Текст книги "О душах живых и мертвых"

Кто-то рванул звонок у парадной двери, будто в доме начался пожар. Герцен проснулся и с недоумением прислушался. Не было еще и девяти часов утра. Сквозь оконные шторы в спальню едва пробивался поздний декабрьский рассвет. Послышались быстрые шаги, и из-за двери раздался встревоженный голос слуги:

– Александр Иванович, к вам квартальный.

– Сейчас выйду.

Герцен стал одеваться. Наталья Александровна смотрела на него глазами, полными страха.

– Какой-нибудь вздор, – улыбнулся он. – Сейчас вернусь.

В гостиной бравый квартальный надзиратель быстро встал при появлении хозяина.

– Господин Герцен? Имею честь… – Он достал и показал бумагу – приглашение пожаловать в Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии.

– Где это? – спросил Герцен, чтобы выиграть время. – Если не ошибаюсь, у Цепного моста?

– Не извольте беспокоиться, по долгу службы буду вас сопровождать. Сани ждут внизу.

Оставалось вернуться в спальню, чтобы одеться на выезд. По пути надо было взять себя в руки. Приглашение в Третье отделение вовсе не сулило скорого возвращения.

Наталья Александровна сидела на кровати, накинув на себя капот.

– Какое-нибудь недоразумение, – говорил Александр Иванович бодрым голосом. – Ты сама знаешь, какая путаница в наших канцеляриях… Не пей без меня кофе, я успею вернуться.

Наталья Александровна ничего не отвечала. Только когда муж надел вицмундирный фрак и, улыбаясь, подошел к ней, она припала к нему, не в силах оторваться.

– Будь умницей! Уверяю тебя, ничего со мной не станется, – говорил он, гладя ее поникшую голову.

В дверях спальни появился Сашка. Он тер кулачонками сонные глаза.

– Ну, Сашка, давай лапу!

А Герцен-младший вместо того потянулся к отцу и обнял его обеими ручонками. В эту минуту дрогнуло сердце человека, получившего приглашение в Третье отделение. С какой легкостью он уезжал когда-то под арест в Москве, а тут попробуй освободись от Сашкиных лап!

– Ну, пусти, брат, пусти! – говорил Герцен. Он поцеловал сына и крепко обнял жену. – Будь умницей, Наташа! – И быстро вышел из спальни.

– Берегись! Эй! берегись! – покрикивал полицейский возница, когда сани неслись к Цепному мосту.

Квартальный искоса поглядывал на своего невольного попутчика, словно боялся, что тот вот-вот выскочит и убежит.

Причина столь поспешного приглашения в ведомство графа Бенкендорфа так и оставалась неясной до тех пор, пока Герцена не ввели в директорскую комнату. За столом сидел высокий седой старик с орденской звездой на груди. По-видимому, дело, по которому заинтересовалось молодым человеком столь высокое начальство, представлялось немаловажным.

Полицейский сановник развернул какую-то папку и перелистал бумаги.

– Вы, кажется, не очень давно получили разрешение на въезд в столицу? – спросил он равнодушным голосом, который резко контрастировал с его зловещим лицом. – Хорошо же вы оказываете признательность правительству, возвратившему вас! – Он опять полистал бумаги. – Или не понимаете, милостивый государь, о чем я говорю?

Герцен действительно ничего не понимал. И тогда звездоносный старец приоткрыл наконец завесу тайны:

– Вы про будочника у Синего моста слыхали?

– Слыхал, – отвечал Герцен.

– И, может быть, повторяли, что оный будочник убивал и грабил?

– Кажется, повторял.

Последовавшая реплика была так невероятна, что Герцен совершенно растерялся.

– А почем вы знаете, – сказал старец все тем же голосом без всякого выражения, – что среди людей, с которыми вы толкуете, нет всякий раз мерзавца, который побежит сюда с доносом? – И он снова углубился в изучение бумаг.

Прием, употребленный его превосходительством, нередко давал при допросах нужный эффект. Люди, огорошенные столь откровенным признанием, доверчиво шли на беседу с человеком, якобы брезгающим собственными ведомственными мерзавцами. Но не таков был Александр Герцен, прошедший через хитроумные полицейские капканы и ссылку, чтобы поверить, будто дружеский, предостерегающий голос «берегись!» может раздаться в недрах высшего полицейского святилища.

– Вы меня очень обяжете, если соблаговолите объяснить: что все это значит? – спросил Герцен.

