Текст книги "Покоренный Кавказ (сборник)"

Победа была полная. Двенадцать крымских знамен явились ее трофеями. Разбитые татары снова почувствовали на себе русскую силу, но принц Людвиг воспользовался этой блестящей победой очень своеобразно. Знамена он отправил в Петербург с реляцией о своих подвигах, а сам отвел войска за Сулак и без всякой нужды заперся в крепости Святой Крест, более не препятствуя проходу крымцев вовнутрь Дагестана…

Геройство русских воинов, очутившись в руках немецкого «стратега», пропало для России даром. Историк Кабардинского полка Зиссерман говорит по этому поводу следующее: «Ни один из предшественников немецкого принца, ни Матюшкин, ни Левашев, ни Румянцев, не заперлись бы в крепости, что было даже противно духу нашего войска. Боевые кавказские генералы не дали бы татарам опомниться и горячим преследованием заставили бы их рассеяться. Вышло же совсем иначе. Пока русские сидели в крепости, разбитые татары бросились на гребенские городки, полонили сотни русских людей, взбунтовали весь Южный Дагестан и даже пытались овладеть Дербентом. Три дня главные их силы бились под стенами этого города с небольшим отрядом полковника Ломана, но, будучи отражены, потянулись, наконец, к Шемахе, в персидские владения. Часть их с награбленною добычею пошла обратно в Крым и на реке Куме, повыше урочища Можар, столкнулась с полуторатысячной партией донцов, шедших на Сулак под начальством атамана Краснощекова. На помощь крымцам подоспели десять тысяч калмыков, казаков-некрасовцев и закубанских горцев. Окруженный со всех сторон, Краснощеков устроил вагенбург и засел в засаду. Бой длился двое суток, а на третьи на помощь русским подошли кабардинцы, под предводительством одного из старейших владельцев своих – Бамата Курюника. Этот Курюник оказался шурином предводителя калмыков – Дундука-Омбо, и потому, свидевшись с ним, в тот же день стал уговаривать его пропустить казаков без боя.

– Русские идут на Сулак, а не на тебя, – говорил Дундуку Курюник, – тебе мой совет не ввязываться в чужое дело. Если же ты станешь драться заодно с татарами, то я стану за русских!»

Угроза эта подействовала. Дундук, отложившийся перед тем от подданства России, теперь искал случая опять войти в соглашение с русским правительством и заслужить благоволение русской государыни. Он послушался Курюника и отошел. Татары и закубанцы сняли немедленно осаду. Краснощеков беспрепятственно достиг Сулака.

Принц вдруг расхрабрился с прибытием донцов; он даже нашел теперь возможным предпринять кое-какие меры против бунтовавших дагестанцев и послать Еропкина хорошенько проучить уцмия каракайтагского, наиболее упорного из мятежников. Еропкин исполнил поручение. Столица уцмийства – считавшийся неприступным аул Башлы – был взят и разорен.

После такого урока горцы присмирели, но упущенное уже нельзя было вернуть: крымцы-татары наводнили весь Дагестан, да на подмогу им шел туда же с новыми ордами сам крымский хан. При первом же известии об этом расхрабрившийся было принц опять притих, но тут совершенно неожиданно у хана оказался враг, исполнивший то, что должны были бы сделать русские. Этим врагом крымцев явились чеченцы. Они преградили путь хану в горном ущелье, ныне носящем название Ханкальского, за Сунжей, и почти истребили весь надвигавшийся татарский отряд. Памятником этой победы чеченцев над грозным ханом явилась поставленная ими в ущелье башня Хан-Кале, от которой получило свое наименование и самое ущелье.

