Текст книги "Процесс"

Что же остается?

Еще раз ответим: в наше время искусства и литературы, как формы участия в жизни человека, нет. Остались лишь названия, своего рода вывески. Не наполненные одухотворяющим содержанием. Значит ли это, что художественное творчество должно исчезнуть из человеческой жизни? В старом понятии, к которому мы привыкли, – да. Если человек найдет новые правдивые основы своего существования, то появится творчество, которого мы еще не знаем, поскольку не представляем себе надежных основ жизни после XX века. Оно частично сохранилось там, где есть или была какая-то духовная перспектива (Италия, Швеция, Япония, Польша, США). Сильные люди, понимающие дух времени, реагируют на нее трагическим хард-роком или рэпом. Существующие «художественные» образцы в нынешней России постсюрреалистичны, пусты и бесперспективны. Такое творчество не имеет смысла. Оно напоминает обильные и бывало небесталанные творения советской поры, которые успешно работали не на развитие, а на одурачивание человека. Талант может быть опасен и должен развивать бдительность по отношению к его возможностям.

Искусство пробуждает чувственное начало. Оно же в свою очередь рождает искусство. Этот замкнутый круг когда-то давал толчок уму. В основном (а именно основное определяет природу явления!), как мы уже сказали, творческое начало дает разрядку, отвлечение от монотонности жизни и ее тягот. Такое воздействие – порыв, который естественно бодрит и проходит. Для его фетишизации нет никаких оснований. Более того, чувственный порыв сегодня несовременен. Развитие человека характеризует умственный прогресс. Он сдергивает все чувственные покровы, которыми все еще пытается прикрыться человек. Значит, существование традиционного искусства в том виде, который мы знаем, при абсолютной победе разума и позиции выше ужасов прошлого пока невозможно.

На что опираться искусству, всегда вторичному духовному явлению? Оно рушится без надежной гуманитарной основы в реальной жизни и становится своего рода сектантством для людей творчества, не способных ни на что другое (бог наделил их только таким талантом!) и составляющих небольшую группу. Художественное мастерство развивает в основном личность самого художника, ставит его в позицию сказочного чувственного пророка. Оно может также определять реакцию зрителя, вызывать его уважение к фантазии автора. Все это – положительные черты, но не надо забывать, что они в основном касаются крайне немногочисленных людей – творцов, критиков, а на массовых потребителей всякого рода творчество влияет лишь кратковременно и редко.

Такое положение предчувствовал А. Пушкин, когда писал: «Не для житейского волненья,/не для корысти, не для битв,/мы рождены для вдохновенья, /для звуков сладких и молитв». Этими словами он смело ограничил функцию искусства и круг его создателей для того, чтобы искусство только в кратковременных чувственных его функциях стало частью жизни. Но произошло непредсказуемое. Человек покорно принял ярость XX века.

Что же произошло после этого? Итог подвел в наши дни философ Ф. Фукуяма: «Всемирная идеологическая борьба с ее дерзанием, мужеством, идеализмом уступит место экономическому расчету, бесконечному решению технологических проблем, обеспокоенностью состоянием окружающей среды и удовлетворением сложных запросов потребителей…Искусство и философия станут ненужными. Останется лишь забота о музее человеческой истории».

Если читатель согласится с этим, такая эволюция покажется ему не страшной, потому что в ней говорят законы естественного развития. Если же у кого-то остается тоска по прошлому, тяготение к иллюзии, дающей гуманную надежду, то это тоже закономерно, потому что обречено на исчезновение. Мы растем, и потому в недалеком будущем следовало бы перестать играть в искусство, как мы его сегодня понимаем. В «прикладную философию», как назвал это критик Г. Шпет.

В искусство могут и должны играть дети. Детские игры в колыбели, а потом игрушки, литература, театр, кино, рисунок – это школа жизненного опыта. Она вводит ребенка в проблематику общества, помогает решить ее с позиции растущей, открытой для всего нового личности. Со временем дети дорастают до нас, и дальнейшая наглядная учеба, как и обычная школа, становится уже ненужной. Жизненный опыт ставит труднейшие задачи, и пока не решит их хотя бы частично, он счастливее не станет.