В нем уже закипал гнев. И вдруг, как молния прорезывает кромешную тьму, мелькнула мысль: письмо к отцу! Перлюстрированное, оно и лежит в тщательно снятой копии в этой папке, открытой перед его судьей.

А ведь Александр Иванович действительно писал отцу, повторяя слух, разошедшийся по всему городу: «На прошлой неделе здесь кричали о том, что будочник у Синего моста зарезал и ограбил какого-то купца и пойманный повинился, что это уже шестое душегубство в этой будке. По этому вы можете судить, какова наша полиция…»

– Разглашение ложных и вредных слухов есть преступление, нетерпимое законом! – объявил наконец его превосходительство.

– Но вы, кажется, обвиняете меня в том, что я сам выдумал этого будочника? – резко спросил Герцен.

Старец не обратил никакого внимания на его непочтительный тон.

– В докладной записке, поданной государю, – объяснил он, – сказано только, что своими рассуждениями вы способствовали распространению слуха, вредного для правительства. На что и последовала, – монотонно продолжал звездоносец, – высочайшая резолюция о возвращении вас в Вятку.

– Как?! – Герцен встал с кресла и готов был превратиться в обвинителя. – Сослать семейного человека за тысячу верст, осудить, даже не спросив его?

– Вы же сами признались, что повторяли общий слух.

– Пусть так! Я подтвердил это сейчас, в разговоре с вами, а докладная записка была составлена ранее и резолюция уже получена!

– Удостоверьтесь сами, если угодно. – Высокопоставленный следователь вынул одну из бумаг и передал ее Герцену.

Герцен читал, не веря глазам. Дело было проведено с такой быстротой, будто речь шла по крайней мере о революции. Одно только упоминание в письме о злодеяниях будочника у Синего моста дало возможность будочнику будочников всея России решить участь человека. Но его величество никогда ничего не забывал. А фамилия Герцена не первый раз фигурировала в бумагах тайной полиции. В Вятку! Надо же охранить от этого мятежника незыблемость Российской империи… В Вятку!

Герцен прочитал бумагу и молча положил ее на стол. Звездоносный чин почтительно придвинул ее к себе.

– Вы, кажется, сказали, что женаты?

– Женат.

– Жаль, мы этого не знали… Не предвижу, что теперь можно для вас сделать… Впрочем, я передам графу наш разговор. Из Петербурга вас во всяком случае вышлют. – Старец слегка склонил седую голову. – Не смею больше задерживать. Желаю душевно!

Так начался этот черный день. Герцен попытался бороться против беззакония законными средствами. Едва вернувшись домой, он отправил письмо на имя Бенкендорфа и говорил жене:

– Ведь этакое дело даже для наших порядков удивительно. Непостижимая страсть: поднять сумбур, огорошить, взять врасплох – и все только для того, чтобы оправдать существование армии сыщиков. Феерия верноподданнического усердия!

Наталью Александровну лихорадило. Жандармы начали историю в то время, когда она готовилась стать матерью. Неожиданный удар грозил здоровью матери и будущего ребенка. Увы, нечем было ее успокоить. Она сидела в кабинете мужа, грустная, закутавшись в теплый платок.

– Я готова на все, Александр. Найдутся силы и для новой ссылки.

– Я знаю тебя, родная!

– Но я боюсь другого, милый! Мне минутами кажется, что я никогда не стану рядом с тобой..: Мне не подняться до тебя, вот что мне страшно.

Он сначала ее не понял. Наталья Александровна улыбнулась.

– Ну что ты на меня так смотришь? Сядь рядом.

Он покорно сел и взял ее руку. Рука была горяча.

– Я не всегда знаю, – продолжала Наталья Александровна, – о чем ты думаешь. Мысль твоя летит куда-то далеко-далеко, – а куда? Ты весь горишь в своих думах, ищешь, идешь… Перед тобой какое-то будущее, которого я не вижу. Ты такой сильный! Ты непременно придешь, куда хочешь… А мне не поспеть за тобой. Философия, история, политика, литература – ты везде как дома, а рядом с тобой такая заурядная, такая беспомощная женщина!

Герцен хотел пошутить:

– Где же тебе со мной равняться, когда сам Бенкендорф ищет моего знакомства!

Наталья Александровна покачала головой.

– Ты сильнее их. А что станется, если я буду тебе в тягость?

Эта мысль иногда проскальзывала у нее и раньше. Наталья Александровна мучилась от болезненной мнительности и неуверенности в себе. Герцен умел отгонять от нее эти смутные тревоги. Но сегодня такой черный день!

