Текст книги "Процесс"

Отсутствие экономической связи между спросом и предложением исключало рост производительности труда. Если же такое случалось, то при сдельной оплате труда неминуемо пересматривались нормы выработки в сторону их увеличения на тот процент, который ЦК КПСС и Госплан считали нужным для сохранения рабочих расценок за единицу изделия на прежнем уровне.

Это была настоящая эксплуатация. Государство присваивало прибыль (прибавочную стоимость!) от выпуска плановой и сверхплановой продукции и направляло ее на далекие от рядового потребителя цели. При этом ЦК партии не довольствовался единичными случаями увеличения производительности труда, а требовал постоянного его повышения, ложно обосновывая это требование природой социализма. Власть просто не желала делиться материальными результатами увеличения производства с самими производителями. И получала ответ – эффективность труда оставалась на прежнем уровне или падала. Ежегодный принудительный пересмотр норм в большую сторону и расценок в низшую не соответствовал реальным возможностям производства и становился, поэтому, мерой репрессивной. Цель была абсурдной: снижение зарплаты и одновременно повышение интенсивности труда. Перед нами – хищническое эксплуататорское государство.

Производительность труда в СССР, несмотря на жесткие принудительные меры, была в два и более раз ниже, чем в промышленности США (эта разница росла!), а в сельском хозяйстве – ниже в пять раз. Конечный продукт массового потребления большей частью не отвечал по качествам общемировым стандартам, поскольку количество изделий противоречило правилами технологии. Владение государством средствами производства не влекло за собой эффективного их использования.

На исправление положения было направлено организуемое сверху так называемое стахановское движение, методом которого было создание для отдельных рабочих привилегированных условий труда. Эта небольшая подробность тщательно скрывалась. Рекордные результаты работы стахановцев не могли быть достигнуты всей массой тружеников, но объявлялись им как вполне достижимые. Эти показушные итоги вызывали глухое недовольство рядовых, сдельно оплачиваемых работников. Трудовые рекорды являлись трюком не только экономическим, но и пропагандистским. Они давали дополнительную возможность для внеочередного пересмотра норм и расценок в худшую для рабочего сторону.

Отсутствие материальных стимулов явилось причиной провала и соцсоревнования, дававшего возможность партийным и профсоюзным организациям представлять формальные лживые отчеты о бескорыстном старании людей. Нетрудно увидеть, что такие методы входили в противоречие с осязаемым результатом личного труда. Нарушение экономической логики приводило к серии хозяйственных нелепостей.

Например, борьба за перевыполнение плановых заданий была абсурдной. Всякое перевыполнение или невыполнение в системе кооперированного внерыночного хозяйства нарушало плановое равновесие, противоречило возможностям предприятия-смежника, уровню поставок и спроса, а значит, неминуемо вызывало затоваривание производственного участка, завода или отрасли в целом. По этой же причине обыденными стали недопоставки полуфабрикатов, вызывающие простои цехов.

Планирование, как проявление особого экономического экстаза, не отвечает естественной природе производства. Она заболевает недугами, похожими то на сердечные перебои, то на закупорку сосудов, разоблачая этим невежественные волевые усилия, согласно которым ее заставляют жить.

Экономист Н. Шмелев писал: «Административная система управления по самой своей природе не могла заботиться о том, чтобы наибольший и качественный результат достигался при наименьших затратах. Нужного количества «вала» она добивалась не в согласии с объективными экономическими законами, а вопреки им. А раз вопреки – значит ценой немыслимо высоких затрат материальных и, главное, людских ресурсов». Скрыть их – такова была задача, которая превращала производство в систему обмана и верхов и потребителя.

Положение рабочих усугубляла плохая организация производства, допускающая неоплачиваемые простои. Система сдельной оплаты труда терпела кризис. Низовые командиры промышленности – начальники цехов, мастера – занимались так называемой «выводиловкой», то есть подгонкой рабочих нарядов под устно согласованный с работником размер месячной зарплаты. Это была замаскированная повременная оплата труда, исключающая добросовестность производителя, вносящая обман в систему учета, официально основанного на сдельной оплате. Эти ложные цифры попадали в победные отчеты статистических органов.

