Текст книги "О душах живых и мертвых"

На следующий день Лермонтов выехал из Железноводска. Путь его лежал к подножию Машука. Там, неподалеку от Пятигорска, было избрано секундантами место для дуэли.

На полпути он остановился в колонии Каррас. В убогой гостинице, которую держала престарелая немка, поэт расположился обедать.

Здесь судьба послала ему неожиданную встречу. По дороге в Железноводск сюда заехала одна из дальних московских кузин, Катя Быховец, постоянная участница пятигорских увеселений. Несмотря на присутствие тетушки, опекавшей племянницу, обед прошел весело. Михаил Юрьевич развернул перед слушательницей живую летопись курортной жизни. Катя смеялась до слез.

После обеда, когда почтенная тетушка задремала, молодые люди сделали короткую прогулку.

Теперь Катюше смеяться не пришлось. Михаил Юрьевич, сам не зная зачем, рассказал ей грустную историю любви: то была повесть о Вареньке Лопухиной. Он поведал мучительную историю, полную загадок. Впрочем, Катя была милая девушка, вовсе не из болтушек. Многого не могла понять юная кузина, еще не вступившая в таинственный мир надежд и разочарований сердца. В глазах ее стояли крупные, для нее самой неожиданные слезы.

В руках она беспомощно вертела золотой обруч, снятый с головы. Освобожденные волосы рассыпались вольными прядями, но Катя Этого не замечала. Она все так же играла изящным обручем.

– Дайте его мне на счастье, – сказал поэт. – Я верну… если буду жив.

Катя растерянно подняла глаза. О чем он говорит? А руки сами к нему протянулись.

Михаил Юрьевич бережно спрятал безделушку.

Они вернулись в гостиницу. Тетушка, истомленная зноем, дремала. Мухи роем вились над ней. Катя присела в уголке, совсем притихшая. Михаил Юрьевич взглянул на часы: пора!

Когда он пустил лошадь рысью и оглянулся, на крыльце стояла одинокая фигура. Уже почти совсем скрылся из глаз всадник, а девушка все еще следила за ним тревожным, грустным взором. Она никогда не видала Мишеля таким непривычно откровенным и доверчиво-нежным. А сердце билось так тревожно. Михаил Юрьевич обернулся и приветливо помахал ей рукой. Вот и его кто-то провожает.

Над Машуком собирались тучи. Чувствовалось приближение грозы.

Вскоре противники и секунданты встретились на небольшой площадке, отделенной от дороги густым кустарником. Никто не решался приступить к делу. Перекидывались незначащими фразами. Глебов подчеркнуто громко рассказывал Трубецкому о предстоящем голицынском бале.

Князь Васильчиков наблюдал за Мартыновым и размышлял. Оказавшись нежданно-негаданно участником этой истории, Александр Илларионович больше всего настаивал на быстроте действий. Гораздо легче замести следы дуэли, чем тянуть приготовления к ней на глазах у всего Пятигорска, изнывающего от праздного любопытства.

Судьба отставного майора Мартынова нисколько не интересовала князя. По его глубокому убеждению, Мартынов принадлежал к тем людям, которые, раз споткнувшись, не оставляют свету даже имени. Иное дело – Лермонтов. Александра Илларионовича искренне удивляло отношение к нему в Пятигорске. В нем видели опального офицера, неутомимого выдумщика увеселений и радушного хозяина. Словно бы поэт, неотразимо действующий на умы и смущающий общественное спокойствие, не имеет никакого отношения к этому поручику. Против кого же восстал Мартынов? Сколько ни наблюдал за ним князь, отставной майор хорохорился, по-видимому, из-за своей оскорбленной чести. Но Александр Илларионович, человек образованный, начитанный и искушенный, не мог уподобиться кавказскому майору. Поэзия Лермонтова представлялась князю Васильчикову столь же непримиримой и язвительной, как и сам автор.

«Не Мартынов, так другой. Столкновение совершенно неизбежно, – подумал Александр Илларионович. – А главное – скорее кончить!»

