Текст книги "Покоренный Кавказ (сборник)"

Конец славного времени

Для полноты очерка следует сказать несколько слов о правом фланге, то есть о Предкубанье. Там общее положение дел и характер войны мало чем изменились. Кубань разделяла два враждующих лагеря: на правом берегу – казаки, на левом – черкесы. Усугублялось это положение еще тем, что течение Кубани делилось на два округа: собственно правый фланг, или Кубанская линия, и Черноморье. Кубанская линия шла по правому берегу Кубани от Баталпашинска до устья Лабы и заканчивалась под Усть-Лабинским укреплением. В административном и военном отношениях она была подчинена командующему Отдельным Грузинским корпусом. Черноморье тянулось по Кубани до ее устьев и было подчинено херсонскому губернатору, то есть существовала разность в управлении. После чумы снова последовало воспрещение переходить на левый берег, и это воспрещение осталось неотмененным. Черкесы осмелели до невозможности. Русские на правом берегу как бы только и существовали для того, чтобы приносить им всяческий доход. Ермолов послал на Кубань и за Кубань своего начальника штаба генерала Алексея Александровича Вельяминова, свою «правую руку», и тот, проникнув в Закубанье, быстро успокоил военными экзекуциями неукротимых черкесов. Конечно, это спокойствие было условное. Борьба продолжалась, но уже кубанцы получили возможность не только отражать набеги черкесов, но и самим вторгаться в их области. После Вельяминова его преемник Георгий Павлович Коцырев сдержал железной рукой все попытки закубанцев возобновить прежние разбои в русских владениях.

В Черноморье было сперва все спокойно. Кровавые уроки Бурсака надолго успокоили шапсугов и абадзехов. Преемником Бурсака был атаман Григорий Кондратьевич Матвеев, человек очень слабого характера, подпадавший под всевозможные влияния. При нем в Черноморье появился присланный из Петербурга чиновник государственной Коллегии иностранных дел де Скасси. Он вообразил, что можно успокоить черкесов, организовав в их землях торговлю. Вышло из этого то же, что выходило и прежде: черкесы из заигрывания с ними составили себе предположение, что русские слабы, и принялись за свои набеги. В это время, 11 апреля 1820 года, Черноморье перешло в управление Ермолова, и он назначил туда командующим генерал-майора Михаила Григорьевича Власова. Шапсуги и джанинцы первыми подвернулись под руку этому генералу. В октябре 1821 года огромные скопища их появились на берегу Кубани. В Калаусском лимане произошла битва, в которой горцы, попавшие в устроенную Власовым засаду, потеряли только утонувшими в лимане 20 князей и 1200 всадников, не считая погибших в камышах и от русских пуль. Последовавшая затем экспедиция за Кубань могла бы надолго отбить у горцев охоту тре вожить русских, если бы не подстрекал их турецкий паша в Анапе. С 1823 года начались набеги, принявшие характер войны, и это совпало с бунтом в Чечне, Дагестане и Кабардах. Власов укротил горцев, но в это время, в 1826 году, он был сменен, и Ермолов в Черноморье лишился помощника, на которого мог бы положиться…

Между тем поднимался новый враг – после четырнадцати лет мира в июле 1826 года совершенно неожиданно без объявления вой ны в Закавказье вторглись персидские полчища, которыми предводительствовал все тот же шах-заде (наследник престола) Аббас-мирза. Начиналась новая война, даже две войны: с Персией и почти одновременно с Турцией…

Ермолов отправился, чтобы отразить нападение персов, его сподвижник Мадатов с первого же раза выгнал вторгшегося неприятеля из пределов России и вступил в Эриванское ханство, но Алексею Петровичу не удалось провести эту войну. На русском престоле был император Николай Павлович, и враги «протектора Кавказа» воспользовались новым царствованием, чтобы устранить того с его поприща: на Кавказ мчался облеченный обширнейшими полномочиями генерал-адъютант Паскевич. 28 марта 1827 года после ревизии, негласно произведенной Паскевичем, прибывший по высочайшему повелению для проверки доносов Паскевича генерал Дибич объявил Ермолову высочайшую волю об отозвании его в Россию и о назначении Паскевича командующим войсками.

Так сошел с политической арены этот замечательный человек, память которого должна быть священна для России, как память Суворова. В унижении покидал Алексей Петрович покоренный им Кавказ, людская же зависть не смела помрачить его славу. Рыцари русского духа – русские поэты – проникновенно заговорили о Ермолове.

