Текст книги "О душах живых и мертвых"

Последний Пятигорск

Глава первая

В ставропольской гостинице перед обедом было полно посетителей. Одни расположились в зале, другие теснились в биллиардной. Нигде не было ни одного штатского, гостиницу заполняли офицеры. На лицах рубцы и шрамы, у многих широкие черные повязки на головах. Это счастливцы, отделавшиеся дешево. Хуже было тем, кто с трудом управлялся с костылями, кое-как передвигаясь на уцелевшей ноге. У других болтался пустой рукав.

В Ставрополь стекались раненые, ожидавшие отправки на родину или решения дела о пенсионе.

Когда начался обед, можно было безошибочно определить, как у кого обстоят дела.

Недавно выписавшиеся из госпиталя, еще полные надежд на скорый пенсион, заказывали разные блюда и дорогое вино. Иные, поистратившись в ожидании, довольствовались тарелкой щей да куском мяса. А были и такие, что, лихо выпив рюмку водки, закусывали чем бог послал…

В биллиардной шла крупная игра. Но куда больше было здесь безденежных зрителей. Иной даже не помнил, когда сыграл последнюю партию, а все-таки ходит каждый день: надо же чем-нибудь заполнить время ожидания.

Какой-то пехотный офицер, примостившись на стуле и поставив рядом костыль, с жаром рассказывал свою историю знакомцу, держа его из предосторожности за пуговицу: бывали случаи, и сбежит, не дослушав, приятель, уже выправивший все бумаги.

– Я ему, понимаешь, по всей форме, – рассказывал, волнуясь, пехотинец. – Лишившись ноги, прошу, мол, монаршей милости… – Офицер потянулся за костылем и оперся на него. – «Хорошо, говорит, понаведайтесь на днях…» Когда это было? Черт его знает, когда! Одним словом, еще снег лежал… С тех пор и хожу: «Понаведайтесь, говорит, во благовремении, раненых вас много, все имеют равное право…» Слышь, уже на благовремение перешел! А последний раз и вовсе неприступен оказался: «Извините… мне некогда, меня ждут дела важнее ваших». Ни дать ни взять вельможа или министр! Ну как такого подлеца назвать?

Все, кто ни находился в гостинице, говорили о том же. Конечно, здесь в мае 1841 года не было капитана Копейкина – сгинул, поди, бедняга с белого света. Но случись беда хотя бы со штабс-капитаном Максимом Максимычем – разве не повторилась бы та же печальная история?

До позднего вечера не расходились из гостиницы раненые офицеры. Никому не хотелось брести от тепла и света в убогое логово.

А слуги начали тушить свечи. Постояльцы разошлись по номерам.

Дождь, немилосердно ливший с утра, пошел еще сильнее. Он неистово стучал в окна комнаты, занятой поручиком Лермонтовым, словно хотел отвлечь Михаила Юрьевича от невеселых дум.

Позади осталась Москва. Почти всех знакомых удалось повидать. Не состоялась только одна встреча – с Варварой Александровной Бахметевой. Она рано выехала в деревню. Правда, он многое о ней слыхал от московских кузин. Варенька будто бы покорно несет свой крест. Не найдя счастья в муже, она вся ушла в воспитание дочери, но часто о Михаиле Юрьевиче спрашивает, помнит и перечитывает его стихи.

В этом уверяли его сердобольные кузины, не понимая, что бередят незаживающую рану. Поведение Вареньки было таинственно и непонятно. А ему опять нужно ехать от нее все дальше и дальше.

– Не спишь, Мишель? – В комнату вошел Алексей Аркадьевич Столыпин. Он был в халате и продолжал, позевывая: – Не спишь, а с утра ехать. Угораздило же нас в этакую погоду!

Алексей Аркадьевич не оставлял поэта. Лермонтов поехал в отпуск в Петербург – и Столыпин за ним. Михаил Юрьевич снова, не по своей воле, вернулся на Кавказ – Столыпин ни на шаг от него не отставал. Утром они вместе должны были выехать в отряд генерала Галафеева, куда сызнова получили назначение.

