Текст книги "Господствующая высота (сборник)"

Постой

В измайловской «Дельте» у него оставался оплаченный до следующего полудня «люкс», но он решил больше не показываться там, да и вообще на неделю-другую забыть о гостиницах: базы данных регистратур уже наверняка шерстили. Поплутав с час по метро и порядком взопрев, он вышел на Бабушкинской. В торговых павильонах у подземного перехода промышляли расквартированием тех, кто нуждался в недорогом и не требовавшем регистрации посуточном жилье. Так, еще через полчаса, заполучив адрес, он направлялся в обход заваленного снегом Раевского кладбища к двенадцатиэтажке по Олонецкому проезду. Низкое ночное небо было затянуто мучнистой мглой, едва снежило.

На пороге подъездного тамбура его встретила старуха, как будто сошедшая с довоенной фотографии: в чиненом бушлате и больших валенках, вынуждавших держать ноги расставленными, так что осанка ее напоминала позу хоккейного голкипера, в пуховом платке, завязанном на затылке, она сначала взяла и пересчитала деньги, затем потребовала паспорт и, уверенно разломив книжицу на нужной странице, скомандовала ему встать «на свет». Вельцев не только не выказал возмущения, но, подавшись к освещенному окну, стянул шапку с головы. Его физиономию на снимке старуха изучала долго и дотошно. Что-то там ей явно не нравилось. Она шмыгала мясистым носом, дальнозорко щурилась и покусывала клыком нижнюю губу. Чувствуя, что начинают мерзнуть уши и темя, Вельцев надел шапку, полез в карман за сигаретами и тут увидел, что старуха рассматривает уже не фотографию, а визы. Он хотел спросить, в своем ли она уме, но старуха опередила его, возвратив паспорт и дав отмашку следовать за ней в дом.

Стены подъезда хранили следы недавнего пожара. Новые двери квартир на первом этаже являли собой разительный контраст со всеми прочими поверхностями, либо закопченными, либо шелушившимися. Ключом, похожим на те подкалиберные отмычки, которыми пользуются в поездах проводники, старуха открыла смотревшую в тамбур дверь и оглянулась, пропуская Вельцева перед собой. Он вошел. Огонь в свое время вовсю похозяйничал и в прихожей. Это было ясно по новому пласту линолеума на полу, по новым обоям на стенах, по новой краске на потолке и той очевидной, хотя и расплывчатой грани, где все это новое и свежее, вдаваясь в квартиру, ограничивалось старыми, не тронутыми плазмой покровами.

– В общем, так – мимо унитаза не лóжить, в ванну не ссать. На станке не курить, – напутствовала старуха из подъезда полушепотом. – Отдыхай. Телефон в кухне. Если что, баба Агафья я… – И, прежде чем Вельцев успел опомниться, закрыла дверь. Ключ дважды повернулся в замке.

Вельцев подался обратно и, вспоминая что-то, о чем хотел спросить, слепо шарил пальцами по двери. С внутренней стороны отпирающая ручка отсутствовала – была только шатавшаяся на болтах скоба. В поросшей грязью замочной скважине виднелся трехгранный стержень. Вельцев пошел в кухню, чтоб позвать старуху через окно, но, отдернув занавеску, обмяк: забранное решеткой и бесшумно полыхавшее новогодней иллюминацией окно выходило на задний двор с кладбищенской оградой, подпираемой гаражами. Окно единственной комнаты, судя по планировке, смотрело туда же. Проверять это не было никакой нужды, тем не менее протиснувшись между крытой ковром кроватью и шифоньером, Вельцев заглянул за парчовую штору. Не то чтобы открывшийся вид поразил его – на заслонявшем створ куске фанеры была наклеена большая фотография тропического водопада, – но если бы ему предложили угадать, что он увидит за шторой, это, наверное, было бы последнее, что он решился тут допустить.

Оглядевшись, он сел на кровать и покачал задом. Мелкие недра отозвались заглушенным треском пружины. Комната пропахла табачным дымом. С грошовой, в три разноцветных плафона, люстры свешивался на шнурке игрушечный человечек.

Расстегнув пальто и устало облокотившись на ноги, Вельцев отрешенно уставился в пол.

