тогда у тебя появилась отличная возможность, – заметил Николас. – Не умирай, пока не исполнишь свое желание.

Дом имел тот же недостаток, что и город: если Айронвуды войдут во двор, у них с Софией не останется выходов. Кроме как…

Николас поспешил к лестнице, ведущей на второй этаж, а потом – на следующий. София пугающе обвисла у него на плече.

– София? София!

– Эй! – с улицы, заглушая весь остальной шум, раздался крик. – Картер!

Ноги горели, когда он мчался по неровной лестнице с Софией на плече, дрожа от напряжения, чтобы удержаться в вертикальном положении.

Третий этаж, четвертый, пятый… он чуть не потерял равновесие, оказавшись на крыше, на мгновение отвлекшись на тяжелый стук шагов за спиной.

Николас оглянулся, раскрутив Софию, как на карусели; он выглядывал ближайшую крышу, чтобы перепрыгнуть на нее. Дышал он так шумно и надрывно, что не услышал свиста стрелы – только почувствовал боль, когда она вошла в плечо. Николас пошатнулся, сбитый силой удара.

– Картер, стой! – крикнул один из мужчин. – Ты делаешь себе только хуже.

Хуже это как? Насколько он понимал, эти люди хотели доставить его к Айронвуду единственным способом: убив. А у него еще оставалось слишком много дел, которые хотелось бы доделать.

Например, найти Этту.

Николас собрался с силами, двинувшись к дальнему краю крыши, пытаясь прикинуть, получится ли перебросить Софию, когда услышал резкий свист.

Ему потребовалось мгновение, чтобы вычислить источник: небольшую темную фигурку, притаившуюся на соседней крыше; она призывно махала рукой. Его сердце затрепетало, понадеявшись, что это Роуз, которую он мечтал задушить за все, во что она их втянула, но, к удивлению Николаса, он был равно доволен, признав в таинственной фигурке Ли Минь. Если выбор стоял между людьми Айронвуда и воровкой, по меньшей мере, способной найти выход из Карфагена… то выбор была весьма простым.

– Извини, – сказал он Софии, снимая ее с плеча.

– … что…

Он бросил девушку, словно корзинку, поморщился, когда она ударилась о твердую крышу. Сжав зубы, отломил длинный конец стрелы, не обращая внимания на теплую влагу, пропитавшую тунику. Между двумя зданиями был от силы ярд, так что он с легкостью перепрыгнул с крыши на крышу. Ли Минь присела на колени, помогая поднять Софию.

– Мэм, вы пришли по каким-то таинственным причинам помочь или же убить ее за кражу ваших денег? – серьезно спросил он. – Потому что у меня нет времени на последнее, да и ваши конкуренты скоро прибудут.

Ли Минь подняла взгляд от посеревшего лица Софии.

– Что ей дали?

– Болиголов, – угроза, таившаяся в слове, от произнесения вслух словно бы материализовалась, получила новую жизнь.

– Тогда быстро, – скомандовала Ли Минь. – У нас мало времени.

Не имея других вариантов, ощущая быстро нарастающее бессилие, Николас поспешил за нею на соседнюю крышу.

– Пригнись, – велела она, глядя куда-то за его плечо.

Не успел он опуститься на колено, как она выхватила нож из глубин плаща с капюшоном и поразила первого нападавшего прямо в сердце. Тело покатилось вниз по ступенькам, увлекая за собой остальных. Один сумел устоять на ногах и получил ножом по горлу. Повернувшись к Ли Минь, Николас обнаружил, что она бежит вниз по ступенькам у задней стены здания.

– Сюда, сюда! – крикнула она. – Не отставай!

– Не отставай, говоришь… – пробормотал парень, пытаясь удержать темп и не рухнуть вместе с Софией.

Ли Минь оказалась невероятно подвижной, что неудивительно при ее миниатюрности, Николас же чувствовал себя неуклюжим животным, он едва ковылял за ней. Левая рука начала неметь: он ощущал, как наконечник стрелы скребет о кость. К горлу подступила тошнота; парень постарался сосредоточиться на том, чтобы не уронить Софию. Кричащие голоса по-прежнему раздавались очень близко, вспарывая неуютную тишину осажденного города.

Николас обрадовался, почувствовав под ногами твердую землю, но времени остановиться и попытаться стряхнуть темную пелену с глаз не было. Он следил за Ли Минь, скользящей через изумленную толпу, словно дельфин по волнам. Кто-то – женщина – коснулся его руки, когда он проходил мимо, но Николас, не останавливаясь, стряхнул ее. Живот скрутило, но они продолжили подниматься на холм к зданиям, венчающим Бирсу.