Великий Пушкин пел:

 
Но се, Восток подъемлет вой!..
Поникни снежной головой,
Смирись, Кавказ: идет Ермолов!
 

Домонтович восклицает:

 
И ты, Ермолов незабвенный,
России слава, горцам страх,
Чье имя, как завет священный,
Штыками врезано в горах!
 

Жуковскому теперь вдохновение продиктовало о Ермолове такие строки:

 
Пред ним, за ним нет пышных титл,
Не громок он средь гордой знати,
Но за него усердный глас молитв
Непобедимой русской рати.
 

Ермолов ушел. Паскевич увлекся легкими победами над персами, Кавказ был оставлен без внимания, а в Дагестане, Чечне, у казикумыков уже гремело имя Шамиля, появились полные фанатического воодушевления мюриды, громко произносилось слово «газават», озна чавшее священную войну с русскими… Кавказ пылал, а пламя нового пожара тушить было некому…

Очерк десятый
Кавказские горцы и газават

 
Слуги вечного Аллаха,
К вам молитву мы возносим:
В деле ратном счастья просим.
Пусть душа не знает страха,
Руки – слабости позорной!
Чтоб обвалом беспощадным
Мы к врагам слетели жадным
С высоты своей нагорной, —
Помогите, помогите!
О, святые, к вам взываем,
Магомета вы молите —
Без него мы погибаем;
Нет у нас иной защиты,
Нет заступника иного,
Без него мы все разбиты,
С ним сразим врага любого!
Дверь победы растворяя
Для рабов своих покорных,
О, пророк! аулов горных
Не забудь в утехах рая!
Наша кровь рекой польется,
Но за муки и страданье,
Кто томится в ожиданье,
Тем сторицей воздается!
 

В. И. Немирович-Данченко

Религиозные воззрения горцев

Трудно в настоящее время сказать что-нибудь о первобытной религии горцев и об их религиозных воззрениях, но, основываясь на тех обрывках, которые дошли до нас, можно заключить, что кавказские горцы подчинялись тем же непреложным законам, которые порождают религию у всех народов, находившихся на одинаковой степени культуры. Религия у горцев, бесспорно, была, ибо как бы дик человек ни был, сознание того, что окружающее его логично, но вместе с тем непонятно, – это сознание должно было родить мысль о существах разумных и превышающих людей как разумом, так и силой.

Дикарь выбирает, конечно, предметами своего первого поклонения формы и явления из окружающей его природы.

«Нетрудно понять, – говорит Мензис в своей „Истории религий“, – почему первобытный человек обратился к великим стихиям природы, как к существам, которые могут помочь ему и с которыми поэтому он должен поддерживать сношения. Чем менее цивилизованы люди, чем менее защищены от непогоды, тем более их существование и благосостояние зависит от действия солнца, ветров, дождя. Если, согласно с приемами первобытной мысли, дикарь представляет себе эти существа живыми, подобно себе самому, и исполненными чувств и желаний, подобных его собственным, то он непременно захочет вступить в сношения с ними. Для сношений подобного рода достаточно простого убеждения, что это – живые существа, одаренные такими же чувствами, как и он сам. Нуждаясь в пище и тепле, он, дикарь, невольно думал о существах, которые, по его убеждению, обладали силой для того, чтобы снабдить его этими благами, думал о дожде, который, как он заметил, заставляет расти хлеб, о солнце, теплота которого была ему хорошо известна. Гроза представлялась ему силой, способной положить конец долгой засухе; ветры могут ломать деревья, осушают сырую землю, приносят дожди. Над всем простирается небо, земля же все поддерживает и производит, от нее исходит всякая жизнь. Луна так же, как и солнце, сила благая и даже в некоторых климатах благодатнее солнца. Огонь, несомненно, живое существо, от которого многое зависит; то же самое можно сказать о больших озерах, об океане».