В принципе, наверное, было даже и неплохо, что его заперли, – не переносивший одиночества в первые часы и дни после заказов, он, отлежавшись, нынче бы наверняка отправился искать себе приключений на голову. Тем более что вчерашняя кровавая баня на Тверской никаким заказом вовсе и не была, а была – чего уж там говорить – беспределом, его, Аркаши Вельцева, самодеятельностью, самосудом и сумасшествием: шесть трупов, два из которых – если не пускаться в уточнения вроде того, что местом действия послужил закрытый для простых смертных ночной клуб – «случайные прохожие»…

– Это называется мышеловка. Я – сыр.

Вельцев механически просунул руку к пистолету в подмышечной кобуре и обернулся на голос. В простенке за дверью, забравшись с ногами в облезлое кресло, сидела девица лет восемнадцати-двадцати, в цветастом узбекском халате и сбитой на ухо тюбетейке. Жирно накрашенный рот и брови взрослили ее. Она прятала улыбку, довольная тем, что до сих пор могла так просто скрывать свое присутствие, и катала в пальцах незажженную сигарету. Вельцев опустил руку и расправил полы пальто.

– Ты кто?

Закурив, девица пустила струю дыма в потолок.

– Лана, – представилась она таким тоном, будто была удивлена, что этого можно не знать. – Я же говорю – бесплатное приложение.

Вельцев стащил шапку и почесал голову.

– Так вот зачем бабка дверь заперла. Я не говорил, что…

– Сказку про Буратино помнишь? – перебила его девушка. – Где котел был нарисованный?.. Вот. Там – котел. Тут – свобода.

– Какой еще котел?

– А чего ты воображаешь, когда хочешь в отпуск?

– Ничего.

– Неправда. Ты воображаешь… – Мечтательно прищурившись, Лана столкнула тюбетейку на лоб и запрокинула голову с выставленным подбородком. – Пальмы. Океан. Коктейли шлангами. Бабы косяками. Вот и пожалуйста. – Она кивнула на окно, придержав шапочку. – С бабами, конечно, у нас не очень. Чем богаты, как говорится. Но свободы – по самое не хочу. Тебя как звать-то?

– Послушай, – вздохнул Вельцев. – Я только хотел перекантоваться.

– Вот-вот, – туманно поддакнула Лана. – Только перекантоваться… – Стряхнув пепел в блюдце под креслом, она поигрывала сигаретой, словно договаривала фразу про себя.

– Переночевать, – поправился Вельцев.

– Вчера, – улыбнулась она, – один дяденька, знаешь, что попросил меня сделать?

– Что?

– Попысать ему на срам.

– И что?

– Ничего. Ошпарить яйца, и все. Каждому, как говорится, свое.

Вельцев взглянул на часы.

– Что тебе еще предлагают?

Лана почесала локтем выпиравшую из-под халата коленку.

– Замуж! – Она нацелилась в него сигаретой. – А то не слышал, что из проституток – самые верные жены?

Вельцев устало прилег. Подвешенный к люстре человечек оказался как раз против его лица.

– Слышал другое.

– Что?

– Что жены – верные проститутки.

Лана захохотала:

– Женатый, что ль?

– Нет.

– Девственник?

Он повозил затылком по жесткому, как щетка, ворсу ковра.

– Слушай, отстань.

– А я – да, – понизила голос Лана.

– Что?

– Ну, девственница.

Вельцев вздохнул.

– Конечно.

– Нет, честно! – Кресло под Ланой заскрипело. – Не веришь? В прошлом месяце зашилась. Меня узбек сватал андижанский, барыга хлопковый. Пока состав с грузом ждал. Влюбился, говорит, по самое не хочу. Машину даже обещал. Только, говорит, нельзя, по обычаю нашему, чтобы в первую ночь ложа не окровить. Дал, короче, сто баксов на пластику.

– А что ж ты, – Вельцев поковырял пальцем ковер, – за старое?

– Нет, зачем? – искренно удивилась Лана.

– Что – зачем? – не понял Вельцев.

Лана промолчала.

– Извини.

– В общем, не дождался Шарфик мой поезда своего. Грохнули женишка. В Яузе вон, за кладбищем, вылавливали.

– Прости.

