Текст книги "Покоренный Кавказ (сборник)"

«Храбрейший из храбрых»

Портнягин, как и его предшественники, начал военную службу рядовым – во Владимирском пехотном полку. По производстве в первый офицерский чин он перешел в Сумский гусарский полк и в его рядах участвовал в войне против польской конфедерации. Затем он отличился в турецкую войну под Очаковом, а в суворовском штурме Измаила вел на стены неприступной крепости отдельную колонну и заслужил за взятие батареи похвалу великого русского чудо-вождя. После турецкой войны он участвовал в третьей польской войне и потом успел заслужить внимание императора Павла, который в течение трех лет повысил его из майоров до чина генерал-майора и назначил шефом нарвских драгун, стоявших на Кавказской линии.

Портнягин показал себя замечательным командиром. Нарвский полк по своим боевым качествам высоко стоял среди всех кавказских кавалерийских полков, новый же командир сумел так поставить его, что он и с внешней стороны не оставлял желать ничего лучшего. В боях с персами, турками и черкесами Семен Андреевич выказал себя храбрецом, вызывавшим удивление даже среди кавказцев, которых трудно было удивить геройством, но, когда ему при возвращении на линию пришлось вступить в борьбу с подлой клеветой и канцелярскими изветами, он пропал – слишком был честен этот храбрец.

Он командовал Терской линией и в качестве командира отрешил от должносги одного презренного труса, опозорившего славу кавказского оружия сдачей своего отряда горцам. В то время главнокомандующим был Ртищев, человек неглубокого ума, малой проницательности, хотя безусловно честный. Между тем еще до случая с трусом у Портнягина шла ожесточенная война с гражданскими канцеляриями. Канцеляристы ставили Портнягину всякие препятствия в его начинаниях к упорядочению линейских дел. Например, было обыкновение, которое велось еще с времен Кнорринга: давать денежные подачки горским князьям и старейшинам с тем, чтобы они удерживали своих подвластных от набегов. Горцы брали эти подачки вовсе не как милостыню, а как дань и твердо были уверены, что Россия платит эту дань только потому, что боится их. Портнягин, да и не один он, тщетно боролся против такого порядка вещей, но борьба кончилась тем, что из-за случая с презренным трусом этот честный солдат подпал под следствие. Следствие вел владикавказский комендант, генерал-майор Дельпоццо, отлично знавший, по словам историка, «все те тайные пружины, которые двигали всею этой историей», но совершенно умолчавший о них в донесении главнокомандующему. Он даже вполне оправдал поступок труса, заявляя, «что самое благоразумие побуждало его исполнить так, как это было им сделано». Потом Дельпоццо раскопал историю с удалением от должности ногайского пристава Менгли-Гирея, который якобы один держал в повиновении ногайцев, и кончилось все это тем, что Портнягин был предан военному суду и отрешен от должности начальника линии, командиром которой немного времени спустя стал генерал-майор Дельпоццо.

Впоследствии «проконсул Кавказа» Ермолов совсем по-иному расправился с другим трусом… К счастью, канцеляриям не удалось совсем съесть честного солдата. На Кавказ явился честный и притом всемогущий вождь – Ермолов, который призвал Портнягина к делу, и Семен Андреевич, умерший в 1827 году, в последние пять лет своей жизни был командиром (окружным генералом) восьмого округа внутренней стражи и с честью закончил свою жизнь на службе отечеству.

При упоминании о Портнягине невольно вспоминается один чрезвычайно таинственный и оставшийся неясным эпизод, происшедший как раз в то время, когда линией командовал Семен Андреевич.

