Текст книги "Господствующая высота (сборник)"

– Боже, как мне это надоело, – сказал дядя Виктор.

Пса похоронили в саду за летней беседкой. Григ долго плакал над жалким парящим холмиком земли. Было очень холодно, и солнце казалось сгустком ослепительного инея.

– …Пленка, – улыбался дядя Виктор, когда они грелись в комнате Грига у печки. – А почему пленка? Как ты это видишь? Пленка – как изображение, фотопленка, или как оболочка?

– Не знаю, – отвечал Григ.

– Ну-у, – понарошку обижался дядя Виктор. – За свои слова надо отвечать. Видишь ли, и в начале было… – Тут он замирал со вскинутой бровью. – Постой… Что, если… В начале была пленка… и пленка была у… Нет, не клеится. А вывод один – богословы мы с тобой липовые.

– А это как?

– А это как с женщиной – идешь напролом и получаешь кукиш.

– Да, – соглашался Григ.

– Да?! – изумлялся дядя Виктор. – Ты еще скажи, братец, что мы с тобой прекрасно поняли друг друга.

* * *

Сумерки натекли рано, не было и четырех часов. Дядя Виктор решил затопить камин и выгреб оттуда всю старую золу и угли. Наполнив с верхом зольное ведро, он пошел было на улицу, но только открыл и закрыл дверь.

– Проклятие.

Ведро глухо стукнулось в пол.

Мама отложила старую кофту, которую распускала на нить, и тоже вышла в прихожую.

– Что такое?

Дядя Виктор взял из шкафа автомат.

– Не знаю.

Григ потушил в гостиной свет и приник к окну. Сначала он ничего не увидел и подумал, что у него рябит в глазах после люстры – мерцающий сонм светлячков оплывал со всех сторон сад, – но люстра тут была ни при чем, светлячки были свечками, и люди несли их в руках, заслоняя от летящего снега.

– С Рождеством, – сказал дядя Виктор. Он на ощупь добрался до телефона, включил его в сеть и снял трубку. – Алло!.. Алло! Кто-нибудь! Полковник!

Трубка безмолвствовала.

Дядя Виктор перезарядил автомат и сказал маме и Григу идти на второй этаж.

– Думаю, ничего серьезного. Маскарад, но чем черт не шутит, – объяснил он, запирая входную дверь.

Мама и Григ поднялись на второй этаж.

Некоторое время было тихо, но оказалось, что это не тишина, это непрерывный хруст приминаемого снега, оказалось, что десятки чутких ног могут исполнять роль большого простуженного горла.

Дядя Виктор взошел на лестницу и сел посередине ее, поставив автомат между ног, – гулкий этот, одинокий звук жил намного меньше обычного, уступив пространство грянувшему «Те деум…».

Пели, как будто не зная слов, удивляясь собственной силе. Шли, по-солдатски выставив подбородки, пачкая расплавленным воском ризы соседей. Иногда, запутавшись в стихаре, кто-нибудь падал на спину впереди идущему, оба валились ниц и барахтались, как в сцепившихся парашютах. Вспыхивали, прорезались золотом высоко поднятые распятия – вместе с хоругвями они образовывали верхнее, более бурное течение хода. Затем, истончившись, замерли, отлетели в черную высоту последние звуки гимна, и уже не было ничего удивительного в том, что затрещали и зазвенели окна первого этажа: с молитвами большое простуженное горло лезло в дом, лезло, оскальзываясь на подоконниках и ранясь битым стеклом, проникало в комнаты и стучало дымными кадилами по углам. «Без толкотни, братья… сюда… держи… – слышались разрозненные голоса. – Отец, не заслоняйте… Сик!» Что-то щелкало и жужжало, заревами холодного мертвого огня рябили вспышки фотокамер. Молодой близорукий поп подошел к лестнице, обмахнул ее кадилом, чем-то спрыснул – капли полетели в дядю Виктора – и взялся фотографировать так, словно не было никакого подъема наверх и перед ним оказалась глухая стена, а не человек с оружием в руках. Утеревшись, дядя Виктор толкнул его прикладом в грудь. Поп отступил, перекрестился, поправил сбившуюся епитрахиль и пошел в кухню, где помимо несмолкаемого грома посуды (которую начали колотить, едва очутившись в доме) раздавались удары чего-то тяжелого по каминной полке. Душное облако золы быстро достигло второго этажа, у Грига запершило в носу, он накрыл рот воротником.