Вечером, после чая, они сидели в гостиной. Сашка, учуявший, что обычный распорядок нарушен, расположился здесь же со своими игрушками. Он притащил все, что мог, все свои сокровища. Странное дело – никто не хотел с ним играть! Сашка подставил отцу свою лошадь, но тот, не обратив на нее внимания, продолжал разговаривать только с мамой. Сашка покряхтел и посопел: авось хоть мама поймет, что значит одиночество при самых роскошных игрушках. Куда там!

И Сашке стало нестерпимо скучно. Он уже собирался прибегнуть к последнему радикальному средству – зареветь, но в передней раздался звонок, другой, третий.

Сашка поглядел на бесхвостую свою подругу. Счастливая догадка осенила его курчавую голову… И Сашка, скатившись со стула, опрометью бросился к дверям, навстречу желанному гостю.

А в гостиную, чуть не сбив Сашку с ног, вошел, позванивая шпорами, какой-то незнакомый офицер. Сашка поглядел на него со страхом, прошмыгнул мимо и побежал в детскую.

– Прошу принять мои извинения, сударыня! – расшаркался перед Натальей Александровной жандармский ротмистр. – Никак не предполагал, что потревожу вас и семейство. Чрезвычайно огорчен, но долг службы… – Он гремел саблей и прищелкивал шпорами, которые издавали какой-то зловещий звон.

– Чему обязан честью столь неожиданного и позднего посещения? – Герцен встал против жандарма, загораживая жену.

Наталья Александровна была близка к обмороку.

– Генерал Дубельт просит вас к себе.

– Когда?

– Помилуйте! Конечно, сию минуту!

Герцен дернул за шнур сонетки.

– Матвей, шубу! – коротко сказал он слуге.

Он ехал к Дубельту и думал о том, что будет с Наташей. Выдержит ли она игру, которую затеяли жандармы? А играли, очевидно, на испуг, на неожиданность, на ошеломляющую и загадочную быстроту.

За ночным приемом у Дубельта последовал вызов к Бенкендорфу на восемь часов утра. Собственно, только затем и вызывал, оказывается, Дубельт, чтобы сообщить о предстоящем свидании. Когда он коснулся существа дела, Герцен перебил его:

– Я не могу представить себе, чтобы меня ссылали за уличный слух, который вы, генерал, слышали, конечно, раньше меня и, может быть, повторяли.

В чертах лица Дубельта были запечатлены лисья смышленость, усталость и следы былых страстей, погребенных под голубым жандармским мундиром. Дубельт выслушал посетителя с снисходительным вниманием.

– Да, я слышал об этом, – откликнулся он, – и, конечно, говорил. В этом мы равны. Но дальше… я клялся, что этой истории с будочником никогда не было, а вы сделали из нее повод для обвинения всей полиции. Не так ли? О, эта несчастная страсть чернить правительство, развитая погубным примером Запада!

В молодости генерал Дубельт принадлежал к числу крикунов либералов. Теперь он наставлял молодого человека с благочестивым видом старой, давно раскаявшейся лисы.

– У нас управление келейное, – с чувством говорил Дубельт, наблюдая за посетителем, – а вы пребываете в бесплодной оппозиции, стращая общество и устно и письменно… – Он сделал выжидательную паузу.

– Я так мало придаю значения делу, генерал, – начал Герцен, – что не считаю нужным скрывать, что я писал об этом моему отцу.

Дубельт принял сообщение как новость, которую он слышал впервые.

– Дело, конечно, не важное, – согласился он.

«А целодневная гоньба квартальных и жандармских ротмистров, дневной допрос и ночной вызов – что это, как не особый прием воздействия?» – подумал Герцен.

– Дело не важное, но государь тотчас вспомнил вашу фамилию. – Дубельт постучал карандашом и вдруг пристально уставился на собеседника. – Да вы, оказывается, служите?

– В канцелярии министра внутренних дел.

– Давно ли?

– Месяцев шесть.

– И все время в Петербурге?

– Все время.

– А мы и понятия не имели! – простодушно воскликнул жандармский генерал, словно никак не мог скрыть удивление.

Было трудно понять по этому восклицанию, случайно ли попало письмо Герцена в общую перлюстрацию или было установлено за его корреспонденцией специальное наблюдение.

– Я переговорю с графом, – заключил прием Дубельт, – он еще сегодня едет во дворец.

