Текст книги "Покоренный Кавказ (сборник)"

Зато, оставшись один, Тотлебен показал себя выдающимся полководцем. Он на глазах имеретинского царя Соломона брал крепость за крепостью, возвратил ему Кутаис, с ничтожными силами разбил наголову двенадцатитысячный турецкий корпус и осадил Поти. Взять эту крепость ему помешали интриги. Жалобы и доносы на него так и сыпались. Несмотря на признание воинских заслуг, императрица к нему не чувствовала полного доверия и решила отозвать его. На смену Тотлебену был прислан генерал Сухотин, но этот воитель, увидав, что Поти взять трудно, сказался больным и уехал в Тифлис, бросив осаду. Императрица после этого повелела в 1772 году возвратиться всему закавказскому отряду обратно на линию, и в Закавказье остались только одни русские дезертиры, а их оказалось там много, и они могли составлять настолько сильные шайки, что являлись грозой и для Закавказья, и для Персии, и даже для далекой Астрахани…

Пока Тотлебен был в Закавказье, в Предкавказье управлялся с закубанцами генерал-майор Медем. Он был прислан на Кавказ в 1769 году в качестве начальника отдельного отряда, и ему были подчинены все терские казаки. Отряд Медема был невелик – не более трех тысяч человек пехоты и конницы с десятью орудиями, но главнейшую силу его составляла двадцатитысячная орда калмыцкого хана Убаши, о присоединении которой ничего не знали ни на Кубани, ни в Крыму. Напротив того, два крымских султана – Максюта-Гирей и Араслан-Гирей, вообразив, что калмыки отправились вместе с русской армией на Дунай, решили не упускать случая пограбить их улусы и с отборной конницей двинулись к русской границе. На реке Калаус 24 апреля 1769 года их совершенно неожиданно встретил Убаша со своей ордой. Дикие воины встретились с полудикими. Калмыки с такой свирепой яростью кинулись на татар и черкесов, что те не выдержали даже первого натиска и ударились в бегство. Убаша вел столь энергичное преследование, что немногим из шести тысяч султанского войска удалось уйти с поля сражения, еще меньше было взято в плен – почти все полегли на берегах Калауса и в прибрежных болотах.

Медем, стоявший наготове, воспользовался этим, занял войсками Кабарду и заставил кабардинцев присягнуть в верноподданничестве императрице Екатерине. В это же время калмыки хана Убаши прорвались за Кубань и по примеру хана Дундука-Омбо страшно опустошили весь край. Русские отряды прошли за ними за Кубань, но нападение чеченцев-кистов на Кизляр заставило Медема вернуться вместе с войсками на линию. Кисты были отброшены, но на следующий год с новыми силами явились к Кизляру и почти разорили его. Генерал Медем в это время был в Прикубанье ради выполнения общего стратегического плана первой екатерининской войны с Турцией – отвлечения малоазийской турецкой армии от появления на Европейском театре войны. Кизлярский погром заставил его вернуться на линию. Чеченцы, конечно, убрались подобру-поздорову до прихода русских, и кампания закончилась ничем.

Медем был безусловно храбрый генерал, но администратору для того, чтобы быть на высоте своего положения, необходимо еще обладать тактом и в особенности умением ладить с людьми. Генерал повел себя чересчур высокомерно с калмыцким ханом Убашою, этим неоценимым союзником русских, в отношении которого генерал имел высочайшее повеление действовать так, чтобы Убаша даже и не замечал своей подчиненности русским. Он стал делать хану резкие замечания, даже выговоры, и разобидевшийся Убаша, считавший себя владетельным лицом, а Медема – простым генералом, оставил Прикавказье, а в 1771 году перебрался с 28 тысячами кибиток через зауральские степи в пределы Китая.