Незадолго до самой вершины, Ли Минь резко повернулась, юркнув между двумя последними домами, распахнув калитку, стоявшую у нее на пути. Там, прямо за лучом света, льющимся в узкий переулок, обнаружился мерцающий вход в проход.

Словно чувствуя их приближение, он гудел все выше. Николас почувствовал, что запинается, задыхаясь от пыли и металлического привкуса крови, но сделал последний рывок вперед и исчез, подобно мимолетному порыву ветра.

Петроград
1919
18

Элис как-то учила Этту: если хочешь стать концертирующей скрипачкой, нужно превыше всего беречь четыре вещи: сердце – от критики, ум – от отупения, руки – от слабости и уши – от глухоты.

Но в ту минуту Этта ничего не слышала за резким, болезненным звоном, пронзавшим голову, словно тысяча ножей. Мир навалился на грудь и плечи всем весом, не давая вдохнуть.

Она с усилием разлепила глаза, поперхнувшись загустевшим воздухом.

Клубы дыма закрывали все сказочной дымкой, даже пламя, разбегающееся по шелковым гобеленам на стенах, опалявшее штукатурку. Люстра над столом разбилась, и осколки стекла рухнули ледяной лавиной на… Стола не было – вместе с частью пола он просто исчез, оставив неровную черную дыру. Этта моргнула, ища взглядом остальных среди тлеющих углей, и глаза защипало.

Все исчезли: царь, Уинифред, Дженкинс. Официант. Значит, их вывели – спасатели уже увели их оказывать помощь…

Нет.

По спине пробежал холодок внезапной уверенности, заталкивая крик обратно в горло.

Нет.

Их не вывели. У них не было времени уклониться от взрыва. Значит…

Они провалились сквозь пол. Или они… их тела… приняли на себя удар…

Этта снова задохнулась кашлем, грудь слишком сдавило, чтобы сделать вдох. В бок что-то упиралось, вонзаясь все глубже и глубже с каждым ее движением, с каждой попыткой сдвинуть неподъемный вес с груди и пропустить воздух в легкие. Одну руку придавливала ее собственная спина, вторая была зажата между ребрами и какой-то теплой массой сверху.

Генри.

«Генри… – Этта чувствовала, как слово вылетает из ее горла, но не могла расслышать его сквозь звон в ушах. – Генри! Генри!».

Он успел упасть на нее, почти полностью закрыв собой. Сердце Этты застучало по ребрам, колотясь так быстро и так сильно, что она испугалась, как бы оно не разорвалось.

Отец лежал лицом в сторону, одна рука распростерлась на ней, прикрывая. Но он не двигался.

Он не двигается.

Этта выдернула руку, зажатую между ними, превозмогая боль в еще не до конца зажившем плече. Лишенная слуха, окутываемая волнами удушливого дыма, она будто плыла под водой, глядя на искореженные картины жизни морских глубин. Пошарив рукой, Этта нащупала обнаженную, ободранную до мяса спину Генри – его обожгло взрывом. Трясущимися руками девушка нашла его шею, прощупывая пульс.

Не умирай, не умирай, пожалуйста…

Ей не сразу удалось разделить собственную дрожь и еле заметное подрагивание под его кожей, но оно прощупывалось. Генри был жив – возможно, находился на грани жизни и смерти.

Со всей заботой и силой, на какие оказалась способна, Этта качнула отца – ровно настолько, чтобы самой выскользнуть из-под него, но не перевернуть его на обожженную спину. От запаха обгорелой плоти и волос к горлу подкатила желчь. Когда она огляделась и увидела, что осталось от Уинифред, ей пришлось прижать кулак ко рту, чтобы сдержать рвоту.

О боже, о господи боже…

«Айрон…». Дженкинс успел выкрикнуть «Айрон…», не договорив имя убийцы до конца. «Айронвуд». Официант – террорист – прокричал слова, которых она не поняла, но Этта почувствовала мгновение, когда временная шкала снова изменилась.

Генри оказался прав: Сайрус Айронвуд в самом деле послал агентов, чтобы вернуть шкалу времени на круги своя… Но такого в привычной ей истории не происходило; это не могло быть временной шкалой Айронвуда. Значит, эта… какая-то новая?

Ненависть и отвращение обожгли Этту так, словно вся ее душа занялась огнем.