Стало быть, в гоньбу по маловажному делу включился сам шеф жандармов и маловажное дело вторично за одни сутки возвращалось к его величеству!

– Я полагаю, что Вятку можно будет заменить другим городом, – на ходу бросил Дубельт, вежливо провожая посетителя до дверей кабинета. – Граф – человек ангельской доброты, – вдруг объявил он и, может быть спохватившись, что переиграл, опустил лисьи глаза долу. – Итак, мы увидимся завтра ровно в восемь утра. Я тоже буду у его сиятельства.

По-видимому, было сделано все, чтобы сбить с толку молодого человека. Чрезвычайные меры, принятые по делу, именовавшемуся маловажным, должны были создать впечатление грозной тайны. Воспоминание об этой зловещей таинственности, в которой кружились все, начиная с квартального надзирателя до шефа жандармов и императора, должно было сломить строптивость молодого человека на всю жизнь.

Усовершенствование отечески-воспитательной системы началось давно. Воцарившийся император воздействовал на «преступников» четырнадцатого декабря не только при помощи интимных бесед. Сердечную беседу сменяли кандалы. Потом, когда обреченных возили в Следственную комиссию, накладывали повязки на глаза. Разумеется, им не объясняли символического смысла этой меры, почерпнутой из обрядов обращения со смертниками.

Воспитатели оказались изобретательны: иногда, как поручика Лермонтова, посылали на неминуемую смерть с пожеланием счастливого пути; иногда ошеломляли молниеносной быстротой.

В назначенный час Герцен переступил порог приемной шефа жандармов, через которую прошли тысячи людей. Со времени приема поручика Лермонтова граф Бенкендорф нисколько не изменился. То же мятое, безразличное лицо, тот же оттенок показного благодушия. Он поглядел на Герцена так, будто хотел сказать: «Эх, молодежь, молодежь, ну что с вами делать?» – и тем же тоном объявил:

– Государю угодно изменить свое решение. Его величество воспрещает вам въезд в столицу, вы снова отправитесь под надзор полиции, но место вашего жительства предоставлено назначить министру внутренних дел.

Аудиенция была, в сущности, окончена. Бенкендорф сделал рукой нечто вроде прощального жеста. Но посетитель заговорил сам, и шеф жандармов взглянул на него с неожиданным интересом.

– Даже в сию минуту, – сказал Герцен, – я не могу поверить, чтобы не было другой причины для моей ссылки. В свое время я был сослан по делу студенческой вечеринки, на которой не присутствовал. Теперь я наказываюсь за слух, о котором говорил весь город. Странная судьба!

Бенкендорф выслушал не перебивая. Ответил не то с сокрушением, не то наставительно:

– Я вам объявляю монаршую волю, а вы мне отвечаете рассуждениями. Это потерянные слова. Но так как вы напомнили о вашей первой истории, а ныне оказались виновны вторично, то я особенно рекомендую вам, чтобы не было продолжения. В третий раз так легко вы, наверное, не отделаетесь.

В заключение граф даже улыбнулся благосклонно, а под улыбкой скрыл досадливую мысль: кажется, на этот раз испытанная система не дала нужного результата. В чем же был допущен просчет? Во всяком случае, чиновник министерства внутренних дел, приговоренный к новой ссылке, уходил из приемной с поднятой головой.

А министр, в ведомстве которого числился коллежский асессор Герцен, повел собственную игру. Можно сказать, между графом Бенкендорфом и графом Строгановым произошла даже легкая пикировка. В пику шефу жандармов министр внутренних дел по-своему завершил дело. Ссыльному чиновнику была обещана значительная должность советника губернского правления в одной из ближних губерний. Задумывая этот ход, граф Строганов упустил из виду важную подробность: советнику губернского правления Герцену по должности своей пришлось бы осуществлять надзор за политическим ссыльным коллежским асессором Герценом.

А все дело, начиная с утреннего явления квартального надзирателя до решения министра внутренних дел, тянулось меньше сорока восьми часов!

Наталья Александровна заболела. Нервное потрясение оказалось для нее слишком сильным. Герцен проводил дни и ночи у постели жены. Ненависть, глубокая, непреходящая ненависть – этим словом он мог бы определить свое отношение к тем, кто осуществлял власть и «отеческое» попечение над русскими людьми.

Ничего не знал о происшедших событиях Виссарион Белинский.

