Текст книги "Русский ад. Книга первая"

Как один человек мог видеть все?..

Или он, этот человек, просто Его сотаинник? Его избранник, познавший Его волю?..

10

Егорка собрался ехать в Москву с единственной целью – убить Горбачева. Если повезет, значит, и Ельцина, но сначала Горбачева – в Ачинске Горбачева презирали больше всех.

На билет в Москву собирали тремя дворами. Своих денег у Егорки не было, поэтому народ скинулся, кто пятерку дал, кто червонец: дело-то общенародное, если угодно, как здесь без солидарности?

Олеша насмешничал: с такой-то рожей – и в Москву!

Пусть смеется, если дурак! Егорка не сомневался: хочешь спасти комбинат от назаровских – значит, убирай Горбачева и Ельцина, иначе вокруг будет сплошной идиотизм. Зато потом придет к власти нормальный человек, рассует кооператоров по тюрьмам, чтоб не выделялись богатством среди нормальных людей, сделает в магазинах нормальные цены, вернет дешевую водку, и жизнь-наладится.

– Водка бу как при Брежневе, – доказывал Егорка. – Понимаешь – нет?

Олеша сомневался.

Где это видано, чтоб такой товар – и дешевле стал?

– Поздно, – доказывал Олеша. – Это, Егорий, все Ленин изгадил. Правители в России всегда противо народу. Был бы Ленин честный – содрал бы с башки кепку, залез бы на броневик: так, мол, и так, люди добрые, я сам не здешний, из-за границ прибыл, обычаев местных не знаю, живу в шалаше…

Иногда Олеша читал «Комсомольскую правду».

Красноярье – центр России. Земли отсюда поровну: что до Бреста, что до Магадана – три с лишним тысячи верст…

Егорка знал: если он, Егор Решетников, не спасет комбинат от назаровских, значит, комбинат никто не спасет (больше некому), все завалится. И погибнет Ачинск. Всем тогда уезжать. Другой работы нет…

А куда уезжать-то? Велика Россия, но отступать некуда, – кому там, в Москве, сибирские нужны? С их-то кулаками и привычками?

Горбачев врал, и Ельцин тоже сейчас врет. Он, когда пешком по Москве гулял, в глаза бросался, людям руки пожимал, что ж было не сказать-то сразу, какие цены в магазинах при нем появятся?

Это ж самое главное: цены. Назаровские, блин, заводы покупают. По ним тюрьма плачет, а Ельцин их в люди вывел.

Или они с ним делятся, а?

Нет, перестрелять их, вождей, и все успокоится. Будет все как всегда. Напарник нужен, а его нет. Вдвоем-то убивать веселее будет, компания – это всегда хорошо, не может русский без компании.

Егорка решил серьезно посоветоваться с Олешей и пригласил заодно Бориса Борисыча – самого умного в Ачинске мужика. Беседовать в квартире на такие темы небезопасно, Егорка боялся прослушки (есть такие устройства, их по телевизору показывали). А убийство Горбачева – дело тонкое, без пол-литры не разберешься, как говорится!

Только и пить надо с умом: если в «Огнях Сибири» – никаких денег не хватит. Поэтому Егорка выбрал фабрику-кухню (при комбинате), хотя на фабрике-кухне он обычно не пил, брезговал, контингент здесь плохой, дворовый – разнорабочие и заезжие.

Съездюки, как говорили в Ачинске.

Но горячее на фабрике-кухне давали аж до девяти вечера. Куры, правда, исчезали к семи, но оставались – всегда! – картошка и тушеная капуста.

Водку люди приносили с собой. Когда не хватало, тетя Нина, хозяйка, давала в долг, по-божески – только с учетом ежедневной инфляции.

Перед тем как подойти к фабрике-кухне, Егорка долго кружил по улицам.

Боялся «хвоста».

– На отелю тебе скинемси, – заверил его Борис Борисыч. – Москва деньгу любит, так шо скинемси, не сумлевайся. С условием: сначала мне Горбачев должон мое отдать. Деньгу мою. Понял? А потом делай с ним, шохошь!

– Так у него, поди, при себе-то не бу – засомневался Олеша.

– Бу, не бу – че за чмор?.. – насторожился Борис Борисыч. – Слышь, Алексей? – Борис Борисыч искал у Олеши поддержку. – Он его стукнет, а с кого я долг верну? Горбатый, ешкин кот, знашь, скока мне должен?

– Скоко? – заинтересовался Егорка.