Он вынул часы и, держа их в руке, подошел к Столыпину.

Вечерело. Лохматые тучи опустились совсем низко, закутав вершину Машука. Прогрохотал первый гром. Гроза быстро приближалась.

– Алексей Аркадьевич… – начал Васильчиков.

Все выжидательно посмотрели на Столыпина. Лермонтов стоял, равнодушно выбирая из фуражки спелые черешни.

Столыпину, признанному арбитру чести, должно было принадлежать первое слово. А он все медлил, словно непременно хотел дослушать рассказ Глебова о чудесах, задуманных на балу в городском саду. Но и Глебов исчерпал запас известий.

– Хоть мы и не удостоились приглашения Голицына, – заключил он, – но непременно явимся в сад, в пику князю. – Беспечный корнет поднял голову и обвел глазами горизонт. – Надо торопиться, господа, если хотим уйти сухими…

И все еще медлил арбитр чести. Пожалуй, ему не хватало сегодня обычного спокойствия. Алексей Аркадьевич корил себя за то, что допустил нарушение всех правил дуэли. Надо же было поддаться проклятой спешке!.. То вдруг вспомнилась ему петербургская дуэль Лермонтова и возня, которую подняли жандармы. Он сам едва выскочил тогда из их цепких рук. Как же не торопиться теперь, чтобы спрятать в воду все концы…

– Алексей Аркадьевич, – повторяет Васильчиков, дивясь нераспорядительности Столыпина, – мы напрасно теряем время.

– Кончим – и едем пить шампанское! – вмешивается Трубецкой. Он заметно нервничает, словно ждет погони из Пятигорска.

– Именно шампанское! – вторит ему корнет Глебов.

А гром грохочет совсем близко. Полыхнула молния. Воздух так раскален, что становится трудно дышать.

– Господа! – Столыпин сделал несколько шагов по направлению к противникам.

Лермонтов по-прежнему был занят черешнями. Мартынов едва повернул голову.

– Господа! – повторил Алексей Аркадьевич и утер влажный лоб. – Теперь, когда вы проявили полное мужество и готовность с оружием в руках…

Мартынов нахмурился. Михаил Юрьевич взглянул на секунданта, пряча сочувственную улыбку. Положение Столыпина было действительно трудным. Противники никак не отзывались на его призыв. А ведь на примирение возлагал Столыпин все свои надежды.

«Помирить, во что бы то ни стало помирить их!» – почти с отчаянием подумал он и продолжал:

– Мы, секунданты, готовы засвидетельствовать ваше безупречное и взыскательное отношение к защите чести. – Столыпин поглядел на угрюмое, непреклонное выражение лица Мартынова и закончил неуверенно: – Мы предлагаем, господа, считать недоразумение исчерпанным и подать друг другу руки…

Мартынов отвернулся. Никто не ответил.

Столыпин стоял в совершенной растерянности. Остальные секунданты не вмешивались. Наступило тяжелое молчание. Алексей Аркадьевич никак не мог решиться на роковые слова, приглашающие противников к барьеру. Кровавые условия боя, принятые секундантами без попыток их смягчить, условия, которым, казалось, никогда не суждено было осуществиться, теперь предстали как неотвратимая беда.

Но и сейчас еще мог бы отказаться от участия в преступной дуэли Алексей Аркадьевич Столыпин.

– Господа секунданты, – вмешался князь Васильчиков, – ввиду явного отказа противников от примирения нам надлежит приступить к исполнению возложенных на нас обязанностей.

Все будто ждали этих слов. Быстро отмерили барьер в десять шагов и еще по десять шагов в обе стороны от барьера для схождения противников.

Приготовления совершались деловито и быстро. Грозовые тучи уже висели над головами. Противники встали на свои места. Им подали дальнобойные пистолеты. По условию каждый из дуэлянтов после команды мог стрелять с места или приближаясь к барьеру.

Лермонтов поднял пистолет дулом вверх.