Последствия ухода калмыков сказались немедленно. В том же 1771 году черкесы сделали набег на земли Войска Донского и начали там разорять казачьи станицы, так что понадобились регулярные войска, дабы прогнать их обратно за Кубань. Мало того, уход калмыков связал Медему руки. Отряд его войск был слишком незначителен для наступательных действий; приходилось стоять на линии, и это бездействие продолжалось около трех лет. А между тем в конце 1773 года Порта послала на Кубань свои войска под начальством крымского хана Девлет-Гирея, занявшего Тамань и укрепившегося в ней. Уже в начале следующего года Девлет-Гирей начал решительные действия, прежде всего направившись на преданных России татар-ногайцев. Однако среди последних совершенно случайно оказался русский кавалерийский отряд под начальством подполковника Бухвостова. Русские, нападая сами, а не дожидаясь нападения, трижды разгромили надвигавшиеся на них турецкие и крымские полчища. В особенности замечательна третья и последняя битва, в которой турками и крымцами предводительствовал сам хан Девлет-Гирей. В этой битве отчаянный натиск будущего героя Отечественной войны, тогда еще казачьего полковника, Платова решил битву. На глазах татар Едичанской орды тысяча русских погнала двадцатипятитысячную вражескую армию. Едичанцы, дотоле бездействовавшие в ожидании, кто возьмет верх, русские или турки, теперь сами накинулись на последних. Преследование велось горячо. Бухвостов последовал за разгромленными войсками противника в Закубанье и взял сильнейшую крепость Копыл. Но тогда на помощь туркам поднялись кабардинцы и, соединившись с ними, кинулись было на линию. В этот набег и произошла знаменитая оборона Наурской станицы казачками. В отмщение за него казацкий атаман Савельев кинулся за Терек и разгромил чеченцев, спешивших на помощь кабардинцам; Бухвостов в это же время громил турок за Кубанью, а Медем уничтожил остатки войск Девлет-Гирея.

Заключенный 10 июля 1774 года Кючук-Кайнарджийский мир остановил военные действия. По этому миру границею России на Кавказе стала Кубань и, кроме того, Турция отказалась от своих притязаний на Имеретию и Грузию, которые, таким образом, перешли в сферу русского влияния.

Медем оставался на Кавказской линии до весны 1777 года.

Мир, заключенный с Турцией, не распространялся на Кавказ. Покоя там по-прежнему было мало. В Кабарде и около нее было тихо, но эта тишина была только относительною. Кабардинцы, черкесы, чеченцы, татары-ногаи в прикубанских степях только что не были в открытом возмущении. Поселенцам-казакам постоянно приходилось быть начеку. Партии горских разбойников то и дело врывались за линию, грабили, угоняли скот, жгли станицы и, неуловимые, скрывались обратно в своих горных трущобах.

С большей откровенностью вели себя народцы Приморского Дагестана и Южного Закавказья. После удаления русских за Терек всех уцмиев, кадиев, беков, султанов, наконец, шамхала сдерживать было некому. Лезгины также признавали себя ни от кого не зависимыми и, группируясь около аварцев, то и дело кидались на грузин, не забывая в то же время и русских.

Случилось так, что в 1774 году уцмий каракайтагский захватил возвращавшегося через Дагестан из Персии известного ученого того времени академика Гмелина, путешествовавшего на Восток с научной целью. Этот захват был совершен с помощью вероломства. Уцмий заманил к себе Гмелина в качестве гостя, а когда тот прибыл к нему, немедленно выдал его лезгинам. Лезгины потребовали с русского правительства за Гмелина выкуп в 30 тысяч рублей. В Петербурге было решено сперва повести переговоры, но Гмелин умер, не дождавшись конца их. Тогда императрица приказала Медему наказать уцмия. Тот явился в Дагестан и так разгромил уцмийство, что долго после этого матери-лезгинки пугали его именем беспокойных детей.

Однако в дальнейшем Медем повел себя с величайшей бестактностью. Он захватил Дербент, принадлежавший персам, и нашел нужным помочь Фет-Али-хану кубинскому в его войне с горцами, послав против последних отряд с малоопытным офицером Криднером во главе, едва не погубившим весь свой отряд в Табассаранских горах и потерявшим в бою с горцами два знамени. Вскоре обстоятельства доказали, что Фет-Али никоим образом не заслуживает внимания русских. Он разграбил возвращавшееся из Персии русское торговое судно и, чтобы скрыть свое преступление, приказал перерезать всех находившихся на нем людей. Медем в это время был уже на линии, где ему пришлось усмирять возмутившихся в его отсутствие чеченцев. Только этим он избавился от больших неприятностей, явившихся следствием преступления кубинского хана. Из Петербурга было приказано оставить Дербент, и Криднер, начальствовавший в нем по отбытии Медема и считавшийся благоприятелем Фет-Али-хана, был отдан под военный суд и разжалован в солдаты.