Потом началась литургия. Включили шипучую запись органа. Пели под несмолкающий гром кухонной утвари. Фальшивили безбожно. Кончили – скомканно, второпях – освящением разбитого камина, зажгли новые свечи и полезли обратно в окна. Кто-то зацепился полой за раму, и его с треском тащили в несколько рук.

– Отслужили, – сказал дядя Виктор.

– Свечки, – сказал Григ.

– Что?

– Они свечки в кухне поставили.

Еще – прямо в развороченном горле камина была утверждена статуя Пресвятой Девы Марии. Подожженная на все четыре конфорки плита украсилась цветными ленточками. Ванна под изувеченным душем и унитаз в туалете были до половины заполнены жирной грязью со снегом. Заинтересовавшись, дядя Виктор выудил из грязи две правых сандалии – взяв за ремешки точно лягушек, взвесил их двумя пальцами и выбросил вон.

* * *

Два часа спустя позвонил полковник и попросил включить телевизор.

Порядок к этому времени был наведен только в гостиной и прихожей. Стекла в кладовке достало лишь на окна в кухне и гостиной. По полу тянуло ледяным сквозняком. Подоконник в спальне схватило тончайшей коркой.

Включив телевизор, дядя Виктор убрал с экрана приклеенную кем-то бумажную рамку. Григ сидел за столом и от нечего делать рисовал фломастером на обложке журнала. У него получалось не то лицо, не то планета.

– Встаньте, пожалуйста, на свет, – сказал полковник.

– Зачем?

– Плохо вас вижу.

Дядя Виктор нетерпеливо отошел под люстру.

Григ закусил губу: получалось – лицо.

– Что еще?

– Спасибо.

– То есть?

– То есть мне всегда не нравились ошибки в расчетах.

– Точнее.

– Точнее, я нарядил их в бронежилеты. Вы были вооружены, но вы даже не сделали предупредительного выстрела.

– Зачем?

– А это уже моя забота. В принципе, конечно, ничего страшного – не выстрелили так не выстрелили, но, повторяю, я не люблю ошибок в расчетах.

– А я не люблю общения загадками.

Григ пригляделся: получалось лицо дяди Виктора.

– Да, конечно, – вздохнул полковник. – Конечно. И ждете от меня разъяснений.

– Удивительная догадливость.

– А не кажется вам удивительным, лейтенант, что объяснять происходящее с вами должен я, отстоящий от вас на сотни километров?

– Нет, не кажется.

– Черт, вы мне нравитесь. Вы мне чертовски нравитесь и мне вас чертовски жаль… Ну да перейдем к ответам. Вы спрашиваете: кто эти люди и зачем они приходили?

– Да нет, я спрашиваю, какого черта…

– Ох, а я, уж на то пошло, спрашиваю, какого черта вы лезете в бутылку? – воскликнул полковник. – С этим вопросом вы опоздали дня на три, если не больше… Да это уже и не вопрос.

– А что?

– Что? Иллюстрация. Беспомощная и безграмотная иллюстрация. Довольны? Я могу идти ужинать?

– Да нет, валяйте.

– И вот вам на первое: все эти люди – настоящие, верьте, священники – все эти люди были заняты исследованием вашего дома на предмет… будем говорить… – Полковник поджал губы и посмотрел куда-то вверх. – А вот дудки, ничего не будем говорить. Думайте сами.

– Что еще?

– Мне были нужны волонтеры, лейтенант. И выбор мой оказался мудр: настоящие специалисты всегда видят только то, что видно.

– Что же конкретно?

– А вот-с…

Вместо полковника во весь экран явился снимок заброшенного и чрезвычайно ветхого одноэтажного строения с пустыми окнами.

– Что это?

Снимок пропал, полковник щелкнул пальцами:

– А как вы думаете?

– Никак я не думаю. Я уже говорил, что…

– Хорошо-хорошо-хорошо, – заторопился полковник. – Хорошо. Но только не подумайте, что я вас разыгрываю… Это – фотография дома, в котором вы сейчас находитесь и находились во время давешней высочайшей миссии.

– Что?

Полковник расхохотался.

– Я предупреждал вас.

– Чепуха. Катакомбы какие-то.

– Чепухой это было для попов, бог с ними… Кстати, почему никто из них не поднялся на второй этаж?

– Потому что я был на лестнице.

– Потому, что не было никакого второго этажа, лейтенант.

