Текст книги "О душах живых и мертвых"

Когда же начался этот единственный в ее жизни роман? Может быть, ничего не было бы, если бы Мишель, искавший вначале дружбы и сочувствия, вдруг не заговорил бы о каких-то неведомых ей беспокойных и сладостных чувствах. В первую минуту она даже испугалась… Какой же глупой девчонкой она тогда была!

Когда он уехал в Петербург, ей казалось, что остановилось все – и время и жизнь. День за днем она бесцельно ходила из комнаты в комнату, не зная, чем заняться, чем заполнить ненужные дни и долгие, томительные вечера…

Портфель, который лежит на коленях у Варвары Александровны, не хранит ни одного напоминания о тех годах, но она все так ясно помнит!

Она по-прежнему скиталась из комнаты в комнату, без цели, без желаний, потом с удивлением начала замечать: прошлое становится только прошлым. Словно в книге перевернули страницу. И стало спокойнее жить. Но нельзя же всю жизнь пробродить по комнатам даже родного дома! Она с готовностью соглашалась, когда о том заговаривала сестра, а согласившись, продолжала свои блуждания.

В это время и появился в доме Бахметев. Она никак не думала, что он может стать ее избранником. Да Николай Федорович ни о чем с ней не разговаривал. А родственники наперебой жужжали: «Вот достойная партия для Варюши!»

Господин Бахметев не обладал крупным состоянием, но средства его были вполне надежны. Вся жизнь его проходила на глазах Москвы, в родовом особняке. Здесь не могло быть ни ошибки, ни просчета. А у Лопухиных и не гнались за большим – ведь Варюша не была занесена молвой в список признанных красавиц.

Родственники еще только атаковали ее и ждали девичьих слез и капризов, а Варенька, помолившись наедине, спокойно объявила, что она согласна. Разве не все выходят замуж? Она была уверена, что Мишель тоже женится в Петербурге.

Но он так и остался чудаком, этот неисправимый Мишель! Он продолжал слать ей письма, стихи, и чем сильнее чудил, тем она больше удивлялась: оказывается, он по-прежнему жил в каком-то воображаемом мире, который существует только для юности и в котором какая-то девчонка дала ему пресмешную клятву… Но, по-видимому, обычная жизнь не существует для поэтов. Они витают в облаках и довольствуются стихами, в то время как люди подбирают себе невест.

Взгляд Варвары Александровны падает на раскрытый альбом. Он хранит одной ей понятные строки о тех днях, когда перед ней, уже замужней, снова явился Мишель, совсем другой, суровый, оскорбленный, еще более нежный, требующий каких-то объяснений.

А что она могла ему объяснить? И тем более что в это время снова началось наваждение. Варенька закрывает глаза: она сама чуть не поддалась искушению, которому нет прощения ни на земле, ни в будущей жизни… А он мучил и заклинал ее, требовал и просил, умолял и снова требовал. Она смотрела на него с горестным недоумением: для него, значит, ничего не кончилось? Как это могло быть? Разве не все выходят замуж и женятся? И все-таки лихорадка продолжалась. Должно быть, бог отступился в эти дни от грешницы. Сколько раз потом она ездила в Новодевичий монастырь и, успокоенная молитвой, возвращалась в собственный дом… А Мишель так ничего и не понял. Он все еще требовал каких-то объяснений. И прожил всю жизнь в облаках. Упокой, господи, его мятежную душу.

Николай Федорович долго не возвращался из клуба. Но Варенька была спокойна. Больше не будет семейных сцен. Мишель своей смертью возвратил ей покой. А сам не нашел успокоения на земле. Да будет милосердно к нему небо… Надо отслужить по нем панихиду. Это будет последняя невольная тайна от мужа. Варенька тщательно спрятала заветный портфель и, не дождавшись Николая Федоровича, удалилась в спальню.