К этому мы прибавим еще, что и высокие горы или отдельные места, отличавшиеся чем-нибудь оригинальным, также привлекали внимание дикаря и заставляли его или населять подобные места неведомыми духами, или одухотворять самый предмет. На Кавказе до сих пор существует фетишизм, то есть обоготворение разных предметов. Эти пережитки доисторических воззрений не только удержались против давления мусульманства в одних местах и христианства – в других, но неразрывно слились с ними и явились как бы догматами этих религий. Так, у всех горцев в большом почете Уастырджи (святой Георгий) и Уацилла (Илья-пророк), местопребывание которых обязательно вершина какой-нибудь недоступной горы, которая вследствие этого и обожествлялась. Многие рощи, камни, ущелья, пещеры, водопады также обожествлялись в стиле настояшего фетишизма, то есть с ними не соединялись даже представления о духе, а они были просто священны сами по себе. Впрочем, это освящение неодушевленных предметов, может быть, и не пережиток первобытной эпохи, а непосредственное влияние магометанства, ничего не имевшего против таких священных мест. Мы думаем, что обе причины действительны, то есть обоготворение какого-нибудь предмета, начавшись до введения мусульманства, с введением послед него осталось неприкосновенным. Это доказывается еще тем, что в Абхазии и у черкесов масса таких древнейших священных мест, камней, рощ и проч., между тем как ислам проник туда в довольно позднюю эпоху. Впрочем, надо заметить, что в Абхазии так же, как в Грузии и Мингрелии, задолго до мусульманства было христианство, впоследствии совершенно исчезнувшее, но остатки которого в виде небольших церквей и крестов относятся к глубокой древности, по крайней мере ко II или III векам. Многие из этих церквей почитаются до сих пор и завалены всевозможными приношениями, что очень характерно именно для мусульманского края.

Таким образом, фетишизм, без сомнения, процветал в свое время в горах Кавказа, но со временем его неудобные стороны – в виде бесчисленного количества божеств – заставили народ несколько изменить свою религию, то есть соединить отдельные божества в небольшое количество, но более сильных; таким образом, создался идолопоклоннический культ с преобладанием нескольких божеств над мелкими духами. Так, в Грузии до III века в большом почете был идол Армаза, у осетин почитался идол Саурего – бог разбоев, у пшавов и хевсуров – Анатори, Нахарели и Пиркуши; последние три божества владычествуют и поныне среди этих младенческих племен.

Когда религия перешла в стадию идолопоклонничества, тогда недалеко стало время, когда в народном сознании должно было явиться представление о едином верховном божестве и когда ислам вводился огнем и мечом в Дагестане, то лезгины не оказали особенно упорного сопротивления, довольно быстро освоились с новой религией и приняли догматы ее без возражений, тем более что она решительно ничем не нарушала обычного строя их жизни. С кавказскими горцами случилось то же самое, что было с арабами, в среде которых зародился ислам, а так как арабский быт VII века близко совпадал с бытом и взглядами тогдашних лезгин, то немудрено, что магометанство пожало обильную жатву в горах Дагестана.

Для нашей цели небезынтересно проследить развитие магометанства в Аравии, так как это выяснит основные принципы этой религии, очень важные, как данные, на которых таким пышным и кровавым цветком распустился дагестанский мюридизм.

Арабы, жившие в центре Аравийского полуострова, во многом были схожи с кавказскими, особенно дагестанскими племенами; они не составляли цельной сплоченной нации, а представляли собой отдельные группы. Природа внутренней Аравии была камениста и бесплодна, что повело к тому, что, как и на Кавказе, арабы занялись разбойничеством. Некоторые ученые считали, что у арабов религии совершенно не было, но это – большая ошибка. Новейшие изыскания показали, что у них была религия, но она выражалась лишь в форме фетишизма. Каждое племя имело своего бога, которого изображало чаще всего в виде камня. Такому богу обыкновенно отводился участок земли, которая считалась священной. Но, как известно, племена кочевали, священные же места и боги оставались на местах; новое племя, приходя в покинутое место, брало на себя обязанности культа местного божества, но одновременно с этим не могло забыть своих старых богов. В свою очередь, племя, бросившее свое священное место и переходя в новое, сохраняло память о старом, но вместе с тем начинало служение и божеству нового места поселения.

Между тем образовались некоторые города, среди которых Мекка приобрела особенное значение. Не было ни одного племени, которое не имело бы там своих идолов. В результате этот город сделался собранием всех племен. В это же время впервые возникло представление об Аллахе как о едином божестве. Тысячи идолов должны были невольно навести на мысль, что есть же над ними хоть кто-нибудь главный, какой-нибудь верховный дух, от которого все зависит. Кроме того, понятие о едином Боге уже бродило среди арабов задолго до появления Магомета, причем на это влияли иудейство и христианство, развившиеся по соседству и, как свидетельствует Коран, давшие магометанству много своих принципов и догматов.

