Текст книги "О душах живых и мертвых"

– «Герой нашего времени» и «Стихотворения» Лермонтова – вот две книжки, которые делают текущий год одним из плодороднейших в литературе и дают ему цену хорошего десятилетия, – говорил Виссарион Белинский, отложив перо.

Кольцов собирался куда-то уходить, но задержался.

– Они, книжки Лермонтова, – продолжал Белинский, – высятся, как Монблан, на унылой равнине…

– Был бы месяц на небе, а звезды будут, – откликнулся Кольцов. – Так и скажете в статье, Виссарион Григорьевич?

– Так и скажу.

Белинский походил по комнате. Захотелось собрать воедино все передуманное. Он готовил обзор литературы за 1840 год и одновременно статью о стихотворениях Лермонтова.

Алексей Васильевич, чуя разговор, присел на стул. Черт с ними, с родительскими кляузами в сенате! Он наверняка знал – сейчас Белинского не надо только перебивать. От волнения Алексей Васильевич тихонько кашлянул, по привычке деликатно прикрыв рот рукой.

– Что же такое есть литература? – громко, отчетливо, будто говорил перед большим собранием, спросил Белинский. И сам себе ответил: – Литература есть сознание народа, в ней отражается его дух и жизнь. Следовательно, миросозерцание народов есть источник и основа литературы. Кто не может или не хочет выразить этого народного миросозерцания, тот не писатель, не поэт.

И поэт, сидевший перед ним в благоговейном молчании, согласно кивнул головой.

– Пусть брехуны наши выдумывают небывалых мужиков, которые поют акафисты барам и барщине. Они могут обмануть только последних простаков. Но как сказать правду о народных помыслах при нашей кнутобойной цензуре?

Белинский помолчал, искоса поглядывая на притихшего Кольцова.

– Сошлюсь на песни народные, – продолжал он, – напишу о том, что глубокая грусть этих песен при их исполинской силе намекает на противоречие судьбы народа с его значением… Или темно выйдет?

– Умные, Виссарион Григорьевич, поймут, а которая голова без ума, та – лукошко. Этакие не в счет!

– В стихотворениях Лермонтова, – снова заговорил критик, – везде чувствуется избыток несокрушимой силы духа и богатырской силы выражения, везде вопросы, которые мрачат душу, леденят сердце. А почему? Лермонтов – поэт новой эпохи, и поэзия его – новое звено в истории русской литературы. Вот обратился поэт к далекому прошлому и сложил песню про купца Калашникова. Казалось бы, увлекся он древностью? Ан нет! Никуда не уйти ему от современной русской жизни. Ее вопросы, ее конфликты требуют всей его мысли, всей его деятельности.

Так думалось Виссариону Григорьевичу, когда он готовил статью о «Стихотворениях» Лермонтова. Работалось без устали, писалось горячо. Уже были закреплены на бумаге краеугольные его мысли:

«Чем выше поэт, тем больше принадлежит он обществу, среди которого родился, тем теснее связано развитие, направление и даже характер его таланта с историческим развитием общества».

Написано всего несколько строк, но эти строки определят путь русской критики на многие годы. Связь искусства с жизнью обозначена с предельной простотой.

Только поздно ночью, когда вернулся Кольцов, Белинский отложил рукопись.

На столе мигом появился кипящий самовар. Алексей Васильевич прислушался к веселой песенке, которую выпевал самовар, захлебываясь и пофыркивая, и сказал, довольный делом своих рук:

– К морозу, Виссарион Григорьевич, верная примета!

– Нашли пророка!

Белинский глянул в окно – по стеклу ползли непрерывные дождевые ручьи. Он взял поданный ему стакан и сказал улыбаясь:

– Ну, рассказывайте – где были, кого видели?

– Завечерял я у Плетнева, – коротко отвечал Кольцов, проверяя в памяти впечатления дня.

– Плетнев давно у жизни на покой отпросился, – буркнул Белинский. – Каково вас там привечают?