– По мне, если не суждено нам жить в Петербурге, так я бы удовольствовался Москвой, – продолжал Столыпин, – хотя терпеть ее не могу: слишком много невест!

Алексей Аркадьевич взглянул на окно – по стеклу катились сплошные потоки.

– Однако, – сказал он, вставая, – помни, Мишель, лошадей подадут с рассветом, если только будет рассвет при таком потопе… Да, чуть было не забыл: штабные рассказывали, что твой Тенгинский полк пойдет этим летом в отчаянную экспедицию, к самому свирепому племени – к убыхам. Одним словом, опять бросают тенгинцев в самое пекло. Тебе опять повезло с назначением к Галафееву. Ну, пользуйся жизнью и… спи.

Но Михаил Юрьевич не заснул. Оставшись один, он вынул свои тетради и снова вернулся мыслями в Москву. В Москве он передал молодому Самарину для «Москвитянина» стихотворение «Спор». Поставил лишь одно условие: если редакция пожелает напечатать, пусть поместит без всяких примечаний. Надо было прежде всего уберечься от медвежьих объятий Погодина. Только при этом условии он мог перенести давний спор на страницы журнала москвитян. Поэт еще раз определял свое отношение к той первобытной старине, в которой славянофильствующие москвитяне видели идеал будущего.

В «Споре» русский человек, придя на Кавказ, несет с собой действенный труд:

 
Он настроит дымных келий
По уступам гор;
В глубине твоих ущелий
Загремит топор;
И железная лопата
В каменную грудь,
Добывая медь и злато,
Врежет страшный путь…
 

И еще раз был дан прямой ответ славянофилам в том же стихотворении. Древняя Русь представлялась им царством безмятежного покоя. Пусть же глянет читатель «Москвитянина» вместе с Казбеком на безмятежно дремлющий Восток:

 
Все, что здесь доступно оку,
Спит, покой ценя…
 

Нет, не от сонного существования родилась новая Россия. Не было той русской древности, которую выдумали славянофилы. В неустанном труде, в поте лица строил и построил свое государство русский народ. Ему и суждена историческая миссия на Кавказе.

В записной книжке Лермонтова отведен целый раздел с надписью: «Восток». Пока еще ничем не заполнены эти страницы. Но не прошлое, а будущее Востока привлекает русского поэта. Мысль его проникает все дальше и дальше. На Востоке тайник богатых откровений…

Михаил Юрьевич долго перелистывал свою записную книжку, прежде чем погасил свечу.

Едва рассвело, подали лошадей. Дождь все еще продолжался. Будто в осеннее ненастье путники выехали из Ставрополя и, насквозь промокшие, дотащились до крепости Георгиевской. Отсюда надо было продолжать путь в отряд генерала Галафеева, а если свернуть в сторону всего сорок верст, можно попасть в Пятигорск. Непреодолимое желание побывать на Горячих Водах захватило Лермонтова.

– Алеша! Заедем в Пятигорск?

Столыпин колебался. Самовольный заезд на воды грозил и ему, и поэту новыми осложнениями.

– Едем, едем в Пятигорск! – повторял Лермонтов.

Столыпин никак не мог решиться. Тогда Лермонтов вынул серебряный полтинник и с загоревшимися глазами сказал:

– Если упадет кверху орлом, поедем в отряд, если решеткой – свернем в Пятигорск. Согласен?

Монета взвилась в воздухе и упала, звякнув, на пол.

– Решетка! В Пятигорск!

Лермонтов тотчас убежал, чтобы приказать закладывать лошадей. И погода вдруг прояснилась.

Майское солнце припекало совсем жарко, когда путешественники добрались до Пятигорска и остановились в казенной гостинице, которую все звали ресторацией.

Едва переодевшись, Михаил Юрьевич вызвал арендатора ресторации, чтобы узнать о съехавшихся на воды; заглянул в биллиардную и побежал в зал, повсюду ища знакомых. Он не дал Столыпину и часу отдыха и потащил его снимать квартиру. Алексей Аркадьевич едва поспевал за ним, дивясь неожиданной перемене в настроении поэта.