После всего этого даже в далеком Петербурге главари господствовавшей тогда при дворе немецкой партии поняли, что принц Людвиг совершенно не годен для роли главнокомандующего на Кавказе, и поспешили его убрать оттуда, заменив его предшественником Василием Левашевым. Сразу же дела пошли на иной лад. На военные экзекуции Левашев не скупился. Малейшее поползновение к мятежу – и сейчас же являлся к волнующимся Еропкин с военными командами. Всякие сентиментальности были оставлены. Когда на Самуре попробовали было забунтовать горцы, Еропкин выжег четырнадцать аулов, и, конечно, от мятежа не осталось и следов, но все-таки дни пребывания русских в Дагестане были сочтены. России грозила война с Турцией, и потому русские дипломаты спешили поскорее развязаться с Персией. 10 марта 1735 года в Ганже (Елисаветполе) русским послом Голицыным был заключен с Персией мир, по которому Тахмис-Кули-хану, будущему шаху Надиру, были возвращены все города и области, завоеванные у персов Петром Великим, русская граница отодвинулась на Терек, где была основана на левом берегу новая крепость Кизляр; крепость Святой Крест была уничтожена, а терцы и аграханцы переселены с Сулака на Терек.

Русь вернулась в прежние свои границы. Все дело великого Петра пошло насмарку…

На Кубани и на Тереке

В 1736 году весною началась война с турками. Персы сидели смирно, на Тереке тоже не было военного дела, исключая разве мелких схваток с лезгинами и чеченцами. Зато полилась кровь на Кубани. Как только открылись военные действия, в Предкубанье явился со своими страшными воинами калмыцкий хан Дундук-Омбо, примирившийся с русским правительством и действовавший теперь в качестве союзника России. Калмыки явились с Егорлыка, прошли за Кубань и в верховьях Урупа вырезали поголовно все мужское поселение в становищах ногайцев. Покончив здесь свое кровавое дело, Омбо двинулся на Зеленчук, усиленный казаками, пришедшими к нему с Дона и Терека. Страх перед калмыцким нашествием был так велик, что ногайцы, 10 тысяч кибиток которых стояли в верховьях Зеленчука, поспешили передаться в русское подданство и спасли себя тем, что немедленно выселились в русские пределы – на Куму и Терек. Верная добыча ускользнула от Омбо, но калмыцкий хан нашел другую. Со своими калмыками, донцами и терцами он прошел по всей Кубани, от истоков ее до устья. На это ему понадобилось всего четырнадцать дней! В две недели богатый, густо населенный край был обращен в пустыню. Огонь истребил все города, становища и аулы. Турецкая крепость Копыл, где пребывали турецкие сераскиры, была разрушена до основания. Подвернувшиеся на пути калмыкам станицы некрасовцев были разорены и сожжены. Каково было разорение края, лучше всего свидетельствует тот факт, что после ухода Омбо некому было прибирать валявшиеся трупы…

Весною следующего, 1737 года Дундук опять побывал в Закубанье. Ничто, никакие силы турок не могли остановить калмыков. Янычары, лучшее турецкое войско, некрасовцы, храбрецы, каких немного, бежали в ужасе перед калмыками в плавни Кубанского устья. Богатейший турецкий город Темрюк не смогла защитить его крепость, снабженная превосходной артиллерией. Калмыки не оставили в этом городе камня на камне, а гарнизон крепости, состоявший из янычар, был весь вырезан. Черкесские племена адыге спаслись от истребления лишь тем, что ушли в горы, куда калмыки не могли проникнуть. Императрица Анна Иоанновна была так довольна этою деятельностью Дундука-Омбо, что пожаловала ему соболью шубу и драгоценную саблю.

Едва только кончилась турецкая война, как левому флангу, то есть русским на Тереке, пришлось встрепенуться. Тахмас-Кули-хан, вступивший на персидский престол под именем Надир-шаха, вдруг поднял военное могущество Персии. Это удалось ему сделать удачным походом в Индостан против Великого Могола: Индостан был покорен персами; при взятии столицы Великого Могола – Дели – погибло 200 тысяч человек. Успех вскружил голову Надиру. Новый Навуходоносор совсем обезумел.