Похожее положение было с оплатой труда в колхозах, исходящей в этом случае из размера производства только общеполезного продукта. Она была настолько низкой, что ее можно было назвать символической. Так, в пятидесятых годах в колхозах Владимирской области выдавалось на трудодень зерна 200–300 г., картофеля – 2–3 кг. Ни сена для личного скота, ни денег не выдавалось вовсе. Сельскохозяйственное производство держалось на прямом принуждении к труду. Результатом этого становилась слабая продуктивность, массовые кражи готовой продукции и материалов, бесхозяйственность.

Уйти в город колхозники не могли. Этому мешал строгий паспортный контроль с обозначением места проживания. У колхозников паспорта вообще изымались и не выдавались. Одним этим они лишались права на работу и проживание вне своего колхоза. Такое положение было очень похоже на положение крестьян до отмены крепостного права в середине XIX века. Но если тогда нормы труда были традиционными и как-никак продуктивными, то внезапная крепостническая реформа 30-х годов XX века в ходе умышленного уничтожения крестьянского сословия стала шоком и разрушением земледельческого характера страны. От него остались только небольшие приусадебные участки, годящиеся только под огороды. Такие ограничения снова вели к отсутствию продуктов в розничной торговле. В 1973 г. за рубежом было закуплено 13 % зерна от производимого в СССР. Уже в 1975 г. – 24 %, а в 1981 г. – 41 %. В 1991 г. зерна хватало только на 15 дней.

Колхозная система не распадалась лишь потому, что более 90 % этих хозяйств жили на строго нормированную продажу выращенного ими хлеба и на государственную денежную дотацию. В результате этой непосильной для бюджета опеки власть была вынуждена обращаться в городах к карточной и талонной системам снабжения с их скудными нормами, и это только подчеркивало ложное значение денег. Конечная цена продукта не являлась решающим фактором производства, мерилом его экономической состоятельности, а носила условный характер.

Взаимные поставки сырья, полуфабрикатов, готовой продукции планировались без учета стоимости перевозок. В масштабах огромной страны транспортные затраты порой значительно превышали первичные, идущие на изготовление товара. Они в экономическом обороте не участвовали, на розничной цене не сказывались и погашались из казны. Это один из примеров дисбаланса трудовых заданий и их эффективности, то есть ликвидации основных экономических ориентиров, а, значит, и реальных возможностей государства. Оно упорно шло по пути собственного банкротства.

Можно ли, исходя из создавшегося положения, говорить о том, что в СССР было плановое хозяйство? Разумеется, нет, если учитывать его безрасчетливость.

Госплан основывался в своих указаниях только на формальные технические условия и на номинальную производительность шахт, доменных печей, прокатных станов, заводов-сборщиков и пр., без анализа их меняющихся возможностей и стоимости жизни рядовых работников. Более того, централизованное планирование боялось каких-либо новаций и оказывало пассивное сопротивление крупным практическим достижениям науки и техники в производстве товаров для всех. Частичный переход при Брежневе на рыночную систему, основанную проф. Либерманом и премьером Косыгиным, был отвергнут. Причина была серьезной. Реформа вела к ведению хозяйства по меняющемуся рыночному расчету и потому представляла опасность для командной системы.

Общее число промышленных предприятий в стране было искусственно раздуто, согласно произвольным пятилетним планам, подчиняющихся поверхностной политической прикидке и потому не обеспеченных рабочей силой. Объявления «Требуются рабочие» можно было увидеть на каждых заводских воротах. Они говорили не о благодетельном отсутствии безработицы, а прежде всего о порочности системы хозяйства, оторванной от реального трудового потенциала.

Неквалифицированные работники, зная, что легко найдут себе другое место, трудились спустя рукава и при первом же недовольстве начальства увольнялись по собственному желанию. Такая текучесть кадров мешала повышению квалификации рабочих. Это было следствием бесконкурентной экономики и карьеристской политики ее хозяев.