Вышел декабрьский номер «Отечественных записок», и там «История одного молодого человека». Черная квазидатская собака по имени Плутус, которая имеет хищную привычку вырывать из рукописи наиболее значимые листы, победно красовалась в журнале. Междусловие, придуманное Герценом, дойдет до читателя!

С этой радостной новостью и отправился Виссарион Григорьевич на Морскую.

А там, в кабинете Александра Ивановича, он выслушал продолжение истории молодого человека, который сумел обойти цензуру, а теперь в клочья порвал психологическую сеть, накинутую на него голубыми мундирами.

– Как чувствует себя Наталья Александровна? – осведомился Белинский.

– Врачи не выходят из нашего дома. Наташа оказалась больше всех наказана в деле неведомого ей будочника. А может быть и хуже: может быть, накажут смертью нашего будущего ребенка.

Герцен перелистал журнал.

– Теперь, – сказал он, – я продолжу «Историю молодого человека» иначе. Я покажу, как наша власть воспитывает людей. Когда у человека не остается ни идей, ни чувств, ни мыслей, это значит, что для власти он вошел в ум. Когда у него не будет ничего, кроме формулярного списка по службе да приходо-расходной книги для души, – вот тогда он становится верноподданным. Тогда – и только тогда – ему милостиво разрешают существовать, то есть красть, обогащаться, подличать, зверствовать над людьми и в умилении взывать к всевышнему о здравии императора. Я опишу русский город, в котором стоят вечные сумерки, где даже невинные качели напоминают виселицу…

– Очень нужная тема! – одобрил Белинский. – Горячо надеюсь, что здоровье Натальи Александровны позволит вам снова сесть за повесть.

– Она сказала мне при начале этой гнусной истории: «Ты сильнее их», – в задумчивости продолжал Герцен. – Дай бог, чтобы исполнились ее слова!

Они продолжали разговор о литературных делах. Герцен был полон новых замыслов.

– Я опишу, даю вам слово, русский богоспасаемый град, и не дрогнет рука. Там старухи с померанцевыми бантами на чепцах интересуются только московским митрополитом Филаретом. Это – религия! Помещики, прослышав о нашествии саранчи на юге, смекают только одно: намного ли вздорожает их собственный хлеб? Это – нравственность! Там учителя, давно все перезабывшие, ни о чем более не мечтают, как о рюмке водки да о трубке табака. Там доктор забыл даже названия лекарств, зато знает верное средство к благополучию – угодливость и самоуничижение. Это – ученость!

Белинский согласно кивал головой, не перебивая этой вырвавшейся из глубины души, импровизации.

– Там, – продолжал Герцен, – непричастные к кругу избранных дрожат перед исправником, исправник – перед полицмейстером, полицмейстер – перед вице-губернатором. Российская, вошедшая в плоть и кровь, трясучка! Гляньте, когда торжественная процессия чиновников собирается вслед за губернатором в кафедральный собор! Каждый, кто поймает милостивый взгляд губернатора, тот, счастливый, кланяется, хотя бы случилось это в пятый раз! Да ведь таких холопов надо было пестовать веками! И что же? Выпестовали! Выспавшись и очнувшись от обжорства и водочного дурмана, они собираются вечером на бал. В комнатах уже тесно от гостей, но не подают чая, не садятся за карты. Музыканты, собранные в передней, только держат наизготовку инструменты. Ждут губернатора и откупщика. Символическое единение растленной власти и золотого тельца! И вдруг в комнату врывается квартальный, дежуривший у ворот. От усердия он сбивает с ног гостей и, выпучив глаза, кричит хозяину: «Карета его превосходительства изволили въехать на мост!»

– «Карета»… «Изволили»… – Белинский зашелся от смеха. – Александр Иванович, голубчик, да ведь это объедение! Вот оно, могучее воздействие словесности на жизнь! Это готовая повесть о мертвых душах!

Герцен, усталый, вытер лоб.

– Куда мне, недостойному, идти путем Гоголя! Всяк сверчок знай свой шесток!

– Не имел я и мысли предвещать вам жребий Гоголя, – откликнулся Белинский. – Но смотрите, само время указывает нам предмет, важнейший для изображения. Заждались мы поэмы Николая Васильевича. – Белинский лукаво улыбнулся. – Однако в статье о Лермонтове хочу прямо сказать: ходят слухи о новом произведении Гоголя.

Он подошел к Герцену и сказал горячо:

– Александр Иванович! Верьте мне, наша карета тоже на мост въезжать изволят! На страх самому всероссийскому квартальному!