– Сходитесь!

Поэт не сделал ни шагу. Не изменил позы. Не опустил пистолет для прицела. Он не будет стрелять в Мартышку: слишком много чести.

Мартынов рванулся к барьеру. Громкое эхо пистолетного выстрела затерялось в раскатах грома. Лермонтов упал как подкошенный, не сделав шагу ни вперед, ни назад. Секунданты бросились к нему. В боку дымилась рана. Медленно сочилась кровь. Признаки жизни быстро исчезали с лица поэта.

Трех выстрелов не потребовалось.

Гроза разразилась, хлынул ливень. На месте дуэли ни оказалось ни доктора, ни экипажа. В оцепенении стояли секунданты. Подошел Мартынов. Он поцеловал поверженного противника в холодеющий лоб, как подобает христианину. Предоставив секундантам печальные хлопоты, Николай Соломонович тотчас собрался в Пятигорск: он доложит начальству о происшедшем.

Только он сохранил полное присутствие духа; если же и допустил оплошность, то единственную – забыл на месте дуэли свою черкеску. За ней пришлось послать из города человека. Иначе, как в этой парадной черкеске, отставному майору Мартынову невместно было явиться к коменданту Пятигорска.

Судное дело № 199

«15 июля, около 5-ти часов вечера, разразилась ужасная буря с молнией и громом; в это самое время между горами Машукою и Бэштау скончался лечившийся в Пятигорске М. Ю. Лермонтов…»

Загадочные строки первого журнального известия о гибели поэта отражали как нельзя лучше смятение, охватившее пятигорские власти.

В самом деле – можно ли пропустить в печать сведения о том, что оный поручик Лермонтов убит на дуэли? А что скажет высшая цензура?

Около флигеля, где жил поэт, толпились люди. В низкой комнате, окрашенной в искристо-розовый цвет, покоилось на столе безжизненное тело. Возле стола расположился художник, спешивший запечатлеть облик поэта. В смежных комнатах Столыпина члены назначенной комендантом комиссии терпеливо ожидали, пока лекарь напишет медицинское заключение. Лекарь писал, старательно обдумывая каждое слово, потом прочел членам комиссии:

– «При осмотре оказалось, что пистолетная пуля, попав в правый бок, ниже последнего ребра, при срастании ребра с хрящом, пробила правое и левое легкие…»

Лекарь пятигорского военного госпиталя читал заключение быстро, являя полное презрение к медицинскому невежеству господ членов комиссии.

– «…от которой раны поручик Лермонтов мгновенно, на месте поединка, помер. В удостоверении чего общим подписом и приложением печати свидетельствуем…»

Члены комиссии стали поочередно подписываться. За депутата подписался корпуса жандармов подполковник Кувшинников. После этого подполковник быстро покинул флигель и с трудом пробрался через толпу, запрудившую двор.

На улицах вдруг откуда ни возьмись во множестве появились голубые мундиры. Подполковник Кувшинников с удовлетворением отметил расторопность своих подчиненных. Но это было лишь началом его действий. Еще предстояло отправить срочное донесение графу Бенкендорфу. Надо было очень торопиться с этим делом. Пятигорский комендант полковник Ильяшенков дерзнул отправить рапорт об экстраординарном происшествии самому императору. За всю долгую службу впервые писалась подобная бумага у старого коменданта.

Власти, при всей щекотливости дела, состязались в срочности донесений. Но, кажется, всех опередил оказавшийся в Пятигорске начальник Ставропольского штаба, флигель-адъютант его величества полковник Траскин. Он первый отправил рапорт военному министру, ревнуя о том, чтобы граф Бенкендорф не оказался в преимуществе.

Словом, едва разразилась катастрофа, все власти, случившиеся в Пятигорске, тотчас сообразили – судьба навязала им дело, требующее высших распоряжений. Однако до получения этих распоряжений надо было принимать какие-то меры. Но какие? Чуть не угадай – попадешь впросак.