Сочинение плановых заданий исходило даже не от так называемых плановых органов. Незаинтересованные производители информировали о своих возможностях Госплан, который корректировал эти сводки в сторону увеличения и возвращал в виде директив на места. Шла бюрократическая борьба, в ходе которой одни стремились обмануть других, а эти другие смотрели сквозь пальцы на обман, не желая создавать себе лишние трудности. Это был торг, не столько по поводу величины товарного производства, сколько определяющий степень власти и подчиненности, то есть обусловливающий стабильность во властной вертикали обеих сторон. Сегодня происходит нечто похожее.

Власть строго следила за имущественным положением своих граждан. Если, находясь в равных условиях, одни начинают жить лучше других, благодаря более высокой трудоспособности, это логически означало, что труд может сделать человека более сильным и независимым. Такая возможность власть совершенно не устраивала, и она предоставляла больший заработок только исполнительным и ни на что не претендующим работникам.

Доверенные лица, в том числе руководители низовых звеньев хозяйства и культуры, были полностью лишены самостоятельности и превращались, по существу, в администраторов, следящих за исправной работой вверенного им механизма. Искусство управления превращалось в умение составлять благополучные отчеты, то есть в обман руководства. Его такое положение тоже устраивало, поскольку являлось верхним звеном должностной цепочки. Среднее руководство крепко держало в руках низшее, получая от него различные материальные блага, а также высшее, укрепляя свое и его карьерное положение. Сегодняшняя вертикаль власти отличается от прошлой только большими размерами чиновничьей выгоды.

Подобная структура в свою очередь, увеличивала безответственность низов, их формальное отношение к делу. Положение доходило до того, что райкомы партии спускали колхозам директивы, что и когда сеять и жать, вне зависимости от конкретных условий данного места. Руководители колхозов и связанные с ними хозяйственники безропотно выполняли эти указания, поскольку за безрезультативность отвечали не они, а в неисполнительности упрекнуть их при этом было никак нельзя. Вековые крестьянские навыки исчезали. Крестьяне становились низкооплачиваемыми служащими.

Кризис хозяйства находился в прямой зависимости от амбиций власти. Чем она была больше, тем развал шел быстрее. Это правило отучило людей от собственной инициативы, когда плановых заданий в ходе перестройки больше не стало.

Командная экономика могла бы добиться некоторого эффекта, если хотя бы частично направляла свои усилий на установление равновесия между спросом и предложением. Но учесть всю массу меняющихся в этом случае слагаемых Госплан был не в силах. Он руководствовался ложными данными с мест. Будь иначе, подобный анализ мог без особого труда сделать сам производитель, прислушиваясь к конъюнктуре спроса. Но он был лишен прав на это. А получи он такую возможность, экономика была бы оздоровлена. Правда, пострадала бы военная промышленность, производящая товар не для рыночного оборота, а для дорогостоящего хранения. Затраты на военные цели достигали после войны 2/3 (!) всех затрат государства, и это было еще одним фактором подрыва экономики страны. Отменить их означало реконструировать не столько экономику, сколько экспансивную политику страны. А это была основа советской государственности. Госплан и по этой причине был лишен потенциальных возможностей регулировать реальные слагаемые.

Производству товаров широкого потребления и продуктов сельского хозяйства почти не уделялось внимания, а руки их производителей оставались связанными. Процессом производства не управлял никто, и он не соответствовал никакой политэкономической теории, хотя таковая была создана как идеологическое прикрытие советского социализма. Она предписывала принимать перманентный отечественный кризис за строгий порядок и выдавала свои формальные теоретические изыскания за реальность. Экстремизм Ленина оказался пригодным только для прихода к власти неких сил и совершенно непригодным для построения хозяйства рационального типа.

Маркс нередко сравнивал рождение социалистического общества с актом родов. Но рождающийся организм содержит в себе все зачатки собственной жизнеспособности, и если они впоследствии не срабатывают, значит, их или не существовало, или они были сознательно задавлены.

Могут ли подобные возможности регулироваться не общественной физиологией, а расчетом? Вот в чем вопрос социализма!