– А фотоаппараты…

– Бог мой, я показал вам снимок!

Дядя Виктор подвинул себе кресло и сел.

Отложив фломастер, Григ тоже стал смотреть телевизор.

– Они же чуть не разнесли дом.

– Сожалею. Вы не оставили мне ничего другого…

– Я не оставил?

– Секундочку. – Полковник пригубил стакан молока. – Не все сразу… Меня интересовала информация. Информация из первых рук… Но для вас и это пустой звук. Хорошо. Я приведу пример. Чтобы вы могли оценить, какой пробы информация меня интересует. Готовы?

– Конечно.

– Сегодня ночью, лейтенант, вам снилась пустыня.

Дядя Виктор переправил взгляд на стену. Выражение отрешенности на его вдруг побледневшем лице сменилось тревогой, он потрогал себя за горло.

– И это еще не все. Я могу детально, по секундам репродуцировать, чем и кем вы занимались в этой пустыне и что она собой представляла. Желаете?

Дядя Виктор молчал.

– Расслабьтесь, лейтенант. Человек расползается по прошлому, как чернила по бумаге. Реальное объективное и реальное субъективное прошлое – вот этажи, в коих в основном вы и обитаете. Это очень просто. Чуть-чуть обидно, чуть-чуть задевает, но просто. Как флюорография.

– Да, это была пустыня, – задумчиво произнес дядя Виктор.

– Рыжая пустыня…

– Замолчите.

– Ох-ох-ох. – Полковник закрылся скрещенными пальцами.

– Это мерзость, – сказал дядя Виктор.

– Да и что с того, господи?! Вы каждый день, извините, ходите в туалет, и это тоже мерзость. Вы спите с женщиной, и это, если углубиться, мерзость еще более мерзостная. Ну и что?

Дядя Виктор забарабанил пальцами по колену.

– Не знаю.

Полковник покачал головой:

– Честно говоря, я уже отвык от этих тем.

На столе у него зазвонил телефон, он с неудовольствием приложился к трубке: «Я… конечно… конечно, блокировать… Отбой».

– И это была рыжая пустыня, – сказал дядя Виктор, глядя на стену.

– Рыжая… – механически повторил полковник. – Приношу свои извинения. – Покопавшись в своих бумагах, он что-то подчеркнул двойной линией и отложил в сторону. – Тем не менее мы не всесильны.

– А я уж думал…

– Флюктуация поля Младенца, лейтенант, прослеживается пока на одном снимке, и, понятно, многого отсюда не выжмешь.

– Не выжмешь?

– Я имею в виду – много определенного. Если же вас интересует положительная информация, то пожалуйста… Существует некий исчисляемый мир, который мы в состоянии коррелировать лишь по одному параметру, да и то приблизительно. Исчисленные кровати этого мира – абсолютно все кровати – спарены с исчисленными гильотинами. Раз. Исчисленные обитатели мира, ложась спать, просовывают, как один, головы под взведенные ножи. Два. Исчисленные веревочки от ножевых стопоров сходятся в некоей математической точке, функцию которой мы можем исчислять по-разному. Три… В сущности, это и все.

– Фантазия.

– Такая же, как и ваша рыжая пустыня. На фотографии, между прочим, вместо спальни – две кельи, соединенных узким окном.

– Ну и что?

– А то, что в русских монастырях – по-моему, именно в русских – кельи называются пустыньками.

– На подушку и под нож, – задумчиво произнес дядя Виктор. – Неплохо.

– Вы себя хорошо чувствуете?

– Гениально…

– Лейтенант, вы мне не нравитесь.

– Вот, а говорили, что нравлюсь чертовски.

– Чертовски… – повторил полковник.

Склонив голову, он недолго водил ребром ладони по бумаге, вздохнул и вдруг хватил кулаком по столу:

– Я так и думал! – И отключился без лишних слов.

Григ не знал, как это у него вышло, но в течение последних минут разговора он чувствовал себя на месте дяди Виктора. Когда полковник пропал из телевизора, ему стало жарко и нехорошо, он пошел на кухню напиться воды. Слегка кружилась голова и было не ясно, как такие умные разговоры могли в ней столь легко помещаться. В кухне мама выкорчевывала из камина статую Девы Марии и, оглянувшись на него, сказала: «Да отпусти его, помог бы…» То есть Григ опустил на пол дядю Виктора, которого держал на руках, и помог ей вынести статую во двор. А когда одеревеневшее тело погрузилось в снег, она всплакнула у него на плече: «Мамочки-и!..»