Суворов на Кавказе

После Медема на Кавказе в качестве главных начальников появились два генерала – Иван Варфоломеевич Якоби и знаменитейший Александр Васильевич Суворов.

Русь в это время подошла уже вплотную к Кавказу, а поэтому понадобилось образование двух корпусов: кавказского и кубанского. Якоби был назначен командиром первого, Суворов – второго, причем Якоби вместе с тем был назначен и астраханским губернатором, то есть явился первым на Кавказе высшим русским административным деятелем, как бы предсказывая этим недалекое уже по времени учреждение Кавказского наместничества.

Якоби пробыл недолго – всего лишь до 1779 года, но успел сделать для Кавказа очень многое. Он основал при слиянии Малки и Терека Екатериноград, сильную крепость, ставшую вскоре резиденцией кавказского наместника, потом поставил крепости Георгиевск и Ставрополь, потом организовал новую Азово-Моздокскую военную линию, начинавшуюся от Моздока и проходившую через Екатериноград, Александровск и Ставрополь до границ Войска Донского и состоявшую из крепостей: Моздокской, Екатериноградской, Павловской, Марьевской, Георгиевской, Александровской, Андреевской, Ставропольской, Московской и Донской. Первая крепость заканчивала поселения Моздокского полка, пять следующих за ней, со многими станицами между ними, составляли крепости нового явившегося на Кавказе Волжского полка, а четыре последние со станицами принадлежали новому поселенному на Кавказе Хоперскому полку. От крепости Донской линия шла через Дмитриевскую крепость (ныне Ростов-на-Дону) вплоть до Азова. Целью создания этой линии явилось стремление пересечь степи между Кубанью и Доном, где до тех пор бродили никем не сдерживаемые скопища кубанцев, калмыков и татар-ногайцев.

В это же время Суворов организовал Кубанскую линию, начинавшуюся от нынешней станицы Кавказской и дотягивавшуюся до устьев Кубани. Линию эту составляли четыре крепости: Александровская (у устьев Лабы), Марьинская, Копыл и Новотроицкая. В промежутках между крепостями были поставлены двадцать редутов. Одновременно с этим Якоби начал заселять местность около Ставропольской крепости казенными крестьянами, которых привлекал сюда всевозможными льготами.

Таким образом, кочевники прикубанских и придонских степей были поставлены в строго определенные пределы, так сказать, между двух огней.

Этим путем образовалась к началу кавказских войн знаменитая Кавказская линия, с ее левым флангом по Тереку до Моздока, центром до Владикавказа и правым флангом по Кубани до Черного моря.

Горцы прекрасно понимали, какое значение имеет для них основание этих линий. В особенности ясно соображали это черкесы и кабардинцы, сплоченнейшие и разумнейшие из племен Кавказа. С весны 1779 года они сами, на свой страх и риск, начали войну с Россией. Шеститысячное скопище кабардинцев кинулось за Малку на Павловскую крепость, а 4 тысячи черкесов под начальством весьма уважаемого в стране Адыге владельца Дулак-султана ударили на русские крепости за Кубанью. Вместе с ними более мелкие партии горцев бросились на станицы Моздокского полка.

Нападая, кабардинцы были уверены в своем успехе. По их соображениям, на линии должны быть люди новые, совсем незнакомые с условиями борьбы в этом краю, да и командующий казался им малоопытным. Но кабардинских удальцов всюду ожидал самый решительный отпор. Дважды они нападали на Павловскую крепость, и каждый раз войска Якоби отбрасывали их со страшным уроном. У редута Алексеевского прогнала их кинувшаяся в шашки сотня Хоперского полка с есаулом Михеевым во главе. Подкупленный черкесами изменник поджег строения в Андреевской крепости в тот момент, когда черкесы шли на приступ, но и тут они были отбиты. Под Ставропольской крепостью две казачьих сотни из полка Кутейникова разбили наголову полуторатысячную черкесскую партию.