Его основоположники утверждали, что могут, и внушали, что такой путь – осмысление общественного развития и разумной власти над ним. Пытаться предусмотреть поведение экономического организма в любых обстоятельствах жизни, привести к единому знаменателю все обилие происходящих в нем внутренних процессов, предугадать их заранее и задать план их развития – это означало подменить природу командной властью. Официальной стала поговорка:

«Нечего ждать милостей от природы. Взять их – наша задача». «Всесилие» сказывалось во всем и потому выходило за рамки разумного. Но даже в этих условиях побеждала стихийная форма роста плодов земли и скупой рыночной экономики в деревнях. Именно там, несмотря на строгие ограничения, убогие приусадебные урожаи были наиболее эффективны и обеспечивали город фруктами и овощами. И неудивительно. Бессилие ума не вело в тот период к развитию науки и потому обращалось к властному произволу.

Подобное утверждение можно проиллюстрировать на таком показателе, как цена товара. Коммунисты подменили ее стоимостью, то есть затратами на производство, вычисляемыми до того, как товар попадает на рынок. Мудрость меняющейся рыночной оценки состоит в том, что она способна указать, имеют ли данный товар и технология его изготовления право на существование. Значит, такая оценка первична и не может подчиняться никаким посторонним соображениям, поскольку они рано или поздно разойдутся с реалиями жизни, обеспечивающими равновесие на весах «спрос-предложение».

Можно сказать и так: выгода или прибыль не могут задаваться заранее, а должны быть результатом потребительской оценки, учитывающей не только экономические, но и политические факторы развития общества. Правильно заметил экономист Бруцкус: прибыль и рента являются не временно историческими, как считает марксизм, а логическими категориями хозяйства. Власть не может главенствовать над рынком, а рынок должен диктовать производству и власти, что им надо делать для их лучшего существования на благо наиболее широкого круга людей.

Попытка коммунистов сделать вознаграждение за труд независимым от его рыночной оценки привело, как мы уже говорили, к обесцениванию трудовой энергии масс. Спрашивается, неужто столь простая закономерность была непонятна советским руководителям? В 1921 г. предсовнаркома В. Ленин писал: «Главная ошибка всех нас была в том, что мы рассчитывали на лучшее и от этого впадали в бюрократические утопии. Реализовывалась из наших планов ничтожная доля. Над планами смеялась жизнь, смеялись все. Надо это в корне переделать».

В 1983 г. генсек Ю. Андропов заявил на пленуме ЦК:

«Мы до сих пор не изучили в должной мере общество, в котором живем, не раскрыли присущие ему закономерности, особенно экономические. Поэтому порой вынуждены действовать эмпирически, весьма нерациональным способом проб и ошибок».

Оба заявления интересны с двух сторон. Первая: оказывается, советское правительство в течение 62 лет и далее следовало несостоятельной теории и пыталось вслепую нащупать правильный путь. Вторая: если это так, то встает вопрос – какое отношение к честному поиску имело упорное декретирование и гонка вооружений, бессмысленно поглощавшие большую часть валового продукта страны?

Последнее является документально подтвержденным фактом. «Вашингтон Пост» привел в 1986 году следующие данные ЦРУ. Межконтинентальные баллистические среднего радиуса действия ракеты: СССР – 3500, США – 1050. Ракеты «земля-воздух»:

СССР – 105.000, США – 11.700. Истребители: СССР – 7800, США – 4050. Подводные лодки: СССР – 110, США – 44.

Значит, все сказанное о методе проб и ошибок – ложь, как первого, так и одного из последних руководителей страны. Они не пробовали, не изучали, не пытались, а оголтело действовали. Во имя чего?

Количественная разница вооружений в пользу СССР (в три раза и более!) говорит не об оборонительных, а о наступательных намерениях государства. О них же свидетельствуют и военно-политические цели, которые множество раз провозглашались лидерами СССР. Они было истинным политическим ориентиром. И хотя в ядерной войне такой перевес во всех видах военной техники стратегически необязателен, преобладание единиц вооружения все же было налицо. Возможно, это свидетельствовало о косности мышления советских стратегов, считавших согласно старым воинским уставам такую разницу гарантией успеха. Или же срабатывало имперское мышление, которое считало главным количественный перевес.