В истории ничего не случается «вдруг» и внезапно; еще Бокль указал на неизменные исторические законы, по которым всегда из толпы в нужную минуту выдвигается человек, объединяющий отдельные, порой спутанные тенденции в одно целое. Такое время в Аравии назрело в конце VI и в начале VII века. Повсюду находились люди, недовольные старым культом и стремившиеся создать новую религию. Люди, стремившиеся к этому, назывались ганифами, то есть кающимися, и их проповедь сильно дискредитировала старых богов и подготовила почву для проповеди Магомета.

История Магомета и его жизнь достаточно всем известны, чтобы их повторять. Мы должны только указать на то, что в самом начале Магомет проповедовал чисто философскую теорию, возвышенную, приближавшуюся к христианству и буддизму; проповедовал он ее в кругу своих близких, которые частью приняли его учение, частью равнодушно отвернулись. Неугомонный дух Магомета не мог, конечно, остановиться на этом, и под влиянием новых откровений он выступил с публичной проповедью, в которой ему сначала не повезло. Среднему человеку, человеку толпы, нет никакого дела до философских истин, но Магомет не замедлил присоединить к своему философскому учению еще речь о переустройстве общественного строя, бывшего для большинства в Мекке весьма тягостным. Однако в богатой Мекке он встретил мало сочувствия и, разгневанный равнодушием мекканцев, сделался суровым и стал громить всех старых аравийских богов. Но последним шагом он привел всех в негодование и навлек на себя вражду жителей Мекки.

Несмотря на это, Магомет с каждым днем становился резче и резче. Он обличал мекканцев и предсказывал им такие муки ада, которые могли возникнуть только в фанатичной восточной голове. Возбудив всех против себя, он этим самым создал свое дело: преследование, воздвигнутое на него со стороны многих лиц, сделало его популярным и дало право считать его силой.

Медина, конкурировавшая с Меккой, с удовольствием приняла учение Магомета, когда он туда явился, чтобы избегнуть неприятностей в Мекке. Там он явился действительным главой новой общины, установил обряды и вообще принял образ действия обыч ного восточного деспота, и там же впервые выработался принцип войны как средства распространения новой религии. Арабы, оторванные новой религией от всех заветов старины, слились в компактную массу, соединенную новыми догматами. Но надо было дать им какое-нибудь утешение, и Магомет, никогда не стеснявшийся компромиссами и противоречиями, стал проповедовать идею Бога милосердного по отношению к своим приверженцам и Бога-мстителя для неверных. По отношению к неверным все было дозволено, все законно. Добыча, захваченная у неверных, считалась законным призом, а павшим в борьбе обещались в загробном мире всевозможные блага, правда, невысокого, но зато доступного пониманию этих воинов качества.

Теория газавата (священной войны) получила основание не только теоретически, но и практически: сам Магомет оказался беспощадным военачальником и однажды умертвил целое племя, сдавшееся ему на милость. Прощение побежденных и пленных считалось диким, и судьба их была известна заранее. Этим зверством Магомет достиг того, что вся Аравия подчинилась новой вере, приняла ее догматы, обезличилась в смысле разницы племен и обратилась в могучую силу, одушевленную самыми зверскими инстинктами, нашедшими законную санкцию в словах самого пророка. Этим-то и объясняется такое быстрое распространение магометанства у всех малокультурных народов, которые, принимая его, теряли очень мало, но получали возможность потворствовать всем своим низменным инстинктам.

Магомет отлично знал, среди каких людей он находился, и свой нравственный кодекс совершенно приноровил к их понятиям. Он требовал следующее: 1) Признание единства Божия и посланничества его, Магомета, что формулировалось так: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет – пророк Аллаха». Этот догмат, конечно, не трудно было принять дикарям, которые окончательно спутались в классификации своих богов. 2) Молитва. Она не требовала настроения человека, молящийся вовсе не должен был сливаться душой с Аллахом, молитва считалась совершенно действительной, если выполнена внешняя форма, то есть известная молитвенная формула с соответствующими жестами была повторена в течение дня пять раз. По пятницам (в отличие от иудейской субботы и христианского воскресенья) происходит особое богослужение в мечети. 3) Подача милостыни. Но это не была милостыня в нашем смысле слова; это был скорее налог, собираемый в определенное время и в определенных размерах, и шел он не на помощь страждущим и бедным, а всецело поступал на нужды войны с неверными. 4) Пост, цель которого – особенно сильно дисциплинировать массу, а также дать возможность преступившим установленные правила раскаяться и искупить воздержанием свою вину. Наконец, 5) «Гааг» – не требуемое, но очень желаемое, то есть паломничество в Мекку. В самой Аравии эти паломники ввиду их громадного числа не отличались чем-нибудь особенным, но такие же паломники из дальних стран по возвращении на родину начинали пользоваться громадным авторитетом и, польщенные этим, становились особенно суровы, фанатичны, приобретали звание «святых людей» и оказывали большое давление на умы своих соплеменников, а при случае становились во главе того или другого религиозного учения.