На окраине Пятигорска они вошли во двор каменного одноэтажного дома. Дом был занят молодым петербургским чиновником князем Васильчиковым, состоящим при ревизующем сенаторе Гане. Внаем сдавался небольшой надворный флигель.

Пока Столыпин вел переговоры с хозяином, Михаил Юрьевич спустился по ветхому крыльцу в небольшой запущенный сад. В саду цвела черешня. Здесь было тихо и уединенно.

– Ну как, Мишель, давать задаток?

– Давай, – отвечал поэт.

Потом они разделили снятую квартиру. Лермонтову достались две комнаты, выходившие окнами в сад. В одной из комнат решено было устроить столовую.

Поэт еще раз спустился в сад. Нехотя ушел оттуда, а на обратном пути в ресторацию вдруг вспомнил:

– Представь, и Мартышка здесь. Я сказал арендатору, чтобы за ним послали. Все-таки знакомый человек, хоть новости от него узнаем.

В ресторации их поджидал Николай Соломонович Мартынов. Когда-то блестящий кавалергард, потом офицер Гребенского казачьего полка, он успел превратиться в отставного армейского майора. Изящный в прошлом светский молодой человек имел вид дикаря. На нем был черкесский костюм, огромная папаха, у пояса висел необыкновенных размеров кинжал. Для большего эффекта Николай Соломонович отрастил внушительные бакенбарды.

– Мартынов, ты ли это? – воскликнул Михаил Юрьевич, пораженный его мрачным видом. – Как угораздило тебя попасть в отставку?

– По домашним обстоятельствам, – коротко ответил отставной майор, настороженно присматриваясь к давним знакомым.

– Какие же такие у тебя домашние обстоятельства? – еще больше удивился Лермонтов.

– Разные… Право, не стоит об этом говорить.

– И давно ты в отставке?

– С февраля, – столь же коротко ответил Мартынов. – Как видишь, немного времени прошло, но многое изменилось… Рассказывай лучше о себе.

– Позволь, позволь! – не унимался Лермонтов. – Ты вышел в отставку и никуда не уехал? Ни в Петербург, ни в Москву?

– Решил воспользоваться водами.

– Разве ты болен?

– Не болен, но хочу позаботиться о здоровье.

– Когда же ты приехал в Пятигорск?

– В апреле, если и это тебя, Михаил Юрьевич, интересует. Но расскажи, однако, что нового в столицах?

– Твоих мне видеть в Москве не удалось, – начал Лермонтов, все еще не понимая, чем объяснить перемену, происшедшую в Мартынове.

– Знаю, – перебил Николай Соломонович, – мои еще по зимней дороге уехали в имение.

– Какая же надобность погнала их в деревню?

– Матушке давно надо было упорядочить управление имением. Наташа своей волей вызвалась ее сопровождать…

Вот, собственно, и все, что удалось узнать у Мартынова. Отставка его оставалась загадочной. Молодые офицеры, – а Мартынову исполнилось всего двадцать пять лет, – не получали отставки без особых причин. С другой стороны, формулой «домашние обстоятельства», на которую ссылался Николай Соломонович, прикрывались любые причины увольнения от службы, вплоть до самых неблаговидных, если не хотели огласки дела.

Глава вторая

«Вид с трех сторон… чудесный. На запад пятиглавый Бэшту синеет, как «последняя туча рассеянной бури»; на север поднимается Машук, как мохнатая персидская шапка, и закрывает всю эту часть небосклона; на восток смотреть веселее: внизу… пестреет чистенький, новенький городок, шумят целебные ключи, шумит разноязычная толпа, – а там, дальше, амфитеатром громоздятся горы все синее и туманнее, а на краю горизонта тянется серебряная цепь снеговых вершин, начинаясь Казбеком и оканчиваясь двуглавым Эльборусом…»

Михаил Юрьевич поселился снова на той же окраине Пятигорска, в тех самых местах, которые описал в романе. Хорошо живется ему в приземистом флигеле, в котором каждое окно имеет свой фасон; легко дышится в светлых комнатах, окрашенных по-домашнему то в голубой, то в причудливый искристо-розовый цвет.