– До хрена, во скоко!

Первый стакан всегда проходил с эффектом, радостно. Чтобы в горле не было пожара, нужно сразу принять второй. Тогда пожар пойдет уже по всему телу, а это – красота!

Водка хороша только первые десять минут. Но какие это минуты!

Степка, соседский мальчик, в соседней с Егоркой избе живет, нюхает клей. И ходит потом как пьяный. Егорка заинтересовался, попробовал, но нюхать клей – это ведь как мочой умываться, чушь какая-то, нет в России обычая щи дегтем белить, на то положена сметана!..

Борис Борисыч резко нагнулся к Егорке:

– Горбатый, сука, должен мне… 36 ведер. Ты п-понял м-меня?

– Чего? – вздрогнул Егорка. – А?

– 36! Я нормально считаю, – обиделся Борис Борисыч. – По двадцать пять, не какие-нибудь там… ты-ры-пыры…

Он медленно, степенно допил стакан до дна.

– А в ведрах шо ж? – не понял Олеша.

Он тут же пьянел и получить настоящий кайф не мог – быстро отключался.

– Э-а! – Борис Борисыч попытался встать, но встать у него не получилось. – Я как считаю?! Я честно считаю!

М-мне чужого… н-не… не в-возьму!

Борис Борисыч сунул руку за ватник и вытащил листочек школьной тетрадки.

– У меня все по справедливости. Глянь!

Руки его затряслись, в глазах стало еще больше обиды!

– При Леониде Ильиче… – напомнил Борис Борисыч, – я на зарплату покупал 57 водок. Помнишь, Егорий, «Русская» была? С красной по белому на этикетке? Знача, смотри: должность мне не прибавили и денег – тоже. Работа – не гондон, с оргазму не порвется, я ж каж-жный день честно пыхчу на работе. А па-а-чему, бл, с получки я ноне взять могу токмо 14 бутылев? Во шо этот вертибутылкин сделал! 57 м… м-минус 14… – Борис Борисыч задрожал, – чистый убыток 40 бутылев с гаком!..

Н-ну не зараза, а? Сам застрелю! – заревел он. – 40 с гаком! Каждый месяц! Это ж диверсия! Он же… он заклятый враг народа, потому как с-считаем: Горбатый в марте возник, 85-й, я проверял. Нн-ноне шо? март 92-го. Знача, кажный год… недостача у меня 517… пузырев. А? А шо, з-з-заслужил-л, – взвизгнул Борис Борисыч. – «Б-ывают в жизни шутки», сказал петух, слезая с утки! Во как над русским народом сча измываются…

Он задыхался от злобы.

Тарелка с картошкой и котлетами, взятыми на закуску, стояла не тронутой.

Егорка молчал, а Олеша, кажется, засыпал.

– Скока он при власти был?.. – кричал Борис Борисыч. – Шесть лет!.. Выходит, 36 ведер по 25 литров в кажном… – море, море ушло… – это не п-преступление?! Скажи, Олеша! Преступление?

Олеша, силившийся что-то понять, вдруг вскинулся, откинул стул и пошел куда-то (неизвестно куда), задевая столики.

Налей… – тихо попросил Борис Борисыч.

Вокруг гудела, лениво переругивалась столовая, пьяные слова и словечки повисали в воздухе, цепляясь за клубы табачного дыма, – трезвых здесь уже не было.

– Налей! – повторил Борис Борисыч. – Горит же все… На халяву – и уксус сладкий!

Егорка налил стакан, пододвинул его к Борис Борисычу, но сам пить не стал.

– Зачем вехотка эта, Горбачев, нас так… – а, Борисыч? Да и Ельцин! В гриву ведь идут. Дружка за дружкой!..

– Жизни нашей не знают. Потому и отымают главное.

Он поднял стакан и тут же, не раздумывая, закинул водку себе в рот. Не пролилось ни капли. А еще говорят, русские не умеют пить!

Егорка о чем-то думал, но сам не понимал, о чем.

– Горбачев-то… прячется поди, – изрыгнул из себя Борис Борисыч.

Разговор не получался.

– В-выпьем? – Егорка уставился на Борис Борисыча.

Он не ответил, не смог.

– Я выпью… – уверенно сказал Егорка.

– А я женщину жду.

– Эт-то придет-то кто?.. – не понял Егорка.

– Ж-женщина, – всхлипнул Борис Борисыч.

– Кто?

– С косой… – И Борис Борисыч уронил голову на руки.

