Текст книги "Покоренный Кавказ (сборник)"

На Кубани

Линейные войска, переброшенные в Закавказье, лихо, без устали бились с врагом. Жесточайшие бои, схватки и сечи шли непрерывно. Лихой враг был здесь перед русскими, враг отчаянный, беспощадный, которого необходимо было добивать насмерть, чтобы обезопасить себя от него; в это же самое время не отставали от своих закавказских товарищей и выселившиеся в Прикубанье черноморцы.

Что за чудо-войско создалось у русского царя из этих «последышей» знаменитой Запорожской Сечи – ни в сказке про него рассказать, ни пером его описать!.. Таких молодцов-удальцов ни у кого никогда не было. Прежде всего, переселившись в Прикубанье, эти люди ухитрились по внешности приспособиться к окружающей их обстановке и в то же время по сущности своей остаться чисто русскими людьми, и в Бога верующими, и царя чтущими. Поглядеть в праздничный день на казака-черноморца – картина. На плечах червонный кунтуш, на ногах шаровары шириною «с Черное море», кушак – настоящая парча, и расшит он так, что весь блестит драгоценными украшениями; сапоги красные, с выгнутыми кверху узкими носками; шапка высокая смушковая, с красной тульей; за кушаком пара пистолетов да разукрашенный серебром кинжал. Все блестит на таком «праздничном» казаке, все горит. Винтовка легкая, дальнобойная, сабля, непременно отбитая у турка-янычара или черкеса; конь тоже всегда легкий, быстролетный, добытый из закубанских табунов. Жизнь такому воину – копейка, и не потому, чтобы он уже такой озорник или буян был по самой своей природе, – нет, черноморцы того времени, по всем характеристикам своих современников, были добряки, но вместе с тем мечтатели. Они выработали для себя свой собственный взгляд на жизнь. Это были рыцари, которые на свет Божий появлялись, чтобы вести войну. Часто первым, что поражало слух младенца в казачьей станице, были грохот пальбы и шум боя. Часто только что приучавшиеся смотреть глазенки видели зарево пожаров, трупы, кровь. Вырабатывалась привычка к смерти. Смерть была всегда около казака, и он был к ней совершенно равнодушен. «Убивай, чтоб самому не быть убитым!» – вот основное руководящее правило всей тогдашней жизни на Кубани. И «убивали, чтобы не быть убитыми», на берегах Кубани все. Женщины, девушки, старцы, подростки, дети – все умели при случае всадить кинжал в горло врага, пустить в него без промаха пулю, но в то же время и сами умели умереть, не прося пощады, не выказывая ни малейшего страха. Подвиги, иногда прямо чудесные, никогда не вызывали удивления – слишком обычным делом они были. Храбрецов, особо признанных, не было, ибо все на Кубани были храбрецами. Путем приспособления «к жизни перед смертью» выработалось особое племя, пришедшееся как раз по плечу тому врагу, против которого оно выступало на защиту Руси.

Должно сказать, что и враги у черноморцев были тоже особенные. Шапсуги, бжедухи, абадзехи, жанинцы и пр., и пр. – тоже были «рыцарями». Жизнь для них также ничего не стоила, ибо и они выработали себе привычку к смерти. Все племена адыге жили в постоянной кровавой борьбе между собой. Когда в Прикубанье явились черноморцы, то вышло так, как будто одним черкесским племенем стало больше, только и всего. Лишь впоследствии, когда черкесы сообразили, что черноморцы всегда могут получить помощь из России, они стали к поселившимся во враждебные отношения. В первые же годы поселения то или другое племя, начиная войну против соседа, обращалось к черноморцам с предложением союза, но в то же время черкесы были не прочь переправиться за Кубань, похозяйничать в казачьих станицах, поживиться казачьими красотками, на которых был хороший спрос в Анапе, и было время, когда черноморцы не могли отплачивать свирепому врагу око за око, зуб за зуб…

Петербург был во все времена Петербургом… В нем на все смотрели с точки зрения кабинета, канцелярии, и живая жизнь в расчет не принималась. Петербургские чиновники надумывали правила, требовали, чтобы они исполнялись, и знать не хотели, насколько сочиненные в тиши кабинета предписания соответствовали действительной жизни. Так, петербургские вершители всякого рода судеб надумали, что если черноморцам запретить переходить с их правого берега Кубани на левый черкесский берег, то сразу воцарятся в Прикубанском крае тишь да гладь да Божья благодать… Кстати сказать, в то время, когда появилось подобное предписание, в Петербурге не знали, где находится Тифлис… Знали, что где-то «за горами, за долами», а где именно – на берегу ли Каспийского моря или Черного – было неизвестно. Увы, это – факт, подтвержденный историками кавказских войн. Понятно, что о характере черкесов в Петербурге имели еще меньшее представление, чем о местонахождении Тифлиса. Вероятно, в Петербурге представляли, что вся причина постоянных кубанских столкновений заключается в черноморцах и стоит только унять их, чтобы на Кубани началось райское мирное житье, а вышло совсем иное.