Утром распахнешь, как в былые годы, окно – и в комнату заглядывают ветки цветущих черешен, а ветер усыпает письменный стол белыми лепестками. Ветер чуть-чуть шевелит эти лепестки и, исчезая, будит воспоминания о прошлом. Какое счастье, что в Георгиевской крепости серебряный полтинник упал решеткой вверх! Теперь можно насладиться любимым Пятигорском.

Комендант города, старый полковник Ильяшенков, снисходительно глянул на поручика, пожелавшего воспользоваться водами. Кто не был молод! Полковник делает росчерк пером – и отсрочка в кармане.

Поручик Лермонтов каждый день бывает в ресторации, оттуда – на бульвар.

На бульваре составляются проекты всех гуляний, катаний, пикников и балов; здесь прибиваются к деревьям объявления о заезжих фокусниках, вольтижерах и прочих чудесах; на бульварах обмениваются новостями о событиях в Европе и в Петербурге; с быстротой молнии распространяются здесь известия о военных действиях против горцев. Сюда торопятся франты, впервые надевшие черкесский костюм, и все новоприбывшие.

Есть любители бульварной жизни, которые уходят отсюда только обедать и ночевать. Здесь зарождаются и заплетаются все сплетни, которые составляют главное занятие досужих посетителей Горячих Вод.

Михаил Юрьевич давно привык к тому, что следом за ним слышится то удивленный, то настороженный шепот:

– Он?!

У цветника, где расположен дом генеральши Мерлини, эта молодящаяся старуха наставляет лорнет на проходящего мимо поэта. Из салона генеральши Мерлини выходят все наиболее злобные сплетни. Старожилы твердят о давних связях почтенной дамы с тайной полицией, о ее страсти к доносам.

Накрашенная генеральша тщетно старается поддержать свою когда-то грозную репутацию. Жизнь ушла вперед. На бульваре часто появляется недавно прибывший из Петербурга жандармский подполковник Кувшинников. Но он проходит мимо дома генеральши Мерлини. Только глупая старуха не понимает – ее прежние связи с тайной полицией, о которых знает весь город, делают ее совершенно непригодной к секретному делу. Подполковник Кувшинников принадлежит к деятелям нового склада – недаром ему поручено, по избранию графа Бенкендорфа, наблюдение на Кавказе. Кавказ привлек тревожное внимание высшей власти. Должно быть, здешний воздух способствует быстрому развитию вольномыслия среди офицеров.

Подполковник Кувшинников медленно прогуливается по бульвару. Вежливо и доброжелательно отвечает на воинские приветствия встречных офицеров. Вот прошла целая группа молодежи, окружающая какого-то коренастого пехотного поручика. Поручик что-то говорит. Молодежь отвечает дружным смехом. К группе присоединяются новые офицеры, фланирующие по бульвару.

Подполковник Кувшинников добродушно улыбается. Очень хорошо! Господа офицеры, прибывшие на воды, не скучают. Очень хорошо! Но подполковник Кувшинников во всем отличается от старых, невежественных служак. Он отлично знает – только что прошедшего по бульвару коренастого поручика величают известным поэтом, хотя поэзию его никак нельзя признать соответствующей видам правительства. Подполковник продолжает приятную прогулку по бульвару, сделав в уме заметку на всякий случай, но больше не встречает коренастого поручика.

Михаил Юрьевич возвращается домой, – а там толкутся знакомые. По соседству сюда частенько заходит князь Васильчиков; совсем рядом, оказывается, живет бывший товарищ поэта по гусарскому полку, корнет Глебов, а с ним вместе Мартынов; среди постоянных гостей бывает здесь опальный князь Трубецкой. В надворный флигель идут без зова, как это водится на Горячих Водах. На огонек собираются старые знакомцы и те, кто только что узнал радушных хозяев.

Поглядеть на это шумное общество, наполняющее низкую комнату, окрашенную в искристо-розовый цвет, – и диву дашься: когда же поэт работает?

А с утра Михаил Юрьевич прикажет оседлать Черкеса, только что купленного в Пятигорске, и ускачет. Ни один конь не угонится за Черкесом, ничто не сравнится с наслаждением бешеной скачки…

Вернется поэт к себе, и если нет гостей, тогда словно не может обойтись без людей – сам идет, тоже по соседству, к Верзилиным. Здесь всегда найдешь целое общество.