Все-таки существует в водке огромный недостаток: от вина люди пьянеют медленно и красиво, а вот водка, сволочь, подрубает человека под дых.

Когда он придет, этот удар, – большой вопрос. Глаза Борис Борисыча опять налились кровью, теперь уже от обиды: русский человек не любит, когда его считают дураком.

Егорка взял котлеты с пюре. Картошку съел, к котлетам даже не притронулся: они были синего цвета.

– Прячется, конечно… С-сука потому что.

– Ты, Егорий… м-ме-ня… да?.. – вдруг крикнул Борис Борисыч.

– Уважаю, – согласился Егорка.

– Тогда брось это дело, понял? Кто нас за… зас-щитит? Никто. Совсем никто.

– Па-чему?

– Человека нет… – Борис Борисыч хотел уронить голову на стол, но пока держался.

– А кто ж нужон? – удивился Егорка.

– Сталин. Такой, как он… п-пон-нял? Он забижал, потому что грузин. Но забижал-то тех, кто к нему близко подполз, а таки, как мы, жили ж как люди! А сча мы – не люди… Кончились люди. В Рас-сии люди кончаются… Говно мы все! Выиграт в Роси-рос-сии… – Борис Борисыч старательно выговаривал каждое слово, – выиграт в Россы-и тока тот, кто сразу со-бразит, что Россия… это шабашка, потому что жопа мы, любая блудяга к нам с лихом заскочит, бутыль выставит и тут же заколотит, сука, на наших гробах…

А потом – фить! Нету шнырей! Отвалили. Куда? Да х… его знает куда! А сами мы… ничего уж не могем… не страна мы, шабашка…

Нет, не справился Борис Борисыч с головой, и она аккуратно расположилась на столе.

– Они б-боятся нас… – промычал он. – А нас б-болыше нет!

Через секунду он уже спал. Это был совершенно мертвый сон.

Водка врезала и по Егорке: столовая вдруг свалилась куда-то набок и поплыла, растекаясь в клубах дыма.

Тетя Нина, буфетчица, достала допотопный, еще с катушками, магнитофон, и в столовую ворвался старый голос Вадима Козина:

 
Магадан, Магадан, чудный город на севере дальнем,
Магадан, Магадан, ты счастье мое – Магадан…
 

Как Магадан может быть счастьем?.. А?..

Егорка схватил стакан, быстро, без удовольствия допил «то и пододвинул к себе холодную котлету.

– Ты че, Нинок, котлеты на моче стряпаешь? – заорал кто-то из зала.

Тетя Нина широко, по-доброму улыбнулась:

– Не хошь – не жри!..

– Деньги вертай! – не унимался кто-то.

– Во, нахрап… – добродушно протянула она.

Сквозь полудрему Егорке почудилось, что рядом с ним кто-то плачет.

Это Олеша вернулся.

Он не сразуузнал Олешу: его физиономия разбухла, Олеша не мог говорить, только тыкал в Егорку листом бумаги.

– Че? – не понял Егорка. – Че?..

– Че? А ниче! – взвизгнул Олеша. – 32 ведра, п-понял? 32 ведра! М-моих!.. В-водки! Украл! Горбатый украл… я ж вот… я посчитал…

Борис Борисыч, удачно сложившийся пополам, вдруг рыгнул и упал на пол. Олеша рухнул рядом с Борис Борисы – чем и вцепился в него обеими руками:

– 32 – слышь… слышь? 32-а-а!

Борисыч не слышал. Его грязная голова послушно крутилась в Олешиных руках и падала обратно на пол.

– Суки, с-суки, с-с-суки! – вопил Олеша.

Егорка встал и медленно, по стенке, пошел к выходу. Дойдя до двери, он оглянулся назад: Олеша попытался встать, но вдруг завыл на весь зал по-звериному… Было в этом крике что-то чудовищное, словно взорвалось что-то в человеке, словно сам он – уже какой-то осколок, рот сразу перекосился, глаза налились кровью…

Егорка передумал ехать в Москву уже в этот понедельник, как хотел, но от затеи своей не отказался.

11

Когда Руцкой с автоматом наперевес поднялся на второй этаж дачи в Форосе, он стоял в коридоре. Раиса Максимовна ужасно нервничала. Именно в этот момент ее левая рука повисла как плеть, а через сутки, уже в Москве, в Центральной клинической больнице, ослеп левый глаз.