Пол под ее ногами трещал, она почувствовала, как проваливается целый кусок, и поняла, что после взрыва осталась без обуви. Осматривая комнату, Этта ощутила набегающую волну паники, грозившую смыть те немногие разумные мысли, которые еще у нее оставались. Яркие величественные цвета и сияющее золото сменились битым стеклом, брызгами крови и пеплом.

Она была жива. Она должна была оставаться в живых. Она должна… просто дышать… просто выбраться из…

В ушах звенело так, что ни о чем больше думать не получалось. Этта присела на трясущихся ногах и подсунула руки под плечи Генри, подхватывая его под мышками. Открытая рана на спине отца перепачкала кровью ее платье; от легчайшего касания он застонал и вздрогнул всем телом.

В иззубренный рот пола было видно тлеющий зал под ними. Осколки металла и дерева, разлетавшиеся как шрапнель, прорезали ей чулки, посекли пятки и щиколотки. Этта содрогнулась, глядя, как длинные ноги отца безвольно волочатся по полу, подскакивая на неровностях. Сдвинуть его получалось только резкими короткими рывками, и она уже едва не падала в обморок, когда, наконец, сквозь дым проступила распахнутая дверь с лежащим рядом опрокинутым подносом.

Дым постепенно заполнял и зал, но Этта, заботливо опуская Генри на мягкий ковер, почувствовала, что впервые может сделать нормальный вдох. Встав на колени, она искала на его лице признаки жизни. Он обо что-то стукнулся лбом – на правом виске вспухла шишка, по щеке стекала струйка крови.

Ей бы вскочить на ноги и бежать из дворца тем путем, каким они сюда попали, но Этта будто приклеилась к полу, не в силах пошевелиться. Казалось, какие-то части ее души погасли.

Она только-только нашла его, и вот…

Этта поперхнулась непрошеным всхлипом, страшась потерять последние капли самообладания, – нужно сохранить трезвую голову.

«Каково было бы, – неожиданно подумала она, – остаться с Тернами?». В голове прокручивались сцена за сценой, вальсируя вокруг различных возможностей. Быть с отцом – с тем, кто и не подумал бы использовать ее, кто ценил талант дочери, кто объяснил смысл их жизни, кто интересовался ею самой, а не только задачей, которую приберегал для нее в будущем. Биться с Айронвудом, пока железная хватка, которой тот удерживал всех путешественников, не растворится в памяти. Найти Николаса и ввести его в сообщество, которое станет ценить и уважать его так, как он заслуживает. Увидеть все время, галерею всех чудес, какие ее прекрасный мир только мог предложить…

– Этта!

Из-за пронзительного воя в ушах Этта никак не могла понять, действительно ли она на мгновение услышала мамин голос или же он ей почудился, когда на нее навалилось лишающее сил ощущение присутствия Роуз. Девушка медленно обернулась, и мгновение спустя сквозь дым проступила фигура матери.

Взятая в плен Айронвудом, затянутая в его лживые сети, Этта готова была сделать что угодно, лишь бы снова увидеть мать и дать ей возможность объяснить, что происходит. Но теперь она знала все, и это знание далось ей ценой потерь и чередой опустошительных предательств. Глядя на Роуз сейчас, Этта удивлялась, как могла не видеть раньше эту дрожь под поверхностью холодной расчетливости, которой мать себя окружала. Словно бы прямо под кожей Роуз скользили те сумасшедшие наваждения и иллюзии.

Она здесь не случайно. Роуз ничего не делала случайно.

– Это ты сделала? – выкрикнула Этта как можно громче, чтобы слышать саму себя.

На матери были мужские штаны, заправленные в высокие ботинки, и свободная белая рубашка. Длинные светлые волосы Роуз заплела назад, открывая подбитые левый глаз и правую щеку. Сердце Этты невольно сжалось при виде синяков и ссадин, и ей пришлось призвать на помощь гнев, чтобы вновь ожесточить его. От вопроса дочери Роуз вздрогнула.

«Еще бы, – подумала Этта, – я знаю, на что ты способна. И чего хочешь».

Взгляд Роуз метнулся с Эттиного лица на Генри, и она отшатнулась, словно только сейчас его увидела. Когда мать подошла и едва начала сгибать колени, чтобы опуститься рядом с ним, самообладание окончательно покинуло Этту.

– Не смей прикасаться к нему!

– Хорошо, хорошо, дорогая, – лицо Роуз казалось напряженным, она говорила преувеличенно громко, выставив вперед ладонь. Другая нашаривала на поясе пистолет. – Ты должна немедленно пойти со мной.

Господи, как же Этта молила именно об этой минуте, как отчаянно ждала хоть какого-то знака, что мать жива и придет за ней.