Черкесы беспрестанно появлялись на казачьей стороне, грабили, убивали, жгли целые станицы и уходили на свою сторону совершенно безнаказанно. Они приучились смотреть на черноморские станицы как на свое достояние. Надобилось что-либо черкесу – он собирал шайку себе подобных сорванцов; затем выбирали удобное место для переправы, являлись, грабили, уводили в полон, и, какая бы ни была погоня, казаки не осмеливались даже отбивать своих, если они были уведены черкесскою шайкою за Кубань.

В Петербурге никаким представлениям о неудобствах подобного положения на Кубани не верили, и только в марте 1800 года, когда черкесы уже слишком зарвались и едва не разорили самого Екатеринодара, казачьему атаману Бурсаку удалось наконец добиться отмены нелепого распоряжения.

Сейчас же показали себя черкесам преемники запорожцев.

Летом того же 1800 года они под предводительством самого Бурсака ворвались в черкесскую землю и так похозяйничали там, что одним этим набегом покрыли все потери, понесенные ими в последнее время от черкесов. Спустя немало времени есаул Кобеняк всего с двумя сотнями товарищей снова ворвался к черкесам. Против него выдвинулся было славившийся во всей Черкесии Явбук-бей с пятьюстами наездников, но казаки разгромили их, разграбили их аул Махмета-Паки, отбили всех своих пленных и вернулись с громадной добычей на линию.

Черкесы после этого попритихли. Они сообразили, что их «золотые времена» миновали, что удальцы-черноморцы, раз им развязаны руки, в обиду себя более не дадут и сумеют постоять за себя.

Тогда-то и началась не прерывавшаяся в течение почти шестидесяти лет борьба, вся сплошь состоявшая из мелких схваток, причем главное значение борьбы было в том, что черноморцы привлекли на себя племена адыге и, таким образом, помешали им принять общее участие в борьбе горцев с Русью за Кавказ. Началась на Кубани борьба, которую поэт Полежаев, участник ее, описывает так:

 
Бывало, бодрый и безмолвный
Казак на пагубные волны
Вперяет взор сторожевой:
Нередко их знакомый ропот
Таил коней черкесских топот
Перед тревогой боевой;
Тогда винтовки смертоносной
Нежданный выстрел вылетал.
И хищник смертию поносной
На бреге русском погибал.
Или толпой ожесточенной
Врывались злобные враги
В шатры защиты изумленной —
И обагряли глубь реки
Горячей кровью казаки…
 

Однако во времена поэта, то есть в 30-х годах минувшего столетия, уже видно было, что конец недалек, и было ясно, на чьей стороне победа. Немного далее поэт говорит:

 
Но миновало время брани,
Смирился дерзостный джигит,
И редко, редко на Кубани
Свинец убийственный свистит.
Молчаньем мрачным и печальным
Окрестность битв обложена,
И будто миром погребальным
Убита бранная страна…
 

Подвиги черноморцев

Уже в то время, когда Цицианову пришлось вести борьбу за Грузию сперва с лезгинами, а затем с Персией, черноморцы оказали общему делу существенную помощь тем, что командующим на линии совсем не нужно было заботиться о правом фланге. Он был так надежно прикрыт казаками, что совсем обособился в отдельный театр военных действий, на котором воюющие управлялись с врагом своими собственными силами. Черноморцы, руководимые сообразительным Бурсаком, так приспособились к своему положению, что даже пустились на нововведения, немыслимые ни в какой иной войне, кроме той, полной ожидания смертельной опасности, которую приходилось вести им.