– Да ладно. – Она длинно выдохнула дым. – У каждого своя клиника. Вот и Шарфик гешефт свой хотел сюда перетащить, потому что запал тут на что-то. А это как из поезда прыгать за мухами. Представь? Ты бросаешь все, что у тебя есть, – все-все-все, – и сходишь на первой остановке.

– Ну? – приподнялся на локте Вельцев.

– Ну и – все, приехали… – Лана раздавила окурок в блюдце, спустила ноги с кресла, сходила в прихожую и вернулась с фотографией, которую бросила рядом с ним на кровать.

На мятом глянцевом обрезке Вельцев увидел улыбчивого южного типа со сросшимися бровями. Снимок был сделан со вспышкой, с близкого расстояния, практически в упор. Лицо вышло нерезким, пересвеченным, зато позади вверху оказался во всех деталях запечатлен подвешенный к люстре человечек. C обратной стороны снимка тщательно, как монограмма, фломастером была выведена прописная «Ш». Вельцев повертел фотографию в пальцах, затем отшвырнул ее, сел на краю кровати и провел кулаком по лбу.

– Ты что? – спросила Лана.

Медленно, не соображая еще, что делает, он достал бумажник, раскрыл его и взглянул в бархатные слоистые недра.

– Ты что? – повторила Лана, приблизившись.

Вельцев спрятал бумажник и снова уставился в пол. Фотография напомнила ему о чем-то важном и в то же время упущенном из виду, кольнула горячим под ложечку, – но и только, так что в следующее мгновение он даже не мог сказать, что именно дало знать о себе – вещь, воспоминание или предчувствие.

Лана подобрала снимок, подула на него и засунула между стеклами серванта, сдвинув бумажную иконку.

– Чаю будешь? – спросила она, встав на пороге комнаты. – Или, может…

Вельцев опять прилег.

– Ты без меня пока там. Свет выключи. Мне тут надо… немного…

– …перекантоваться, ага, – договорила Лана, хлопнула по выключателю ладошкой и закрылась в кухне.

Навалившись на локоть, Вельцев закурил и снова растянулся на ковре. Сигарету он держал в откинутой руке на весу, чтобы пепел падал на пол, другой вхолостую ворочал кремнем зажигалки. Из кухни вскоре послышался приглушенный смешливый голос – Лана говорила по телефону. Вельцев попробовал вспомнить неумело накрашенное лицо девушки, однако вместо лица ему почему-то вспомнилась выпиравшая из-под халата коленка.