Генерал Верзилин служил в Польше. В Пятигорске жила его семья. Местные поэты называли этот дом «храмом граций».

В «храме» цвела «Роза Кавказа» – старшая из барышень Эмилия Александровна. Девушка славилась красотой и шумной репутацией. У нее был короткий и неудачный роман с князем Барятинским, братом того Барятинского, который едва не сделал амурную карьеру в Зимнем дворце. Пути у братьев оказались разные. Одному так и не удалось породниться с августейшим семейством и пришлось удовольствоваться почетным удалением на Кавказ, другой вовсе не собирался жениться на дочери заурядного провинциального генерала. Случись эта история в Петербурге, вряд ли рискнул бы появиться в «храме граций» кто-нибудь из титулованной молодежи. Но аристократическая мораль не обязательна для кавказского захолустья.

У Верзилиных запросто бывали и чопорный петербургский князь Александр Илларионович Васильчиков, и юнкер граф Бенкендорф, и князь Сергей Трубецкой – тот самый, за здоровье которого пили когда-то на сходке тайной палаты шестнадцати. Он действительно был вторично сослан на Кавказ по причинам, известным лишь самому императору.

Никто не чурался радушного дома Верзилиных. Зачастил сюда и Михаил Юрьевич Лермонтов, являвшийся вместе со Столыпиным. Затевали игры, танцевали, – только отставной майор Мартынов привычно стоял у рояля, живописно облокотившись на крышку. Иногда он проводил целый вечер, вперив взор в «Розу Кавказа» и поигрывая кинжалом. Изредка Николай Соломонович соглашался спеть какой-нибудь чувствительно-мрачный романс. И пел для любителя недурно. Избалованный успехом, он не обращал внимания на восторги поклонниц.

У Мартынова был ореол загадочной личности. Незаметно, но искусно он сам поддерживал этот ореол. Ходили слухи, что Николай Соломонович заплатил отставкой, чтобы спасти честь любимой женщины. Были и другие слухи, разумеется, самые лестные для Мартынова. Он ничего не отвергал и ничего не подтверждал.

Но не зря же томится в Пятигорске молодой человек, принадлежавший ранее к избранному петербургскому кругу! Должны же быть какие-нибудь причины, мешающие ему, свободному от службы, вернуться в столицу! Кто он такой, этот таинственный красавец? Байронический герой? Кавказский пленник? Или просто несчастный, сердце которого стало траурной урной? Барышни изнемогали от любопытства.

Один Лермонтов, к огорчению девиц, безжалостно разбивал их романтические иллюзии. Ни «Роза Кавказа», ни младшая из сестер Верзилиных, шестнадцатилетняя Наденька, не могли удержаться от смеха, когда поэт одним взмахом карандаша чертил профиль Николая Соломоновича, его папаху невероятных размеров, его грозные кинжалы. А ведь перед этими кинжалами еще недавно благоговела юная Наденька.

У Верзилиных существовал особый «альбом приключений», куда рисовали карикатуры на всех знакомых, где неумелая рука стремилась запечатлеть завязавшиеся романы, смешные истории или безнадежных поклонников «Розы Кавказа».

С появлением такого признанного живописца, как Михаил Юрьевич, альбом стал быстро заполняться. Лермонтов отдавался этому делу всей душой. Его перу принадлежали, между прочим, лучшие карикатуры на Мартынова. Вот он, «Господин Кинжал», въезжает в Пятигорск – его встречают коленопреклоненные красавицы…

С легкой руки поэта прозвище «Господин Кинжал» укрепилось за Николаем Соломоновичем. Впрочем, все эти шутки были так привычны, что никто не придавал им никакого значения, и меньше всех сам Мартынов…

Но когда же работал поэт?

Он заехал в Пятигорск, чтобы забыться. Пятигорский бульвар и «Роза Кавказа», «альбом приключений» и пестрое общество – все это нужно было для того, чтобы уйти от тревожных мыслей о будущем.