Полковник Траскин, старший по положению и по флигель-адъютантскому званию, отдал первые приказания. К пятигорскому коменданту пошла бумага: «Имею честь уведомить вас, что я вместе с сим прошу присланного сюда для секретного надзора корпуса жандармов подполковника Кувшинникова находиться при следствии, производимом по сему происшествию».

Едва успел отдышаться полковник Траскин, страдавший от жары из-за своей непомерной тучности, как ему подали на подпись другое отношение, тщательно переписанное с его собственного черновика: «Подполковнику Кувшинникову. По поручению, на вас возложенному, я считал бы необходимым присутствие ваше при следствии, посему я ныне же и предписал пятигорскому коменданту полковнику Ильяшенкову не приступать ни к каким распоряжениям без вашего содействия».

– Очень хорошо! – одобрил собственные действия полковник Траскин. – Пусть поусердствует пока что подполковник Кувшинников, а далее посмотрим…

Следствие только начиналось. Арестовали Мартынова и секундантов Глебова и Васильчикова. Участие остальных секундантов было скрыто от властей. О Трубецком вообще опасно было напоминать, если бы дело дошло до императора; Столыпину вряд ли простилось бы вторичное участие в дуэли.

Полковник Ильяшенков, оказавшийся в водовороте событий, совершенно потерял голову. Прочитав о том, что в следствие включается петербургский жандарм, он истово перекрестился.

– Заступитесь и далее, святители!

Но старика все-таки не оставляли в покое. К нему обратились друзья поручика Лермонтова с просьбой воздействовать на местных священников. Духовные отцы отказывались хоронить покойного, ссылаясь на то, что, по вероучению церкви, убитые на дуэли приравниваются к самоубийцам, а самоубийцам христианского погребения не полагается. Выдвинув тонкие церковно-обрядовые доводы, священнослужители старались выиграть время и получить приказ от гражданского начальства: такой приказ куда надежнее богословских аргументов. Иначе лучше вовсе не участвовать в этой темной истории.

Комендант Ильяшенков не мог и не хотел взять на себя решение вопроса, возбужденного духовенством. Кто его знает, отпевать покойника или не отпевать? А ведь он сам оказывал поблажку этому поручику при жизни. Как же быть с ним после смерти? Полковник чертыхался и проклинал духовных отцов, взваливающих на него непосильное бремя, явно относящееся к высшей политике.

Осложнения у коменданта начались еще с прошлой ночи, когда именно к нему первому явился отставной майор Мартынов и твердым голосом отрапортовал о дуэли, кончившейся смертью его противника. Многое видел в своей жизни старый служака полковник Ильяшенков, но никогда не видывал он убийцы, являющегося в таком торжественном виде. Оглядел комендант парадную его черкеску, мохнатую папаху, сверкающий кинжал – и что-то недоброе шевельнулось в солдатском сердце.

А едва посадили Мартынова, как отставного, в гражданскую тюрьму, вышла от него новая докука. В заявлении, присланном коменданту, он просил разрешения проститься с усопшим поручиком Лермонтовым по христианскому обряду.

Полковник долго вертел в руках бумагу, писанную ровным почерком, твердо округленными буквами, потом еще дольше чесал переносицу: хватило же у человека духу!

Но не хватило духу у самого коменданта, чтобы ответить майору по-человечески и по-солдатски.

В этом деле все спуталось. Вокруг имени убитого плелись неблаговидные слухи, к убийце проглядывала едва скрываемая благосклонность. Самым осторожным было препроводить просьбу Мартынова к высшему начальству, оказавшемуся в Пятигорске.

Флигель-адъютант полковник Траскин беседовал с подполковником Кувшинниковым. Кувшинников был в этот день вездесущим: он участвовал в медицинской комиссии по установлению причин смерти поручика Лермонтова, побеседовал со следователями, отправил срочное донесение графу Бенкендорфу, отдал все нужные инструкции и теперь внимал флигель-адъютанту.