Опыт, который преподает школа детям, бывает консервативным. Это простительно для точных наук, которые по своей природе не позволяют лгать (математика, физика, химия и др.). Но непростительно для гуманитарных предметов, толкование которых обычно грешит прошлыми (можно сказать пошлыми!) надеждами. Школа экстремизма научила нас, что жить как раньше нельзя.

Снова грохочет ложь. Она заменяет старую культуру и ее выражение в только что созданных опусах литературы, истории, искусства, философии, идеологии. Они весьма далеки от жизни, как ее понимает рядовой человек. Раз не найдена новая правда, так внушается эрзац ее. Это в лучшем случае отсталость учителя от требований нового времени. Он входит в конфликт с жизнью, которая окружает ученика. Ему становиться неинтересно в классе при всем его интересе к внешкольной, то есть реальной жизни.

Гуманитарные предметы должны развивать возможности ума и души. На основании того, что уже есть, они должны предлагать школьнику решать проблемы того или иного житейского или политического сюжета самому. Учитель – судья этого. То же можно делать с реальными конфликтами текущей жизни. В них заложено правильное (правдивое!) решение, и растущий человек с помощью своего руководителя должен найти его сам. Если он убедится, что может побеждать жизненные обстоятельства, это для него станет не просто интересным, а родит справедливую готовность войти в настоящую жизнь.

После первых 20-ти лет своей жизни отдельный человек должен созреть относительно окружающего его мира и пройти не условную, а реальную учебу, которую называют школой жизни. На этом возрастном этапе ему могут помочь исторические, социологические и научные труды. Заметим, что их авторы – это люди приблизительно такого же возраста как и он сам, и потому книжное общение с ними может носить характер беседы на равных.

Художественно-развлекающие сочинения свое воспитывающее значение теряют. Достигнув 50-летнего возраста, человек может творить нечто свое, индивидуальное и тем самым вносить новое в духовную копилку человечества, дабы снова передать его детям.

Могут возразить: отвергая художественную многозначность, мы теряем разнообразие нашей духовной жизни. Но такое ложное богатство можно обменять на более правдивое и результативное, а потому более перспективное. О нем сказал (и тем самым отрекся от себя как традиционного художника!) великий писатель Иван Бунин:

«Зачем герои и героини? Зачем роман, повесть с завязкой и развязкой? Вечная боязнь показаться недостаточно книжным, недостаточно похожим на тех, кто прославлен! И вечная мука – вечно молчать, не говорить как раз о том, что есть истинно твое и единственно настоящее, требующее наиболее законного выражения, то есть следа, воплощения хотя бы в слове» (рассказ «Книга»). Писатель понял это в те времена, когда художественное слово еще несло какие-то надежды.

Позже об этом более резко выразился Виктор Астафьев: «…Обман с помощью слова. Как в церкви, превратив ее в театр, блудными словами сотни лет обманывают – это называется «утешают» мирян, таки мы на бумаге творим грех, изображая и навязывая людям свое представление, в большинстве своем убогое, о таких сложных материях как жизнь, душа, мир, Бог, бесконечность, смерть, любовь, бессмертие. Но люди читают и все еще верят лукавому слову»

(Книга «Нет мне ответа»). Означают ли наши рассуждения отказ от красоты, которую мы так высоко оценивали выше? Нет. Раскрытие природы современной художественности означает обращение к правде, которая так необходима в любой период. Эта правда, несмотря на окружающую ее жестокую реальность, несет большую красоту, чем выдумка.

Глубже других это понял в наши дни подвижник – писатель Варлам Шаламов. Еще в извращенной атмосфере советских каторжных лагерей он пришел к выводу: «Несчастье русской литературы в том, что она лезет в чужие судьбы, высказывается по вопросам, в которых она ничего не понимает, не имея никакого права соваться в моральные проблемы, осуждать, не зная и не желая знать ничего». Он имел право так сказать, потому что сам создал произведения, отражающие катастрофу человеческого духа, и пришел к новому типу литературного повествования – художественному документу.