Следующие дни прошли спокойно. Варенька объехала любимые монастыри. Она отслужила тайную панихиду и плакала, не стыдясь этих слез: ведь Мишель умер такой одинокий, на чужбине, вдали от близких и родных.

Жизнь входила в обычную колею… А что, если там, в Пятигорске, осталось какое-нибудь не отправленное к ней письмо или пламенное признание в стихах? Эта мысль была так неожиданна, что Варвара Александровна побледнела. Душевный покой, только что обретенный, был снова нарушен. Варенька ждала, изнывая от страха. Вот-вот придет эта весть из-за гроба и попадет в руки мужа… Нет, нет! Смилуется царица небесная и защитит ее своим покровом. Николай Федорович еще продолжал рассказывать жене слышанные известия. Жена слушала, ничем не выдавая внутреннего волнения: вдруг в уцелевшей записной книжке Мишеля или на лоскутах, на которых сохранились какие-то его сочинения, живут строки, обращенные к ней?..

Но время шло. Никаких известий с Кавказа не приходило. Николай Федорович почти перестал поминать о ненавистном призраке. Госпожа Бахметева стала выезжать в свет.

«Лермонтов убит наповал на дуэли… Оно и хорошо: был человек беспокойный и писал хоть хорошо, но безнравственно, что ясно доказано Шевыревым и Бурачком…»

Так вылились первые строки письма, которое собрался отправить в Москву Виссарион Белинский. Начал писать, а перо выпало из рук – его душит ярость.

Страшны были первые дни после известия о смерти поэта. В бессонные ночи, отданные скорби и гневу, Белинский о многом передумал. Кто бы ни был человек, поднявший руку на поэта, каковы бы ни были поводы к поединку, смысл трагедии ясен: в синодик жертв занесено еще одно славное имя.

В словесности, отражающей течение русской жизни, происходит борение противостоящих сил. Торжествующие враги отняли у России Радищева, Грибоедова, Пушкина, наконец Лермонтова. В убийстве поэта участвовали и те, кто, казалось, не имел никакого отношения к выстрелу отставного майора Мартынова.

Если бы только можно было обличить, заклеймить и уничтожить всю эту многоликую свору, охраняющую трон и рабство! Если бы только можно было схватиться с ними в открытую! Но бессильны против цензуры могучие руки. Вместо того чтобы ударить в набат в журнале, изволь, коли хочешь, излить душу в письме. Авось хоть письмо проскочит, неперлюстрированное, к друзьям в Москву…

Увы, только в письме можно дать выход клокочущей ярости. Виссарион Григорьевич по привычке долго ходит по комнате, потом снова берется за начатое письмо:

«Литература делается до того православною, что пахнет мощами и отзывается пономарским звоном; до того самодержавною, что состоит из одних доносов; до того народною, что не выражается иначе, как по-матерну. Уваров торжествует и пишет проект, чтоб и всю литературу и все кабаки отдать на откуп Погодину. Носятся слухи, что Погодин (вместе с Бурачком, Шевыревым и Загоскиным) будет произведен в святители…»

Это было невиданное по смелости и остроте обличение главной формулы российских устоев. А обличитель, прервав письмо, сидел на диване, бледный, измученный одышкой.

Когда ломалось перо, Виссарион Григорьевич брал новое и продолжал:

«Отрадно читать статьи Погодина, Бурачка и Шевырева. Бог за нас – ведь он любит смиренных и противится гордым…»

Язвительная улыбка пробежала по лицу.

«Правда ли, что «Москвитянин» вводится в литургию и должен будет заменить апостола? И что для чтения оного будет употреблен по природному громозвучию Загоскин?»

Казалось бы, и «Москвитянин» и Загоскин только критиковали Лермонтова по своему разумению. Может быть, и были такие наивные люди, которые не видели за этой литературной борьбой подстрекателей и союзников Мартынова. Виссарион Белинский назовет по имени всех и каждого из соучастников убийцы.