Особенно кровопролитная битва произошла 10 июня 1779 года под крепостью Марьевской. Кабардинцы повели правильную осаду и в два дня добрались до крепостного вала. К защитникам крепости подоспел на помощь сам Якоби и разбил кабардинцев. После этого они несколько поуспокоились, но в сентябре кинулись на Георгиевскую крепость и пробовали взять ее штурмом. Конечно, это им не удалось, но зато 27 сентября, захватив врасплох русский отряд в 80 человек с пушкою, кабардинцы вырезали его наполовину и захватили орудие. Торжествуя свою «победу», они расположились на одном из островов, образуемых Малкою. Случилось так, что в самый день несчастия с русским отрядом к Якоби прибыли подкрепления из России, приведенные генерал-майором Фабрицианом. Прямо с похода новые войска были введены в дело, и после пятичасовой битвы все кабардинцы, засевшие на острове, были перебиты.

Последствием этого было то, что кабардинцы признали себя рабами русской императрицы, выплатили контрибуцию и отказались навсегда от всяких притязаний на земли за Малкой.

Пока Якоби управлялся с Кабардою, Суворов, устроивший Кубанскую линию, оставил Кавказ, и вместо него Кубанским корпусом командовали один за другим генералы Рейзер, Бринк, Леонтьев и Пилль.

Однако Суворову вскоре пришлось вернуться на Кубань.

В прикубанских и придонских степях кочевали четыре наиболее могущественных ногайских орды: Едичанская, Едишкульская, Джембулацкая и Будмацкая, выгнавшие отсюда за Кубань татар: касаевцев, наврузцев и бесленеевцев. Татары-ногайцы, потомки тех завоевателей, которые двести лет являлись хозяевами Руси и только милостью русской государыни попали в пределы Предкубанья, или нынешней Черноморской области, вели себя смирно в течение лишь недолгого времени после своего переселения. Когда на крымский престол по воле России вступил бывший ногайский султан Шагин-Гирей, ногайские султаны и мурзы, стоявшие дотоле по своему положению выше Шагина, заволновались; нашлись у них противники, и между обеими партиями началось кровопролитное междоусобие. Как нарочно, случилось, что одновременно с этим в степи были неурожай и скотский падеж; к этому прибавилось новое бедствие – среди ногайцев начала свирепствовать чума, занесенная к ним из Турции. Обезумевшие от бедствий, несчастные, отыскивая себе пропитание, врывались в Манычские и Егорлыкские степи, но здесь встречали их донцы, которым принадлежали эти степи и которые вовсе не желали пускать к себе незваных гостей.

Необходимость заставила ногайцев, недовольных появлением на крымском престоле Шагин-Гирея, вступить в тесный союз с черкесами, а те, в свою очередь, стали пользоваться их силами для нападений на русскую кордонную линию, вторгаясь сами в то же время и в пределы ногайских орд. Русские отражали эти непрерывные нападения, но сами не двигались с линии из опасения, что оставленные в тылу ногайцы окажутся серьезными врагами.

Наконец весною 1781 года в ногайских степях вспыхнул настоящий бунт против крымского хана, в сущности своей направленный, однако, против русского правительства. Турция поддержала, с своей стороны, мятеж. Опять с особенной яркостью проступило деление ногайцев на противников и сторонников русских. Во главе первых стоял ногайский богатырь, едичанский мурза Джаум-Аджи, во главе последних – едишкульский мурза Мамбет Мурзабеков. В первой битве Мамбет разбил Джаума, но вскоре тот явился с новыми силами и разгромил Едишкульскую орду так, что едишкульцы бросили кочевья и бежали в Ейск.