– Просили меня из новенького читать. Князь Одоевский первый приступился…

– Ох, Владимир Федорович, Владимир Федорович, – вздохнул Белинский, – поистерся он, грешник, в свете…

– Так думаете? – Кольцов озорно улыбнулся, но улыбка скользнула и исчезла. – Когда я гощу к Плетневу, – серьезно продолжал он, – одолевают меня, Виссарион Григорьевич, воспоминания. Мне говорят: «Попотчуй нас своими песнями», – а я в ответ: «Помилуйте, говорю, как я буду здесь свое читать, когда совсем недавно ушел отсюда Александр Сергеевич! Не допущу такого святотатства». – И Кольцов закончил проникновенно: – Да разве Пушкин – это только прошлое? Это и прошлое наше, и настоящее, и будущее – во веки веков!

В наступившей тишине Белинский ответил поэту его собственными стихами, посвященными памяти Пушкина:

 
Так-то, темный лес,
Богатырь Бова!
Ты всю жизнь свою
Маял битвами.
Не осилили
Тебя сильные,
Так дорезала
Осень черная.
 

Кольцов думал о чем-то своем.

– Когда я приезжаю в Питер, – сказал он, – сызнова чувствую: как солнце, пригрел меня Александр Сергеевич… Эх ты, Питер-городок! – скорбно вырвалось у него. – Не сумел сберечь драгоценный клад, теперь всей Руси слез не выплакать… А в Москве, Виссарион Григорьевич, был у меня важный о Пушкине разговор. Не угадаете, с кем. С Чаадаевым!

– И к нему поспели? – удивился Белинский.

– Да я, Виссарион Григорьевич, людей повсеместно ищу. Люди мне нужнее хлеба. Живет господин Чаадаев по-прежнему в затворе, но многие к нему ездят. Иные сами, чай, не знают, зачем к его дому приворачивают, вроде как моду соблюдают. А он знай живет сам в себе.

– Так определило время, Алексей Васильевич. Чаадаев один из первых заговорил о мрачной ночи на Руси, и за то честь ему и слава. Но за свет-то принял он католическое мракобесие. Вздумал же умный человек спасать Русь с помощью римского папы!

– Он мне рассказывал, как с ним Пушкин спорил. А между прочим и такое вспомнил: когда у вас была напечатана о Пушкине статья, Александр Сергеевич прочел ее с большой охотой, а потом прислал Чаадаеву номер своего «Современника» для вручения вам в собственные руки. Приказал, однако, не сказывать, что прислан тот гостинец именно для вас.

– Свято помню я каждое доброе слово, сказанное обо мне Пушкиным и дошедшее до меня из верных рук. – Белинский весь просветлел. – Ну что еще сегодня у Плетнева было?

– Не очень много придется сказывать. Все там, у Петра Александровича, профессора Плетнева, по старине идет – тихо и благолепно. Журчат речи ручейками, а из берегов, сами знаете, никогда не выходят. Я раньше в таких высоких собраниях в молчанку играл, а теперь, ей-богу, разговариваю. – Он хитро покосился на собеседника. – Научился, Виссарион Григорьевич! Когда из Воронежа сюда едешь, думаешь – окунешься в кипяток страстей, в головоломный омут жизни. Какое там! Наши прославленные писатели очень даже тихо живут. Вот разве с его превосходительством Василием Андреевичем Жуковским малость попал впросак… Поинтересовался Василий Андреевич моими занятиями, а я ненароком взял да и брякнул про философию. Очень, мол, интересуюсь.

– Эк вас угораздило! – Белинский улыбнулся, предчувствуя какой-то неожиданный пассаж.

– Да ведь, ей-богу, к слову пришлось, – оправдывался Кольцов. – А Василий Андреевич, гляжу, поморщился, словно колика его взяла. «Брось-ка ты, говорит, философию к черту! – Представьте, каким словом выразились! – Философия, говорит, это жизнь, а немцы дураки…» Как это понять?

Белинского разобрал смех.