«Читаете ли «Пчелу»? Превосходная политическая газета! Из нее тотчас узнаешь, что у благородного лорда Пиля геморроидальные шишки увеличились; что при посещении таким-то принцем такого-то города была иллюминация; что королева Виктория была на последнем бале в страшно, накрахмаленной исподнице… Возблагодарим же создателя и подадим друг на друга доносы. Аллилуйя!»

Вот мир, который чуть не в открытую празднует смерть Лермонтова как, свою победу. В этом мире давно перестали отличать назначение литературы от тех воспитательных задач, которые возложены на царские кабаки. В этом мире чтут Третье отделение как святилище, а церковь издавна приспособили к надобностям жандармского сыска.

Мало отрицать эти устои – письмо Виссариона Белинского и звучит как манифест свержения…

Пусть хоть друзья, получив это письмо, глянут в глаза страшной правде… Друзья? Да, конечно, есть в Москве они, делившие с Виссарионом и увлечения и заблуждения юности… Еще скрыты в будущем разногласия и вражда. Но чем решительнее будет звать к революции Белинский, тем скорее распадется былой дружеский круг.

Мысли Виссариона Григорьевича снова возвращаются к погибшему поэту. «Если бы Лермонтов был жив, он был бы с нами», – думает он, и горечь утраты становится еще горше…

Гоголь – теперь единственный после смерти Лермонтова. А он все еще остается в Риме, и нет достоверных известий ни о «Мертвых душах», ни о приезде писателя на родину.

Герцен сослан в Новгород. Белинский с удовольствием перелистывает журнал, в котором напечатано окончание «Записок одного молодого человека».

– В час добрый! – восклицает критик.

Вся литература, если она достойна этого имени, должна обрушиться на тот мир, который убил Пушкина и Лермонтова. Но как медленно, как нестерпимо медленно подходят к полю брани новые бойцы! Однако они все-таки идут и заявляют о своем существовании то здесь, то там. Порой еще вовсе неприметны их дела. Приезжающие из провинции с удивлением рассказывают о том, что в самых захудалых городишках объявились люди, которые именуют себя последователями Виссариона Белинского. Кто они? Иногда это молодой чиновник, не берущий взяток, иногда учитель, состоящий по ведомству гонителя Пушкина, графа Уварова, тайком знакомящий учеников с созданиями великого поэта. Это те, кто надоедает почтмейстеру вопросами, не пришел ли журнал с новой статьей Белинского, а потом с жадностью читает эту статью, чтобы разделить с автором свои думы, тревоги, любовь и ненависть.

Чем больше становится таких людей, тем беспощаднее наступает многоликий враг. Он наступает по всему фронту, вводя в борьбу подготовленные резервы. В столицах действуют император, министры, сановные жандармы, журнальные тузы, именитое купечество. В глухой провинции на помощь власти и дворянству идут местные толстосумы и разбогатевшее мещанство.

Если дело идет о защите коренных устоев, тогда горе каждому смутьяну, каждому, кого можно заподозрить в вольномыслии!

…В Воронеже тяжело болел Алексей Кольцов. Старик отец не нуждался более в услугах сына. Упорядоченные дела сулили теперь верный доход. А сын, не сумевший отбить копейку для себя, по-прежнему оставался нищим.

У отца с сыном не было споров. Просто сказал Алексею Васильевичу старик:

– Женись и живи по-нашему, а не желаешь – сгоню со двора.

Сказал спокойно, без злобы. Больной понял ужас своего положения. А любимая сестра, для которой посылал он книги и ноты, которую мечтал обучить игре на фортепиано, в глаза смеялась юродивому брату. Она выходила замуж за торговца. В доме шли распри из-за приданого.

Алексей Васильевич лежал в проходной, сырой комнате и слушал. Когда брань смолкала, старик брался за псалтырь. После молитв начиналась новая свара.