Нужно сказать и о последствиях такой стратегии.

Количественный перевес вооружений страны экономически слабой над экономически сильной, как США, означал губительную диспропорцию в общегосударственных затратах на все полезные отрасли хозяйства слабой страны. 75 млн. жителей СССР существовали на ежемесячные доходы ниже 80-ти руб. Стоимость жизни после войны возросла в 9-10 раз по сравнению с 1928 годом (Ж. Чепмен.). Выдержать такую финансовую ситуацию можно только в течение короткого времени, после чего должна начаться война, и, разумеется, по инициативе экономически слабой страны, имеющей такую дополнительную силу как внезапность.

Парадоксально! Но именно такая стратегическая цель предусматривалась Хрущевым в период его властвования. Он планировал начать ядерную войну с США. С этой целью на Кубу были доставлены ракеты с ядерными боеголовками. Только случившийся отказ от этого плана из-за реальности ядерного возмездия, сохранил мир в целостности. Страна продолжала пребывать в состоянии застоя и идущей к параличу экономики.

Пока пропагандистский пафос жил своей жизнью, реальная жизнь – своей. Вместо купли-продажи в общепринятом понимании применялась особая форма распределения благ среди населения. Роль рынка, то есть регулирования товаропотоков, играла власть. В результате все дурное, что, по ее мнению, несли деньги, теперь несла власть. И это оказалось худшим. Идти против власти денег обнажило поход против власти труда. Мало того, что экономические и торговые функции лишались такого справедливого регулятора, как рынок. На первое место выходило нерациональное расходование средств государством, безрасчетное инвестирование, не зависящее от получаемого результата.

В итоге сила рубля стала ничтожной по отношению к выпускаемой продукции, а особой опасностью стала просачивающаяся в страну полновесная иностранная валюта. Ее появление у частных лиц делало их субъектами с высокими покупательными возможностями. За эту попытку опередить власть полагались максимальные наказания по уголовному кодексу. Такая боязнь высших кругов страны еще раз говорила о растущей слабости советского режима перед многосторонним могуществом рыночного строя. Его наглядно демонстрировало ложное соотношение валюты и рубля, выраженное в так называемых сертификатах, получаемых гражданами за работу за границей.

Официальный курс сертификата, как и рубля, был примерно равен доллару. Это был не рыночный результат, а произвольное уравнивание. На сертификаты можно было купить массу товаров, многообразных по ассортименту и высоких по качеству, но только в специальных магазинах, куда посторонним вход был воспрещен. Известен случай, когда один из покупателей обратился к администрации такого магазина с заявлением: «Предоставьте мне здесь политическое убежище!» Такая шутка имела серьезные основания. Правительство создавало лучшие условия жизни для особо доверенных лиц, называемых «выездными», то есть могущими быть командированными за границу и тем самым попасть в привилегированную снабженческую категорию. Это была номенклатура, то есть закрытая каста из низов, осуществляющая власть с момента ее появления в конце 1917 года.

Бессилие денег вызвало нормированный отпуск товара простым гражданам в одни руки. Деньги в большинстве случаев оставались вне оборота. На них можно было по негласному сговору с продавцом купить нужный товар из-под прилавка по повышенной цене. Так в тайной форме проявлялась природа свободного рынка. В своих «черных» проявлениях он невольно воспитывал людей в пользу рынка открытого, теряя при этом наиболее важную черту – интенсификацию производства. В существующих условиях она была невозможной для государственного производителя и потому не существовала.

Затраты в сферах индустрии, инфраструктуры, сельского производства, жилья, здравоохранения, просвещения, культуры, бытового обслуживания должны были значительно превышать доходы государства, остававшиеся после затрат на вооружения. Этого не было. Поэтому, как и все товары, эти услуги были дешевыми и как следствие этого низкокачественными. Зато пропагандистские органы получали возможность утверждать, что в СССР бесплатная медицина, образование и почти бесплатное жилье. Это было правдой, если считать платежом лишь то, что вносится рядовым гражданином в кассу. На самом деле эти отрасли вынужденно субсидировались государством и увеличивали дефицит бюджета. Сознавая это, государство шло на низкие социальные ассигнования и соответственно на ухудшение качества социальной помощи. Размер пенсий по труду при власти Сталина составлял 30 рублей в месяц.