– Стоило мне ногой лягнуть, – говорил он, – и вся Индия рушилась с престолом Великого Могола! Если обеими ногами лягну, весь свет в пепел обращу…

В конце концов этот шах стал думать о покорении России…

Русский резидент в Персии Колюшкин доносил, что шах, однажды разговаривая с ханом афганцев, вдруг начал кричать:

– Персия скверная, достойна ли ты такого великого государя иметь! Един Бог на небе, а мы – единый государь на земле, ибо ни один монарх на свете о нас без внутреннего страха слышать не может. Если бы мы теперь саблю нашу на Россию обратили, то легко могли бы завоевать это государство, но оставляем его в покое по той причине, что нам от этого завоевания пользы не будет: в России больше казны расходится, чем сбирается, о чем я подлинно знаю, следовательно, надобно такое государство искать, от которого была бы прибыль.

Однако задор шаха прошел, как только он получил известие, что к Кизляру идут русские полки. Не осмелился он пойти и на Турцию, воевать с которой он хотел ради религиозных целей. Зато он кинулся на Дагестан, и лезгины жестоко проучили «грозу вселенной». Ни одной победы не одержал Надир в борьбе с народами Нагорного Дагестана. Напротив того, в кровопролитной битве с андаляльцами под аулом Чох в 1745 году андаляльские женщины, явившись на помощь бившимся с персами своим отцам, мужьям и братьям, решили участь битвы: персы при неожиданном появлении андаляльянок бежали, несмотря на то что они одною своею численностью могли бы задавить горцев.

Надир должен был спешно отступить от Аварских гор.

Об этом походе шаха Надира на Дагестан сохранилось следующее народное предание, рассказывающее о попытке Надира овладеть Чохом, аулом андаляльцев.

Вот это предание:

 
Словно тучи в день осенний,
Надвигаются иранцы.
Как на дне морском песчинок,
Сосчитать их невозможно.
Слышен рокот, словно волны
Разлились живого моря,
Разлились – вот-вот затопят
Наши горы, наши гнезда!
Блещут ратные доспехи,
Копий вырос лес дремучий, —
То идут на нас афганцы,
С ними курды и трухменцы;
Посредине выступают
Силачи мазандеранцы;
Эта шахова пехота
Все с лица земли стирает!
Перед нею врассыпную,
Но готовые для битвы,
Идут стройные красавцы —
То стрелки Адербейджана.
Весь Иран на нас поднялся —
Реют шаховы знамена!
Столько их, что даже мулла
Не сочтет с утра до ночи…
Все равнины на предгорьях
Затопили орды злые.
Во главе их всепобедный
Шах-Надир – гроза вселенной.
С ним Шах-Ман, изменник подлый,
От которого и дети,
Сыновья его, любимцы,
Отказалися навеки.
Изгнан был Шах-Ман презренный.
На родимые аулы,
Ради мести за обиду
Он привел теперь иранцев.
Пусть проклято будет чрево,
Что его в себе носило!
Пусть сосцы прокляты будут,
Что изменника вскормили!
Пусть его презренной кровью
И кинжал не обагрится!
Пусть умрет он, как собака,
Проклинаемый в аулах!
Надвигаются иранцы.
Вот пред ними наши горы…
Топот ног людских и конских
Заглушает рев потоков.
Ой, беда! Родные горы!
Как бы с места вас иранцы
Не подвинули, чтоб в море
Побросать вас вместе с нами!
Вот пришли… Пришли и стали.
Шах-Надир с Шах-Маном подлым
Из долины смотрят зорко
На утесы, на вершины.
Говорит Надир Шах-Ману:
«На подоблачных высотах,
Где орлы одни летают,
Вижу я людей каких-то.
Верно, страх передо мною,
Пред моей великой силой,
Нет которой равной в свете,
Их загнал на эти кручи!»
Отвечал изменник шаху,
Потупляя долу очи:
«Нет, не страх туда загнал их
Пред твоей великой силой!
Страх сердцам их неизвестен,
Битва – радость им и счастье…
Берегися, повелитель:
Там ты видишь андаляльцев.
То гнездо над облаками
Не орлам приютом служит —
Чох аул-то андаляльский.
Берегись, гроза вселенной!»
Шах-Надир, гроза вселенной,
Услыхав ответ Шах-Мана,
Засмеялся, словно шутку
Он веселую услышал.
«Не смеши, – в ответ промолвил, —
Разве есть на белом свете,
Кто противиться мне мог бы,
Повелителю вселенной?
Сокрушу я андаляльцев,
Так, что память их исчезнет!»
И, сказав такое слово,
Он послал спросить в аулы:
«Что за мыши это лезут
На моих котов иранских?»
И владыке полумира
Отвечали андаляльцы:
«Погляди, шиит презренный,
На своих ты куропаток,
Что осмелились подняться
На орлов из Лезгистана!»
И тогда вскипела битва.
Загремели наши ружья,
Засверкали наши шашки,
Полилися реки крови.
Лезут на горы иранцы,
Нет числа их ратной силе,
Но пред ними оживают
Камни, скалы и утесы.
Из-за них бойцам навстречу
Смерть холодная несется,
Но их столько, что и смерти
Подбирать их не под силу.
Добрались до нас… Стеною
Встали мы живой пред ними,
И схватилися грудь с грудью
Мы с иранскими бойцами.
Солнце вышло, и на солнце
Сталь каленая сверкает.
И заржавели кинжалы
От иранской подлой крови.
На горах другие горы
Поднялись высоко к небу, —
То тела бойцов Надира,
Павших в битве перед Чохом.
Полдень знойный, андаляльцы
Не отдвинулись ни шагу
И стоят средь грозной сечи
Пред иранскими бойцами,
Что по воле Шах-Надира
На смерть идут неотступно,
Как гранитные утесы
Пред морским прибоем в бурю.
Но и капля долбит камень!
Лишь один Аллах всесилен,
А людским ничтожным силам
Им положены пределы.
Андаляльцы все на месте —
Взад не двинулись ни шагу,
Все остались, но немного
На ногах средь них стоящих.
Большинство легло, как ветром
В ниве сбитые колосья.
В дикой радости иранцы
Заревели, словно звери!
Верх за ними остается!
Погибают андаляльцы…
Ждать им помощи откуда?
Разве только от Аллаха!
Но и тот разгневан, верно,
А не то такой победы
Он отверженцам-шиитам
Никогда не даровал бы!
Шах-Надир уже ликует.
Конь под ним арабской крови,
Разукрашенный, как в сказке,
Удила грызет свирепо.
А Шах-Ман главой поникнул:
Знать, ему под броню в сердце
Заползла змеею совесть,
Заползла и душу точит.
Говорит Надир, надменно
На изменника взгляд кинув:
«Поглядим-ка мы на дерзких,
Что противиться нам смели!»
Тронул он коня и скачет.
Визирь скачет вслед за шахом,
И блестящая вся свита
Потянулася за ними.
Вдруг – о, ужас! – что такое?
Потемнел Надир… Он видит,
Что к бойцам последним помощь
Из аула подоспела;
Видит, будто в пять раз больше
Стало сразу андаляльцев.
И опять бой затихавший
Загорелся с силой ярой.
Что за воины такие?
Место им не в жаркой сече…
Не отточенною шашкой
Наносить им людям раны.
Нет! Не шашкой… Поцелуем
Им разить сердца людские
И в гаремах им любовью
Услаждать бы жизнь на свете!
То не мужи, что для битвы
Родились и с колыбели
Приучалися с врагами
В жаркой схватке биться насмерть,
Андаляльские то девы,
Жены, матери и вдовы
В миг последний на подмогу
В бой кровавый поспешили.
Умереть они готовы
С теми, кто был дорог сердцу.
Только б смерть их подороже
Обошлась врагам свирепым!
Блещут шашки и кинжалы
В их руках, что лишь недавно
В праздник светлый и веселый
Бубны звонкие держали,
И не песня – клич свирепый
С уст срывается их нежных.
Будто смерть сама несется,
Предводительствуя ими.
Сонм ли гурий, злые ль духи
Появились столь нежданно?
Распознать того не могут
Пораженные иранцы.
Опустилися их руки,
Робость их сердца объяла,
Вместе с нею смертный ужас
Помрачил их слабый разум.
Миг еще – они шатнулись…
Миг еще – и в беспорядке
Побежали вспять от Чоха
Все бойцы Надира-шаха.
Шах-Надир глядит на битву
И глазам своим не верит:
Как напуганное стадо,
Орды катятся от Чоха;
Побежали вспять афганцы,
Что закованы в железо,
Понеслись адербейджанцы
С наших гор быстрее ланей.
Силачи мазандеранцы
Покатилися за ними;
Курды, лазы и трухменцы
С диким гиканьем помчались…
Удержать их невозможно,
Даже шаховых велений
Беглецы в испуге диком
На пути своем не слышат.
Вслед им смех несется женский,
Смех и радостный, и звонкий…
Всемогущему Аллаху
Похвала гремит несмолчно.
Со стыдом от андаляльцев
Шах ушел в Иран свой бедньй.
Был слабейшими руками
Посрамлен гроза вселенной.
 