Полковник Траскин сидел, скрестив руки на огромном животе, и говорил медленно, страдая от одышки:

– Так вот какое оно, дело, приключилось. Преувеличенное, к сожалению, понятие о чести. Преувеличенное, но весьма благородное… Как идет следствие?

– Еще только знакомлюсь с материалами.

Подполковник Кувшинников предпочитал не раскрывать своих карт, лучше узнать мнение начальственного собеседника. Близкие связи Траскина с военным министром были ему хорошо известны. По должности своей он знал, что Траскин переписывается с военным министром как особо доверенное лицо даже через голову командующего войсками. Несмотря на свою невероятную толщину и лень, полковник Траскин был мастером интриги. Молодой жандарм умел оценить незаурядные таланты флигель-адъютанта.

– Знакомлюсь с материалами, – с готовностью повторил Кувшинников, – и надеюсь, что следственная комиссия немедленно составит вопросные пункты для вручения их господину Мартынову.

– Так, так… А ссора действительно произошла у Верзилиных? Этакие петухи… Квасу! – вдруг гаркнул полковник.

Жандармский подполковник, всегда ровный в обращении, вздрогнул от неожиданности.

Траскин залпом выпил стакан квасу и повелительно шевельнул пальцем, по каковому знаку расторопный денщик снова исчез.

– Искренне сожалею, – продолжал Траскин, отдуваясь, – о почтеннейшей Марии Ивановне Верзилиной. Надо же было так случиться, чтобы эти забияки не нашли другого места… К несчастью, подобные ссоры из-за пустяков весьма часты между господами офицерами на Кавказе. Не упрекаю покойника, но дивлюсь ему: принадлежа к сочинителям, оказался охоч до ничтожных выходок.

Подполковник Кувшинников сочувственно склонил голову. Он и сам знал, как удобнее толковать происшествие.

– Дивлюсь и я со своей стороны, господин полковник, – отвечал Кувшинников. – Однако имею достоверные свидетельства о вздорном характере убитого… Рад, сердечно рад нашему единомыслию!

Жандарм говорил почтительно и вполне искренне. Траскин был не из тех скороспелых флигель-адъютантов, которые делают карьеру благодаря придворным связям каких-нибудь тетушек. Траскин был тертый калач. В молодости, в день восстания на Сенатской площади, он сумел оказаться на глазах у императора среди самых расторопных усмирителей бунта. Военный министр употреблял его для особо секретных поручений. В свое время он много знал о тайных нитях, приведших к дуэли Пушкина с Дантесом. Он был в Петербурге во время нашумевшей дуэли Лермонтова с Барантом.

Подполковник Кувшинников был осведомлен о том, что Траскин, занимавший должность начальника штаба, был доверенным лицом военного министра и снабжен полномочиями, не предусмотренными в правах и обязанностях начальника штаба. Тем усерднее внимал он инструкциям, которые желал преподать ему влиятельный флигель-адъютант.

– Жду ваших последующих сообщений, – благосклонно сказал Траскин, утирая мокрое от пота лицо. – Кстати, – он печально вздохнул и снова принялся за квас, – представил мне комендант просьбу господина Мартынова: желает проститься с телом убитого. А я думаю, не следует привлекать внимания. Не то найдутся, пожалуй, горячие головы… И так уж шумят почитатели убитого. Как вы полагаете?

– Считаю со своей стороны совершенно неуместным, имея в виду ненужное возбуждение излишне пылких умов.

– Вот-вот! – словно обрадовался Траскин. – Мало ли и без того писали об этом Лермонтове в журналах! Дай им только повод… Я так и отвечу: нельзя! А вы при случае разъясните господину Мартынову… Неофициально, разумеется.

Подполковник Кувшинников еще раз согласно наклонил голову, но, конечно, не спросил, почему полковник Траскин сам надлежаще не инструктировал господина Мартынова, когда имел свидание с ним в тюрьме.

Знал Кувшинников и о том, что медлительный с виду флигель-адъютант уже успел побеседовать с секундантами, содержавшимися под караулом на гауптвахте. Все это знал жандармский подполковник.