Ночью, когда из надворного флигеля расходились последние гости и слуги гасили огонь, когда Алексей Аркадьевич Столыпин спал богатырским сном, в кабинете поэта еще долго горела колеблемая ночным ветром свеча. Иногда он встречал за письменным столом первые лучи солнца и, распахнув окно, долго вдыхал пленительную свежесть.

Пикник сменялся гуляньем, вечеринка – импровизированным балом, в надворный флигелек все так же шли любители карточной игры и веселых застольных бесед, – а в записной книжке поэта заполнялся лист за листом.

На одном из них карандашом набросанные строки. Потом они же еще раз набело переписаны Михаилом Юрьевичем:

 
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана,
По капле кровь сочилася моя…
 

Странные, неожиданные мысли… Но кто знает, откуда черпает вдохновение поэт?

Глава третья

Во флигеле у Лермонтова и Столыпина шла картежная игра. У стола теснились зрители. Банк держал Мартынов. Ему везло. Ставки увеличивались. Банкомет продолжал бить карту за картой.

Лермонтов, редко участвовавший в игре, наблюдал за игроками издали, стоя у настежь раскрытых в сад дверей. Вечер был знойный. Свечи таяли от жары. Многие давно скинули сюртуки. Мартынов оставался в своей щегольской черкеске. Наконец и он, сдавая карты, признался:

– О чертова жара!

Игроки молча следили за сдачей. В наступившей тишине к столу быстро подошел Лермонтов и, пристально глядя на Мартынова, прочел экспромт:

 
Скинь бешмет свой, друг Мартыш,
Распояшься, сбрось кинжалы,
Вздень броню, возьми бердыш
И блюди нас, как хожалый!
 

Экспромт встретили, как всегда, смехом и, разумеется, тотчас о нем забыли. Николай Соломонович ответил автору улыбкой и продолжал сдавать карты.

Вечер кончился шумным ужином. Мартынов ушел одним из первых. За ним последовали другие.

Дольше всех оставался недавно приехавший в Пятигорск майор Пушкин. Но и он наконец поднялся.

– Лев Сергеевич! – обратился к нему Лермонтов. – Уважьте мою просьбу, задержитесь.

– Извольте, – отвечал майор Пушкин, – и тем охотнее, что вижу нераскупоренную бутылку доброго вина.

Лев Сергеевич снова сел к столу. Лермонтов расположился напротив.

В обрюзгшем лице Льва Сергеевича трудно было уловить сходство со старшим братом. Только иногда оно вдруг обнаруживалось в улыбке, в движении губ; это фамильное сходство появлялось на какой-то короткий миг и снова пропадало.

– Торопиться мне некуда, – говорил Лев Сергеевич, прихлебывая вино, – все картежники давно разошлись. Так-то вот и живу, Михаил Юрьевич, деля время между очередным банчишком и напитком богов…

Лермонтов слушал не улыбаясь, усиленно курил трубку. Нелегко вызвать Льва Сергеевича на откровенный разговор. Лев Сергеевич боялся бередить прошлое. А в этом прошлом была смерть Александра Пушкина. На многие вопросы Лев Сергеевич не мог бы ответить и самому себе. В те черные дни его не было в Петербурге. А сколько стараний положили и враги, и друзья поэта, чтобы укрыть правду!

Когда заходил об этом разговор, майор Пушкин тер рукой лоб, словно старался рассеять туман, накопившийся за годы. Многого не удержала когда-то блестящая память. Одно он помнил твердо:

– Я хотел ехать во Францию, чтобы вызвать подлеца Дантеса. Но меня не пустили…

Он налил в стакан вина и сказал с глубоким волнением:

– В самом деле, глупо было бы стрелять в Дантеса, к удовольствию истинных убийц… А разве перестреляешь их всех, стоящих жадною толпой у трона! Видите, хорошо помню ваши стихи… Ну вот, так я ни в кого и не стрелял. – Майор Пушкин безнадежно махнул рукой. – Может быть, ваши стихи сделают больше, чем самый меткий выстрел.

– История назовет убийц, не пощадив и восседающего на троне, – резко сказал Лермонтов.

Лев Сергеевич печально улыбнулся.