После погромов Бурсака и Кобеняка черкесы сидели на своем берегу смирно. Острастка подействовала, но в этом случае «смирно» вовсе не значит, что на Кубани не происходило схваток, не лилась кровь. Это было, но в столь незначительных размерах, что казаки на подобные «мелочи» не обращали внимания. Черкесы являлись на казачьем берегу Кубани мелкими шайками. О массовых набегах ничего не было слышно. Однако это было затишье перед грозой, и на Кубани понимали это и бдительно сторожили безмолвствовавший левый берег. На Кубани появились «плавучие пикеты» – выдумка самого Бурсака. Это были плоты, на краях которых было приспособлено прикрытие от выстрелов. Каждый плот поднимал десяток, а иногда и более людей, вооруженных винтовками, шашками и почти всегда имевших у себя орудие: фальконеты или трехфунтовую пушку. На таких плотах казаки разъезжали от Екатеринодара вниз по Кубани, ни на час не оставляя без надзора черкесского берега. Иногда на тех же плотах перевозился груз, большей частью казенный: порох, оружие и т. д. Черкесы долго приглядывались к этим плавучим махинам, не мешали им плавать, и лишь изредка в камышах левого берега вспыхивал выстрел и в сторону байдака – так назывались у казаков эти плавучие пикеты – свистела черкесская пуля. На такие пустяки не обращали внимания и разве изредка на выстрел отвечали выстрелом. Так шло до февраля 1802 года. Тут случилось, что один из байдаков переправлял в Екатеринодар порох, которого было много – свыше четырехсот пудов. Черкесы пронюхали об этом грузе, и так как добыча для них была слишком соблазнительна, то они и попытались завладеть ею. И завладели. На одной кубанской отмели плот остановился, и случилось это как раз около густой камышовой заросли. В одно мгновение затрещали выстрелы, град пуль осыпал казаков, и, прежде чем плот успел сдвинуться с мели, на него уже вскочили черкесы, и началась рукопашная схватка. Все казаки, которые были на плоту, а среди них и два офицера, легли на месте под черкесскими шашками. Спаслись только двое и то потому, что нападавшие приняли их за убитых и бросили без внимания. Плот, порох, оружие и пушка стали добычей черкесов.

Спасшиеся принесли ужасную весть в Екатеринодар, и Бурсак решил жестоко расправиться с черкесами, не разбирая, кто из них прав, кто виноват в нападении. Но он не пошел на левый берег сейчас же. Три месяца выжидал атаман, давая черкесам время увериться, что их дерзость пройдет безнаказанною, а сам тем временем с замечательной скрытностью готовился к походу. Казалось, будто никто, кроме него, не знал о том, что предстоит, а между тем к концу мая у Бурсака были собраны 6 тысяч казаков, да с линии он ухитрился прихватить еще два егерских полка. Отряд был в изобилии снабжен всем необходимым. 29 мая он уже переправился через Кубань, а на следующее утро казаки, пробравшиеся через плавни, окружили аулы, принадлежавшие черкесскому князю Буджаку. С первыми солнечными лучами начался отчаянный бой. Черкесы знали, зачем появились черноморцы, пощады не просили и бились с остервенением. Черноморцы тоже наседали, горя одним только стремлением сокрушить и уничтожить врага. Весть о набеге уже пролетела среди закубанских черкесов. На помощь к окруженным аулам откуда-то вихрем примчались с полтысячи наездников, успевших прорвать живое кольцо. Но и эта подмога оказалась напрасною. Черноморцы остервенели сами. Они еще раз обошли черкесов и ударили на них с четырех сторон. Удар был решительный и неотразимый. Оборонявшиеся были смяты, большинство их легло на месте, казаки ворвались в аулы. Четыре из них были стерты с лица земли, семьи черкесов, а в их числе и княжеская семья вместе с самим Буджаком, более пятисот пленников, весь скот, все табуны, все, что уцелело в саклях, стало добычей казаков.

Черноморцы возвратились из набега в свои станицы гордыми победителями, но и противники их были не из тех, кто смиряется перед силой и оставляет поражения без отмщения. В это же лето участились нападения мелких шаек. Во всех камышах левого берега черкесы сторожили казаков, и, стоило кому-либо из них появиться без предосторожности, меткая черкесская пуля укладывала насмерть несчастного; чуть ли не каждую ночь то там, то тут срывались казачьи пикеты, а иногда черкесские шайки прорывались в глубь страны и неистовствовали даже в далеких от Кубани станицах. Но все это были мелкие отдельные нападения; массы пока хранили грозное спокойствие. Между тем на Кубань доходили час от часу все более тревожные вести. Рассказывали о постоянных и бурных собраниях у черкесских князей и старшин, о том, что горцы крупными партиями уходят куда-то. Однако на самой Кубани, то есть на левом берегу ее, было тихо, и даже отдельные хищники исчезли из камышей, словно усыпляя этой напряженной тишиной бдительность русских.