Простой человек утешался тем, что при ограниченной зарплате его подоходный налог составлял только 13 %. Он не учитывал, что дополнительные суммы приносил в казну налог с оборота товаров, соответственно увеличивающий розничные цены и незаметно выкачиваемый из кармана потребителя. Все эти суммы только частично погашали расходную часть бюджета. Дефицит покрывался с помощью печатного денежного станка.

Публикуемый государственный бюджет имел показной здоровый вид, но абсолютно не соответствовал истине. Смешными выглядели предложения с мест о поправках к бюджету на заседаниях Верховного Совета СССР. Они оставались только на бумаге протоколов, а не на практике. Интересы депутатов, отражающих нужды на местах, не учитывались, ибо на эту область государство обращать внимание было не в состоянии. Тем не менее, такой «бюджет» принимался единогласно. Таков был результат кастрации ума. Он был способен видеть только официальную витрину, верить ей, а не суровой реальности: катастрофической нехватки продуктов питания и вещей.

К 1988 году на руках у граждан страны находилось более 100 млрд. рублей с низкой покупательной способностью, то есть не вложенных в экономику, омертвленных, из-за высоких цен или отсутствия товаров в магазинах.

Но в том-то и сила тоталитарного государства, что оно может регулировать объем розничной торговли созданием огромного дефицита товаров широкого потребления. Эта задуманная в верхах нехватка и фиксированные цены на товары хотя и уменьшали роль наличных денег, но позволяли такой экономике сползать в пропасть очень медленно. Наращиванию неиспользованных средств населения способствовал рост фонда повременной заработной платы из-за увеличения штатов управленческого аппарата.

Однако накопление крупной суммы денег отдельным лицом было делом опасным, так же, как и владение куда меньшими суммами в валюте. Человек должен был быть готов к вопросу властей, откуда они у него.

Удовлетворительно ответить могли немногие. Формы кражи денег и товаров изощренно прогрессировали. Какая-то часть населения оказывалась в положении подследственных, и это силовое давление мешало экономической нестабильности развиться до катастрофических размеров.

Отсутствие рыночного контроля приводило в действие контроль бухгалтерский, оперирующий в основном количественными показателями. Внерыночное хозяйство полностью опиралось на него, но такой учет открывал широкие возможности для хищений. Списание за негодностью, пересортица, усушка, утруска, потери от «несунов» (воров-рабочих на своих предприятиях) не только стали методом перевода товаров из рук государства в частные руки, но даже вошли в поговорку.

Массовость хищений имела определенное социальное оправдание. Человек бедный отвергал такой экономический строй и восстанавливал хотя бы частичную справедливость, сознавая, однако, что идет по преступному пути. Подрыв материальных и моральных устоев совершался постепенно по всем направлениям.

Справедливости ради следует отметить и другую сторону медали. Невозможность заработать заметные деньги волей-неволей рождала бескорыстие большинства людей. Все жили бедно, и это становилось нормой сознания, невольной чистоты. Эта норма позднее выявила свою недолговечность, когда провозглашенный в 1992 году свободный рынок выдавил на поверхность скрытое до тех пор корыстолюбие в невиданных даже на Западе размерах. Началось циничное хищническое состязание людей за лучшее существование. Вечерами в городах звучали выстрелы. Предприниматели убивали своих конкурентов. Таковы оказались законы жизни, которые большинству приходилось открывать заново.

Реальная советская экономика в период ее исхода носила авантюристический характер. Естественно поощрялось паразитическое отношение к жизни у низов. Вошла в жизнь поговорка: «Где бы ни работать, лишь бы не работать!» Она была близка и верхам, точно так же относящимся к своим обязанностям. Падение стимула к труду явилось главной причиной утраты многими работниками важнейшего качества – профессионализма и воспитывало всеобщее равнодушие к проблемам государства.