И сон в ту же степь: всю ночь он пролежал на полу огромной душной комнаты, заключавшей в себе душную пустыню. Поднимался сильный ветер, стены жестоко секло песком, но на самом деле это были не стены, это были щеки его, ему было очень больно, и пуще боли жгло ощущение бескрайнего, бездвижного, мертвого одиночества. И где-то поблизости бегал Ахилл и кричал, что полковник собака.

Утро наступило позднее, серое и без привычных утренних звуков: на кухне никто не стучал посудой, никто не будил Грига, никто вообще ничего не делал.

Затем что-то ударило по стене, так, словно в камине лопнуло полено, и раздался приглушенный возглас дяди Виктора. Испугавшись, Григ остался лежать в постели. Но, как ни старался, он ничего больше не услышал – вплоть до той минуты, когда заскрипели и застучали ступени лестницы.

Окровавленный, со всклоченными волосами и трясущимся подбородком, дядя Виктор ворвался к нему в комнату и крикнул страшным голосом:

– И что же это будет потом?! Что?!

В руках у него трепетала длинная лента марли и кувыркался пузырек изумрудной зелени – попадая на марлю, зелень и кровь делали ее похожей на змею, и с этой-то змеей дядя Виктор никак не мог справиться. В конце концов он бросил все на пол и, зажав сочащуюся рану на шее, побежал прочь. Вздрогнув, «змея» потащилась следом за ним.

– Стой, – сказала ему мама на первом этаже. – Убери руки. Дай бинт.

– Это ж… это ж… – порывался говорить дядя Виктор. – Как свиней!

– Та-ак, – оценивающе заключила мама. – Наклони голову.

– Как свиней!

– Не вертись.

– Что это было?

– Кожа разошлась.

– Я не об этом. Ты видела?

– Спрашивай у своих.

– Господи, да я видел… – Не договорив, дядя Виктор вскрикнул и зашипел.

– Осторожней, – пригрозила мама.

– …я увидел…

– Да не вертись же!

– …себя! Под ножом!

– Уф-ф. Все. Жди на кухне, – сказала мама и пошла вверх по лестнице. – Доброе утро, засоня. – Она склонилась и поцеловала Грига в лоб и щеки. – Будем вставать?

Он недоуменно улыбнулся и закрыл глаза – из-за сильного смешанного запаха зубного эликсира и крови.

– Доброе утро.

Выйдя покурить (он постановил исполнять это, как зарядку, учредив дозу не менее сигареты зараз), дядя Виктор разглядел в крыше пустой конуры Ахилла дырочку. Верней, то было едва приметное углубление в снегу, и, только расчистив снег, он убедился, что дырочка находится не в снегу, а в крыше.

Он заглянул в конуру и увидал в задубевшей матрасной подстилке еще одну. Это было похоже на то, как если бы в конуру выстрелили сверху – пробили и крышу, и ватин, – с той разницей, что никакой пули ни в подстилке, ни под ней не оказалось, лишь пятнышко заиндевевшей крови.

Высосав сигарету до фильтра, он взял из-под крыльца лом и направился к могиле Ахилла.

Пес лежал неглубоко под насыпью. Лом звенел и лип к ладоням, однажды слетела длинная косая искра, но дело шло быстро, и через несколько минут, поддев, точно корень, труп бедного животного, он обнаружил еще две дырочки – на холке, между сдвинутыми крыльями лопаток, и на груди, под левой окаменевшей лапой.

– Какого черта вы играете? – спросил он, включив телевизор и не дожидаясь, пока изображение прольется на экран.

Полковник подошел не сразу, вместо него кто-то в форме вывалился из кресла перед камерой, и дяде Виктору пришлось повторить свой вопрос.

Полковник был выбрит и причесан, белоснежный его воротничок над стрелкой галстука издавал, казалось, свое собственное свечение.

– Это вы о собаке? – уточнил он.

– О ней. – Дядя Виктор переступил с ноги на ногу. – И не только.

– Ах, – с сожалением вздохнул полковник. – Вы имеете в виду свою шею.

– Да, черт побери! – вскричал дядя Виктор. – Свою шею!

Полковник укоризненно склонил голову.

– Между прочим, лейтенант, я почти вдвое старше вас.

– Но это не дает вам никаких прав на мою шею!