Отвергая даже намеки на перспективность (романтизацию!) человеческого существования, он сузил литературное поле, заявив: «Все, что выходит за документ, уже не является реализмом, а является ложью, мифом, фантомом, муляжом. В документе, во всяком документе, течет живая кровь времени». (В. Шаламов. «Новая проза»).

Такими стали его «Колымские рассказы», до сих пор недооцененные читателями. И неудивительно. Сегодня нравственный потенциал убит вместе с людьми, которые носили его, и потому культура находится в тупике. Но даже в такой ситуации частичный выход для сохранения гуманитарной культуры согласно Шаламову все-таки есть.

Тяготение к литературному и другому творчеству должно перейти к показу не выдуманных фактов без авторских переживаний, назиданий и лирических отступлений, усиленных метафорами. Более того, без нравственных выводов. Строгое сужение литературного поля или рамок искусства позволяет существовать только документу, событию, и возлагает его глубокое осознание, т. е. нравственную функцию, на читателя. И требует от него не просто переживаний, а выводов и действий. Так сделали В. Шаламов, С. Довлатов, В. Высоцкий.

Сходные возможности в изобразительном искусстве предлагает художественная фотография. Разумеется, сегодня это – редкость. Но такое развитие должен пройти человек, если он не хочет потерять хотя бы часть своего потенциала культуры. Если он сохранит его даже с низкими показателями, то художественность, как нужная основа, станет жить в его воображении, или в проникновенном фото. Оно на сей раз будет связано с обыденной действительностью, то есть с той правдой, которую применить человеку под силу.

Такая переоценка искусства дает нам право заметить: серьезной склонностью человека все еще является не мысль, а чувство. Оно связано с гуманитарной перспективой. Значит, искусство вернется к человеку только в том случае, если чувственное материально-потребительское общество сменится умственным и потому духовно-потребительским началом. Художественная культура станет культурой мысли и станет говорить о содержании жизни, а не об отвлечении от нее. Современное творчество по-прежнему живет культурой фальши. Но изменить такое состояние после XX века пока не удается. Рождаются ложные творения и жизнь их коротка.

Вы можете справедливо заметить, что человеку, несмотря на всю его ограниченность, необходима любая художественная культура хотя бы как толчок к духовной жизни в детстве и эстетическому удовлетворению и отвлечению его в период зрелости.

Так получайте его! Только не делайте из него кумира! Обойдитесь без этого культа!

Помните, что ваша жизнь от лицезрения «кумира» вряд ли изменится. Обычный человек (их миллиарды!), отдохнув и расслабившись, получив удовольствие в театре или на концерте, возвращается в свой дом, где правят совсем другие реалии. Они побеждают, несмотря на высокий удельный вес, которые занимают в обыденном времени ослепляющее TV, оглушающие аудиозаписи, радио. Ничего не меняет в этом и такое глупое явление, как «почетные звания», присуждаемые артистам правительственными органами. Именно зритель (он знает лучше, кто заслуженный, а кто народный и насколько!) не нуждается в таких эпитетах. Иначе искусство подталкивается к гипнотическому влиянию, к жречеству и к моральной инфляции. Совершаются попытки «обогатить» его громкостью и световыми фокусами. Получается шоу со зрелищными эффектами или празднование того, чего нет.

Казалось бы, невинное дело. Но оно переключает вашу душу на ложную значимость, а не на реалии, которые всегда являются нашим «заданием на дом». Если вы хотите развлечься, украсить вашу жизнь после массовой гибели своих близких (десятые и дальнейшие годы XX века) без чувств покаяния и отмщения, что ж, развлекайтесь…

Это означает только одно: у вас нет морального заряда нужной силы, но вы хотите отвлечься от этой тяжелой истины.

Эстетику сегодняшнего дня в свете этого правильнее характеризовать как без труда получаемое удовольствие. Она может отличаться хорошим вкусом и глубиной, но ее отвлекающая от жизни сущность от этого не меняется. Человек по мере созревания начинает понимать, что эстетические ценности сегодня не стоит оценивать по самой высокой шкале. Раз природа искусства и литературы по своему определению содержит рекреационное чувственное начало, то поэтому оно временно, преходяще. Поэтому искусство не может сегодня быть высшей радостью жизни и не может вызывать экстаза, забирающего человека целиком. Но так бывает. Это признак упадка.