– Что, Саша? Вы и меня хотите арестовать? – спросила она.

«Какая глупость, черт подери… – зачем, зачем она так сказала?»

Руцкой первым делом снял трубку телефона, соединился – через коммутатор – с Ельциным. Доложил, что он на объекте «Заря», связь работает, и спросил, хочет ли Ельцин поговорить с Горбачевым.

– Не хочу, – сказал Ельцин и бросил трубку.

Раиса Максимовна плакала.

– А что вы плачете, Раиса Максимовна? – поинтересовался Руцкой.

Может быть, от счастья, что их спасли?

Раиса Максимовна не ответила и ушла в свою спальню, закрылась на ключ. Оказывается, они, Михаил Сергеевич и Раиса Максимовна, приготовились к аресту.

Горбачев был уверен: Ельцин их арестует.

«Гэкачеписты» сидели на скамеечке у ворот дачи. Они прилетели на час раньше, чем Руцкой, но на объект их не пропустили…

Разумеется, по приказу Горбачева.

Проиграли, идиоты. Все, он им больше не начальник.

Еще одна глупость – Вольский. На кой черт, спрашивается, он, Горбачев, ему звонил?

18 августа, в три часа дня, он сделал несколько звонков. Раньше других Михаил Сергеевич нашел Вольского:

– Аркадий, сейчас по радио скажут, что Горбачев болен. Ты знай: я здоров!

И положил трубку.

Позвонить, чтобы ничего не сказать?..

А можно было бы позвонить Бушу, Колю, в ООН…

«По радио скажут…»

Горбачев не спал и крутился с боку на бок. Зачем, зачем он принял Мэтлока, посла Америки? Гаврила Попов (с помощью, видно, КГБ Москвы) узнал о ГКЧП за две с лишним недели. И побежал, естественно, к нему, к Горбачеву, – к кому же еще? Из Нью-Йорка звонит Бессмертных, посол, надо, мол, срочно принять Мэтлока, у него важнейшая информация…

Ладно бы ему позвонил, – нет, помощникам!

Саша Яковлев, хитрец, тоже догадался: что-то готовится. «Идет, – говорит, – Язов по коридору. И де здоровается. Куда-то поверх головы смотрит!» Значит, говорит, они что-то точно придумали.

И никому не пришло в голову, что Форос – это его задумка. Аналитики чертовы! – Хорошо, где доказательства? Их нет и не может быть. Такие следы не остаются. Он знал, Ельцин не будет соединять его с Форосом. Без прямых, железобетонных доказательств это политически невыгодно. Но сегодня к Горбачеву опять приходил следователь Лисов. Его допрос (в отличие от предыдущих) Горбачеву совершенно не понравился.

Да, в домике охраны работал телефон, – звони кому хочешь (ребята, охрана, позвонили всем своим родным). Да, в его машинах, стоявших в гараже, находились все виды спутниковой связи. Сорви с ворот бумажку (ворота опечатаны бумажкой и пластиковой пломбой), звони кому хочешь – пожалуйста!

Да, личная охрана, двадцать с лишним человек, остались верны Президенту Советского Союза; у них никто не отобрал табельное оружие, они вооружились «Калашниковыми» и были готовы на любой прорыв, хоть в аэропорт, хоть куда – ребята подготовленные!

В конце концов, Анатолий, его зять (да кто угодно, любой, самый верный парень из охраны), мог запросто перемахнуть через забор (территория дачи – огромная, легко затеряться) и сообщить миру правду о здоровье Президента СССР. Передать любое его обращение. Любое письмо. Вместо этого, 20-го, перед тем как заснуть, Горбачев по совету Раисы Максимовны записал на любительскую камеру свое слово к народам мира и тут же положил кассету… в свой портфель. Куда торопиться?! Потом текст переписали еще раз, потому что Анатолий схватил первую попавшуюся кассету: «9 1/2 недель», эротика режиссера Лайна. В тот момент, когда Микки Рурк проводил кусочком льда по животу голой Ким Бессинджер, в кадре возник Горбачев: «Я хочу обратиться ко всем людям доброй воли!..»

Самое главное – Лисов уже знал, а Горбачев подтвердил: после того как друзья-заговорщики объявили ему о ГКЧП, он (на прощание) крепко пожал им руки и назидательно произнес: «Может, у вас и впрямь что получится…»

Благословил? Конечно. В папке у Лисова показания всех гэкачепистов о том, что Горбачев проводил их аж до самых ворот…

Ему не спалось: дрожали нервы.