Давно, года три тому назад, он набрел в Интернете на статью, в которой доказывалось, что расположенность мужчины к убийству и к женщине имеет источником один и тот же невроз – какой именно, Вельцев так и не понял, хотя прочел статью дважды. Ученому автору он был признателен не за его темные разглагольствования, а за то, что связь между склонностью к убийству и влечением к женщине получала хоть какое-то признание. То есть то, что прежде он считал имевшим отношение к нему одному и мыслил как постыдное, вроде первой поллюции, в одночасье перестало быть как уникальным, так и сомнительным. После своего первого заказа, промаявшись сутки без сна, он исповедовался в Рождественском монастыре. Для душевного спасения этот поступок не возымел последствий, зато материальных результатов было хоть отбавляй: по дороге из монастыря Вельцев перевернулся на машине, заснув за рулем. Его первой женой стала студентка мединститута, в тот день вышедшая на свою первую стажировку в Склифе. Тогда, не столько в травматологии, сколько в общежитии, она буквально возвратила Вельцева к жизни. Следующим утром он будто проснулся в новом мире, а еще неделю погодя – с легким сердцем и даже, что ли, с чувством бескорыстного благодеяния – застрелил досаждавшего ей тульского ухажера-пропойцу. С Оксаной они прожили душа в душу два с половиной года, и то, что Вельцев приносил домой под видом получки инспектора по кадрам в ЧОПе, он безо всякой задней мысли называл совместным доходом семьи. Секс (не со всякой женщиной, конечно, а с той, которую он считал своей) для него был средством отпущения грехов почище любой исповеди. Будучи со своей женщиной, он возобновлялся телом и совестью, каждое такое объятие виделось ему рождением новой, прекрасной жизни – сто крат лучше его собственной и тысячу крат лучше тех, которые он отнимал. Фильм «Бонни и Клайд» он поэтому считал надуманным – половая привязанность не могла служить героям подспорьем в бою, если только они не были гомосексуалистами, – а единственное оправдание схожему сюжету «Прирожденных убийц» находил в том, что под занавес кровожадные персонажи делались любящими родителями, перерождались в детях. Такими же любящими родителями он представлял и себя с Оксаной – до тех пор, пока (на почве богатой травматологической практики, надо думать) ее не стал беспокоить телефонными звонками Господь Бог. Звонил Бог всегда в отсутствие Вельцева, говорил много, на вопросы не отвечал и, прежде чем отключиться, начинал тяжело хрипеть в трубку. «Ужас, – виновато признавалась жена. – Слышу все хорошо, а разобрать ничего нельзя». За полгода, миновавших между первым звонком и той памятной для Вельцева ночью, когда Господь решил заговорить устами Оксаны и ее с судорожными припадками отвезли в 4-е отделение Канатчиковой дачи, она смогла вполне усвоить только два божественных откровения: «Все будет джага-джага» и «Мальчики кровавые в глазах». Второй брак, супружество Вельцева с Дашей, которая не любила его, вышел, как ни странно, более продолжительным, длился без малого четыре года, но распался в одночасье – разлетелся кровавыми брызгами вчера под утро, когда по анонимной MMS-наводке Вельцев расстрелял предательницу, ее любовника и своего «работодателя» Митяя, обоих митяевских горилл, Репу и Джека, и расположившуюся позади их стола случайную парочку за ширмой. Недоброе Вельцев почуял еще осенью, вернувшись из командировки в Питер. Даша, прежде своенравная и вспыльчивая, вдруг смягчилась, стала покладистой и обходительной. Перемену в ее поведении можно было бы счесть добрым знаком, если бы одновременно это не был признак измены, уничтожившей то единственное, что привязывало Вельцева к жене, – всеобновляющее и всепрощающее свойство их близости. Удивительно, но до вчерашней катастрофы вину за то, что перестал воспринимать Дашу своей женщиной, он возлагал не на нее, а на себя, и даже малодушно помышлял о разводе. Вторые сутки, шедшие после бойни в клубе, он не мог избавиться от чувства, что стал дышать каким-то новым, пустым воздухом, который рвал его изнутри, точно выброшенную на берег глубоководную рыбину…

– Не прячься, я тебя вижу, – вздохнул он, потушив окурок на подоконнике. – Выходи.

Дверь кухни, до сих пор приоткрытая настолько, чтобы можно было подглядывать в щель, распахнулась, и Лана подошла к Вельцеву. Тюбетейки на ней уже не было, дурацкий грим оказался смыт без следа, в густой тени между свободно болтавшимися бортами развязанного халата белело не то облегающее белье, не то голое тело. Пропустив руку под халат, Вельцев почувствовал в ладони теплую, пошедшую мурашками от прикосновения кожу. Лана подалась к нему вплотную.

– Решила соблазнить меня? – спросил Вельцев.

– Я тебя обманула, – сказала она.

– В чем?

– Я… ну, в общем, не делала пластику.

– И что?

Ее живот напрягся под его пальцами.

– А ты не будешь смеяться?

Вельцев задумчиво прокашлянул.

– Постой… Ты то есть хочешь сказать, что все-таки – девственница?

Лана накрыла его руку своей ладонью.

– А ты хочешь это проверить?