Подобная симптоматика говорит, как ни странно, о низкой культуре человека нынешней эпохи. Труд в подавляющем большинстве случаев экстаза не вызывает. Если мы сравним подобное тяготение к искусству с тем, которое было в прошлых веках, то увидим, что оно занимало более скромное место, чем сегодня. И это потому, что удельный вес созидательного труда был более ощутим и ценен. Было что праздновать. Несоразмерное тяготение к явлениям искусства, тем более массовым, – знак разочарования в реальности, попытка заменить ее иллюзией, очень похожей на наркотическую. Заметим: начало жизни человека чувственно (животно!) по своей природе. С ходом жизни пробуждается разум и имеет в каждом поколении свое реальное развитие, позволяющее трезво оглянуться назад, а также ориентироваться в настоящем и будущем. В XX веке это кончилось. Что же осталось?

Искусство на короткий миг обогащает жизнь или противопоставляет себя ей? Если люди тяготеют к искусству, то это означает, что им чего-то не хватает в жизни. Заметим, в реальной жизни! Настоящий поиск может совершаться только в ней. Зрелый человек уроки искусства не примет. Они или были поняты им раньше или восприняты теперь как пережиток прошлого.

Произведения искусства способны оттачивать грани мира человека и делать на минуту этот мир самодостаточным. А человек стремясь вперед, минует эти грани, оставляет их как надоедливое украшение. Поэтому прочитанное, слышимое и наблюдаемое в сфере так называемого художественного творчества нелепо возводить в степень! Все это создает узкая группа людей, наделенных определенными способностями. Они живут в своем мирке и бывают даже его фанатиками. Не надо осуждать их! Они делают, что могут. Американцы в таких случаях говорят: «Не стреляйте в музыканта, он играет, как умеет!»

Превращать артистов в объекты поклонения, значит признавать тем самым скудость собственного воображения и бессилие своего существования. Часто говорят: «я люблю артиста такого-то!». За что его любить? За то, что он изображает других людей? Странная причина. Зритель попадает в интересное положение. Он влюблен не в реального человека, а сыгранного на сцене. Значит, в несуществующего. Не говорит ли это о том, что люди больше ценят иллюзию, чем правду, окружающую их? Передачи TV и интернет на 90 % полны сообщениями о каждом бытовом шаге «звезды» и ее попутчиков. Это производит впечатление бедности духа или психического расстройства. А может комплексом неполноценности человека обычного зрительского круга. Возводить в степень следует только реальную жизнь без преходящих красивостей. Если мы слышим или знаем, что тот или иной артист прекрасный в жизни человек, то дайте ему возможность проявить себя вживую на людях, а не в роли. Это будет истинная настоящность, а не подделка под нее. Значит, всякая артистичность – это ложь. Такой вывод подчеркивает, что жизнь человека и его натура несовершенны и не могут пока найти в обычном существовании гармоничное начало.

Искусство вторично, и человек может лепить его, но не собственную жизнь. Вместо того, чтобы смотреть вперед, он чаще смотрит по сторонам, где перед ним красуются различные «потемкинские деревни». Шаламов писал:

«Есть какая-то глубочайшая неправда в том, что человеческое страдание становится предметом искусства, что живая кровь, мука, боль выступают в виде картины, стихотворения, романа. Это всегда фальшь, всегда…Хуже всего то, что для художника записать – это значит отделаться от боли, ослабить боль – свою, внутри, боль. И это тоже плохо». (ссылку см. выше) Вот так строители «деревень» ловят свой кайф. Порадуемся за них и опечалимся за себя. Сможем ли мы когда-нибудь увидеть собственный путь, а не его бутафорские окрестности?

Значит ли это, что художественное творчество когда-то перестанет привлекать человека и исчезнет из жизни? В той видимости реализма, к которому мы привыкли, то да. Если человек найдет новые правдивые, а не обещающие что-то привлекательное, основы своего существования, то появится творчество, которого мы еще не знаем потому, что не знаем лицо своей жизни после XX века.

Есть еще один самообман, также затрагивающий слабого человека.