Знака, что я ей нужна.

– Генриетта, – голос Роуз обжигал, словно кипяток. – Ты не знаешь, что на подходе, что преследовало меня долгие годы! Я сбила их с твоего следа на несколько недель, когда тебя выкрали, но Тени..!

Тени. Губы Этты искривились от омерзения. Последняя крохотная надежда, что Генри ошибался, что они пришли к неверным выводам, обратилась в пыль.

Под ее руками Генри пошевелился, и Этта ухватила его за лацканы, словно таким образом могла удержать в сознании. В детстве она всегда прятала слезы от матери, слишком хорошо зная, как Роуз их не терпела, но сейчас ей было все равно – главное, что Генри открыл глаза. Его взгляд переместился с нее на Роуз.

Мамины руки повисли вдоль тела. Никто не двигался, Этта лишь чувствовала, как ее сердце бьется о ребра все сильнее и сильнее. Она наклонилась, чтобы лучше слышать отца.

– Пришла… добить меня, Рози?

Лицо матери оставалось каменным. Она не дрогнула, даже заговорив покрытым ледяной коркой голосом:

– Ты никогда ничего не понимал. Никогда не верил мне…

– Я понимал… себя… – прохрипел он. – Но, Рози… Элис? Почему… Зачем было умирать ей?

Элис.

– Этта, она защитит тебя… иди… – он сжал ей руку, пытаясь поймать ее взгляд.

Элис.

Перед нею появилось лицо Роуз, она по-прежнему говорила громко, торопливо:

– Я объясню по дороге, но…

Элис.

Этта отступила, не позволяя матери прикоснуться к себе.

Ее похитили, ею манипулировали, в нее стреляли, и она почти потеряла слух из-за Роуз. Все, что Этта когда-либо делала, она делала, чтобы заслужить улыбку, выдавить из нее хоть каплю уважения. Она придумывала матери все новые и новые оправдания, даже когда их уже не из чего было выцедить.

Этта отвернулась, сжимая локти, пытаясь закутаться в саму себя. Исчезнуть.

Она убила Элис.

Интересно, она смотрела, как Этта заходит в проход с Софией? Улыбалась, радуясь, что выиграла и этот раунд? Все, что Роуз нужно было сделать, – это всего один раз притвориться, будто она верит в нее, и Этта покорно отдала свое будущее ей в руки.

Она оставила Элис умирать в одиночестве.

Глаза защипало от стыда и унижения; чувства не желали утихомириться. Она так гордилась собой, держалась так вызывающе непокорно, так хотела показать всем и каждому в этом тайном мирке, что дочь Роуз не уступает матери в силе, реакции и хитрости. Но она не была дочерью Роуз – она была ее орудием. Проведшим годы в бесплодной борьбе за ее любовь, похвалу, хоть какой-то знак внимания…

– Ты… – выплюнула она. Она зажала глаза рукой, но крупные горячие слезы просачивались сквозь пальцы. «Подними голову, – скомандовала Этта самой себе. – Подними голову и посмотри, кто она. Кем всегда была». – Так это ты…

Роуз встретилась с нею взглядом. Дерзким, непреклонным.

Не отрицающим.

Сейчас перед внутренним взором Этты было только лицо Элис, веснушчатой, юной, в униформе, которой так гордилась. Элис в своей квартире в Верхнем Ист-Сайде, с улыбкой встречающая первые гаммы своей ученицы. Элис в концертном зале, взирающая из первого ряда на выступление Этты. Ее жизнь.

Меня вырастила чужая женщина.

Мысли ревели в сознании, царапая и обжигая.

Для нее имело значение лишь то, на что я способна.

Возможно, потому-то мать и не рассказывала ей об их скрытом мире, о ее отце – потому что знала: мягкое сердце Этты неизбежно потянет ее к Тернам, и Роуз потеряет последнюю надежду довести бредовую задумку до конца.

Больше этому не бывать.

Элис – женщина, которая вырастила ее, окутывала своей любовью, вниманием, дала ей всю себя – вот кто был ее настоящей матерью. А эта женщина забрала ее у нее. Убив ее.

Этта выпрямилась, услышав тяжелый грохот приближающихся шагов, и подняла глаза как раз вовремя, чтобы заметить две фигуры в черных плащах, бежавших по краю зала с длинными загнутыми кинжалами в руках. Роуз повернулась, зло выругавшись, и, без колебаний подняв пистолет, выстрелила. Нападающий справа нырнул за мраморный столик, но Роуз выстрелила снова и на это раз не промахнулась. Стреляла она, как всегда, безупречно.