А вот Траскин, наверное, понятия не имел о том, какие виды на Мартынова имел ранее сам подполковник Кувшинников. Правда, не оправдал отставной майор возлагавшихся на него надежд. Казалось, он может стать полезным помощником в тонком деле секретного наблюдения, а майор грохнул таким выстрелом, что понял теперь подполковник Кувшинников – не ему было гоняться за такой крупной птицей.

Заканчивая беседу с Траскиным, жандарм решил кое-чем доверительно с ним поделиться:

– Опасаюсь, что окружной суд и стряпчий, командированный для следствия, могут проявить излишнее усердие и тем замедлить движение дела.

– Ох, уж эти мне судейские! – поморщился Траскин. – Первеющие охотники до кляуз! Как будто от них, крючкотворов, зависит вернуть жизнь убиенному… Не сомневаюсь, однако, что хотя господин Мартынов как отставной и подлежит ведению гражданской юстиции, но высшие власти передадут дело военному начальству. Где же какому-нибудь кляузнику стряпчему судить о чести так, как мы, офицеры, ее понимаем!

К кладбищу медленно двигалась похоронная процессия. Гроб несли офицеры тех полков, в которых успел послужить за свою недолгую жизнь поручик Лермонтов. Перед гробом торжественно выступало духовенство в траурных ризах.

Начальство, не смущаясь, разрешило богословские сомнения. Получив надлежащую бумагу за подписями и печатью, пятигорский протоиерей, участвуя в печальной церемонии, чувствительно провозглашал:

– «Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас…»

Все походило на обычные похороны. Чья-то незримая рука устраняла все препятствия, всякую почву для кривотолков. Случилась, по господнему попущению, ничем не примечательная ссора и столь же обычная между офицерами дуэль. Один из них, по воле божьей, кончил жизнь под пистолетом. Всякое бывает между господами военными…

– «Со святыми упокой…» – старательно выводил клир.

За гробом лился, захлестывая улицы, людской поток. Но было так тихо, что, когда смолкало погребальное пение, слышался шелест травы под ногами. За гробом шли любопытные и те, кто таил непримиримую ненависть к поэту. Немало и таких нашлось в маленьком городишке, среди съехавшихся на воды.

На улицах Пятигорска в этот день вдруг исчезли голубые мундиры. Но и они, сменив форму на гражданское платье, затерялись в процессии. Они тоже были здесь, верные слуги графа Бенкендорфа, объединенные умелым руководством бравого подполковника Кувшинникова…

И потому в молчании шли за гробом те русские люди, которые без видимых жандармам слез оплакивали утрату России. Только глаза, опущенные долу, да скорбную складку, перерезывавшую лоб, да потаенный, невольно вырвавшийся вздох или руку, приложенную к груди, чтобы не изошло от боли сердце, – вот и все, что мог заметить наблюдающий взор.

Те, кто пришли сюда как неведомые посланцы родины к гробу поэта, находили друг друга в равнодушной толпе.

Не одинок был в жизни поэт, будивший совесть и волю русских людей. Не одинок был он и в последнем своем пути. Уже понимали многие – вслед за Пушкиным у России отняли Лермонтова. Убийцы Пушкина укрылись подставной фигурой Дантеса. Неужто и теперь останутся они безнаказанными за угодливой спиной Мартынова?..

Процессия вошла на кладбище. На краю могилы, у изголовья гроба, стоял Лев Сергеевич Пушкин. Он стоял, опустив обнаженную голову. Время поубавило волос на курчавой его голове, исполосовало морщинами прежде пухлые щеки, вместо былого румянца предоставило широкий простор багрово-сизым прожилкам.

Пока опускали гроб, пока стучала о крышку земля, так и не поднял головы Лев Сергеевич. Думать становилось все страшнее и страшнее. Было время, он собирался ехать за границу, чтобы стреляться с Дантесом. А дело оказалось не только в Дантесе. Одно стало ясно в те прошедшие годы: если вызывать на поединок, то начинать надо с Петербурга и слать вызов туда, куда никогда не дойдет ни одно слово майора Пушкина. Легче не думать о прошлом, коротая постылое время за бутылкой вина да за картами.