В Георгиевске, тогдашнем центре военно-административного управления краем, явился конногвардейский поручик Соковнин, флигель-адъютант императора Александра Павловича. Соковнин представил Портнягину высочайшее предписание сформировать полк из черкесских всадников и отправить его в действующую армию. Был как раз 1812 год; ожидалась война с французами, и Портнягин с величайшей энергией принялся за дело. Кабардинские князья тоже горячо приняли его к сердцу. Быстро собирались уздени, дворяне, уорки, явились и закубанские черкесы. Все приходили со своими конями, оружием и даже продовольствием на первое время. Вырос не полк, а целый отряд в несколько тысяч превосходных всадников, удалых бойцов, для которых битвы и сражения были природным делом. Вместе с тем эти несколько тысяч воинов являлись лучшими заложниками верности кавказских горцев России, лучшими уже потому, что они являлись добровольцами, но – увы! – это прекрасное дело рушилось в прах. Соковнин оказался вовсе не Соковниным и вовсе не государевым флигель-адъютантом, а состоявшим при донском атамане Платове корнетом Медоксом, сыном проживавшего в Москве англичанина. Он был симпатичен по внешности, превосходно образован, говорил почти на всех европейских языках, знал некоторые кавказские и сибирские наречия, держал себя непринужденно, но никто не посылал его собирать кавказское ополчение, и все представленные им бумаги, даже высочайшее предписание, оказались с подложными подписями. Медокс даже ухитрился получать ответы «из Петербурга», – на самом деле эти ответы фабриковались в одной близкой к Георгиевску станице, где у авантюриста был сообщник и откуда ответы посылались под видом петербургских. Подписи подделывал сам Медокс, обладавший удивительным талантом подражать почеркам. Конечно, Медокса арестовали и отправили в Петербург. Началось формальное строжайшее следствие…

Что же оказалось?

Медокс действовал при сборе ополчения с идеальным бескорыстием. Он не присвоил себе ни одного гроша казенных денег (кстати сказать, самозванство Медокса было раскрыто чиновником Георгиевской казенной палаты), на каждую выдачу у него имелся официально засвидетельствованный оправдательный документ. Мало того, этот человек ухлопал на сбор горского ополчения единственные 3 тысячи рублей, доставшиеся ему по наследству от отца.

Но чего же он добивался?

– Я хотел услужить отечеству в смутные времена, – сказал он Портнягину, – и если нарушал закон, то ничего не делал против своей совести. У меня не было никаких своекорыстных целей: вы сами видели, кому и когда я выдавал деньги. Наконец, меня легко проверить. Черкесы готовы к походу, и я советовал бы не распускать их.

Так говорил этот загадочный человек при аресте. Был ли он искренен? Кто может знать: тайна осталась неосвещенною. Разве один только государь Александр Павлович знал истину – он же, отменив приговор суда, строжайший и по тому вовсе не сентиментальному времени, просто выслал Медокса на житье в Иркутск, где этот человек пользовался полною свободою и был принимаем во всех домах. В царствование императора Николая Павловича он был возвращен в Россию, жил в Петербурге и умер лишь в 1859 году.

Пишущему эти строки приходилось говорить с людьми, лично знавшими Медокса, и отзывы о нем были самые хорошие. Медокс представлялся безукоризненно честным, в высшей степени симпатичным человеком, правда, энтузиастом, но всегда сдержанным в своих порывах. Он очень любил рассказывать о Кавказе, однако так и умер, ни слова не сказав, какие причины толкнули его на преступную по внешности, но благородную по сущности авантюру.

Происшествие с Медоксом не прошло даром для кавказских деятелей. Кавказскому начальству был объявлен выговор; горское ополчение, уже готовое к походу, разогнано; потраченные на сбор его деньги взысканы с одного из второстепенных начальников.

Припутан был к этому делу и Портнягин, и даже понес, хотя и небольшую, материальную ответственность за проделку Медокса…

Был на линии и другой генерал, съеденный до косточек канцелярщиной.