Он не отзывался, но и не забирал руки. Лана, замерев, пристально посмотрела на него, как будто дожидаясь, когда он моргнет. Вельцев выдержал взгляд, но, стоило девушке дотронуться до его гульфика, перехватил ее запястье. Рука Ланы оказалась такой тонкой и слабой, что он решил, что сделал ей больно, однако она не думала не только обижаться, но и останавливаться. Так, одной рукой, она распустила ему ширинку, сдернула брюки на бедра, скатала трусы, взяла член и завороженно разглядывала его. Минуту, а то и больше они не двигались, застыли немой сценой – Лана изучала и ощупывала его быстро прибывавшее в размерах достоинство, а Вельцев, не соображая, продолжал держать ее за руку. Потом она забралась на кровать, встала на колени так, что поджала его бедра с боков. Движения ее пальцев, до тех пор осторожные и даже пугливые, помалу становились резкими, увлекшись, она забавлялась с чувствительной плотью, точно с игрушкой, и не заметила даже, как прошлась по головке ногтем. Вельцев, ахнув от боли, крепко сдавил ее маленькую грудь. «Теперь ты…» – сказала она и отпустила его. Сжав одной рукой саднящее место, другой рукой Вельцев поласкал Лану – лишь бы отвлечь ее. «Не так», – выдохнула она с досадой, соскочила к серванту и стала копаться в нем. Воспользовавшись передышкой, Вельцев убрал пистолет из кобуры в карман пальто и выпростался из тяжелых рукавов. Лана вернулась с баночкой душистой цветочной мази и снова взгромоздилась на него. С хозяйским радушием, щедро, как бутерброд, она смазала член, завела его себе между ног и взглянула на Вельцева. Помешкав, он несильно надавил. Лана, поведя плечами, выскользнула из халата и отбросила его. Видя, что ей больно и страшно, Вельцев продолжал давить – но уже не подаваясь к ней, а, наоборот, прижимая ее за бедра к себе – чутко, медленно и с таким чувством, что вот-вот должно произойти что-то ужасное. Но ничего ужасного не произошло. Лана не издала ни звука. Вельцев и не сразу понял, что вошел в нее целиком. Лана аккуратно приподнялась, еще аккуратней присела, поворочала тазом, не то собираясь с духом, не то свыкаясь с болью, после чего возобновила осторожные вертикальные движения. Трижды, с каким-то конвульсивным содроганием, она замирала, Вельцев думал, что тем все и кончится, но каждый раз Лана принималась двигаться снова. Наконец она уперлась обеими руками в Вельцева, сгребла в кулаки кожу на его груди заодно с пуловером и, точно наверстывая упущенное, досаждая своим страхам, задвигалась – поначалу редко, но ускоряясь с каждым ударом, – так сильно и размашисто, что в серванте зазвенело стекло и от ковра пахну´ло пылью. Придерживая ее за талию, Вельцев тупо смотрел на коротко ходящую грудь, липнущие к ключице хвосты косичек и раскрасневшееся лицо. Подвешенный к люстре человечек неспешно поворачивался над ее головой. Задыхаясь, Лана то хватала Вельцева за плечи, то словно пыталась избавиться от него, уползти куда-то. К каждому ее выдоху, совпадавшему с тупым хлюпающим ударом ему в пах, уже примешивался стон, она чуть не срывалась в рыдания, и сам Вельцев вскоре почувствовал, что начинает задыхаться, что к животу его от коленей как будто восходит знобящее пекло. Под ковром пела и трещала кроватная пружина, и этот металлический клекот отчего-то навеял ему мысль об угодившей под пули парочке в клубе. «Черт, черт, черт…» – стал приговаривать он в такт неистовым скачкáм Ланы и, сколько мог, попробовал двигаться сам. Они разрешились почти одновременно – Вельцев с негромким стоном, сдавив что есть силы ее бедра, Лана – и вовсе бесшумно, мелко сотрясшись и рухнув на него ничком как подкошенная.

Отдышавшись, он поцеловал ее в горячий висок, переложил ближе к изголовью, подхватил смятое пальто и заперся в ванной. Его натертый контуженный пах был обильно запачкан кровью и притом источал ошеломляющий аромат цветущей клумбы. Зеркало, стоило Вельцеву податься к нему, затуманилось. Он ткнулся в мутное стекло лбом. Где-то за стеной, отдавая в пол, тарахтела водопроводная труба. В стаканчике на подзеркальной полке стояла детская зубная щетка. Вельцев взглянул на часы, однако перестал их видеть еще прежде, чем сообразил, который был час: циферблат, как и раскрытый бумажник давеча, поманил его напоминанием о чем-то важном и забытом. Он с нажимом провел себе по макушке, посмотрел вверх и по сторонам, но ничего не вспомнил. Думая, что еще можно найти подсказку, он порылся в карманах пальто, взял пистолет, сбросил в руку магазин и вставил его обратно в рукоять. Что после вчерашнего оставалось всего три патрона, он знал и без того. «Пах-пах», – сказал он своему проявившемуся отражению, пристроил «беретту» на змеевике так, чтобы до нее можно было без труда дотянуться из ванны, разделся и полез под душ.