Это церковная религия. Мы не покушаемся на религию, как веру в заветы, которые дала нам Библия, Коран и Тора. Речь идет об элементах сопутствующих этим началам позднее.

Если художественная культура – удел более-менее развитых, то церковная культура – удел прихожан со слабой индивидуальностью. Она требует раскрытия. Без него эта так называемая культура с рождения человека играет немалую роль в его надеждах изменить свою жизнь, но практически отрывает его от собственной активности и без него становится маргинальным. Это еще одно чувственное заблуждение.

В наши дни все большее значение придается христианской религии. Это вполне приемлемо, если очистить веру в Бога от исторических наслоений, затмевающих правду Библии.

В XV веке монах Савонарола, говорил, обращаясь к церковникам: «Вы ввергли народ сей в гроб обрядности… Гроб сей нужно разбить, ибо Христос хочет воскресить Церковь свою в Духе». Пять последних веков поисков мысли и духа не оторвали человека от обрядовой обязательности, от молельных домов и от самих молитв. Люди никак не могут уразуметь, что они вряд ли нужны им, заменяющим действие словом, и совсем не нужны Богу как высшему явлению нравственной силы и всезнания.

В Нагорной проповеди говорится: «Когда молишься, не будь как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц останавливаясь молиться, чтобы показаться пред людьми» (Мат. 6. 5). Вера не должна быть видимой, а только действенной. Замена веры словами, говорящими о многообразии желаний, отвергнуто давно: «Молясь, не говорите лишнего… ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду» (Мат. 6: 7–8).

Это назидание проливает свет на причины нынешнего воздержания божественной силы от вмешательства в судьбы людей. После выполнения роли своих наместников на земле (Христос и другие) Бог вполне обосновано прекратил свои вмешательства по изменению жизни людей, предоставив это им самим.

Попытки человека в наши дни обратиться к высшему существу за помощью неверны в принципе. Человек должен обращаться только к себе и близким, учась вести себя так, дабы предупредить несчастье. Таково веление природы человека, и мы ощущаем его на каждом шагу. «Как Бог мог такое допустить?» – нередко спрашивают люди. Не Бог допустил это, а сами люди. Добро и зло отдано на откуп человеку. Бог не вмешивается в это. Он лишь саркастически наблюдает за его усилиями. По видимому, это и есть высшая мудрость.

Истинная вера – чувство глубоко личное, соразмерное с назиданиями Нового Завета. Только при этом условии она может влиять на поступки человека, который к тому же должен понимать, что на Бога влиять нельзя. Настоящая вера – часть интимной жизни, которая во всех отношениях избегает проявлять себя публично. В храмах она превращается в некое театрализованное действо, в котором, как мы уже говорили, все происходящее условно. Истинная вера не может с этим мириться, так же, как может оскорбиться человек, если после объяснения в любви ему вдруг дадут понять, что это условно. Публичные обряды могут унизить интимное чувство. Оно тяготеет к глубоко личностной правде.

Полагают, что храм служит духовному обновлению и утешению. Значит, для человека создание впечатления об очищении важнее самого очищения. В этом сказывается ненужность храма. Настоящая вера без всяких условностей должна делать человека сильнее. Спорно и то, что удовлетворение человек должен находить именно в храме. А почему не в жизни? Разве обыденное существование исключает доверие друг к другу?

Таково проявление превосходства разума над чувством, которое все более становится прошлым.

Беда чувственной стороны веры еще и в том, что церкви соперничают друг с другом, оспаривают первенство в своих первооткрытиях и утверждают каждая собственное превосходство.

Иудаизм считает христианство вторичным явлением, а себя главным. Но разве в этом дело? Подобный спор напоминает сатиру Н. Гоголя (пьеса «Ревизор»): «кто первый сказал «Э-э!», вместо того, чтобы обратить внимание на сущность увиденного или узнанного, независимо от первенства того, кому это удалось. Будь иначе, более древний иудаизм нашел бы что-то новое, стоящее выше христианства и делающего человека счастливее. Но этого нет, и иудаизм стремится отделиться от мира, а значит и от людей, большим набором условностей.