Это был старый соратник Гудовича, герой Анапы, генерал от инфантерии Сергей Алексеевич Булгаков, кавказец до мозга костей. Он не принадлежит к цициановскому времени, потому что находился в отставке в те годы, когда начальствовал в Грузии князь Павел, но он явился как бы мстителем за его смерть. Булгакова послали рассчитаться с бакинским ханом за смерть главнокомандующего, и он рассчитался тем, что взял и присоединил Баку 3 сентября 1806 года к русским владениям. Не довольствуясь этим, он присоединил к России Дербент и Кубу, усмирил казикумыков, потом разгромил Чечню, привел к покорности обе Кабарды, но… этот храбрый и честный генерал погиб в чернильной борьбе с гражданскими канцеляриями. В чем только не обвиняли этого героя! В Кабарду была занесена чума – виноват Булгаков! В Георгиевске случился пожар – виноват Булгаков! Горцы то и дело наскакивают на линию – виноват Булгаков! Каждое ничтожное лыко ставилось в строку, и в Петербург летели бесчисленные доносы. А герой считал оправдание ниже своего достоинства. Он был удален от службы и умер в 1811 году от апоплексического удара.

По своей борьбе с канцелярщиной и по своей злополучной участи Булгаков был предшественником Портнягина.

Портнягин и Булгаков своими подвигами принадлежали и Предкавказью – Кавказская линия, и Закавказью – персидская война. Генералы Бурсак, Глазенап, Дельпоццо принадлежали, за малым исключением, линии.

Последние сечевики

Федор Яковлевич Бурсак был третьим по счету войсковым атаманом Черноморского войска и последним по духу, типу и даже внешности представителем переселившейся из Запорожья Сечи. Это был «казацкий батька», именно такой, какими рисовали нам их историки и поэты Сечи.

Сечь была уничтожена в июне 1775 года. Последние ее кошевой Колнышевский и войсковой писарь Глоба были пострижены в монашество и кончили свои дни в монастырях. 12 тысяч запорожцев (а их всех было 13 тысяч) ушло к туркам. Однако, хотя Сечь и уничтожили, а вскоре пришлось о ней пожалеть: самая опасная граница осталась без надежного прикрытия. Тогда петербургские умники принялись создавать нечто вроде новой Сечи, и вот между Бугом и Днестром на Черноморском побережье появилось «верное Забугское (Черноморское) казачье войско». Оно появилось всего через пять лет после уничтожения Сечи. Разбредшиеся по Турции сечевики, конечно, те, кто уцелел к тому времени, прослышав, что Сечь, хотя на иной лад, все-таки восстанавливается, поспешили вернуться к старым товарищам – уж очень им не по сердцу было воевать «за турецкого султана». В таких удальцах всегда нуждались, а потому за ними ухаживали. Казацким гетманом стал сам светлейший князь Григорий Потемкин; бывшим сечевикам оставили все их внутренние распорядки: выборное начальство и т. д. Сечь как будто возродилась, хотя и под другой кличкой. Новые сечевики были довольны установившимся порядком, – им не мешали жить, как им было по душе, и они рядом блестящих подвигов во вторую турецкую войну (истребление турецкого флота в Днестровском лимане в июне 1788 года, осада Очакова, взятие Березани, штурм Измаила и пр.) отблагодарили и матушку-царицу, и наияснейшего своего гетмана Грицко Нечосу. Когда война кончилась, не стало и надобности в «верном Забугском войске», а когда умер Потемкин, среди столичных вершителей судеб создался проект преобразовать забугцев в легкоконные полки и заставить казаков тянуть обычную солдатскую лямку. В то время войсковым атаманом забугцев был Харько (Захар) Чепега, а войсковым писарем (начальник штаба) – Антон Головатый.

Кстати сказать, этот Головатый был человек, превосходивший по своему образованию многих тогдашних генералов. Он учился в Киевской духовной академии и по своему происхождению принадлежал к высшей малороссийской знати. Очутился же он в Запорожье лишь по страсти к свободной жизни. Но малороссы всегда стараются быть себе на уме, Головатый ловко прикидывался простаком, а когда почему-либо это было ему нужно, поражал даже общепризнанных умников своим умом, знаниями, находчивостью, ловкостью, умением везде поддерживать свое достоинство и меткостью суждений.