(Стихотворная передача этой легенды исполнена А. Эльским.)

Эта битва происходила в 1742 году. Здесь кстати сказать, что упоминаемый в легенде Шах-Ман был далеко не презренный человек. Напротив, Шах-Ман, один из богатых аварских владельцев, был крупной величины общественный деятель. Он задумал провести благодетельные для Дагегестана реформы: объединить все племена, смягчить нравы путем уничтожения грабежа, но, видно, тогда время еще не подошло для задуманных Шах-Маном реформ. Отчасти ему удалось сделать кое-что, но горцы никак не могли примириться с невозможностью прибегать к грабежу и насилию.

Они изгнали Шах-Мана, и во главе подготовивших это изгнание были его сыновья. Через три года Шах-Ман повел на родные горы персов.

Нельзя сказать, чтобы и сами дагестанцы не были без греха при этом нападении шаха Надира. При первых битвах персы постоянно побеждали их. Одна битва произошла при Чир-Викиате, но здесь победителями вышли дагестанцы. Они захватили предводителя персов Курбана, брата Надира, и сожгли его живым. Это так озлобило шаха, что тогда-то он порешил завоевать весь Дагестан, а на том месте, где сожжен был Курбан, сделать холм из голов дагестанцев. Это было исполнено. Затем с несметными полчищами Надир тронулся на Дагестан и покорил его. Осталось непокоренным только жившее в Обохских горах племя андаляльцев, с которыми персы и встретились под аулом Чох, в долине, омываемой горной речкой Орди-Ором. Поражение персов было полнейшее.

Шах-Ман кончил благородно. Он сам явился в родной аул в полном вооружении и объявил там собравшемуся народу, что он был оскорблен несправедливостью и привел персов ради отмщения. Теперь, удовлетворив мстительное чувство, он не находит себе цели жизни, просит своих земляков убить его, но вместе с тем требует, чтобы были казнены и его сыновья, осмелившиеся пойти против родителя.

И просьба, и требование Шах-Мана были удовлетворены. Поражение под Чохом удручающе подействовало на Надира. Историк говорит, что он плакал от досады при этом отступлении. По ночам он выбегал из гаремных палаток в свой шатер и сидел там часа по два, по три, придумывая, кого бы ему казнить. Иногда он кричал, что счастье покидает его, но он, вопреки судьбе, овладеет Дагестаном, хотя бы ради этого ему пришлось потерять все свое войско. Однажды он призвал к себе индийского факира, чтобы тот предсказал ему будущее.

«Напрасно он столько труда принимает, – писал по этому поводу в Петербург Колюшкин, – потому что и без волшебства знать можно, что он скорее все свое войско потеряет и сам пропадет, нежели лезгинцев покорит».

Такой сосед представлял опасность для России. При очевидной ненормальности Надира можно было ожидать внезапного вторжения персов в Предкавказье. Приняты были меры. На Терскую линию в качестве командующего ею был прислан уже прославивший себя на Кавказе подвигами генерал Еропкин; с Волги и с Дона были приведены войска, в Астрахани принялись за сооружение флота для Каспийского моря. Последнее явилось следствием того, что около Надира явился некий англичанин Элтон, который, подстрекая его к нападению на Россию, приступил к сооружению военных судов, пригодных для плавания по России.