Крым отвлекал внимание русского правительства от положения дел в ногайских степях, но, лишь только с Крымом было покончено, в ногайские степи вновь был прислан А. В. Суворов, только что покончивший к тому времени с превращением Крыма в русскую провинцию. У Суворова в этот второй приезд на Кубань было особенное и очень ответственное поручение, возложенное на него самим Потемкиным. Александр Васильевич должен был не только укротить беспокойные орды ногайцев, но переселить их в пустовавшие после пугачевского бунта приуральские степи. Суворов должен был сделать это по возможности мирным путем, без кровопролития. Мало этого, Суворов же должен был объявить высочайший манифест о присоединении к России Тамани и всего Прикубанья. Лучший из историков великого российского полководца, Петрушевский, так рассказывает об этом. Суворов, призванный заменить графа де Бальмена, получил, однако, по прибытии на место другое назначение. Прежде всего, он повидался в Херсоне с Потемкиным по его приглашению и оттуда поехал в Дмитриевскую крепость у устьев Дона для командования Кубанским корпусом, который составляли 12 батальонов, 20 эскадронов и 6 казачьих полков. Корпус его предназначался «как для ограждения собственных границ и установления между ногайскими ордами нового подданства, так и для произведения сильного удара на них, если б противиться стали, и на закубанские орды при малейшем их колебании, дабы тех и других привесть на долгое время не в состояние присоединиться к туркам». Суворов стал стягивать войска, чтобы занять линию Ейско-Таманскую, особенно самый Ейск, свою главную квартиру. Когда Ейск был достаточно обеспечен, Суворов, исполняя программу, принятую при совещании с князем Потемкиным, послал в ногайские орды приглашение на праздник по случаю своего прибытия. Собрались в степи под Ейском до 3 тысяч человек; Суворов, которого ногайцы знали и помнили с 1778 года, принял их как старых знакомых, обошелся весьма дружелюбно и радушно и угостил на славу. На другой день гости отправились обратно восвояси, довольные и приемом, и угощением. Доволен был и Суворов, положив, таким образом, начало развязки.

Развязка уже разрешилась дипломатическим путем, только еще не осуществилась на деле.

Екатерина издала в апреле 1782 года манифест о принятии под свою державу Крымского полуострова, Тамани и всей Кубанской стороны. Надлежало теперь привести татар к присяге на подданство и сделать это подданство насколько возможно фактическим.

Присяга была назначена на 28 июня, день восшествия Екатерины на престол. К этому дню степь под Ейском покрылась кибитками 6 тысяч кочевников. Русские войска держались наготове, но не выказывали и тени угрозы. После богослужения в православной церкви были созваны в одно место ногайские старшины; им был прочитан манифест об отречении Шагин-Гирея, и в присутствии Суворова они беспрекословно принесли на Коране присягу. Затем старшины разъехались по ордам и приняли такую же присягу от своих подвластных, без всяких затруднений, спокойно и торжественно, причем многим мурзам были объявлены чины штаб– и обер-офицеров русской службы.

Затем начался пир. Ногайцы расселись группами; вареное и жареное мясо, воловье и баранье, составляло главные блюда; пили водку, так как виноградное вино запрещено Кораном. Старшины обедали вместе с Суворовым; большой кубок ходил вокруг; здравицы следовали одна за другой при грохоте орудий, при криках «ура!» и «алла». Русские перемешались с ногайцами; не было и признаков чего-нибудь неприязненного. По окончании пира открылись скачки, казаки соперничали с ногайцами. Вечером второе угощение, продолжавшееся далеко за ночь. Съедено 100 быков, 800 баранов, кроме разных второстепенных припасов; выпито 500 ведер водки. Ели и пили до бесчувствия; многие ногайцы поплатились за излишество жизнью.

Следующий день, 29 июня, именины наследника престола, ознаменовался новым пиром; 30-го числа утром опять угощение. Гости, вполне довольные гостеприимством хозяев, простились с ними дружески и откочевали восвояси, сопровождаемые русскими офицерами. Там в присутствии последних состоялась присяга народа, остававшегося дома.

В конце июля последовал благодарственный рескрипт Екатерины на имя Суворова; государыня пожаловала ему только что учрежденный орден Святого Владимира 1-й степени.

Однако подчинение ногайцев русской власти, достигнутое с формальной стороны, нельзя еще было принимать за действительное. Признаки непокорности и своеволия ногайцев обнаружились скоро, даже скорее, чем можно было ожидать. Турки, избегая явно враждебных действий, сеяли смуту исподтишка. Видя это, Суворов для сохранения в крае спокойствия приступил к переселению покорившихся ногайцев в Уральскую степь. Случилось так, что в это самое время Потемкин прислал предписание повременить с переселением, но операция уже началась. Переселение совершалось под присмотром войск, малыми частями; сам Суворов наблюдал за ним и ехал позади всех орд. Дабы отнять от переселяемых возможность покушения на донские земли, протянута была цепь казачьих постов от Ейска до половины Дона.