На самом деле еще весной Горбачев дал Крючкову, КГБ задание подготовить план «чрезвычайного режима»: он, Горбачев, вроде как отходит в сторону, создается чрезвычайный комитет по управлению государством, и он, этот комитет, обращается к Горбачеву с просьбой его возглавить, как только он вернется из отпуска…

Горбачев зажег лампу и вдруг почувствовал голод. В-вот ведь, нужно вызвать охрану, она свяжется с дежурной сестрой-хозяйкой… короче, через полчаса, не раньше, он помучит бутерброд. Можно, конечно, поднять с постели Ирину, дочь, но Горбачев не смог вспомнить, была ли Ирина на даче. Днем она ездила в ЦКБ, навещала мать, оттуда звонила ему в фонд, на работу: дела у Раисы Максимовны были… хуже не придумаешь.

Когда в Форос прилетели Лукьянов, Крючков, Язов и К°, Раиса Максимовна была совершенно спокойна. Но когда передали, что явился Руцкой, у нее случился истерический приступ.

Те хоть и сволочи, но все же свои, понятные, а вот эти, новые…

Нет, нет сна, совершенно нет… У Ельцина – бессонница, у Горбачева – бессонница; Ельцин за год превратился в развалину. И он, Горбачев, тоже сдал. Стареет, как говорит Ирочка, на глазах, будто сглазил кто!

Но страшнее всего – Раиса Максимовна: весь год она не выходила из ЦКБ. От нее, разумеется, скрывали диагноз, но по тому, как часто приезжал к ней Андрей Воробьев, лучший терапевт не только в России, но, может быть, и в Европе, да и по самим процедурам, по терапии, ей назначенной, Раиса Максимовна понимала: рак.

Палата, отданная ей в ЦКБ, когда-то была палатой Генерального секретаря ЦК КПСС: четырехкомнатный люкс с двумя идиотскими кроватями через тумбочку.

Все вокруг было казенное, с зеркальной полировкой. Все по-дурацки блестит, будто это не больница, а дворец. Бред какой-то: неуютно, холодно, только не от погоды – от вещей.

Вспомнился Анри де Ренье: «…от всего веяло грустью, свойственной местам, из которых уходит жизнь…».

Жизнь действительно уходила. Был страх.

Раиса Максимовна Горбачева: Нина Заречная и Елена Чаушеску, ангел и дьявол – вместе. Грубое, испепеляющее желание быть первой женщиной мира и провинциальные вера – надежда – любовь с одним человеком – с ним, с Горбачевым («если тебе нужна моя жизнь, то приди и возьми ее…»).

Она и сейчас боялась не за себя, нет; Раиса Максимовна вообще не цеплялась за жизнь, ибо жизнь (счастье жизни) никогда не измерялась для нее количеством прожитых лет.

Тогда, в 91-м, после Фороса, да и сейчас, в 92-м, когда все давно позади, она боялась только за него, за своего мужа, – за Михаила Сергеевича Горбачева.

Кто он без нее? Председатель колхоза.

Все!

Аграрный имидж – это у него навсегда.

…Она знала, что Михаил Сергеевич смертельно устал, что он уже не спит без наркотиков, может сорваться и погибнуть. Она не сомневалась, что Ельцин его добьет, вопрос времени – Горбачев добивал людей (всех: от Чурбанова до Алиева и Лукьянова), Ельцин тоже добьет, он – жестокий и родом из – жестокого края.

Раису Максимовну любил и уважал весь мир, но ее никто не любил и не уважал в Советском Союзе. Обидней было другое: она все (вроде бы все) делала правильно, все правильно говорила, с душой, она – уже без «вроде бы» – хотела добра, только добра… Нет же: Советский Союз ответил ей так, как эта страна не мстила, наверное, никому.

Кто, кто позволил себе в Форосе, на совершенно голом треугольнике скалы, начертить (с указательной стрелкой в сторону их дома) эти поносные слова: «Райкин рай»?

Рай?! Это Форос рай?! Если бы все, что она делала для державы (причем делала публично, на глазах у всех), предложил бы этой стране кто-нибудь другой (Алла Пугачева, например), всюду был бы восторг. На каждом шагу. А ее везде встречает ненависть и только ненависть… Лесть ближайшего окружения. Да, конечно: она, Раиса Горбачева, появилась в этой стране слишком рано, слишком… эффектно, наверное, чтобы люди (вся страна, на самом деле), кто еще не умел, не научился красиво одеваться, достойно жить, воспринимал бы ее без иронии… Вот и получилось, что она запрягла свою страну, как Хома Брут – ведьму, и тут же с удовольствием стала учить всех уму-разуму – всех!