Дело с Алексеем Васильевичем было решенное: сын-чужак жил захребетником, Христа ради… Только старуха мать, улучив минуту, крадучись пробиралась к больному. Хотелось пожалеть его, а нужных слов не находила, все озиралась – как бы сам хозяин не проведал про ее своевольство. И тогда, глядя на мать, еще горше становилось больному. Эх, было бы ему вовремя выбраться из Воронежа! Он еще раз пытался поговорить с отцом. Старик, не дослушав, прервал:

– А не хочешь ли печеного рака?..

Долго ничего не писал Алексей Васильевич в Петербург. Наконец собрался с силами. Кому же и писать, как не Виссариону Григорьевичу…

«Болезнь моя понемножку проходит, натура заметно укрепляется, потребность внутренней деятельности еще спит, память самая плохая: что читаю сегодня, через два дня совершенно забываю; но для физического здоровья угрожает один пост; пройдет он – начнется весна, и ежели я доживу до ней, конечно: я еще жилец на свете».

Написал и глянул в окно – декабрь намел непроходимые сугробы. Как долго ждать весны!

Неумолимая чахотка медленно, но верно делала свое дело, а он никак не мог отрешиться от жизни. Снова шли письма в Петербург, и писал он в них Виссариону Белинскому о журналах и об Эсхиле, о Кирше Данилове и Гёте, о Гофмане и Прометее…

Но кому нужен этакий, прости господи, Прометей в Воронеже! Один срам дому добропорядочного торгового человека Василия Кольцова! А сын знай себе перебирает какие-то тетрадки и, коли забудется, начинает бредить – страшно сказать! – каким-то демоном… Ей, господи, не зря наказуешь!

Очнется Алексей Васильевич – и снова за «Демона». Не расстается с драгоценным списком поэмы, вывезенным из Петербурга. А в голове неотвязные мысли о погибшем поэте…

Услышал от какого-то купца, вернувшегося из Пятигорска, что у Лермонтова после смерти будто бы было найдено в портфеле много стихов. Как ни пытал рассказчика Алексей Васильевич, ничего больше не сказал купец.

В Петербург из Воронежа тотчас полетело новое письмо, с трудом писанное ослабевшей рукой: не отыщется ли где-нибудь этот клад-портфель?

Ждали с надеждой многие на Руси: не прозвучит ли из-за гроба голос непреклонного в своей любви и ненависти поэта?

И тем больше заботы было у властей. Надо было прикрыть приличной ложью расправу с поручиком Лермонтовым. Надо было оказать хотя бы тайную на первых порах милость убийце.

Уже давно и сам Мартынов и секунданты пользовались полной свободой. Закончился военный суд, покорно принявший на веру все, что хотел запечатлеть в судебном приговоре дальновидный отставной майор.

Писаря спешно переписывали бумаги, относящиеся к судебному делу. Из Петербурга летело в Пятигорск одно напоминание за другим. Ускорить дело! Немедленно представить на конфирмацию в установленном порядке!

Эти приказы были отданы по высочайшему повелению и в сентябре и в октябре. В Зимнем дворце проявляли явное нетерпение.

На Кавказ снова полетело высочайшее повеление: если суд уже кончен и приговор представлен на конфирмацию высшего начальства, дозволить отправиться – князю Васильчикову и корнету Глебову в Санкт-Петербург, а майору Мартынову по выбору места жительства.

Мартынова еще не решались пустить в столицу. Николай Соломонович двинулся в путь. Пока что он избрал те самые южные края, которые, как он писал раньше, были полезны ему при его раздражительном характере. Он удостоил посещением Одессу и Киев.

В Киеве в связи с приездом никому ранее не известного отставного армейского майора, бесславно прозябавшего на Кавказе, вдруг оживилась «русская партия» – так называли себя мракобесы, принадлежавшие к всероссийскому сословию мертвых душ. Мартынова горячо приветствовали. Особенно отличались девицы, выпестованные представителями этой «русской партии». Перед красавцем в черкеске широко распахнулись двери знатных домов.