Вот этот-то Головатый, узнав о предстоящем «перелицовании» казаков в солдат и провидя все печальные последствия этого, успел добиться от императрицы Екатерины II того, что Черноморскому (Забугскому) войску было разрешено переселиться из Забужья в Прикубанье, причем переселенцам был оставлен в полной неприкосновенности весь их сечевой уклад.

Это переселение началось в октябре 1792 года:

 
Ой, годы нам журиться,
Пора перестати,
Дождалися от царици
За службу заплати:
Дала хлиб-силь й грамоти
За вирнии служби,
От теперь ми односуми,
Забудемо нужди! —
 

Распевали, отправляясь в новый край, казаки сочиненную Головатым песню.

Так выросло лицом к лицу с неукротимыми народами адыге воинство, ни храбростью, ни подвижностью, ни неукротимостью – ничем им не уступавшее. Создалась сила, которая надолго развязала Руси руки в Прикубанье.

С тех пор и вплоть до Ермолова все Прикубанье, или Черноморье, стало жить как бы отдельной жизнью, хотя в то же время оно было тесно связано в политическом и административном отношениях со всей остальной Россией. Центром Прикубанья явился Екатеринодар. Но уже некоторые права черноморцами были утрачены. Приведший казаков из Забужья в Прикубанье Захар Алексеевич Чепега, скончавшийся (в один и тот же январь 1797 года вместе с Головатым) в чине генерал-майора, был вторым и последним выборным атаманом (первым был Сидор Белый) новых сечевиков. Следующие атаманы уже назначались, и первым из них был Тимофей Терентьевич Котляревский, при котором после царившей сперва дружбы вспыхнула упорная и кровопролитная борьба между черкесами и черноморцами.

Впрочем, начало этой вражды, даже яростной племенной ненависти черкесов к черноморцам, относится еще к последним годам атаманства Чепеги. Черкесские племена шапсугов и абадзехов прогнали от себя своих князей, всю свою аристократию, а третье черкесское племя, бжедухов, приняло прогнанных. Эти три народца были самыми могучими в стране Адыге, но, когда шапсуги и абадзехи из-за приема их эмигрантов напали на бжедухов, эти последние обратились за помощью к черноморцам. Чепега имел неосторожность вмешаться в чисто «семейную» распрю и послал бжедухам небольшой отряд. Никакой существенной помощи этот отряд по своей незначительности не оказал; бжедухи в кровавой битве на речонке Бзийка нанесли страшное поражение шапсугам. Распря между родственными племенами на этом и кончилась, но шапсуги, а с ними и абадзехи не забыли участия черноморцев в несчастной для них бзиюкской битве и стали с тех пор заклятыми врагами не только своих недавних друзей, но и всех русских вообще. Ненависть их, переходившая от поколения к поколению, была так упорна, что шапсуги были покорены самыми последними из всех племен адыге. Они увлекли за собой бжедухов, натухайцев, джанинцев, и началась беспощадная, упорная, непрерывная борьба. Запылали казачьи станицы, невольничий рынок в Анапе, возобновленной турками после разорения этого города Гудовичем, переполнился русскими пленниками и пленницами, казачье добро, награбленное в набегах, продавалось в аулах целыми возами, атаман же Котляревский оказался человеком слабым, склонным к полной всяких удовольствий жизни в Петербурге, и черкесы при нем постоянно брали верх над черноморцами.

Эта удача черкесов-шапсугов ободрила и подтолкнула на борьбу не только племена адыге, но и других народцев Кавказа. В Шапсугию ради разбоя стали стекаться сорвиголовы из Чечни, Кабарды, даже Дагестана. Лучшие из шапсугов, в особенности те из них, кто был против изгнания знати, ушли к русским на правый берег Кубани, а на прежних местах оставались только те, которым терять было нечего, и борьба пошла не на живот, а на смерть; притом эта борьба происходила при самых невыгодных для черноморцев условиях: по распоряжению из Петербурга они даже для преследования разбойников не смели переходить на левый берег Кубани, чем, конечно, черкесы и пользовались.