«А может, Лана?» – осенило его, когда он намыливался в паху.

Встав неподвижно, он опять взглянул в потолок, пожал плечами и продолжил намыливаться. Была ли Лана его женщиной, он, конечно, еще не мог сказать. Равно как и то, была ли она девственницей. Зато, едва только смыв ее кровь, он понял то, чего не мог выразить для себя раньше: в своих амурных предпочтениях он руководствовался не столько очевидными плюсами юности партнерш, – которые, если не годились ему в дочери, все равно были намного младше его, – сколько тем, что молодость его женщин давала ему, бездетному по долгу «службы», иллюзию полноценной семьи. Его женщины были и детьми его. Не смея обзаводиться потомством на деле, он обзаводился им в воображении, придавая телесной близости свойства как зачатия, так и рождения. Своя женщина таким образом была для него чем-то вроде усовершенствованной Евы – не просто обитательницей, но охранительницей рая, державшей в одной руке запретный плод, а в другой – за горло – змея-искусителя.

Вельцев убрал голову из-под шипучей душевой струи и прислушался – откуда-то из-за стен доносилось громыхание, то затихавшее, то нараставшее. Громыхание это он слышал уже некоторое время и не придавал ему значения, думая, что так тарахтит труба, но, выключив сейчас воду, понял, что грохот доносится из квартиры, и это не шум водопровода, а шум драки – глухие удары и шарканье сдабривались жалобными криками Ланы и придыхающим от ярости мужским голосом. Пока Вельцев вытирался и натягивал одежду, смысл потасовки в общих чертах стал ясен ему. Мужчина, говоривший с сильным азиатским акцентом, требовал от Ланы сведений о Шарафе (надо полагать, об улыбчивом типе с фотографии) и о каком-то долге в триста тысяч. «Если его не найдут, он – кирайний! – хрипло орал мужчина. – Он – туруп! Понимаешь, дура? Туруп!.. А этот, в ванне – если он знает? Спроси тогда». – «Придурок! – отвечала, всхлипывая, Лана. – Это постоялец, я же говорила…» Одевшись, Вельцев пристегнул к «беретте» глушитель, дослал патрон в патронник, аккуратно, придерживая большим пальцем, спустил курок, сунул пистолет в кобуру и с громким ударом двери вышел из ванной.

Лана, кутаясь в халат, сидела на кровати и зажимала в щепоти разбитый нос. Кровью у нее было испачкано не только лицо, но руки выше запястий и шея. На щеке горел след затрещины. Против нее, уперев руки в бока и расставив ноги, стоял ее обидчик – рослый, атлетического сложения узбек в обсыпанной талым снегом дубленке и калмыцком малахае с опущенными наушниками. Рот незваного гостя наискось от носа до подбородка пересекал небольшой шрам, из кулака свешивались четки, а из-за отороченного мехом голенища правого сапога торчал краешек резной рукояти ножа – что это убойное, испытанное орудие, Вельцев понял даже не по тому, как выдавалось над ним голенище, а по тому, как горели глаза самого испытателя. «Рыбак рыбака… – мельком, но также уверенно подумал он. – Какого черта было впускать такого?»

– Ты кто? – выдохнул узбек, глядя на Вельцева и медленно, как для броска, поворачиваясь к нему.

Вельцев посмотрел на замершую Лану.

– Сходи умойся, пожалуйста, – сказал он ей.

Она молча встала и, обдав его запахом цветочного крема, прошла в ванную. В двери щелкнул шпингалет. Вельцев достал из серванта вложенную между стеклами фотографию и протянул ее узбеку:

– Я тут тоже из-за него.

– Что? – Узбек взял карточку и непонимающе, как в пустую бумажку, вытаращился на нее. – Из-за чего?

– Я знаю, где деньги, – пояснил Вельцев. – Ты ведь за деньгами пришел? Я тоже. Пойдем.

Узбек бросил фотографию ему под ноги и взмахнул четками.

– Куда?

Попятившись, Вельцев выглянул в прихожую – в замочной скважине торчал ключ с обмотанной изолентой ручкой.