Считают, что молитвы и обряды, иконы и церковная бутафория создают атмосферу поэзии, живописи определенного типа и нравственного романтического воздействия. Но мы уже говорили об условности всего этого. Только слово Писания имеет непреходящую силу. Религиозные торжества – Рождество, Пасха, Песах, Вербное Воскресенье и другие – имеют отношение не столько к вере в Бога, сколько являются приметами образа жизни определенного сообщества, утверждающими стиль его существования. Обряды, вошедшие в быт, дают условное удовлетворение, не имеющее ничего общего с верой в Бога, с реальной жизнью и с собственным осмыслением окружающего мира. Эти «радости» помогли лишь формированию национальных особенностей, которые тоже весьма условны, и об общей культуре не говорят. Частично они слились с привычками текущей жизни, с природными календарными праздниками.

Конечно, праздничная атмосфера несет добро. Оно является стимулом для раскрепощения души и роста культуры. Но причина праздника должна быть реальна, а не условна. Это – смена времен года с добрыми ожиданиями, праздники урожая, наступления весны, память об именах и деяниях лучших предков и др. Все эти памятные моменты соответствуют сказанному в Новом Завете. Без этих видимых и ощущаемых причин эти праздники не имеют отношения к вере в Бога и становятся условными из-за своей неясной причинности.

Поэтому религиозные обряды подменяют сущность веры действием, костюмами и оформлением молельного помещения, которое должно вызвать ощущение (не осмысление!) святости. Таковы также обряды крещения, обрезания. Вспомним о том, что первое крещение в Иордане имело символический смысл: человек (а это были уже пожившие люди!) смывал чистой водой свои грехи. Это была символика иллюстрирующая проповедь. Но крещение младенца в последующие времена теряет свой смысл: он еще не запачкан в грехах человеческих. Неудивительно, что подрастающий человек входит в сферу житейского греха, совершенно не осознав и забыв о первом очистительном обряде. Еще раз скажем: обращение к чувству не может заменить умственное осознание основ веры, запечатленное в евангельских проповедях и быть истинно пораженным ими, а не суетой обряда.

В отношении церкви можно применить ту же логику, что и в отношении искусства. Храм может быть местом только одномоментного утешения, а не постоянной духовной опорой. Фундаментом духовного существования могут быть заветы тех пророков, которые выбирает для себя сам человек. Чем выше изобразительное и ритуальное религиозное оформление, а также условности наших дней, нацеленные на развитого человека по его художественному и моральному уровню, тем больше они несут ознакомительное содержание. И только.

Библейские сюжеты, воплощенные во вдохновенных картинах художников итальянского Возрождения, Андрея Рублева, Феофана Грека и их последователей выражают духовный мир чистого человека, но они не сыграли свою роль и ныне находят свое продолжение только в грубой и напыщенной церковной атрибутике. Это еще один знак несоответствия храма уровню развития современного человека после перенесенных им бед.

Впечатление, которое получает он от церковного обряда, находится «по ту сторону» свободного чувства Бога. Религиозный экстаз как бы берет взаймы эмоциональными и художественными средствами часть души человека. Этому помогают сценические персонажи – священники, ведущие службу. Уходя из храма в обыденную жизнь, человек, если и отдает должное только что прочувствованному, то быстро теряет его. Личная, а тем более интимная жизнь главенствуют. В церковной религии не найдено то, что можно унести в обыденную жизнь и изменить ее. Поэтому люди так охраняют эту жизнь, а в религии готовы лишь к соблюдению внешних форм своего поведения.

Церковь, синагога, мечеть воспитывают некий условный рефлекс пробуждения нужного чувства, натаскивают человека для моральной реакции. Приучают его целовать иконы, свитки Торы, униженно преклонять голову к земле. Не унизительно ли это для созданного Всевышним (или природой!) высшего существа? Не является ли это опять признаком чувственного язычества и его родственности с формами возникших после него религий? Своего рода поведенческим экстремизмом, отрывающим человека от истинной жизни. А ведь нужно малое: помочь человеку найти соответствие между верой и его же нравственными возможностями, не допуская между ними разрыва или натяжки. Молельный дом не в силах это сделать. Чувство не может быть самоцелью.

Оно должно переходить в действие. А такое возможно только вне пределов храма с помощью разума.