– Хорошо. Со мной очень многие говорят о моих правах. В том смысле, что свобода одного кончается там, где… Вы ведь об этом говорите? – Полковник тронул узел галстука. – Я же замечу, что за редким исключением провожу все эти границы в одностороннем порядке. Но главное заключается в том, лейтенант, постарайтесь понять это, в том, что я не просто ограничиваю вашу… как там… свободу…

– Понятно, – кивнул дядя Виктор.

– …но я еще и формулирую ее.

– В таком случае вы не военный. Вы Саваоф.

С улыбкой полковник протянул куда-то руку, и экран погрузился в мутную, тающую темноту.

* * *

Григ хотел сказать, что это бесполезно, что как раз это и ни к чему, но дядя Виктор не хотел ничего слышать. Одевшись, они сели в машину – откуда она взялась? – и поехали к тепловозу.

– Саваоф! – щерился дядя Виктор, налегая на руль. – Черт бы вас всех побрал! Ангелы в лампасах.

Григ молчал.

Что-то странное творилось с лобовым стеклом, со всей дорогой, несущейся под колеса. Все будто бы теряло очертания, взвешивалось. Это казалось потерей качества света, словно до сих пор все предметы и земля были покрыты особой пленкой, которую ни с того ни с сего унесло одним махом. В то же время это было так просто, как рассматривать фотографии в альбоме – вот дороги, по которым ты уже никогда не пройдешь, вот женщины, о которых не узнаешь ничего, кроме их плоских лиц, а вот и сам ты, каким не будешь во веки веков. Вот поезд, вот дядя Виктор, расчищающий рельсы перед тепловозом и наивно полагающий, будто прорыв пустого состава в мир (он так и думает: из карантина в мир) что-то докажет им, извне, чем-то взволнует их и заставит действовать с лучшими побуждениями…

Наверное, Григ плакал, глядя на проходящие стеной, лязгающие вагоны. Дядя Виктор тряс его за плечи и смеялся. А потом в поезд с треском ударила молния, ударила вторая и третья, и рокочущий голос полковника объяснил дяде Виктору то, чего так и не собрался объяснить Григ: «Не стоит заблуждаться насчет наших ангельских намерений – повышение квалификации мира. Со всеми вытекающими». Хохоча, полковник щурил желтый в синих прожилках глаз с огромного фотографического портрета на растяжке между фонарями. На смену поезду тащился замерший замерзший город. Из булочной на центральной улице машина была обстреляна. В ответ дядя Виктор выстрелил из автомата. От дверей булочной отлетели белые щепки, обрушился карниз. Однако, когда они вошли в это крохотное помещение, в нем не оказалось ни души. Повсюду были разбросаны окаменевшие хлеба. Облако тающего порохового дыма стлалось по потолку. У кассового аппарата звонил телефон. Дядя Виктор взял трубку, поднес ее к уху и, не говоря ни слова, слушал минуту-другую.

Когда они двинулись в обратный путь, начинало мести. По закоулкам взлетали снежные чертики, бряцали форточками распахнутые окна. Процеженные недавним составом рельсы вновь засыпало, и вороны, что-то сосредоточенно выклевывая, густо сидели на них.

На переезде, захваченный шлагбаумом, бился на ветру огромный бумажный лоскут – он был как препарированная капля и шумел, как целое море.

Дом был пуст. Дырявая дверь поскрипывала на сквозняке.

Мама не встречала их. Они прошли все комнаты, вышли во двор и, переступив запорошенную статую, искали ее во дворе. Спиной Григ чувствовал ледяное дыхание дяди Виктора. Неотступно дядя Виктор следовал за ним и зачем-то оглаживал себя по карманам. Вернувшись в дом, они продолжали поиски дома. Дом стоял на краю пропасти, заселенной островерхими будками. На первом этаже пахло буфетом и было грязно после попов, на второй вели забранные дорожкой ступени. Никого не оказалось и здесь, лишь Пресвятая Богородица смотрела на них. «Всё», – шепнул дядя Виктор. Запах старого буфета, наверное, все-таки исходил от нее, от Девы, и только об этом и успел подумать Григ, мысль эта сошлась у него последней, перед тем как звук автоматной очереди пробежал через микрофоны, и он увидел вывернутое и быстро намокающее красным тельце в углу комнаты, а в небе вставшую на громадной высоте черную горбатую радугу, всю как бы из закопченного и многократно склеенного стекла.

– Всё, – повторил он усталым голосом, выключил мониторы и потребовал себе молока.