– За деньгами, я же говорю. Тут недалеко…

Вокруг подъезда простиралась призрачная, подкрашенная светом окон целина. Валил густой, крупный снег. Деревья, машины, гаражи – всё, за исключением перегородившего подъездную аллею «лендкрузера», заросло белым. Свежая снежная гуща трещала под ногами. Вельцев закурил, оглянулся на ходу и кивнул топтавшемуся в тамбуре узбеку.

Пройдя ущельем между заборами кладбища и бизнес-центра, они спустились к Яузе. Неширокое, метров десяти, русло казалось еще ýже из-за намерзшего по берегам льда. Вельцев потрогал носком ботинка неспелую корку и, будто искал что-то, сделал несколько шагов вверх и вниз по течению. Узбек, не говоря ни слова, светил ему карманным фонарем.

– Тут, – сказал наконец Вельцев, ткнув наугад пальцем в черную воду. – Только надо чем-то поддеть.

Узбек тоже подступил к воде и настороженно всмотрелся в нее. Фонарик он держал в левой руке, из сложенной пригоршней правой пятерни у него высовывался конец рукояти ножа.

– Надо чем-то поддеть, – повторил Вельцев, отошел к прибрежным зарослям и, вытянув из кобуры пистолет, бегло осмотрелся.

Неподалеку на реке, за излукой, слышалось многоголосое утиное кряканье, во дворах на том берегу стрекотали и лопались фейерверки.

В густо замешанном снегом воздухе выстрел лязгнул негромко, словно увяз в нем. Пуля попала узбеку в самое основание назатыльника, выбив из шапки облачко не то пара, не то пыли. Узбек выронил фонарик, рухнул на колени и, крупно вздрогнув в плечах, упал лицом в воду. Пошарив в карманах убитого, Вельцев взял брелок с автомобильным ключом и в несколько присестов, ногами, затолкал тело подальше в полынью, где течение вскоре должно было подхватить его. Наушники еще дымившегося после выстрела малахая расплылись в воде. В крохотном зареве от лежавшего на дне фонарика плясала раздвоенная облачная лента крови.

Снегопад разошелся настолько, что на обратной дороге Вельцев не нашел своих следов. Зато на водительской двери стоявшего среди дороги джипа появился след от руки: «Мудак». Вельцев наскоро обыскал пропахший анашой и овчиной салон, отогнал машину к въезду на кладбище и бросил на обочине против ворот. По пути дважды звонила автомобильная сотка, и оба раза он едва сдерживал себя, чтобы не ответить какой-нибудь погребальной остротой – вид за окном располагал к тому.

Когда Лана узнала, чтó произошло, она обхватила руками голову, села с ногами в кресло и сказала:

– Всё. Я тоже труп.

– С чего это? – удивился Вельцев.

– Он по телефону договаривался со своими… ну – с кодлой своей встретиться тут, у подъезда.

– Договаривался – на когда?

Лана посмотрела на часы с кукушкой.

– На полдвенадцатого. То есть через час уже. – Продолжая держаться за голову, она обернулась к Вельцеву. – Послушай, ты ведь мог у меня спросить, в чем дело? Перед тем как…

– У тебя есть триста тысяч, о которых он говорил? – оборвал ее Вельцев.

– Откуда? – вскинула брови Лана. – Пятьсот рублей вон до среды.

– А этот, Шарфик твой, – знаешь, где он?

– Я тебе сказала где.

Вельцев поддернул рукав на запястье с часами.

– В таком случае успокойся. К тебе сегодня приходили не за деньгами.

Лана опустила руки.

– А зачем?

– За тобой.

– Зачем?

– Это был мясник. Тебе есть куда поехать?

– Нет.

– На первое время я могу устроить тебя в гостиницу.

– Не получится.

– Почему?

– Я без паспорта.

– Почему?

– У бабы Агафьи он.

– И что?

– Не отдаст она.

Вельцев вытер мокрое от снега лицо.

– Черт. Я не могу оставаться тут долго.

Лана шмыгнула распухшим носом.

– А я тебя и не держу.

Он с усмешкой, оценивающе присмотрелся к ней.

– Звезда героя тебе за это не светит.

Обхватив колени, Лана слепо смотрела перед собой и перебирала пальцами составленных ног.

– И ладно. У нас тут героев со звездами – целое кладбище вон.