– А вы бы, Алексей Васильевич, – говорил он, едва переводя дух, – поучение со смирением приняли. В самом деле, на что русскому мещанину философия? Этак он еще в бога верить перестанет. А Василий Андреевич за этим неотступно наблюдает, а равно и за нравственностью простолюдинов… Так, значит, и объявил безоговорочно, что немцы дураки? А вот вам бы и спросить: почему же сам-то Василий Андреевич наводняет Русь немецким романтическим туманом – и привидениями, и рыцарями, и морскими девами, и черт его знает еще чем? Или тоже для того, чтобы философией на Руси не занимались? Но не отвоюют немецкие рыцари запретного царства разума от русских людей. И пленительный талант стихотворца Жуковского не поможет. Да и то сказать, разные есть у нас поэты. Василий Андреевич к божьему промыслу взывает, а Лермонтов людей с Демоном-разрушителем знакомит. Впрочем, кто же не поймет: суть-то везде одна – не в небесных, а в земных делах…

– А что, Виссарион Григорьевич, – несмело спросил Кольцов, – из новой вашей статьи о Лермонтове есть что-нибудь готовое?

– Нету… и так допоздна с вами, полуночник, засиделись. На покой пора!

Кольцову было отведено место в комнате, которая служила Белинскому столовой и приемной. Хозяин отправился в кабинет. Он лег не сразу. По привычке переглядывал рукописи. Из-за двери слышно было, как укладывался гость. Алексей Васильевич неуверенно, словно подбирая мелодию, тихо напевал:

 
Быстры, как волны, все дни нашей жизни.
Что час, то короче к могиле наш путь…
 

Белинский прислушался.

– Чья песня?

– Не песня, Виссарион Григорьевич. Лажу голос к стихам покойного друга моего Серебрянского, да вот прибрать никак не могу. А непременно надо этим стихам песней обернуться.

– За Серебрянского не поручусь, – ответил Белинский, – а вам, Алексей Васильевич, пророчествую: ваших стихов ни один музыкант не обойдет. Песню Глинки на ваши слова знаете?

– Как же! – живо откликнулся Кольцов и вошел в кабинет. – Слушаю мои стишонки и дивлюсь: иначе-то и спеть их, оказывается, нельзя.

Алексей Васильевич несмело напел:

 
Если встречусь с тобой
Иль увижу тебя –
Что за трепет, огонь
Разольется в груди…
 

– А коли хвастаться, – продолжал он, оборвав пение, – еще скажу: помните мое подражание Пушкину:

 
Пленившись розой, соловей
И день и ночь поет над ней…
 

В Москве и к этим стихам музыку приладили. Поеду назад – обещали нотами снабдить.

– Поверьте, и в Петербурге многие охотники на вас найдутся.

– Диво дивное! – Кольцов развел руками. – А я все себя спрашиваю: когда же ты, Алексей, настоящую песню да в полный голос споешь? И опять же о Лермонтове неотступно думаю: вот богатырь певец! Слова у него мыслям покорно служат, а музыка на придачу помогает. У Лермонтова, Виссарион Григорьевич, каждый стих можно спеть. Душа сама голос кажет.

– Ну, спать, спать! – сурово сказал Белинский.

– Ох, Виссарион Григорьевич, как же спать, коли каждый час могу у вас разума прихватить! Вот вернусь в Воронеж, тогда только и смотри, как бы не заснуть непробудным сном. – Он посмотрел на рукописи Белинского, аккуратно лежавшие на конторке. – Сдается мне, есть кое-что новенькое о Лермонтове. Не может не быть.

Белинский ничего не ответил. Но и Кольцов не отступился:

– Я так, Виссарион Григорьевич, разумею, в том и сила Лермонтова, что, сдружась с ним, никто уже не задернется пологом от жизни и на полатях от нее не спрячется.

Белинский улыбнулся.

– А вы говорите, что рифмы вас прочь от прозы гонят! Дай бы бог нашей прозе такими красками блистать.

Алексей Васильевич боялся теперь только одного – как бы снова не вспомнил Белинский о позднем времени. И нашел ловкий ход.

– Виссарион Григорьевич, – сказал он, – коли зашел у нас такой важный разговор, позвольте, я свежий самоварчик вздую.

Белинский глянул на него, всплеснул руками и залился смехом.