А в Пятигорске спешно заканчивали переписку бумаг, относящихся к дуэли отставного майора Мартынова с поручиком Тенгинского полка Лермонтовым.

«По суду, произведенному в комиссии военного суда, оказалось: причиною этой дуэли были беспрестанные насмешки и колкости поручика Лермонтова… Лермонтов, идя от госпожи Верзилиной, первый подал повод к ссоре колким объяснением. Это побудило Мартынова к дуэли…»

Судьи выполнили задачу, возложенную на них убийцей. Бумаги были переотправлены в Ставрополь и здесь пополнились новым заключением:

«Майор Мартынов учинил убийство, так как он вынужден был к дуэли самим Лермонтовым; он был доведен до крайности беспокоившим его Лермонтовым…»

Сколько ни прибавлялось бумаг, везде звучал голос отставного майора Мартынова.

Разбухшее дело отправили в Тифлис. Главный начальник края, командир Кавказского отдельного корпуса генерал Головин, хорошо понимал, что не ему суждено решать это дело, в котором замешались высшие государственные интересы. Из Тифлиса оно пошло в Петербург с письмом к военному министру.

«Я не находил удобным конфирмовать оное дело окончательно, – писал Головин, – и посему покорнейше прошу ваше сиятельство мнение мое повергнуть на высочайшее государя императора благоусмотрение».

Судное дело, занумерованное под № 199, наконец двинулось в Зимний дворец.

Николай Соломонович Мартынов пребывал в Киеве. У него наметилась блестящая партия. К нему оказалась благосклонна дочь киевского предводителя дворянства. Можно было подумать о женитьбе.

Правда, по формальному судебному приговору он был присужден к лишению чинов и прав состояния. Но чего стоила эта бумажка, когда власти наперебой ходатайствовали о смягчении его участи! И наконец дело пошло к императору. Монарх, осудивший поручика Лермонтова, уже явил многие признаки милости к тому, кто осуществил высочайший приговор.

Николай Соломонович пользовался все большей благосклонностью киевского дворянства. Наконец-то он мог слышать гулкое эхо собственного выстрела!

Итак, он подумывал серьезно о женитьбе: невеста, посланная судьбой, была богата, а главное – знатна.

В тесном дружеском кругу, приобретенном в Киеве, Мартынов, разумеется не для огласки, не прочь был объяснить, что у него, как и у всякого благонамеренного человека, был к Лермонтову большой счет.

– И тебе не было страшно? – Невеста, правда, еще не объявленная, смотрела на героя глазами, полными восхищения.

Николай Соломонович пожимал плечами.

– Тот, кто провел годы в битвах на Кавказе, не знает, что такое страх…

– Храбрец! – восклицала невеста, кокетливо склонясь к будущему супругу.

Сам предводитель дворянства, не слишком расположенный к зряшным излияниям, и тот уважительно жал руку кавказскому герою.

Это рукопожатие было отчасти даже символическим: лицо, облеченное доверием дворянства, приветствовало благородного представителя сословия, сослужившего верную службу царю и отечеству.

Будет новая земля и новое небо!

Россия вступила в новый, 1842-й год. Отзвучали тосты, отпенилось шампанское. Но раньше, чем развеялось похмелье от торжественных речей, будничная жизнь снова вступила в свои права. Новогодние сборища, столь многолюдные в Петербурге и в Москве, стали предметом секретных донесений.

«Все сословия, – докладывал графу Бенкендорфу тайный агент из Москвы, – находятся в каком-то неловком положении, которому никто, даже сам себе, отчета дать не может…»

Усердный осведомитель не посмел коснуться причин этого «неловкого» положения. Но шеф жандармов располагал разнообразными донесениями, стекавшимися к нему со всей России. В «нравственно-политическом обозрении», которое ежегодно представлялось императору, граф Бенкендорф писал с похвальной откровенностью:

«Уважение крестьян к помещикам потрясено… Мысль о свободе тлеет беспрерывно. Эти темные идеи мужиков все более и более развиваются. Неурожаи, породив в крестьянах дух уныния, делают их еще более готовыми к ослушанию и содержат их в каком-то неопределительном, безотчетном ожидании. Одним словом, семена беспокойства брошены в умы, и идея свободы кружится в народе».