В 1799 году Котляревский от атаманства сам отказался, и на его место был назначен полковник Федор Яковлевич Бурсак, или просто атаман Бурсак, ставший таким же «казацким батькой», какими были

Чепега и Белый. Это был человек гигантской силы воли, большого ума, острой дальновидности и несомненных административных способностей. Он сумел обособить Черноморье и переустроить его на новый, более соответствовавший времени лад. При Бурсаке в 1803 году было покончено навсегда со старинным сечевым устройством и учреждены черноморские полки на общих основаниях с другими казачьими полками. И все это было совершено вполне мирно, без насилия и угнетения, так что черноморцы и сами не заметили, как их «старинка», за которую они дотоле держались с непоколебимым упорством, отошла в область преданий. Но зато они очень хорошо приметили, что их «батько Бурсак» понастроил везде школы, обставил торговлю так, что Черноморье начало богатеть не по дням, а по часам; заметили они также, что их атаман сумел добиться отмены распоряжения о непереходе через Кубань и с такой энергией укротил черкесов, что те в конце концов не осмеливались даже показываться на правом берегу Кубани. Вследствие этого черноморцы поступились прадедовской стариной, тем более что и сами видели, что она отслужила свой век…

Атаманствовал Бурсак до 1816 года.

Преемники «грозного князя»

Григорий Иванович Глазенап командовал Кавказской линией при Цицианове и сменил ее временного командира генерал-лейтенанта Шевелева, назначенного на линию после отозвания оттуда Кнорринга. На линии в то время были пехотные полки: Казанский, Суздальский и Вологодский, 16-й егерский и кавалерийские драгунские: Нижегородский, Борисоглебский, Владимирский, Таганрогский; линейные казачьи полки: Моздокский, Волжский, Хоперский, Кубанский и впоследствии Кавказский; затем казачьи войска: Терскосемейное, Кизлярское и Гребенское. Войск, в сравнении с обширностью края, было мало, и Глазенап среди них особенно отличал линейных казаков. Линейцы были его любовью, его гордостью. Он старался усиливать их количество, и при Глазенапе появились на Кубани станицы Темишбашевская, Казанская, Лидовская и Тифлисская, которые Глазенап населил остатками уничтоженного при императоре Павле Екатеринославского казачьего войска, сформировав из него Кавказский линейный казачий полк. Отличительным свойством этого старого воина была честность, доведенная до педантизма. Он отказывался принимать даже ничтожные подарки, объявляя, что он может взять лишь то, что принадлежит ему по неоспоримому праву.

В то же время он был правдив до того, что не задумался открыто высказывать правду-матку своим начальникам. Последнее, как кажется, имело своим последствием его уход с линии. Честно относился Глазенап и к врагу. Он так характеризирует кабардинцев, своих наиболее ярых врагов в годы командования линией:

«Не какие-либо оскорбительные с нашей стороны поступки вызывали горцев на разбои. Ими чаще всего руководила природная удаль, презрение к опасностям, а главное – ненасытная алчность к золоту, которое они по роду своей жизни употреблять не умели. Правда, они приобретали за него из Багдада и Дамаска дорогое оружие, но оно обыкновенно доставалось в добычу линейным казакам, которые почти все имели их шашки, кинжалы, пистолеты, даже седла и бурки, отнятые с бою».

Честный генерал Глазенап был боготворим казаками и солдатами, в особенности нижегородскими драгунами, этою гордостью кавказских войск, и любим своими подчиненными офицерами. Офицеры Глазенапа наперебой друг перед другом старались заслужить похвалу старика. В особенности из ближайших сотрудников Глазенапа выделялись генералы Мейер, Лихачев и полковник Сталь, кордонные командиры на линии. Их схватки с кабардинцами и победы над ними – просто «чудеса в решете». Фантастические подвиги героев Майн Рида и Густава Эмара бледнеют перед действительными подвигами казанцев-егерей, драгун-нижегородцев и, конечно, казаков-линейцев. Памятником этим подвигам остались простые, но выразительные песни старых кавказцев, в которых они воспевали свои дела.