Одним из последствий этого явилась гибель природной среды СССР. Казалось бы, рачительный хозяин должен постоянно заботиться о сохранении и воспроизводстве естественных ресурсов. На деле же этот хозяин был обуреваем желанием взять, но не дать. Странный собственник проявлял полное равнодушие к сохранению природы: лесов, пахотных земель, пастбищ, вод, воздушной среды обитания. На проблемы загрязнения промышленными отходами и отравления земель химикатами, нехватка кормов для скота, гибель ценных пород рыб, низкое качество нефтегазопроводов, заражение пространств радиоактивными материалами (80 «чернобылей» было захоронено в виде отходов!) не обращалось внимание. Все это оставалось вне поля зрения власти, хотя именно она была виновна в равнодушии к основе существования народа – его родной природе. Хозяина в стране фактически не было, а был чиновник-администратор, не желающий и не могущий решать комплекс нелегких проблем. Он преследовал цели только сиюминутной отчетности и личной наживы.

Парадоксальное «спасение» природы принесла промышленная разруха после 1991 года, повлекшая исчезновение с географической карты России около 250 000 сел и деревень. Наконец люди получили право уходить из развалившихся колхозов в города. Такая эволюция дала природе шанс на возрождение. И он был ею использован снова без пользы для человека. Он еще раз пострадал. Города не могли обеспечить его трудом. Образовалась неизвестная ранее безработица.

И все же важно ответить на вопрос: почему советская власть, столь решительно охранявшая свои позиции, не понимала внутренней угрозы собственному существованию, а сосредотачивала свое внимание, в основном, на угрозах внешних, мифических?

Потому что, принимая меры по ликвидации реальной опасности, она по элементарной логике должна была прийти к выводу о порочности своих основополагающих политических установок и о необходимости отказа от тотального вмешательства государства во все процессы жизни народа. Это в корне противоречило той силовой доктрине, с которой начал свое существование большевистский строй. Терпеть угрозу своим властным интересам строй не мог. Его интересовала лишь незыблемость собственной власти, и только она, согласно установкам большевиков, могла на каком-то этапе обеспечить определенный уровень жизни всем остальным. На практике и это оказалось невозможным. Власть всегда оказывалась впереди экономики. В обратном случае в действие вступили бы здоровые производительные силы, не нуждающиеся в тотальном надзоре.

Несмотря на эту ситуацию Хрущев в 1961 году заявил: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!». Что заставило его дать это заведомо невыполнимое обещание? Верил ли он в то, что говорил, или им руководили иные мотивы?

Если бы такое сказал комик на эстраде, то зрители бы понимающе и одобрительно рассмеялись. Они смеялись и тогда, когда то же лицо эксцентрично хлопало своим ботинком по пюпитру в зале заседания Генеральной Ассамблеи ООН, превращая свою возвышенную позицию в клоунскую интермедию. Затяжным фарсом выглядела и страстная любовь без взаимности к кукурузе. Такой стиль руководства входил в жизнь, и неудивительно, что настоящий цирк почувствовал главу государства своим. На полном серьезе редакторы негласно просили авторов: «Прочитайте последнее выступление Хрущева. Из него можно сделать хорошую клоунаду…»

Относиться к такому поведению как к анекдоту нельзя. По аналогии с лозунгами и призывами Гитлера, изображенного Чарли Чаплином бесноватым парикмахером, можно предположить, что и Хрущев пытался внести истерическую ноту в остывающую после запала прошлых лет жизнь. В утопическом обещании Хрущева сквозит ожесточение политика, готового на любой безответственный шаг перед маячащим впереди тупиком. Это тем более верно, что подобные заявления делались им после кровавых венгерских событий, в период серьезных волнений в Новочеркасске, Краснодаре и кубинского кризиса, чуть было не приведшего к ядерной войне. Слова Хрущева находились в ряду высказываний советских руководителей, которые следовало понимать только в противоположном смысле.