– Трудно ей, старушке, будет. От нее прятали и прячут все, что мало-мальски походит на улику…

– Кстати, Лев Сергеевич, когда я был в Грузии, я заезжал в Цинандали к Чавчавадзе и видел там вдову Грибоедова…

– Святая женщина! – живо откликнулся Лев Сергеевич. – Но клянусь вам, что Натали, – он говорил о вдове Пушкина, – имеет право на снисхождение! Ее запутали, и тем легче было это сделать, что она оказалась беспомощным ребенком там, где нужно было проявить ум. Вы понимаете – ум!

Лермонтов ничего не ответил. По-видимому, мысль его была занята другим.

– Нина Александровна Грибоедова, – продолжал он, – оказала мне большую честь. Мы откровенно беседовали с нею. Когда я слушал ее, не мог отрешиться от убеждения: как ни разны обстоятельства гибели поэтов, везде действует тайная интрига – и в Петербурге и в Тегеране.

– Так, так! Именно так! – воскликнул майор Пушкин. Он опять тер себе лоб: отогнать бы туман, заволакивающий события прошлого!..

На следующий день Лермонтов встал поздно и, выпив чаю, тотчас приказал подавать Черкеса. Проезжая мимо одного из соседних домов, он увидел Мартынова.

Николай Соломонович сидел на крыльце, нежась на солнце. Лермонтов поздоровался, не останавливая коня, и исчез в клубах пыли.

Мартынов оставался на месте, пока не услышал голос своего проснувшегося сожителя, корнета Глебова. Тогда Николай Соломонович быстро встал и отправился к нему.

Глебов занимался утренним туалетом.

– Ну как, много вчера выиграл? – спросил он, не отрываясь от зеркала. – Тебе удивительно везет.

– Пустое! – отмахнулся Мартынов. – Я не ищу счастья в картах.

– Так оно само к тебе идет. Однако и дамы тоже к тебе неравнодушны.

– Ищу приключении с ними еще меньше, чем счастья в картах.

– Так что же тебе надобно, наконец? – Глебов даже повернулся к собеседнику с бритвой в руках.

Николай Соломонович молча пожал плечами.

– А Лермонтов-то! – продолжал корнет. – Так и сыплет в нас стихами. Меня так просто уморил: «Милый Глебов, сродник Фебов…» «Сродник Фебов…» – повторил он. – А дальше – хоть убей, ускакали стихи из моей забубённой головушки… Ведь он вчера и тебе что-то преподнес?

– Право, не помню, – рассеянно отвечал Мартынов.

– Куда же этакое годится! Надо бы хоть записывать его стихи. Говорят, выходит в знаменитые поэты.

– А судьи кто? Торопливые суждения собутыльников да восторги нервических девиц еще не делают прочной славы. Однако и у действительно знаменитых поэтов бывают безделки, которые по справедливости не доходят до потомков… Вот и ты, оказывается, ничего не помнишь из читанного мне экспромта?

– Признаюсь, от меня ни современники, ни потомки ничем не поживятся.

Они поболтали о разных пустяках, и Мартынов удалился к себе. Разговор с Глебовым если и успокоил Николая Соломоновича, то не вполне. Он-то хорошо запомнил вчерашний экспромт Лермонтова:

 
И блюди нас, как хожалый!
 

На что намекал несносный стихотворец? Почему вдруг уподобил его хожалому, то есть в просторечье полицейскому будочнику? Глебов не запомнил, но могли обратить внимание другие. А если Лермонтов и на этом не угомонится?

Николай Соломонович в задумчивости расхаживал по комнате. Тревога нарастала. Содержался ли в стихах Лермонтова определенный намек или случайно попала под руку язвительная рифма?

Правда, он, Мартынов, как-то виделся с подполковником Кувшинниковым, прибывшим из Петербурга с особыми полномочиями, и имел с ним неофициальную беседу! Но ведь ничего, решительно ничего, кроме этой беседы, не было! Как же смеет Лермонтов публично называть его хожалым! Хорошо, если, по привычке, никто не обратил внимания на экспромт.