Император читал доклад и хмурился. Пагубная идея свободы преследует его со дня восшествия на престол. Истребить эту неуловимую идею не может даже власть, данная самодержцу богом. Он, самодержец всероссийский, сражается с вредоносным призраком, не зная ни отдыха в трудах, ни покоя в сердце. По всем делам о неповиновении крестьян помещикам он, император, пишет о виновных: «Заслуживают примерного наказания». А она, эта идея свободы, «кружится в народе»…

Жандармские летописцы, составлявшие годовое обозрение, писали о пожарах в имениях, об убийствах помещиков, о возмущениях и бунтах. По рубрикам были аккуратно разнесены события, происшедшие в самых разных губерниях.

«Большею частью, – значилось в обозрении, – представлялась необходимость в употреблении воинской помощи для усмирения упорствующих в ослушании. Неповиновение крестьян наиболее происходило от желания их избавиться от помещичьей власти».

Граф Бенкендорф не скрывал правды и не жалел красок. Все это нужно было многоопытному и искусному жандарму для того, чтобы сделать вкрадчивое, но решительное предостережение царю:

«Если мысль об освобождении крестьян уже зреет в предначертаниях государя, то должно молить бога, чтобы он указал своему помазаннику все подводные камни, коих избежать должно».

Николай Павлович прочитал эти строки и провел на полях доклада резкую черту. Никогда, ни в каких предначертаниях он не высказывал подобных мыслей. Во избежание каких-либо кривотолков даже Секретный комитет официально назывался Комитетом о повинностях. Откуда же взял такое верный Бенкендорф?

Но и шеф жандармов не зря писал о подводных камнях. Самое существование Секретного комитета, питая опасные надежды, оказывалось едва ли не главным подводным камнем на путях благополучного плавания государственного корабля. Граф Александр Христофорович Бенкендорф проявлял, как всегда, примерную бдительность. Первенствующее сословие все больше косилось на комитет, нетерпеливо ожидая его запоздавших похорон.

Между тем дела в комитете шли своим чередом и как нельзя лучше. Правда, когда-то, на первых заседаниях, здесь упоминалось крамольное слово «освобождение», но ему давным-давно был придан вполне благонамеренный смысл.

Если освобождать мужиков, то прежде всего от числящихся за ними земельных наделов, торжественно подтвердить, что вся земля есть неотъемлемое достояние дворянства. Тут и самый недогадливый помещик сумеет скрутить непокорного в бараний рог или, опять же по собственному усмотрению, наглядно покажет ему, где и как зимуют раки…

Договорившись в основном, государственные умы изрядно потрудились, чтобы решить, какими же именно натуральными повинностями, – это звучит, пожалуй, лучше, чем барщина, – и какими денежными взносами, – опять же лучше для произнесения, чем оброк, – будет платить мужик за право работать на отведенной ему помещичьей земле.

Для соблюдения тайны в комитете не велось протоколов. История не сохранила имен тех, кто предложил наибольший табель повинностей для мужика и наивысшую плату в пользу помещиков. Разномыслие в комитете окончательно исчезло, когда все сошлись на том, что всякие общие предуказания могут быть стеснительны для дворянства. Помещик, освобожденный от ненужной опеки, свое возьмет да на прибавку что-нибудь еще изыщет. И чтобы неповадно было мужикам после дарованных им милостей предаваться каким-нибудь мечтаниям, тут же положили именовать бывших крепостных обязанными крестьянами.