Вот одна из таких песен:

 
Кабардинцы, вы не чваньтесь!
Ваши панцири нам прах!
Лучше все в горах останьтесь,
Чем торчать вам на штыках.
На конях своих лихватских
Вы летали, как черн вран,
Но споткнулись на казацких
Дротиках, крича яман.
Басурманы, не гордитесь
Вы булатом и конем,
Златом, сребром поступитесь
И, к земле склонясь челом,
Александра умоляйте
О пощаде ваших дней
И колена преклоняйте
Пред великим из царей!
Он вам даст благоволенье,
Мир, щадя своих людей,
Вашей кротостью смягченный,
Не лишит вас ясных дней.
Вы ж гоните к нам в подарок
Волов жирных и овец,
Нам их нравится поярок
И опоек от телец.
Мы за ваше здесь здоровье
Кашу маслом обольем,
На углях мясца коровья
Мы поджарим и попьем…
Когда хочете, идите,
Кабардинцы, к нам сюда,
Но свои дары несите,
А то будет вам беда!
Без даров мы вас не примем,
Нам не нужен супостат;
Принесите – вас обнимем,
Скажем: сядь, любезный сват!
 

Песенка очень наивная, но глазенаповское время на линии было уж такое певучее. При Глазенапе очень много пели и… танцевали. Чуточку немец по крови, Глазенап не был чужд и немецкой сентиментальности; он очень любил смотреть, как танцуют, любил быть любезным, и, кажется, в особенности нравилось ему это веселье тем, что все это были, так сказать, «танцы на вулкане». Кружатся пары, веселье царит самое непринужденное, старик-генерал любезничает напропалую с дамами, – вдруг треск выстрелов, тревога… Картина разом меняется: дамы забыты, веселые танцоры обращаются в суровых воинов и через мгновение уже несутся навстречу кабардинским пулям, навстречу смерти…

Несмотря на танцы, веселость и кровавые бои с горцами, Глазенап держал линию в образцовом порядке, но ему не повезло в одном: при нем в Предкавказье вдруг вспыхнула со страшной силой и яростью занесенная из Астрахани, с низовьев Волги чума. Она бушевала, уничтожая и русских, и горцев. Особенно пострадали от этого бедствия обе Кабарды. Чума их так почистила, как русские штыки никогда еще не чистили. Плохо приходилось и русским в прилинейских городках. Даже Георгиевск, центр управления линией, был охвачен паникой. Люди беспомощно умирали на улицах. Но Григорий Иванович, как говорится, оказался на высоте своего призвания. С непостижимой быстротою он завел чумные бараки и карантины. Целые полки отправлял он в последние, а с докторами Гинафельдом и Геером разъезжал по улицам зачумленного города, бесстрашно помогал заболевавшим, посещал карантины; он даже побывал в Большой Кабарде, когда там начала свирепствовать чума, устроил карантины и старался локализировать очаги заразы, словом, со страшным стихийным бедствием боролся с такой же энергией и неустрашимостью, с какой боролся с горскими врагами.

А горцы и в это ужасное чумное время не сидели тихо. Кабардинцев чума несколько поусмирила, зато чеченцы то и дело наскакивали на линию, держа в постоянном напряжении всех линейцев. Командующие на линии были в полной зависимости от главнокомандующих в Грузии, и Глазенап должен был уйти, будучи оскорблен отношением к себе графа Гудовича. Это было в 1807 году. Кавказский герой возвратился сперва к своему любимцу – Нижегородскому драгунскому полку, шефом которого он был, а вскоре затем был назначен начальником Сибирской линии и командиром Отдельного Сибирского корпуса. Здесь деятельность Глазенапа была мирная, и он умер в 1819 году в Омске семидесятилетним стариком.