Гром грянул 19 января 1803 года. В ночь огромные скопища прекрасно вооруженных черкесов, скрывавшихся до того в отдалении от берегов, внезапно перешли Кубань и всей своей тяжестью опрокинулись на Александровский казачий пост. Начальствовавший здесь хорунжий Коротняк храбро встретил нападение. Но ведь сила всегда солому ломит, – Коротняк был убит одним из первых; черкесы ворвались за валы укрепления и буквально вышвырнули вон его защитников. Однако и черноморцы были врагом, вполне достойным напавших храбрецов. Они с поразительной быстротой оправились и открыли по засевшим в укреплении черкесам адский огонь, расстреливая врагов чуть ли не на выбор. Потом черноморцы сами бросились на черкесов и выбили их вон.

Черкесы отхлынули, а в это время по берегу во все стороны уже мчались конные казаки, предупреждая обычным криком «Черкесы, черкесы! Бог с вами!» о близкой опасности.

А опасность становилась все более и более грозною. Пока одно скопище громило Александровский пост, другое, еще большее, опрокинулось на Копыльский кордон. Тут начальствовали подполковник Блюдов и капитан Ерько. Они были предупреждены и встретили врагов картечью и сплошным ружейным огнем. Это не остановило нападавших. Они, будучи отброшены, опять бешено кидались на укрепление. Картечь укладывала передних, задние, словно ослепленные, лезли вперед. Таких ожесточенных приступов было семь. Среди черкесов появились бесновавшиеся муллы, подстрекавшие храбрецов к бою пением Корана. У оборонявшихся истощались боевые припасы, и кто знает, уцелел бы Копыл, если бы в то время, когда шел особенно ожесточенный приступ, не примчались казаки с ближнего Протоцкого поста. Они ударили на врагов с тыла, и лишь это заставило черкесов отойти от укрепления ни с чем. Они сделали вид, что уходят за Кубань, но вдруг почти от берега повернули назад и обрушились на помогший Копылу Протоцкий пост. Тут они даже не могли ожидать себе особенно мощного сопротивления, однако «долг платежом красен». На помощь Протоцкому посту подоспел Ерько из только что спасенного Копыла и отогнал черкесов. Набег не удался. Множество храбрецов осталось на русском берегу Кубани. Но и это не укротило горцев. Вскоре они снова собрались с силами, пробились через линию и навалились на Петровский пост. Но, видно, пыл их уже поостыл, энергия была не та, и нападавшее скопище было сравнительно легко отбито. Черкесы снова притихли уже вплоть до осени 1804 года. Опять началась мелкая одиночная борьба, опять на Кубани защелкали одиночные выстрелы, но скопищ более не появлялось. Такое положение было, пожалуй, еще хуже, чем открытые бои. Казаки изнемогали от вполне понятного нервного напряжения, и вот в сентябре 1804 года за Кубань ворвались неукротимые шапсуги. Их попробовал было остановить при переправе сам Бурсак, у которого оказался отряд в триста казаков, но шапсуги смяли и отбросили противника; однако, к счастью Бурсака, на место боя успела прискакать артиллерия, и губительный огонь пушек остановил черкесов и дал время оправиться казакам. Зато после этого начался бой, о котором ныне вряд ли можно иметь представление. Дрались грудь с грудью. И черкесов, и казаков уже не манила цель битвы, а просто охватили ярость, ослепление борьбы, жажда убийства. Бились кинжалами, душили друг друга, впивались друг другу в горло; бились не только люди, но даже кони, в особенности черкесские, грызли, лягали друг друга. Пушки прервали огонь из боязни бить по своим – так перемешались и нападавшие, и защищавшиеся. Наконец, у шапсугов у первых улеглось боевое одушевление. Они почувствовали, поняли, что русской силы им не сломить, и кинулись назад к реке. Но тут заговорили русские пушки. Картечь так и рвала беглецов, казаки преследовали их по пятам, нанося кинжалами раны даже в спину, что считалось позором среди этих храбрецов.

Немного шапсугов перешло Кубань после этого боя.