Все следующие дни Николай Соломонович появлялся в обществе, а вечерами у Лермонтова. Но сколько ни наблюдал, ничего не мог заметить. Поэт по-прежнему встречает его чуть-чуть иронической улыбкой, иногда бросит пристальный взгляд, но не пускается ни в какие разговоры. Так было и всегда. Должно быть, злополучный экспромт был делом случая и поэтической фантазии – брякнул для красного словца.

Ну и черт с ним, с Лермонтовым! А как вернуть рухнувшую карьеру? Не умереть же ему отставным майором в Пятигорске! Все обстоятельства последних лет, вплоть до сомнительной отставки, были явно плохи. Нужна верная карта, чтобы поставить на нее, не рискуя проигрышем.

Самое страшное было то, что о нем решительно забыли в Петербурге. Но он-то хорошо помнил незабываемое время, когда явился в свет кавалергардом, лично известным его величеству!

Увы, теперь приходилось довольствоваться вечерами у Верзилиных и волочиться за «Розой Кавказа» да за шестнадцатилетней Наденькой. А на что ему эти провинциальные девчонки!

Он по-прежнему пел мрачно-слезливые романсы и, пожиная лавры, думал: «Занятие, подходящее разве только для армейского прапорщика! Не пора ли начать писать стихи в альбомы простодушных пятигорских красавиц?»

Николай Соломонович чувствовал себя заживо похороненным: не начальством, а самой жизнью он отставлен вчистую. Он не может тронуться ни в Петербург, ни в Москву, с подорожной, выписанной на отставного армейского майора. Неизбежны оскорбительные толки. В лучшем случае на него свысока будут бросать неуловимо презрительные взгляды там, где раньше он был своим человеком.

Нужна верная, беспроигрышная карта, чтобы повернуть жизнь…

В городе он снова встретил подполковника Кувшинникова. Прощаясь, подполковник глянул ему в глаза:

– Всегда буду рад видеть вас, господин майор!

– Счастливо оставаться! – коротко ответил Николай Соломонович.

Отойдя несколько шагов, посмотрел по сторонам, сохрани бог, начнут еще плести черт знает что! По счастью, улица была безлюдна.

Конечно, подполковник Кувшинников принадлежит к людям нового времени и новых взглядов. И все-таки мысли, навеянные встречей, были тревожны. Ну, действительно привелось как-то побеседовать с приятным человеком. В одном они даже сошлись: на Кавказе существует немало крикунов, которые тем и занимаются, что порицают правительство и каждое его распоряжение. Против этих злопыхателей действительно нужны неотложные, может быть суровые, меры… И вдруг Николая Соломоновича охватила бешеная злоба. Из-за встречи, которая не имела решительно никаких последствий, публично называют его, Мартынова, хожалым! А завтра, чего доброго, произведут без обиняков в жандармы!..

Николай Соломонович по-прежнему продолжал бывать у Лермонтова. Здесь появились и те бывшие люди, которых Мартынов описал в «Гуаше». Придешь невзначай, а поручик Лермонтов о чем-то горячо спорит с разжалованным Назимовым. Эта развалина все еще цепляется за свою героическую репутацию, которая существовала и существует только в его больном воображении. Собеседники, когда их застанешь наедине, быстро меняют разговор, но нетрудно убедиться – Лермонтов верен себе.

Однако никак не может Николай Соломонович решить: был ли экспромт, отпущенный ему, делом случая или Лермонтов действительно что-нибудь пронюхал? А если и пронюхал, так что? Правда, подполковник Кувшинников весьма корректно поинтересовался, не желает ли вернуться на службу отставной майор. Подумаешь, велика честь – идти в подчинение к какому-то Кувшинникову и, надев голубой мундир, навсегда остаться зауряд-жандармом на Кавказе!

Конечно, вопрос о службе был задан мимоходом. Но как же оценивают положение бывшего кавалергарда, если ему осмеливаются делать подобные предложения! Очевидно, даже жандармы считают его карьеру конченной раз и навсегда.

Нет, Николай Соломонович не пойдет в услужение к подполковнику Кувшинникову. Чем безнадежнее становится его положение, тем выше летят его мысли. Если играть еще раз, то так сыграть, чтобы обратить внимание самого императора. Разве таких случаев не бывает?