– Да как же вы, Алексей Васильевич, на божьем свете жили бы, если бы прежде вас люди самовар не выдумали?

– А не было такого на Руси, чтобы жить без самовара, – отвечал, посмеиваясь, Кольцов.

Должно быть, в эту ночь Белинскому захотелось до конца поделиться мыслями, которые он вынашивал.

– Пора мне, – сказал он, – публично и ясно отречься от прежних заблуждений. Для начала нигде лучше этого не сделаю, как в статье о «Стихотворениях» Лермонтова.

Виссарион Григорьевич покосился на свою рукопись, перелистал исписанные листы.

– Только чур меня, полуночник! – сказал он, улыбаясь. – Чай не затевать! Тогда извольте, кое-что прочту.

– «Что действительно, то разумно, – читал Белинский, – и что разумно, то и действительно: это великая истина, – он возвысил голос: – но не все то действительно, что есть в действительности, а для художника должна существовать только разумная действительность».

– Разумная, Алексей Васильевич! И в этом беспощадный приговор разума всем нашим порядкам…

Белинский хотел что-то еще сказать, однако снова обратился к рукописи:

– «…для художника, – повторил он, – должна существовать только разумная действительность. Но и в отношении к ней он не раб ее, а творец, и не она водит его рукою, но он вносит в нее своя идеалы и по ним преображает ее».

– Вы слышите? – обратился он к Кольцову и еще раз бодро, уверенно повторил: – Преображает!

«Милый Алеша… Не знаю, что будет дальше, а пока судьба меня не очень обижает: я получил… отборную команду охотников… это нечто вроде партизанского отряда… Вот тебе обо мне самое интересное».

Поручик Лермонтов опять вернулся из экспедиции в крепость Грозную. В походе он и принял команду над партизанами. Отчаянные смельчаки получили командира себе под стать.

А командир сидит над письмом и грызет перо. Как раскачать петербуржцев и москвичей хотя бы на одну ответную строку? Авось ответит хоть Алексей Лопухин. Разумеется, он понятия не имеет о том, какое послание пошло с Кавказа к его сестре. От Вареньки ответа нет и, конечно, не будет. Пусть бы хоть что-нибудь черкнул о ней ее беспечный брат.

«Писем я ни от тебя, ни от кого другого уж месяца три не получал. Бог знает, что с вами сделалось… Я махнул рукой. Мне тебе нечего много писать: жизнь наша здесь вне войны однообразна; а описывать экспедиции не велят. Ты видишь, как я покорен законам. Может быть, когда-нибудь я засяду у твоего камина и расскажу тебе долгие труды, ночные схватки, утомительные перестрелки, все картины военной жизни, которых я был свидетелем».

Но надо как можно дальше гнать от себя соблазнительную мысль о беседах у московского камина.

Отряд генерала Галафеева находится почти в непрерывном движении. Выработан новый маршрут: войска пойдут к аулу Алды, потом углубятся в Гойтинский лес и снова выйдут к берегам реки Валерик.

Команда поручика Лермонтова ведет самые рискованные поиски, ее бросают в самые отчаянные дела. Недаром командир и окрестил своих лихих кавалеристов партизанами.

Михаил Юрьевич сиживал с солдатами у ночного костра, ел с ними из одного котла, а потом, укрывшись буркой, долго слушал солдатские речи.

Иногда сквозь сон ему казалось, что он, как встарь, бродит по родным Тарханам. Так неотличимы были разговоры у костра на Кавказе от тех, которых он наслушался в детстве. Тогда Россия была полна воспоминаниями о славном 1812 годе:

 
Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя;
Богатыри – не вы!
 

…Дремлется Михаилу Юрьевичу, а на смену солдатскому рассказу тихо слетает к догорающему костру задушевная песня.

Вьется, ширится песня над костром, а кругом стоит чужой, настороженный лес. Вот уже почти все солдаты или спят, или дремлют. Тлеют последние дрова. Не спит, прислушивается к песне поэт. И здесь, подле какого-нибудь только что взятого аула Урус-Мартани, она, вездесущая, так же говорит сердцу, как пестовала его в Тарханах. Тогда, с детских лет, и потянулся к песне Михаил Лермонтов. В тетради, которой поверял мальчик свои заветные думы, он записал: «…если захочу вдаться в поэзию народную, то, верно, нигде больше не буду ее искать, как в русских песнях».