Но это еще были цветочки…

Бурсак решил, что без примерного наказания оставить черкесов нельзя. Да иначе он и не мог поступить. За Кубанью были не одни шапсуги. Нужно было абадзехам, натухайцам, бжедухам, темиргоям, убыхам, бесленеевцам – словом, всем черкесским племенам показать, что с русскими шутки плохи, что нельзя безнаказанно врываться в русские владения. Бурсак, несмотря на то что стоял декабрь, с отрядом из восьми конных и пяти пеших черноморских полков при шести орудиях вломился в земли шапсугов. Запылали аулы, полилась кровь, черкесские барды припомнили походы Дундука-Омбо; как и тогда, оголился весь край, все было уничтожено, разорено, и лишь эта жестокая экзекуция смирила неукротимое племя. Оставшиеся зимой без жилищ горцы смиренно просили пощады, выслали заложников. Кубанская линия успокоилась почти на три года…

Но военная гроза все еще продолжала бушевать над Кавказом: на юго-востоке как раз в это время гремели цициановские громы…

Ганжа – Елисаветполь

Восток Закавказья был так или иначе успокоен Гуляковым, запад – Симановичем, но на южной границе Грузии оставалось Ганжинское ханство, в котором был ханом любимец изверга Ага-Магомета – Джават-хан, участвовавший с ним в разорении Тифлиса и наотрез отказавшийся признать какую бы то ни было зависимость от русских.

Цицианов понимал, что, пока Ганжа не будет покорена, нечего и думать о походе на Персию, которая, в свою очередь, являлась постоянной угрозой для русских, тем более что у ничтожного шаха Баба-хана оказался весьма энергичный и талантливый наследник престола – Аббас-мирза, приблизивший к себе в качестве советников нескольких англичан. Ганжинское ханство лежало между Россией и Персией, и под влиянием его находились все прикаспийские ханства; чтобы ослабить Персию, нужно было уничтожить самостоятельность Ганжи и присоединить ее к русским владениям в Закавказье.

Для этого у «грозного князя» был налицо благовиднейший предлог.

«Ганжа со времени царицы Тамары принадлежала Грузии, – написал Цицианов Джават-хану, – и слабостию царей грузинских была отторгнута от оной. Всероссийская империя, приняв Грузию в свое высокомощное покровительство и подданство, не может взирать с равнодушием на расторжение Грузии, и недостойно было бы с силой и достоинством высокомощной и Богом вознесенной Российской империи оставить Ганжу, яко достояние и часть Грузии, в руках чужих…»

Если тут пояснить, что послание к гордому ганжинскому хану было отправлено в то время, когда «грозный князь» подходил уже к Ганже с шестью батальонами пехоты, полком нарвских драгун и двенадцатью пушками, то понятно будет и такое окончание его:

«Пришед с войсками брать город, я, по обычаю европейскому и по вере, мной исповедуемой, должен, не приступая к пролитию крови, предложить вам о сдаче города. Буде же завтра в полдень я не получу от вас ответа, то брань возгорится, понесу под Ганжу огонь и меч, и вы узнаете, умею ли я держать свое слово…»

Ответ Цицианов получил.

«Видно, несчастный рок доставил вас сюда из Петербурга, и вы испытаете его удар!» – написал «грозному князю» ганжинский хан…

Цицианов на другой же день ответил, в свою очередь, гордому Джавату тем, что разгромил ядрами все защитные укрепления и окружил ганжинскую цитадель, но почему-то весь декабрь не предпринимал решительного штурма, а только требовал от Джавата сдачи.

Ганжинский хан смотрел на эту нерешительность со своей точки зрения и словно дразнил русского главнокомандующего своими насмешками.

«Ежели у русских пушки длиною в аршин, – осмеливался он писать Цицианову, – так мои пушки длиною в четыре аршина!»

Пылкий грузин все медлил со штурмом, наконец и его терпение истощилось.

«Где это видано, – написал „грозному князю“ Джават-хан, – чтобы вы были храбрее персиян?»

«Я возьму твою крепость и предам тебя смерти!» – приказал ответить на это Цицианов.

«Ты найдешь меня мертвым на крепостной стене, если это случится», – приказал передать Джават.

Цицианов уже решил, что стоять под Ганжей более нечего, и на 3 января 1804 года назначил штурм Ганжи.