Именно поэтому пирамиду храмовой религии, со всеми ее иерархическими ступенями, сегодня принять невозможно. Она перестала иметь отношение к истинной вере в преподанную мораль. Церковь, как институт, стала политическим учреждением со своей внутренней и внешней дипломатией, карьеристскими устремлениями и интригами. Церковь не чурается и бизнеса. Он затронул даже такую чистую ветвь как учение Франциска Ассизского. А ведь христианство и иудаизм должны быть верны своим первоисточникам. Как известно, Моисей и Христос прогнали торговцев из храма. С тех пор мораль несовместима с вещественностью, торгом и интригами. Если это делается во имя Бога, то это жуткое лицемерие. Можно сказать и резче: служители церкви спекулируют на морали Писания.

Соперничество, нынешняя война церквей является результатом не большей или меньшей веры в Бога, а борьбой стилей, выдаваемых за непримиримую сущность. Авторитет той или иной конфессии является следствием общего безверия института церкви и его банальной борьбой за влияние, за власть в которой все больше преобладает материальное начало. Оно сближает церковь со светской властью, также не избежавшей лицемерия и цинизма. Это еще одно доказательство кризиса духа на Земле.

После трагического опыта, полученного человечеством в XX веке, существование церкви в тех же канонах, что и до этого полностью разоблачает искусственную структуру кастового церковного лабиринта, его ложную святость и надежды с нею связанные.

Даже если полагать, что храмовое сооружение когда-то служило соборности, то есть массовому единению людей в их нравственных порывах, то не лучше ли было бы объединяться в жизненной реальности? Нечто подобное мы видим в монастырях. Дом, в котором живут люди, может быть храмом единения, только вряд ли нужно называть его «храмом». Савонарола и Л. Толстой явили собой пример продолжателей цельной нравственной линии не только лишь христианства.

Они, а не апостолы Петр и Павел, создавшие некое учреждение для веры. В каждой из них для функционирования своего чиновничьего аппарата придуманы правила, отличающие его от следующей служебной ступени и другой религии. Они возводятся в степень, якобы, для особой святости именно своего религиозного направления. И это служит только разъединению людей. Они перестают видеть, что разница между обрядами и обычаями с одной стороны и правилами жизни людей мешает главному – гуманистической сущности разума человека.

Война между религиями только ослабляет их самих и порой отбрасывает людей к взаимной неприязни. Зависть, отчуждение друг от друга ведут к образованию отдельных сообществ. Чаще всего они бытовые, но вспомним о религиозных сектах, противоречащих духу Писания и разъединяющих людей.

Вспомним также, что часть прихожан церкви св. Якоба в Париже (якобинцы) стали в 1789 году массовыми убийцами, превратили храмовое здание в политический клуб и оборвали свою связь с учением Христа. Этот эпизод не случаен. Он означает уход от завещанной морали, которая в ходе своих заблуждений обросла лживыми атрибутами.

Несомненно, что родившаяся христианская церковь имела влияние на неразвитых людей. Дальнейшее их развитие повлекло за собой рождение в XIX–XX веках протестантской ветви христианства, основанной Лютером, Кальвином, Цвингли. Она отвергла церковь и ее иерархию как властную вертикаль веры. Воспитанная ею психология дала удивительные трудовые результаты, выдвинув новообразованную страну, как США, в первые ряды технически и духовно развитых стран. Психология созидания увлекла за собою католическую Западную Европу, а в наши дни даже иудаистский Израиль.

Появились баптисты, квакеры, обращающиеся непосредственно к совести человека. Они поняли, что вера в нравственные идеалы не нуждается в нарядной упаковке. Сегодня, а тем более, завтра церковь как институт покажется многим устарелым предметом, как игрушки для выросших детей, и станет музейным экспонатом.

Немецкий философ XX века Хайдеггер сказал по этому поводу, что люди во все века обращались к Богу и только теперь поняли, что надо обращаться к себе: «Христиане перетолковывают свое христианство в мировоззрение… и таким образом сообразуются с Новым временем». Понять самого себя – значит найти морально-философскую основу, говорящую на языке сегодняшнего дня с его проблематикой, корнями, логикой и опытом, близкими каждому.