Гроб давно скрылся под землей. Все выше и выше нарастал могильный холм. Уже начинали расходиться с кладбища любопытные. Но все еще оставался на прежнем месте Лев Сергеевич. Может быть, опять надо слать вызов? А кому? Не стоит и пули презренное сердце Мартынова. Или снова надо начинать с Петербурга.

На могилу уже водрузили тяжелую каменную плиту. На ней высечено единственное слово: «Михаил». С кладбища почти все уже разошлись. Пошел и майор Пушкин. Теперь стало особенно заметно, как сутулится у него спина. Походка не была, как прежде, твердой и легкой. Сегодня как-то особенно сильно слезились глаза. Он приложил платок раз, другой и медленно скрылся за поворотом улицы.

Его нигде не видели в этот день. Ни за картежным столом, ни подле красавиц на бульваре.

Лев Сергеевич сидел в одиночестве в своем номере в ресторации и думал… Ох, как тяжело думать человеку, напрасно растратившему годы! Найти бы зловещую нить, ведущую от смерти Александра Пушкина к смерти Михаила Лермонтова… А в памяти, когда-то безотказной, плывут какие-то клочья. Путаются люди и события, и прошлое и будущее застилает туман.

Тогда он бьет кулаком по столу и приказывает подать новую бутылку вина и пьет, ни с кем не чокаясь. Только сызнова в бессильном бешенстве бьет по столу кулаком.

– А, проклятые! – почти кричит Лев Сергеевич.

И хочется ему куда-то бежать, рассказать все, что он думает, знает и хранит в душе. Он помнит вечер у Верзилиных и о многом догадывается. Мерзавец, драпирующийся в черкеску, вел игру наверняка. Но переиграл жалкий комедиант, позавидовавший кровавой славе Дантеса.

Впрочем, куда идти? Кому расскажешь? Уж не к подполковнику ли Кувшинникову? Или к секундантам?

Алексей Столыпин совсем замкнулся. Ему бы первому надо кричать о том, что свершилось при его малодушном попустительстве. Но молчит Алексей Столыпин и, надо думать, останется молчальником до самой смерти. Сиятельный же Васильчиков будет разглагольствовать о неумолимом роке…

Хотел было пойти Лев Сергеевич к Верзилиным. А зачем? Там барышни плачут, а потом поедут на танцы и, вернувшись, снова поплачут.

Осушил бокал одним глотком, выпрямился во весь рост, прошелся по комнате. Может быть, скакать майору Пушкину в Петербург? Еще раз прошелся по комнате, а поступь стала уже вовсе не твердой… Снова сел к столу и опустил голову на руки. Теперь было видно, что образуется у Льва Сергеевича заметная лысина. Так никуда он и не пошел, приказав сменить пустую бутылку.

Во флигеле, откуда вынесли гроб Лермонтова, продолжалась после похорон деловая суматоха. Должностные лица составляли опись имущества покойного.

Судья диктовал, квартальный надзиратель записывал в аккуратно графленный лист:

– «Писем разных лиц и от родных – семнадцать… Книга на черновые сочинения, подаренная князем Одоевским, – одна… – Судья отложил записную книжку и взялся за тонкую пачку мелко исписанных листов. – Собственных сочинений покойного на разных лоскутах бумаги – семь…»

Перечислили сюртуки покойного, его лошадей – опись имущества продолжалась.

Присутствовавший по назначению начальства городской протоиерей взял от скуки записную книжку поэта и стал ее листать.

– Вот они, сочинители, – отец протоиерей вздохнул, – пишут, а о чем пишут – невместно и думать…

Он прочел с укоризной, едва разбирая почерк:

 
С тех пор как вечный судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.
 