Как и следовало ожидать, большинство ногайцев было недовольно переселением; Уральская дальняя и незнакомая степь их страшила, а ближнюю – лакомую Манычскую – степь им не давали. 31 июля, отойдя от Ейска всего с сотню верст, ногайцы внезапно напали на русскую команду и на верных России своих соплеменников. Произошел бой с большим числом убитых и раненых; ранен был и Муса-бей, стоявший за переселение. Суворов обратился к ногайцам с увещанием, но оно не подействовало; тогда, следуя инструкциям Потемкина, он дал им волю идти, куда хотят. 10 тысяч джамбулуков повернули назад и бросились на встречный пост; пост подкрепили; произошло жестокое сражение, одолели русские. Ногайцы пришли от неудачи в исступление, не знавшее пределов; не будучи в состоянии спасти свое имущество, они его истребляли, резали жен, бросали в реку Малую Ею младенцев. Погибло до 3 тысяч; в плен попало всего 60 стариков, женщин и детей; русских убито и ранено до 100. Добыча простиралась до 20 тысяч голов лошадей и рогатого скота. Разбитые бежали без оглядки; многие из них умерли потом в степи от голода.

Таким образом, операция переселения не удалась, но она принесла не одни отрицательные результаты: поражение джамбулуков распалило злобу кочевников, и между мурзами составился заговор, душою которого был Тав-султан. Мятеж запылал почти общий; несколько русских мелких отрядов или были изрублены, или принуждены ретироватся; Тав-султан сделал отчаянное нападение на Ейскую крепость, в течение трех дней пытался овладеть ею, но, не имея ни пушек, ни ружей и действуя одними стрелами, потерпел неудачу. Из опасения ежеминутного прибытия Суворова ногайцы бросили Ейск и удалились за Кубань, причем лишь трое старых мурз остались верны России, и в числе их Муса-бей.

Понимая, что при подобных обстоятельствах более всего окажет воздействие быстрота, Суворов для закубанской экспедиции сформировал отряд из 16 рот пехоты, 16 эскадронов драгун, 16 донских полков и 16 орудий артиллерии. Большей части казачьих полков налицо не было; Иловайский получил приказание идти с ними прямо к одному из конечных пунктов. Ногайцы были противником не страшным, и вся задача заключалась в том, чтобы их настигнуть прежде, чем они успеют уйти в горы. Успех экспедиции зависел исключительно от соблюдения ее в тайне, и потому Суворов прибегнул к двум средствам: ночному скрытному походу и распусканию ложных слухов.

Экспедиционный корпус выступил из Копыла 19 сентября. Пущен был слух, будто Суворов уехал в Полтаву, что большая часть войск Кубанского корпуса обращена внутрь России для близкой войны с немцами, а меньшая часть назначена против Персии, что приказано императрицею закубанских горцев не трогать и ногайцев оставить в покое. Отряд пошел по правому берегу Кубани, двигался только ночью, соблюдая строгую тишину и не употребляя сигналов, ибо по ту сторону реки тянулись пикеты чутких горцев. Днем войска отдыхали с соблюдением всех предосторожностей в скрытых местах. Поход был очень утомителен; 130 верст едва успели пройти в десять суток. При всех принятых предосторожностях Суворов все-таки не мог пройти совершенно незамеченным. Комендант крепости Суджука, принадлежавшей тогда Турции, проведал про движение отряда и послал о нем разузнать. Суворов отвечал, что идет небольшая команда на помощь гарнизонам Моздокской линии. В другой раз войска проходили открытым безлесным местом, где река неширока; хатюкайцы открыли с того берега пальбу. На пальбу не отвечали, но Суворов потребовал к себе хатюкайского бея, сказал ему то же самое, что суджукскому турку, и сделал жестокий выговор, после чего бей стал плетью разгонять своих стрелков. Однако и тот и другой случаи остались ногайцам неизвестны или, по крайней мере, не возбудили их подозрений.

29 сентября отряд с присоединившимися казаками Иловайского подошел поздно вечером к месту, напротив которого Лаба впадает в Кубань. На основании полученных сведений Суворов предупредил войска, что будут четыре переправы: брод обыкновенный, брод в семь четвертей глубины, брод по быстрине и, наконец, переправа вплавь.

«Войскам отдыха нет до решительного поражения, истребления или плена неприятелей. Пули беречь, работать холодным оружием! Драгунам и казакам с коней не слезать для добычи; на добычу идет четвертая часть, другая четверть прикрывает, остальная половина наготове. Добыча делится пополам: одна половина на государя, другая – войскам; из этой половины казакам две трети!» – таков был приказ Суворова.