В той форме, о которой мы говорили, исламизм проник на юго-восточный Кавказ в VII и VIII веках, непосредственно от арабского халифа, а затем был введен в Дагестан, который довольно быстро покорился этому учению. Только самый центр Дагестана покорился после борьбы: уж очень независимы были там племена, уж очень индифферентно относились они к каким бы то ни было религиозным вопросам, чтобы брать на себя даже такие несложные обязательства, которые накладывал на них ислам. (К слову сказать, «ислам» значит подчинение, «мусульманин» – человек, подчиняющийся единому Богу). Однако в конце концов горцы подчинились новой религии и впоследствии не раскаялись в этом.

«Горцы, – говорит Р. Фадеев в своей книге „Шестьдесят лет Кавказской войны“, – потому и поддались исламизму, что он оправдывал их свирепый характер, придавал ему законное освящение. Шариат проповедовал личную месть дома, войну за веру на соседей, потакал страстям, не тревожил совести никаким идеалом, ласкал надеждою соблазнительного рая, и все это за соблюдение нескольких ничтожных обрядов. Исламизм действовал в горах, как и везде. Шумное появление его на свет, имевшее бесчисленные материальные последствия, не имело никакого влияния на духовную сторону человека, не внесло ни одного нового побуждения в жизнь покорившихся ему народов. Европейцы, наблюдавшие черные африканские племена, принявшие исламизм, были поражены коренным бессилием этой религии в нравственном отношении; ничто не отличает негров-мусульман от негров безверных, кроме чалмы на голове значительных лиц. Иначе и быть не может. Мусульманство, смотря по обстоятельствам, более или менее ему благоприятствующим, или вовсе вытравляет народность, оставляя на месте ее одно численное собрание единиц, или остается лишь внешним обрядом, без всякого отношения к жизни. Язычники еще не гражданственные, принявшие мусульманство, говорят „Бог“ вместо „боги“, совершают пять умовений в день и продолжают жить по-прежнему. Коран внушает им только невозмутимое довольство собою и фанатическую ненависть ко всему немусульманскому, апатию при обыкновенных обстоятельствах и нервический энтузиазм при взрывах фанатизма. Со всем тем при первой, самой слабой степени развития, как только мусульманин начинает мыслить, он уже не может смотреть на мир глазами пантеиста-язычника. Он видит в природе уж совсем другое, чем закон беспричинной необходимости, под властью которого человек так равнодушно проводит жизнь в полусонных мечтаниях. Озаренный идеею единого Бога, Творца и Промыслителя, мусульманин не считает себя минутным проявлением вечной силы, сознает свою свободную личность и чувствует естественное стремление к высшему образцу. Но, обращаясь к религии за удовлетворением этой первой потребности пробужденной души, он находит в ней один бесплодный догматизм, без любви и без нравственного идеала. Трудно человеку помириться с таким положением. В продолжение веков лучшие люди мусульманского мира силились открыть в своем богословии ответ на голос совести и породили множество толков, безразличных в отношении теологическом, но различных в определении того коренного вопроса, как должен человек понимать свои обязанности перед Богом. Жаждая более сердечного отношения к Творцу, чем исполнение материальных обрядов, и не доискавшись в своем законе любви, мусульманские учителя поневоле заменили ее усердием – напряженною ненавистью к иноверцам и фанатическим преувеличением всех положений веры. Мюридизм есть последнее историческое явление в этом роде, самое преувеличенное из всех».

(Шариат – учение, по которому Коран является не только священной книгой, но и судебным кодексом, которым руководятся уцмии, кадии, муфтии и муллы при разборе всяких тяжб. В частности, под словом «шариат» понимается учение об обязанностях мусульманина по отношению к «неверным».)