С той поры он неотступно вслушивался в эти песни и сам их записывал. А коли попала песня в верные руки, как не обернуться ей быстролетной птицей:

 
Вольность-волюшка,
Воля милая,
Несравненная,
Неизменная…
 

Но не петь таких песен солдатам у костра. Той песней вооружил поэт Лермонтов молодого казака-пугачевца в давнем незавершенном романе.

Михаил Юрьевич переворачивается под буркой на другой бок. Не спится. В голове неясно проносятся мысли о будущих книгах, о журнале. И совсем ясная мысль: в отставку! Прежде всего в отставку!

Поход продолжался. Снова вышли к берегам Валерика. И словно бы для того, чтобы подтвердить всю бессмысленность экспедиций, предпринятых неведомо зачем, здесь же, где было сломлено сопротивление неприятеля, опять встали, как из-под земли, отряды горцев.

В журнале военных действий тридцатого октября 1840 года снова записали: «При речке Валерике поручик Лермонтов явил новый опыт хладнокровного мужества, отрезав дорогу от леса сильной партии неприятеля, из которой большая часть обязана спасением только быстроте своих лошадей…»

В памяти поэта оживали недавно написанные стихи:

 
Уже затихло все; тела
Стащили в кучу; кровь текла
Струею дымной по каменьям,
Ее тяжелым испареньем
Был полон воздух…
 

Когда прибрались после боя и встали на ночлег, началась обычная бивуачная сутолока. Никто не говорил о недавнем. Только, расположась у домовитого огонька, оглянется воин на далекий, будто присмиревший лес и долго слушает незнакомые ночные голоса.

В партии охотников, которой командовал Лермонтов, удальцы действовали проворнее, чем в других частях. Еще только тянет пехота дровишки для костра, а у партизан-кавалеристов уже вскипает каша. В пехоте еще только вытаскивают ложки из-за голенищ – в команде у поручика Лермонтова отужинали и чаевничают. Только какой там у солдата чай! Чай вместе со всем, чем ведают интенданты, редко доходит до служивых. Солдатам – пей вволю крутого кипятка. По крайней мере тут уж ни одна интендантская крыса не позарится. Пейте, ребята, на доброе здоровье!

У костров, где расположилась на ночь команда поручика Лермонтова, расстилали шинели. А как же заснуть без присказки!

– Начинай, Лапоть!

И сдвинулись к Семену Лаптеву поближе. Пожалуй, сегодня опять меньше народу осталось в солдатском круге. Кое-кто не придет, как бы ни затейлива была солдатская сказка. Один, оставив казенное имущество батюшке царю, отправился прямым путем в божий рай, другой отходит в лазарете.

Эти – от войны. Но горцы то появятся, то опять исчезнут. Есть пострашнее враг – лихоманка-трясучка следует за отрядом неотступно.

Вот и опять не так тесен оказался солдатский круг. Но об этом не говорят. Тех, кого нет, поминают в молчании. И рассказчик, прежде чем начать, долго блюдет тишину.

Но мертвым – память, живым – жизнь. Прикурив от уголька и пустив в невидимое небо невидимым дымком, делает зачин к рассказу Семен Лаптев:

– А было дело, братцы, в стародавние времена. И жил в ту пору боярин – сам румяный, холеный, а к холопам, прямо сказать, неблагосклонный.

– Где же ты других-то видывал? – раздался голос из темноты.

Рассказчик покосился в сторону говорившего.

– А кабы видел такое чудо-юдо, я бы тебе, чудак человек, перво-наперво отрапортовал.

– Ты сказывай знай! – зашумели слушатели.

Лаптев попыхтел трубкой. Рассказ продолжался. И так и этак куражился над холопами неблагосклонный боярин.