Теперь она почти не вставала с кровати. Жить лежа – это, оказывается, легче.

Ей стало по-настоящему страшно, когда (весна 91-го? или чуть раньше?) она увидела, как Михаил Сергеевич изучает телефонные разговоры своих ближайших соратников. По его приказу Крючков тогда записывал всех: Александр Яковлев, Медведев, Примаков, Бакатин, Шахназаров, Черняев!

КГБ делал Горбачеву своеобразный «дайджест», и Михаил Сергеевич внимательно его просматривал.

Потом, в июне, было еще страшнее: впервые за тридцать восемь лет их жизни она увидела, как Михаил Сергеевич плачет.

Началось с глупости. Ира, их дочь, сказала, что Сережа, врач, ее приятель, назвал сына Михаилом (в честь Горбачева). Родители его жены рассвирепели. Выгнали ребят из дома. Теперь парень обивает пороги загса: по нашим законам, оказывается, дать другое имя ребенку – это целое дело…

И Михаил Сергеевич взорвался. Он кричал, что Ира – дура, что ему совершенно не обязательно все это знать, что Ире с детства все дается даром, что ей нужно уметь молчать – и т. д. и т. д.

Ира вскипела, за нее глухо вступился Анатолий… а Михаил Сергеевич как-то сразу обмяк, сел на диван и закрыл лицо руками…

Раиса Максимовна знала, что она будет с ним всегда, до конца, что он – ее судьба. А Михаил Сергеевич? Сам он? После Фороса ее вдруг кольнула мысль: если бы Михаилу Сергеевичу снова, еще раз вернули ту ослепительную власть, какая была у него в 85-м, но с условием, что ее, Раисы Горбачевой, никогда больше не будет рядом с ним. Как бы он поступил?..

Врачи молчали. Это было ужасно.

После Фороса, утром 24-го, Горбачев позвонил Ельцину: «Борис Николаевич, тебе присвоено звание Героя Советского Союза…»

– Еще чего, – огрызнулся Ельцин. – Подпишете – и это будет ваш последний Указ…

Так и сказал, сволочь! Сблизиться не получилось: обещая дружбу, Горбачев мог обмануть кого угодно, но не Ельцина.

Герой Союза, который хочет разрушить этот Союз.

Любой ценой. А водка? Горбачев знал, что если Ельцин пьет, он пьет по-черному.

Чем активнее Михаил Сергеевич боролся с Борисом Николаевичем, тем быстрее Ельцин укреплялся.

Парадокс? «Я вас где-то уже ненавидел…»

Горбачев хорошо помнил этот документ. Весной, в конце апреля, Александр Яковлев принес ему подробную, страниц на двадцать, выписку из «истории болезни» Ельцина.

Цикл запоя – до шести недель. Жуткая абстиненция.

У Ельцина резко слабеет воля, и в этом состоянии он легко поддается на любые уговоры и провокации.

И Яковлев – тоже хорош! Дождался, пока Горбачев прочтет:

– Что с этим делать-то?

– В газеты отдай! – разозлился Горбачев. – А хочешь, отдай пациенту…

Горбачев не спал. Форос чуть было не стал его концом.

Чуть-чуть. А вот 26 сентября 91-го года – да, это его конец.

Правда: конец.

На десять утра Горбачев вызвал к себе нового министра обороны Евгения Шапошникова.

Как он жалел сейчас об этом разговоре, Господи!

Впрочем, с кем же еще ему говорить?.. С кем?!

Маршал был трус. Приказ явиться в Кремль застал его поздно вечером, в самый… неподходящий момент, в постели, но Земфира Николаевна, супруга, не обиделась: Кремль есть Кремль, ничего не поделаешь.

«Твари дражайшие» – звала она Раису Максимовну и Горбачева.

Сейчас это главные их командиры.

Утром 23 августа, в тот самый час, когда Шапошников, главком ВВС, собрал Главный штаб, чтобы (на всякий случай) выйти из партии, ему позвонил генерал армии Моисеев, первый заместитель неизвестно какого министра обороны (Язов с ночи был в Лефортове). Передал, что Шапошникова срочно вызывает Горбачев, и, прикрывая трубку ладонью, спросил:

– Это правда, что ты с партбилетом расстался?