Чтобы захватить ногайцев врасплох, необходимо было произвести переправу ночью; поэтому 30 сентября войска простояли до 8 часов вечера. Броды были глубоки; пехоте пришлось раздеваться донага; переходила она, коченея в холодной воде, которая местами покрывала плечи. Для уменьшения быстрины конница переправлялась несколько выше, везя на лошадях одежду пехотинцев и артиллерийские заряды.

Несмотря на многие препятствия, переправа была совершена вполне успешно, и ногайцы остались в полном неведении близкой беды.

Пехота оделась и построилась; отряд тронулся дальше. Авангард наткнулся на ногайский разъезд и взял его живьем; пленные послужили проводниками. Пройдя 12 верст от Кубани, близ урочища Керменчик, накрыли ногайцев совершенно для них неожиданно. Они сначала оторопели, потом стали защищаться с отчаянием, но это продолжалось недолго. Русские были страшно утомлены, так что бой и преследование возобновлялись два раза. Сеча была жестокая и дело кровавое; с обеих сторон ярость и злоба доходили до крайнего предела. Казаки мстили хищникам, от которых давно и много страдали их земли, и никому не давали пощады. Ногайцы, хуже вооруженные, хуже предводимые, недисциплинированные, не могли противостоять русским и гибли в огромном числе. Тягостное чувство бессилия доводило их до исступления. Одни убивали своих детей и жен; другие при последнем издыхании силились нанести какой-нибудь вред русским. Больше 4 тысяч ногайских трупов валялись на десятиверстном расстоянии; взято было в плен до 700 ясырей и немалое число женщин и детей. Потеря русских немногим превышала 50 человек, а добыча досталась большая: рогатого скота приблизительно 6 тысяч голов, овец 15 тысяч; на обратном пути отряда она еще увеличилась.

Впечатление этого разгрома на татар было большое, но различное. Ногайские мурзы прислали Суворову в знак покорности белые знамена, каялись и обещали вернуться на прежние кочевья, за исключением Тав-султана и некоторых других, которые не надеялись на искреннее прощение. На крымских же татар побоище при Керменчике навело оцепенение и ужас; опасаясь такой же участи, они стали тысячами переселяться в Турцию.

Войска пошли на зимние квартиры; Суворов с небольшою частью отряда направился прямо степью на Ейск. Путь лежал длинный, без малого 300 верст, и трудный; время стояло позднее; пришлось переправляться через большое число рек, настилать мосты из чего попало либо переходить вброд по пояс.

На беду, мурзы с несколькими ногайцами, служившими проводниками, взяли направление слишком к северу, так что прибавили несколько десятков верст пути, и в отряде стал ощущаться недостаток продовольствия. Харчевого запаса достало в обрез, в последний день похода все было съедено без остатка. Пришли в конце октября.

Суворов посетил аулы окрестных покорных ногайцев и свиделся там со многими старыми знакомыми. В числе их первое место занимал джамбулукский мурза, столетний Муса-бей, бывший враг русских, но с недавнего времени их приверженец. Он был человек хорошего сердца, помогал бедным, отличался верностью и постоянством, ненавидел роскошь, наблюдал в своем быту замечательную чистоту и европейскую опрятность, был лихой наездник и веселый собеседник, любил хорошо покушать и порядочно выпить; вдобавок ко всему оказывал Суворову расположение, похожее на отеческую любовь. Узнав по возвращении из экспедиции, что бодрый, крепкий старик собирается обзавестись новой женой, Суворов купил у казаков молодую красивую черкешенку и подарил ее Муса-бею.

Зиму 1783/84 года Суворов провел в крепости Святого Димитрия. Тут часто посещали его ногайские старшины, отсюда же он продолжал свою служебную переписку с Потемкиным, который, будучи закуплен успехом закубанской экспедиции, уже никаких неудовольствий и замечаний ему не заявлял.

Действия великого русского полководца в Прикубанье, отличавшиеся обычною «суворовской» экстренностью, произвели на полудиких кочевников такое впечатление, что ногайцы более уже не осмеливались восставать против русских и перестали смотреть на придонские и манычские степи как на свою собственность. Огромный край с береговой черноморской полосой благодаря Суворову сам собою отошел к России, но энергией русского полководца впечатление было произведено не на одних только дикарей.