В 1747 году в Персии вспыхнул мятеж, и Надир был убит своим племянником Али-Кули-ханом. Эта смерть положила конец тревогам на Тереке. Пригнанные туда из России полки были возвращены обратно, и Кавказ замер вплоть до вступления на престол императрицы Екатерины II.

Слово «замер» вовсе не значит здесь, что на Кавказе царили тишь да гладь да божья благодать. Ничего подобного не было. Лилась кровь, происходили и мелкие схватки, и крупные битвы, но прекратилось наступательное движение Руси, и борьба шла лишь за то, чтобы русским людям удержаться на насиженных местах.

Ареною этой борьбы была Терская линия, на которой жили гребенские, кизлярские и терско-семейные казаки. Против них были тавлинцы-лезгины, чеченцы и обе Кабарды, признанные по договору с Турцией в 1739 году нейтральными, но подпавшие под влияние турок настолько, что древнее христианство здесь заменилось мусульманством, и кабардинцы из друзей и союзников русских стали их заклятыми врагами.

Это касается Терской линии.

На западе, в Предкубанье, от Еи, Дона и Маныча до подножия Кавказских гор свободно кочевали дикие орды ногайцев, калмыков, порою тоже набрасывавшихся на пограничных казаков.

Позволим себе вкратце резюмировать все то, что сказано в предыдущих очерках относительно пограничной Терской линии. Первыми поселенцами здесь были гребенские казаки, и первоначальное устройство линии должно быть отнесено к 1711 году, когда генерал-адмирал Апраксин поселил по левому берегу Терека сперва часть гребенских казаков, а затем казаков, вызванных по повелению Петра с Дона вместе с семьями. Эти последние казаки с присоединившимися к ним впоследствии казаками, приведенными с Дона атаманом Краснощековым, основали Терско-семейное казачье войско. Сперва поселенцы в местности, которая впоследствии составила Кизлярский уезд, поставили пять станиц: Новогладовскую, Шадринскую, Старогладовскую, Курдюковскую и Червленую; приведенные Краснощековым семейные донцы прибавили еще станицы Кургалинку, Дубовскую и Бороздинку, находившиеся по Тереку между Кизляром и станицами гребенских казаков и образовавшие вместе с последними Терскую пограничную линию. Поселенные здесь казаки постоянно пополнялись как новыми выселенцами из России, так и пристававшими к ним татарами и горцами, принимавшими православие.

В сравнении с тою задачею, которая сама собою создалась для них удерживать горцев от вторжений, пограничных или «линейных» – как их тогда стали называть, – казаков было мало, но зато жизнь, полная постоянных опасностей, выработала из них людей, каждое мгновение готовых к борьбе, для которых всякая боевая схватка, всякая смертельная опасность представлялась забавою. Даже как будто образовалась особая порода воинов, которые всю свою жизнь, с детского возраста и до преклонной старости, были готовы ко всяким опасностям.

И отношения начальников к линейным казакам были совсем иные, чем в других войсках. Начальство смотрело на линейного казака как на боевого товарища, а вовсе не как на живую и дешево стоящую машину для истребления врагов России. Обе стороны связывало взаимоуважение, а это вело лишь к тому, что начальники и подчиненные, проникнутые одним духом, составляли общее целое и могли выдерживать непрерывный напор горских народцев, никогда спокойно не сидевших в своих ущельях и подоблачных гнездах.

В Петербурге во все время царствования императрицы Елизаветы Петровны Кавказом мало или, вернее сказать, совсем не интересовались. Али-Кули-хан, занявший престол Надир-шаха, не беспокоил Россию. Не до того ему было в то время. Персию продолжали раздирать внутренние неурядицы. Али-Кули-хан, убив дядю, перерезал всех наследников. Только старший сын Надира успел бежать и скрылся в Австрии при дворе императрицы Марии-Терезии, где и принял крещение. Тем не менее против Али-Кули-хана не прекращались восстания, и он не только не думал о войне с Россией, но даже должен был оставить без внимания Грузию, для которой как будто вернулись счастливые времена.