Настала непроглядно темная ночь. Тихо поднимались полки, строились в штурмовые колонны и расходились в заранее указанные диспозицией места. Шли без барабанного боя, даже знамена были отнесены подальше. На штурм были назначены только русские солдаты: татарской милиции Цицианов не пустил из опасения измены. Штурмовых колонн было составлено две: одна из кавказских гренадеров и севастопольцев (по батальону от каждого полка) и двух эскадронов спешенных нарвцев; другая – из двух батальонов егерей 17-го полка. Первой колонной командовал уже прославившийся на Кавказе генерал-майор Портнягин, второй – полковник Корягин, тоже храбрец, каких было немного в Кавказском корпусе. Темною массою чернела перед солдатами ганжинская цитадель. Оттуда доносились гул, шум, крики. У Карабахских ворот русскими ядрами была пробита перед самым штурмом брешь, и сюда-то Цицианов направлял удар штурмовой колонны Портнягина. Но не дремал и Джават; он, может быть, предусмотрел направление удара, может быть, какой-нибудь изменник из числа татар уведомил его о направлении штурмовых колонн, но только у бреши были собраны все главные силы ганжинцев. Джават-хан так пылко желал сразиться с русскими, что осветил со стены путь колонне Портнягина. Русские не заставили себя ждать. Рассвет еще не начался, а у ганжинского рва вдруг вспыхнуло русское «ура!». Перегоняя друг друга, кинулись к бреши гренадеры и севастопольцы, но тут их остановила живая стена. Ободряемые своим ханом, ганжинцы не только приняли удар, но и отразили его. Как ни могуч был натиск портнягинской колонны, но первый приступ был отбит. Портнягин под крепостным огнем привел в порядок отхлынувшие от Ганжи войска и опять повел их к бреши. Но воодушевление после первой удачи еще не остыло. Джават-хан сам распоряжался обороной, и – увы! – второй удар пропал для штурмовавших даром. Русские вторично были отброшены, радостные крики татар уже разливались в полусумраке наступившего утра. Два приступа стоили уже больших потерь, а между тем ничего еще не было сделано. Ганжу должно было взять во что бы то ни стало; падение ее было непременным условием умиротворения всего Закавказья, залогом будущих побед в Персии, и вот Портнягин сам с небольшой кучкой храбрецов ударился на штурм. Теперь он вел свои войска уже не к бреши, а, изменив направление, решил перекинуться в цитадель прямо через стену. Словно на крыльях, первым взлетел генерал на вражеское укрепление; за ним сейчас же взобрались и его храбрецы. Ганжинцы не ожидали нападения отсюда. Они были уверены, что русские в третий раз попробуют ворваться в крепость через брешь. А там храбреца Джавата не было. Русское «ура!» гремело с другой стороны – от Тифлисских ворот, куда Цицианов направил колонну Корягина. Туда и кинулся Джават, чтобы руководить отражением нового неприятеля. Портнягин между тем был со всех сторон окружен подоспевшими на стены ганжинцами. Горсточка русских храбрецов билась отчаянно, но врагов было так много, что они успевали отбивать всех, кто кидался на помощь генералу. Были отброшены нарвские драгуны, за ними и севастопольцы. Командовавшие ими офицеры были убиты на месте; казалось, Портнягин должен был неминуемо погибнуть со своими храбрецами, однако в самый решительный момент удалось взобраться по лестницам подполковнику Симановичу с несколькими десятками кавказских гренадер. Пошел рукопашный бой, ожесточенный с обеих сторон. Татары не сдавали, но и русские все сильнее и сильнее укреплялись на стене, и теперь уже не было сомнения в исходе боя. Корягин овладел наиболее укрепленной башнею цитадели, а один из его офицеров – майор Лисаневич – успел выбить татар из остальных двух башен. Несмотря на то что удачный исход штурма склонялся на сторону русских, Джават-хан продолжал биться с упорством ослепленного яростью человека. Кругом его легли все его соратники, но неукротимый хан не сходил со стены. Он стоял около пушки, все снаряды которой были уже расстреляны, и отчаянно рубился шашкой. На хана кинулся командир одной из егерских рот Каловский и ловким ударом положил его на месте. Кинувшиеся на помощь к своему хану татары изрубили этого смельчака, но хан был мертв, а его смерть лишила защитников Ганжи всякого мужества. Они побросали стены и кинулись в узкие улицы. Гренадеры, драгуны и егеря живой волной перекатывались вовнутрь города, и скоро бой закипел уже между домами. Разгоряченные упорным сопротивлением победители штыками разбрасывали во все стороны последних защитников Ганжи; улицы были завалены мертвыми телами, кровь была всюду, и только после полудня закончилась эта штыковая работа: Ганжа вся перешла в руки русских.

При штурме из числа участвовавших в нем войск были потеряны 17 офицеров и 227 солдат. Этой ценой Россией приобретен был обширный пограничный край, и вместе с тем было внушено грозное уважение всем татарским племенам Закавказья.

Желая уничтожить в крае даже память о некогда могущественном ханстве, Цицианов переименовал Ганжу в Елисаветполь, а самое ханство объявил навсегда присоединенным к русским владениям.