– Так точно… – дрогнул Шапошников.

– Ну-ну… А я бы не торопился, – хмыкнул Моисеев и бросил трубку.

В кабинете Горбачева сидели Ельцин, Бурбулис и два-три человека, которых Шапошников не знал.

– Доложите, что вы делали в дни ГКЧП, 19-22 августа, – сухо приказал Горбачев.

Шапошников заявил, что он сразу отказался подчиняться Янаеву и был готов разбомбить Кремль, если начнется штурм Белого дома, ибо в Кремле, по его сведениям, находились Янаев и Лукьянов.

Ответ понравился.

– Из КПСС вышли? – спросил Горбачев.

Шапошников смутился, но отступать было некуда:

– Принял… такое решение.

Горбачев посмотрел на Ельцина:

– Какие предложения, Борис Николаевич?

– Назначить министром обороны! – сказал Ельцин.

Главный военный летчик Советского Союза чуть не упал.

– Приступайте к своим новым обязанностям, – также сухо приказал Горбачев. – Вам присвоено воинское звание маршала авиации.

Выйдя из кабинета, Шапошников наткнулся на Моисеева. Лицо нового министра обороны было как взорвавшаяся плодоовощная база.

– Аг-га, – скрипнул Моисеев. – Говорил тебе, с партией не торопись!

Через несколько минут Горбачев отправит Моисеева в отставку.

На самом деле Евгений Иванович Шапошников был неглупым человеком, – отнюдь! С годами он все чаще и чаще задумывался над интересным парадоксом: в России трудно получить генеральские звезды, еще труднее – реальную власть, но потом, когда эта власть – уже есть, все усилия, абсолютно все, тратятся только на то, чтобы эту власть сохранить.

Иными словами: честно работать – уже невозможно. Любой журналист, который зарабатывает, подлюга, на твоих же пресс-конференциях, сильнее, имея трибуну в руках, чем ты, министр обороны! Это не он боится говорить с тобой, а ты с ним, потому что тебя, министра обороны Советского Союза, за одно неосторожное слово, которое он – будьте спокойны! – тут же выкатит в газеты, могут выкинуть не то что из армии… из жизни. А ему, гаду, – хоть бы хны! Ему не грозит отставка, нет. Тебя, может быть, последнего боевого маршала в Европе, можно уничтожить, как козявку, а он будет смеяться над тобой. У тебя власть, а у этой мелюзги сила – вон как!..

Объективно Горбачев нравился Шапошникову больше, чем Ельцин. Встречая Ельцина из поездки в Америку, Шапошников собственными глазами видел, в каком состоянии Президента России вывели из самолета: пожалуй, это было одно из самых сильных впечатлений за всю его жизнь…

Горбачев – культурный человек, приятный…

Но если Ельцин боролся за власть потому, что он хотел работать, то Горбачев боролся за власть только потому, что он хотел уцелеть. Да, Ельцин не обладал умом, какой необходим Президенту России, но у Горбачева не было совести.

Он же предавал не задумываясь. – И никто – ни Горбачев, ни Ельцин… никто не знал, что же все-таки делать с этим кошмарно-огромным ядерным государством, которое называется – пока – Советский Союз…

26 сентября 1991-го: глупость, которой нет названия.

Президент СССР бешено, галопом, мчался во все стороны сразу.

Его кабинет находился на третьем этаже – окна выходили на изнанку Кремлевской стены, за которой гордо раскинулась Красная площадь.

Когда Михаил Сергеевич был «избран» Генеральным секретарем, ему был предложен бывший кабинет Сталина, который очень долго, почти три десятилетия был закрыт (Маленков предлагал устроить в этом кабинете музей, но идею не осуществили, не успели). Горбачев отказался и приказал подобрать ему «что-нибудь повеселее».

«Повеселее» были владения Брежнева. После отставки престарелого премьера Тихонова кабинет Сталина занял (и то ненадолго) Рыжков.

– Тебя Сталин не преследует? – поинтересовался однажды Михаил Сергеевич.

– Пока нет, – насторожился Рыжков. – А что?

Рыжков – парень с Урала, без комплексов.

…Самый удобный путь – через Спасские ворота Кремля. Здесь, на площади, Шапошников всегда выходил из машины и шел пешком. Конец сентября, а мертвых листьев на земле не видно, хотя ветки деревьев уже голые.

«Интересно, куда листья-то делись?..» – вздохнул министр обороны Советского Союза.