Выше было сказано, что хозяевами Кавказского края являлись главнокомандующие в Грузии.

Когда погиб Цицианов, на Кавказ уже в третий раз явился распоряжаться его судьбами граф Иван Васильевич Гудович. Но на старости лет герой Анапы стал совсем другим человеком. Это был уже невозможный брюзга, порицавший все, что исходило не от него. Чужого дела он не видел – хорошо было только свое. Он даже не сообразил, чем был для Закавказья его предшественник Цицианов, не видел, что покорены и присоединены к России все наиболее крупные царства и ханства края. Он усматривал во всем беспорядки и воображал, что Кавказ все таков же, как и в первое его «пришествие». Все порицалось, все уничтожалось, все вывертывалось на иной, но худший вид. Гудович третьего своего пришествия на Кавказ помнил только, что ему удалось взять и разрушить Анапу, и воображал, что память о нем жива среди впечатлительных кавказских народов.

«Будучи старшим генералом русской армии, – кстати и некстати твердил он, – я недаром прислан сюда водворять между вами порядок!»

Вот он и «водворял». При нем возобновилась уничтоженная Цициановым система подарков горским князьям и старейшинам. Горцы сейчас же почувствовали, что рука у нового главнокомандующего не «цициановская». Подарки они брали, клялись во всем, в чем им предлагали клясться, но сейчас же после этого их партии врывались за линию, и даже за Ставрополем рассыпались шайки закубанцев и кабардинцев, дерзко грабя край. Гудович же брюзжал, распекал, говорил о своем прошлом и не замечал того, что даже характер войск при его управлении стал меняться к худшему. Кавказские воины, для которых не в диковину было десятками и жалкими сотнями отбиваться от бесчисленных персидских орд и сдерживать их своим богатырским натиском, вдруг стали заметно «сдавать» персам, терять свою приобретенную кровью славу непобедимых, и при Гудовиче даже лезгины, усмиренные героем Гуляковым, стали терять уважение к русским и открыто нападать на них. Горы зашевелились, между русской линией в Предкавказье и русскими войсками за Кавказом вдруг выросла живая стена, только недавно еще разрушенная доблестью русских воинов. А Гудович все это приписывал своим предшественникам, не замечая того, что сам он являлся виновником нового положения в завоеванном крае. Он воевал с турками, персами и если в его главнокомандование были блестящие победы, то как им и не быть, когда судьба подарила его таким полководцем, как Котляревский? Куда ни пробовал пойти сам этот «былой сокол» – его ждала неудача. Он напрасно ходил с войсками под турецкие крепости, напрасно напоминал пашам о своих прошлых победах. Эти победы были делом прошлого, в настоящем же у Гудовича были только одни неудачи. Ахалкалаки, Поти, Эривань были свидетелями этих неудач русского главнокомандующего в войну, где победы, ввиду начавшейся борьбы с Наполеоном, были как манна небесная необходимы для русского оружия.

И так длилось до 1809 года. В этом году Гудович был сменен, и главнокомандующим русскими войсками в Грузии и на Кавказской линии был назначен генерал от кавалерии, впоследствии граф, Александр Петрович Тормасов, будущий герой Отечественной войны.

Тормасов прошел боевую школу в турецкие войны императрицы Екатерины II и затем был в польской войне с Суворовым. Он вступил в управление краем 12 апреля 1809 года и сразу увидел, что пало на Кавказе обаяние русского имени, созданное Цициановым. Персияне открыто грозили вторжениями в русские области, турки на западной границе тоже не бездействовали, горцы волновались и открыто помогали врагам русских. Тормасов был человек энергичный, умевший пользоваться обстоятельствами. Всю свою энергию он приложил к делу нового возвеличения русского имени и успел в этом. Энергия не пропала – край при Тормасове всецело был под обаянием русского имени…

Отечественная война потребовала Тормасова на поля других битв. В борьбе с Наполеоном ему принадлежит первая победа, одержанная русскими над наполеоновскими войсками (под Кобрином 15 июля 1812 года), затем Тарутинское сражение прославило его; в походе после 12-го года Тормасов дошел с русскими войсками до Люцена, но отсюда недуги заставили его вернуться в Россию, где он умер в 1819 году.