– Милостивые государи! Господа! – На историческом этом заседании поднялся с кресла старец, прославившийся мастерским начертанием завитков и завитушек на комитетских бумагах. – Господа! Э… э… Милостивые государи! Сознаем ли мы все величие момента?.. Самое понятие крепостного права, говорю, рушится на наших глазах, уступая отныне место… э… э… восторгу обязанных крестьян…

Председательствующий слегка постучал карандашом о стол. Торжественная речь была несколько преждевременна. Комитету оставалось решить немаловажный деловой вопрос: не потерпят ли господа дворяне в результате реформы каких-либо непредвидимых убытков?

Могут оказаться, конечно, и такие убытки, решили проницательные умы и на этот случай постановили: ввиду дарования крепостным звания обязанных крестьян предоставить помещикам право назначить в свою пользу единовременное, по собственному усмотрению, вознаграждение.

Работа комитета шла к благополучному концу, но вдруг появилась новая тревога: как быть помещику, если у него окажется маловато обязанных крестьян – то ли по случаю мора на ревизские души, то ли по дерзости мужиков, желающих переселиться в другие места?

Вопрос был обсужден, изучен, сызнова заслушан и подкреплен надлежащими справками. Единодушное решение гласило: по усмотрению помещика запрещать обязанным крестьянам переход в другие места… до увеличения населения на землях данного владельца.

Такое прикрепление было признано благодетельным и, по опыту веков, вполне соответствующим будущим видам России. Если когда-нибудь и было в комитете какое-нибудь разномыслие, теперь оно сменилось полным единением. Настроение господ членов комитета заметно поднялось.

И тут беспокойный старец, известный своей страстью к прениям, опять нарушил мирное течение дел. Все было решено, когда он с усилием приподнялся, чтобы произнести свою последнюю в комитете речь.

– Ваше сиятельство! – отнесся он к председателю. – Предрешая государственное дело, говорю, важнейшего… э… э… значения, позволю себе спросить: переход крепостных крестьян в счастливое состояние… э… э… обязанных как будет осуществлен? Не вижу надобности в понуждении благородного дворянства там, где добрая воля господина была, есть и пребудет, говорю, единственным залогом общего благополучия. О сем надлежит… э… э… прямо сказать современникам и потомству.

Председательствующий слушал безучастно. Прозорливый оратор ломился в открытые двери.

– Напомню вам, ваше высокопревосходительство, – сказал председатель, выждав конца речи, – твердо выраженную волю его величества: государю императору благоугодно, чтобы собственное желание помещиков было принято единственным основанием всех предположенных преобразований.

– Так о чем же я и говорю?! – воскликнул старец, победоносно оглядев собрание.

Вскоре заседание было закрыто. Председательствующий, как всегда, торопился во дворец.

Император сочувственно выслушал очередной доклад о трудах комитета. Благосклонно кивая головой, он вспоминал о напрасных опасениях верного слуги – графа Бенкендорфа. Решительно все подводные камни были обнаружены и благополучно обойдены.

Оставалось придать предположениям Секретного комитета должную форму и обсудить проект закона в Государственном Совете. При всем доверии к комитету император сам читал все заготовленные для Государственного Совета бумаги: как бы где-нибудь, хоть меж строк, не отразилась вредоносная идея освобождения крепостных…

В эти хлопотливые дни среди многих других текущих дел на окончательное решение его величества поступило судное дело за № 199 – «о предании военному суду отставного майора Мартынова, корнета Глебова и титулярного советника князя Васильчикова за произведенную первым с поручиком Лермонтовым дуэль, от чего Лермонтов помер».

По делу был представлен доклад генерал-аудиториата и необходимые выписки. О снисхождении к осужденному Мартынову ходатайствовали все власти – и кавказские и петербургские. Не доверяя никому, император перечитал показания осужденного. Потом встал из-за стола. Шагая по кабинету, привычно глянул в зеркало и произнес вслух:

– Суд божий совершился!