Ему ужасно хотелось спать. Если Евгений Иванович спал меньше семи часов в день, он ходил как оглоушенный.

Чтобы не опоздать, Шапошников взял за правило приезжать к Горбачеву загодя, минут за двадцать пять. А чтобы не подвернуться под горячую руку кому-нибудь из сильных мира сего, коротал время у подъезда.

Потом Шапошников быстро сдавал шинель в общий гардероб и поднимался по лестнице.

В коридорах Кремля воздух, сама атмосфера пропитаны страхом. Тяжелый воздух. Все говорят шепотом. В этих коридорах никогда не было детей, может, поэтому здесь всегда так душно?

С боем кремлевских курантов Евгений Иванович открыл дверь в приемную.

– Уже спрашивал, – встретил его Евгений Попов, секретарь Горбачева.

Президент Советского Союза любил поговорить, поэтому редко кто попадал к нему вовремя.

Шапошников открыл дверь, прошел через тесный «тамбур» и открыл еще одну дверь – в кабинет.

– Давай, Евгений Иванович, давай, рад тебя видеть…

Горбачев вышел из-за стола.

– Товарищ главнокомандующий…

– Здравствуй, здравствуй, – Горбачев протянул руку. – Как сам?

Шапошников быстро оценил обстановку: «Встретил вроде бы нормально».

– Жена не обижается, Михаил Сергеевич.

– А… Ну, хорошо. Пойдем там поговорим, – Горбачев кивнул на комнату отдыха.

Как ловко придумано, черт возьми, кабинет, а тут, сбоку – неприметная дверь.

За дверью целая квартира: спальня, гостиная, еще один кабинет, только небольшой, уютный, комната тренажеров, ванная, туалет…

Шапошников изумился: даже здесь, в Кремле, Горбачев не имел привычки приглашать гостей в свои «апартаменты». Нанули Рожденовна, жена Шеварднадзе, рассказывала Земфире Николаевне, что в свой дом Горбачевы никого не пускали. Никогда. Если Шеварднадзе провожал Горбачева на дачу, они доезжали до ворот, договаривали в машине все свои разговоры и разъезжались – каждый к себе.

– Там позавтракаем, – кивнул Горбачев.

Гостиная была крошечная, но уютная.

Он вдруг стал очень резок.

– Что ж ты Кобзона нашего обидел? – Горбачев сел за стол и показал Шапошникову место напротив себя.

Шапошников растерялся. Певец Иосиф Давыдович Кобзон был у него два дня назад – предлагал себя в качестве посредника по продаже наших «мигов» в Малайзию.

Шапошников аж задохнулся: «Подобные вопросы, дорогой Иосиф Давыдович, на эстраде не решаются!»

Кобзон, выходит, пожаловался Горбачеву. Ну, страна!

– Я думал, Михаил Сергеевич, в министерстве есть кому заниматься «мигами»… Сегодня Кобзон, завтра, понимаете, Алла Пугачева будет танки продавать… и что помучится?

– Да, – задумчиво произнес Горбачев. – Видишь, что в стране творится: все вразжопицу пошло, страна катится сейчас по сильно скользящей и разлетается, короче, к чертовой матери…

Ельцин… – этот все под себя гребет. По-другому не умеет. Не привык. Он же по натуре кулак, этот Ельцин, такой у него настрой. И вообще: как начал пятого, во вторник, пить, так и пропил, я скажу, все праздники…

Шапошников насторожился. Он слышал, что у Ельцина бывают запои, только это тема закрытая, деликатная, – он слушал Горбачева с интересом.

И было заметно, кстати, что Горбачев нервничает; как начинает говорить о Ельцине – нервничает вдвойне.

– МИД, Евгений, всех его сотрудников Ельцин предлагает сократить в десять раз, – горячился Горбачев. – Так тут даже Буш насторожился! Буш, Миттеран, Гонсалес – они ж за союзную политику выступают! Хотя Буш осторожничает, у него выборы под носом, можно понять. Совмина нет, кончился у нас Совмин. Силаева уберем сейчас с МЭКа, потому что Россия его отвергает… – словом, я – в офсайде, полнейшем офсайде, – заключил Горбачев. – Кругом демократы, у них сейчас вроде как моральная власть, а я начал итожить, что ими говорено, так это, я скажу, ахинея, полная ахинея. И все меня толкают под руку: давай, Горбачев, давай! Ну какая же, Евгений, это политика?