После отбытия Тормасова с Кавказа командование кавказскими войсками было разделено на две части, совершенно не зависевшие друг от друга. Главнокомандующим в Грузии был назначен маркиз Филипп Осипович Паулуччи, а на линии главнокомандование перешло к генерал-лейтенанту Николаю Федоровичу Ртищеву, впоследствии занявшему пост первого.

Паулуччи, итальянец родом (он родился в Модене, в юности служил в рядах итальянской армии и на русскую службу перешел лишь в 1807 году), был человек-огонь по свойствам своего характера. Личная храбрость его была так высока, что он заслужил ею под Ахалкалаками и чин генерал-лейтенанта, и искреннее уважение кавказских храбрецов. При этом у Паулуччи была бездна энергии. Такой живой, такой подвижный человек, деятельность которого представлялась изумительною, был редкостью даже для Кавказа. Но при этом он знал себе цену. Обладая замечательною прямотою характера, Филипп Осипович ни в чем и нигде не любил окольных дорог, шел всюду напрямик и в то же время был во всех своих действиях вполне самостоятелен. Характер его был независимый, и, поступая по полной справедливости, Паулуччи не терпел вмешательств в свои распоряжения. Он умел воодушевлять людей, и при нем кавказские войска поднялись на прежнюю свою высоту. Персы при нем действовали нерешительно; вспыхнувший было в Кахетии бунт был укрощен без особенно плачевных последствий даже для самих бунтовщиков. Его энергия обратила на себя внимание императора Александра Павловича, и государь, подготовляя людей ввиду близившейся войны с Наполеоном, повелел Паулуччи быть при себе в Петербурге.

Лучшим доказательством того, чем сумел стать Паулуччи для Грузии, является уже то, что когда туда пришло известие об отозвании Паулуччи в Петербург, грузинское дворянство посылало к императору депутацию с просьбой об оставлении маркиза в Закавказье.

Государь не признал возможным изменить свое решение, и в Грузию был назначен Ртищев, а командующим Кавказской линией – уже известный читателям генерал Иван Петрович Дельпоццо.

Ртищев был слишком недальновидным, хотя безукоризненно честным правителем. Это был человек в высшей степени нерешительный, не отличавшийся ни военными заслугами, ни какими-либо особенными дарованиями. Притом же он прибыл на Кавказ уже почтенным старцем, а свое назначение в Грузию принял с крайней неохотою, как излишне тяжелое, даже, пожалуй, непосильное, по собственному его сознанию, бремя. Свою недальновидность он обнаружил уже на линии, где «уговорил» кабардинцев послать в Петербург депутацию с подтверждением признания Кабардами российского подданства. Это не удавалось самым энергичным, самым разумным из командовавших на линии предшественников и вдруг удалось ограниченному генералу… Ртищев ликовал… Он и не знал того, что в отправляемую им депутацию пошел всякий кабардинский сброд, презираемый всею кабардинской и черкесской знатью… Депутаты в Петербурге были щедро награждены, получили чины, некоторые из депутатов – даже штаб-офицерские, а набеги и дерзкие грабежи на линии после возвращения депутатов, не осмелившихся побывать у себя на родине и оставшихся после у русских, только участились. С чеченцами у Ртищева вышло еще хуже. Он собрал их старшин, осыпал подарками и отпустил их, вполне уверенный, что умиротворил необузданных дикарей своей лаской. А те в следующую за приемом ночь напали на обоз Ртищева и разграбили его на глазах самого генерала.