 
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья…
 

– Пишут, а страха божьего не имут, – объяснил отец протоиерей с новым вздохом.

– Ваше высокопреподобие, – почтительно обратился к нему совестный судья, – благословите продолжать опись. Мы и так задержались.

Отец протоиерей отложил записную книжку поэта и впал в прежнее безмолвие.

– Ускорим, господа, – продолжал совестный судья и добавил тихим голосом, обратясь к щеголеватому плац-адъютанту: – Трудимся свыше меры, а на яства и питие рассчитывать не приходится. – Он снова стал диктовать квартальному надзирателю.

В комнату вошел Алексей Аркадьевич Столыпин и безучастно слушал.

– Известно ли вам, – обратился к нему совестный судья, – что по описываемому нами имуществу объявился наследник – находящийся на излечении в местном госпитале господин поручик Пажогин-Отрашкевич? В обоснование же своих прав объяснил, что происходит от родной сестры отца покойного поручика Лермонтова.

– Не считаю нужным входить в объяснения с господином Отрашкевичем, – отвечал Столыпин. – Мною уже заявлено: беру на себя обязательство доставить все имущество к бабке покойного, госпоже Арсеньевой.

– А там и пусть рассудятся, – согласился судья. – Все, стало быть, согласно закону…

В Пятигорске как будто торопились изгладить память о происшедшем. Пышный бал, обещанный князем Голицыным и отложенный из-за непогоды, не состоялся ни шестнадцатого, ни семнадцатого июля. Ссылаться на непогоду было уже невозможно. Однако бал все-таки был отложен и в эти дни. Должно быть, в самом воздухе носилась такая тревога, что устроители не рискнули. Но тем более не было никаких оснований медлить с увеселением после того, как поручика Лермонтова похоронили.

Бал объявлен. Бал сегодня состоится!

В доме Верзилиных шли последние приготовления. Эмилия Александровна, закончив туалет, присела в гостиной к тому самому ломберному столику, за которым совсем недавно провела вечер с поэтом. Она старалась вспомнить каждую подробность. Правда, Мартынов был как-то особенно мрачен. Правда, произошел колкий разговор… Но ведь вечер окончился совершенно благополучно и все ушли, как обычно.

А в городе говорили все настойчивее: именно ссора в их доме и была причиной дуэли. Неужто это действительно так?

Зашел князь Трубецкой. Секундантство его было скрыто от следствия. Но он не был спокоен: так и виделась ему скрытая кустарником площадка у подножия Машука и на ней безжизнененно распростертое тело.

– Милый князь! Не скрывайте от меня правды! – встретила его «Роза Кавказа». – Что привело к этой ужасной дуэли?

– Если бы кто-нибудь знал достоверно! – отвечал Трубецкой. – Все, что мы знаем, идет от Мартынова.

– Я тоже слышала в тот вечер, как он потребовал от покойного Михаила Юрьевича прекратить шутки. Это было так резко и неожиданно, что я даже вздрогнула.

Трубецкой выслушал внимательно.

– А далее все мы видели, как по выходе из вашего дома Мартынов задержал Лермонтова. Мы знаем о последовавшем у них разговоре только от Мартынова. Это все, что когда-нибудь станет известно… – И он закончил, словно убеждая сам себя: – Но у нас нет оснований сомневаться в честности Мартынова.

– Боже мой! Боже мой! – «Роза Кавказа» залилась слезами. – Если бы не было этого несчастного вечера!.. – И слезы полились еще сильнее.

Под окнами послышался шум подъехавшего экипажа. Было время отправляться в городской сад, где обещаны были невиданные в Пятигорске сюрпризы.

На балу Эмилия Александровна много танцевала. Она была особенно хороша: томная грусть положительно к ней шла.

Многие обращались к ней с расспросами. Эмилия Александровна, пересилив себя, отвечала:

– Да, да! Роковая ссора произошла именно в тот вечер.

Как же было не поверить ее словам, если поручик Лермонтов именно с ней танцевал последний вальс!