Земной власти остается лишь покорно склонить голову перед волей провидения.

Николай Павлович еще раз прошелся по кабинету и снова остановился перед зеркалом. Зеркало отразило величественные черты лица, полные христианского смирения. При надобности император повторит вырвавшиеся в минуту размышления благочестивые слова о неисповедимых путях небесного правосудия.

Николай Павлович продолжал ходить по кабинету и, сам того не замечая, ходил все быстрее и быстрее. В холодных, выпуклых глазах загорался гнев. Все власти ходатайствуют о смягчении участи верноподданного майора Мартынова, а он, самодержец всероссийский, не властен гласно явить ему милость и благоволение! Сколько раз он испытывал унизительное чувство собственного бессилия перед неведомыми силами, противостоящими ему, помазаннику божьему! Эти неведомые силы встретили его в памятный день восшествия на престол, они грозно напомнили о себе в дни после гибели вольнодумца Пушкина, они проявляются в каждом бунте в самой захудалой усадьбе, об их существовании говорится в каждом «обозрении» графа Бенкендорфа. Они, как проклятие, преследуют императора через годы, дни и ночи.

На письменном столе лежало судное дело, ожидающее высочайшей резолюции. Император все еще искал такого решения, которое, будучи облечено в приличную форму наказания, свидетельствовало бы о благоволении к подсудимому. Это благоволение, безусловно, заслужил человек, который, не дрогнув, выступил против враждебных сил, сеющих крамолу.

Но пора было перейти от размышлений к делу.

Николай Павлович взял перо и начертал: «Майора Мартынова посадить в крепость на гауптвахту на три месяца и предать церковному покаянию».

Три месяца гауптвахты Мартынову – это была подачка духу времени, с которым не могли справиться ни сам император, ни Бенкендорф, ни благонамеренные журналы, ни воинские команды, марширующие походным порядком по помещичьим усадьбам, ни картуз капитана-исправника, мнимое всемогущество которого разоблачил в какой-то поэме какой-то досужий сочинитель.

Три месяца гауптвахты убийце! Это была единственная по своей мягкости резолюция, которая когда-либо налагалась по дуэльному делу. Она являла прямое монаршее благоволение, адресованное майору Мартынову. Имя его прозвучало наконец в Зимнем дворце.

Николай Павлович перечитал только что написанную резолюцию. Наложив на Мартынова церковное покаяние, царь земной передавал дело царю небесному. Всевышний судил поручика Лермонтова. Он не осудит майора Мартынова. Высочайшая резолюция, обращенная к господу богу, в то же время давала ясное указание, как надо толковать судное дело № 199 на грешной земле.

Теперь можно было оказать милость и убитому поручику Лермонтову. Бабка его Елизавета Алексеевна Арсеньева хлопотала о разрешении перевезти прах внука из Пятигорска в родные Тарханы. Старуха сохранила единственную надежду: если добьется разрешения, то, может быть, и ей самой приведется лечь навечно рядом с беспокойным Мишенькой. Тогда никто более их не разлучит.

Ходатайство пошло к императору. Император, осведомившись о нахождении Тархан в дальней Пензенской губернии, не колеблясь разрешил: счастливого пути, поручик Лермонтов!

Это была единственная слезница Елизаветы Алексеевны, по которой она получила в хлопотах за внука полное и безоговорочное удовлетворение.

По зимнему пути, в январские вьюги из Тархан в Пятигорск выехали верные люди Елизаветы Алексеевны. Бабушка томилась, ожидая последней встречи с внуком. В фамильном склепе готовили могилу. Но далек был путь Михаилу Юрьевичу в Тарханы, через всю Россию.

Елизавета Алексеевна ждала и томилась, а плакать больше не могла: не было слез. Над старческими глазами плотно опустились и не поднимались омертвевшие веки. Да и то сказать – незачем было глядеть старухе на опустевший мир.