Вельцев вытащил из пистолета в кобуре магазин, поднес его, как градусник, пустыми окнами шкалы к глазам и затолкал обратно.

– В последний раз спрашиваю: пойдешь со мной?

Она не ответила и, казалось, вовсе перестала слышать его. Вельцев взял с полки в прихожей свою мокрую шапку, положил вместо нее три тысячерублевые купюры, еще раз взглянул на Лану и толкнул кулаком дверь.

Снегопад несколько утих, однако поднималась метель. Если во дворах ветер трепал лишь верхушки деревьев, то стоило Вельцеву выйти на открытое место, как у него перехватило дух. Он возвращался к метро, в сторону улицы Менжинского, тем же маршрутом, что шел сюда и час, и десять минут назад, – обочиной проезда между рекой и кладбищем. «Упертая дура», – цедил он сквозь зубы, щурясь под секущим снегом. Злился при этом он не так на Лану, как на себя, вообразившего о ней бог знает что. Ждать, пока заявятся подельщики узбека, было верным самоубийством, а где сейчас разжиться патронами, Вельцев не представлял: доступ к домашнему арсеналу он вчера перекрыл себе сам, выходить на прежних поставщиков было и рискованно, и хлопотно. Оставался еще, правда, другой митяевский стрелок, Кирила-Калмык, которого в позапрошлом году он отбил от банды скинхедов и с тех пор был для него чуть ли не вторым отцом. Но, во-первых, после вчерашнего, когда Кирила остался не у дел, могли измениться и его сыновние чувства, во-вторых, связаться сейчас с ним составляло чисто техническую проблему: сим-карту из своего телефона Вельцев разломал и выбросил вчера по выходе из клуба, а звонок из квартиры Ланы мог быть легко отслежен… Сделав несколько неуверенных шагов, Вельцев встал и обмахнул снег с ресниц – мысль о телефоне в «лендкрузере» узбека поспела за мгновение до того, как он увидел джип перед собой воочию, в том самом месте, где бросил его.

Кирила-Калмык отозвался сразу, как установилось соединение:

– Да, блядь.

– Номер определился? – сказал Вельцев вместо приветствия.

– Да, – ответил Кирила удивленно.

– Перезвони с городского. Только не из дома или где ты там. – Вельцев отключил связь, запустил двигатель и, подбив пальцем зеркало заднего вида, внимательно посмотрел на себя. – Псих ненормальный.

В углу зеркала пузырился прозрачный стикер с арабской вязью. Вельцев хотел сковырнуть наклейку, как раздался звонок. Он взял трубку:

– Алло.

В динамике пульсировала чуткая тишина эфира. Вельцев вызвал на дисплей номер входящего вызова – звонили с мобильного. То есть, скорее всего, узбеку.

– Ад на проводе, – сказал Вельцев, подождал еще немного, дал отбой и снова заглянул в зеркало. – Уже тепло.

Когда перезвонил Кирила, его голос срывался от волнения:

– У нас тут все на ушах стоят. Ты что? Комитет и братву, и ментов лопатит. Ты ж знаешь, под кем Митяй ходил. Наводка на тебя уже три лимона весит. Ты что?

– И ты уже знаешь, как их потратить? – поинтересовался Вельцев.

Кирила, громко сопя, промолчал.

– Прости, – вздохнул Вельцев. – Тут… такое дело. Мне бы пару обойм для «тальянки» – позарез. Сорок минут – край. Не подкинешь?

– Куда?

– На Бабушкинскую. Тут, как свернешь с Менжинского на Олонецкий, бизнес-центр небольшой. Сразу за кладбищем. Успеешь?

– Попробую.

Вельцев кинул трубку на сиденье, покрутил из стороны в сторону руль и, не включая передачи, несколько раз надавил на педаль акселератора так резко и глубоко, что тяжелый автомобиль закачался.

Через полчаса облепленный снегом от порогов по крышу «кайен» Кирилы зарулил на пустовавшую парковку перед забором бизнес-центра. Вельцев, оставив «лендкрузер» на заднем дворе двенадцатиэтажки, ждал за деревьями между дорогой и рекой. Убедившись, что Кирила приехал один и не привез за собой хвост, он сел к нему. В жарко натопленном салоне разило перегаром.