Солдаты слушали, не проявляя никакого нетерпения. Каждый знал – вот-вот появится в сказке удалец, который одолеет барскую неправду. Для того и сказка сказывается, иначе какой в ней прок? Вот-вот явится он, сермяжный человек, видом неприметный, в лапоточках-самоделках, бороденка войлоком. Истинная сила всегда так ходит, без форсу. Пора бы и Лаптеву повернуть рассказ…

– Эх, братцы, – раздался вдруг чей-то мечтательный и неторопливый тенорок, – кабы и вправду повидать ее, волю!

Говорил немолодой тощий солдат. Вырвалось у него, должно быть, неожиданно. Сказал и смущенно замолк.

– Вот отвоюем, – угрюмо отозвался сосед, – обязательно преподнесут тебе на золотом блюде… новый хомут… Только сказку спутал, дурья голова! Давай, Лапоть, дальше!

– А ты постой, – вмешался Васька Метелкин, самый отчаянный в отряде. – Сказка никуда не уйдет. Она спокон веку наша. А воля, – он на секунду приостановился, будто взвешивая готовое слететь слово, – воля, братцы, обязательно будет как пить дать!

– А ежели за той водичкой придется под пулями ходить, тогда как?

У костра зашумели.

– Летось в Ставрополе один человек верно сказывал: министры, говорит, денно-нощно сидят, о мужицкой доле размышляют.

– Им бы мужика-то и спросить. Или невдомек?..

Звезды, вдруг выплывшие из-за темных осенних туч, спустились пониже, чтобы прислушаться к солдатской беседе. Только что же им, небесным, слушать? Ныне где ни соберутся мужики, в латаных ли зипунишках или в насквозь выветренных казенных шинелях, везде один разговор – и в Тамбове, и на Волге, и в кавказском лесу, везде, куда забредет русский человек. Везде норовит он обратить сказку былью и чтобы быль непременно расцвела вольной сказкой. Теперь, сказывают, и министры за думу взялись. Авось, благословившись у батюшки царя, поднесут что-нибудь мужику на самобранной скатерти, на золоченом блюде.

– Новый, говоришь, хомут? – вдруг вернулся к прежнему разговору молоденький рекрут, до сих пор молчавший.

– И кнутовище, коль попросишь, – отрезал угрюмый солдат. – Спи, сосунок, пока черкесы не разбудили…

Догорал походный костер. Кажется, еще ниже спустились небесные звезды.

Неподалеку от костра лежал, закрывшись буркой, Михаил Юрьевич. Он слушал, как вздыхал молодой солдат растревоженный оборвавшейся сказкой.

А на следующий день и тот солдат оставил казенное имущество батюшке царю. Пошел в рай – поглядеть, как там. Что там, у господа бога, поднесут ему, курскому пареньку, на золоченом блюде?..

Перестрелки и стычки продолжались. Больше всего доставалось команде летучих конных охотников, которыми командовал Лермонтов. То вели охотники дальнюю разведку, шныряя по лесам, то, обнаружив неприятеля, летели ему наперерез. Кони состязались в быстроте, люди в мужестве.

В штабных документах все чаще мелькала фамилия Михаила Юрьевича. Он, Лермонтов, «обратил на себя особенное внимание отрядного начальника расторопностью, верностью взгляда и пылким мужеством…» «Поручик Лермонтов везде первый подвергался выстрелам и во всех делах оказывал самоотвержение и распорядительность выше всякой похвалы…» Лермонтов был представлен к награждению боевым орденом, золотым оружием за храбрость и к переводу в гвардию.

Кавказское начальство вело себя так, будто нарочно хотело возбудить ярость государя императора. Но и понятия не имели кавказские генералы о том, что у императора могут быть какие-то счеты с ничтожным поручиком!

По счастью, медленно двигались штабные бумаги по инстанциям, когда-то еще доползут они до Петербурга!

А ноябрьские ночи совсем похолодали. Ливнем пошли дожди. Военные операции были прекращены до весны.

В крепости Грозной шумело офицерское кочевье – от гульбы к загулу.

Поручик Лермонтов был по-прежнему здрав и невредим. Ну, теперь в отпуск, в Петербург!