Текст книги "Русский ад. Книга первая"

16

Вчера Борису Александровичу стало плохо: на Тверской, недалеко от Пушкинской площади, открылся мини-супермаркет. Сам магазин он не увидел, не разглядел, зато через дорогу был протянут огромный плакат: «Твой супермаркет на Тверской». И кривая стрелка указывала, где его искать. Этот «супер», видно, такой «мини», что его не сразу найдешь…

Рядом был магазин, на нем свежая вывеска: «Книголов».

«Господи, – застонал Борис Александрович, – вот позор, а?» Или это просто ошибка: не «книголов», а «книголюб»?

Больше всего Борис Александрович переживал за русский язык.

Это же варварство, размышлял он, мини-супермаркет! Кто придумал? Или «Жуковка-плаза»! Еще страшнее: «променад Серафима Саровского». Название улицы, так сказать. А «Бутик мыла» или «Мастерская загара»? Кто ответит за этот бред, – а?..

Когда страна теряет язык, это, извините, уже не страна! Вот, Америка: она любит все покупать у других, в том числе и культуру, выдавая ее за свою собственную! Вот почему, кстати, в Америке человеку всегда как-то пустовато, неуютно, словно не хватает чего-то, – разве не так?

А газетные заголовки? Что вообще происходит с журналистикой? Статья о Лобачевском: «Ковбой от геометрии».

Кто? Ковбой? С ума сошли? Они понимают, что они пишут?

Человек (если он человек, конечно) всегда сильнее, чем окружающая его жизнь; старости нет, старость приходит только тогда, когда у человека опускаются руки. А это может случиться в любом возрасте.

Почему Россия так комплексует перед Западом? Почему Россия презирает собственное прошлое? В Москве переименовали улицу Чкалова. Наверное, Чкалов был плохим летчиком. В Москве переименовали улицу Чехова. Наверное, Чехов был плохим писателем! И почему все-таки Россия, современная Россия, не любит родную речь, свой язык?

«Подскажите, как пройти к памятнику Пушкину?» – «Пожалуйста: сначала мини-супермаркет, потом бутик «Гленфильд», «Салон пятигорских шуб» и вот он, Пушкин, – рядом с «Макдоналдсом»…»

Три человека в Большом из года в год выписывали журнал «Русский язык». Певец Евгений Нестеренко, дирижер Борис Хайкин и он, главный режиссер оперы, Борис Покровский…

Где он, этот журнал? Закрыли?

А ведь тираж был – тысяч сто восемьдесят, если не больше…

На прошлой неделе Борис Александрович зашел в магазин. Ирина Ивановна, жена, послала за колбасой. Нет вкуснее колбасы к чаю, чем наша, «Любительская»!

Девочка-продавец быстро взвесила жирный батон.

– Вам наслайсать, дедушка?

– Что? – вздрогнул Борис Александрович.

– Наслайсать, говорю?

Борис Александрович беспомощно огляделся. Очередь была унылой и тихой, как на кладбище в минуту последнего прощания. Люди так уставали за день, что к вечеру, похоже, вообще ничего не слышали.

– Давайте, – согласился Борис Александрович. – Пожалуйста!

Девушка торопливо порезала колбаску и крикнула:

– Следующий!

Прежде было точно и ясно: свинарник. Сейчас говорят иначе – свинарий… От дельфинария, наверное, идет. «Вы кем работаете, простите?» – «Я – директор свинария…»

Да, Горбачев хорошо сделал, что разрешил свободные поездки за границу. Счастье, что отменили эти ужасные райкомы, где перед поездкой в Европу или за океан актеров (и не только актеров) часами мурыжили на «ветеранских» комиссиях.

У Пугачевой, тогда еще молодой певицы, перед поездкой в Сопот, в Финляндию, какой-то ветеран спросил, кто такая Анджела Дэвис.

– Понятия не имею, – отрезала Пугачева.

– Как же так, Алла, – стыдила ее комиссия. – Известная артистка и не знает Анджелу Дэвис, борца за мир…

– А вы знаете? – разозлилась Пугачева. – Так поезжайте и пойте!

Почему Россия входит сейчас в мир как-то бочком, будто стесняется сама себя? Неужели Лермонтов прав, в России есть господа, есть рабы, кроме господ и рабов – никого больше?..

Нет! Тысячу раз нет! Сергей Сергеевич Прокофьев не был господином и не был рабом, даже когда писал «Повесть о настоящем человеке». Его сердечно убедили написать эту музыку; впрочем, история великого летчика Алексея Петровича Маресьева потрясла Прокофьева, как потрясла его когда-то и история солдата Семена Котко.

Не мог, не мог Прокофьев уйти, отказаться от идеологических норм. Сталин – он же примитивен до дикости. Только «Повесть о настоящем человеке» – это особое мышление композитора и его личный восторг перед подвигом: дух войны через музыку! В Кировском театре, потом Большом, на премьере своей «Повести…» Сергей Сергеевич постеснялся подойти к Маресьеву, герою собственной оперы, – Прокофьев в самом деле робел перед живым Маресьевым, «настоящим человеком», ибо он – действительно герой и его имя – гремит!

Не знал, не знал Сергей Сергеевич, что в Туле, в общежитии летчиков, живет еще один герой – Иван Леонов, два года воевавший за штурвалом истребителя с оторванной – в бою – левой рукой!

В комнату вошла певица Ирина Ивановна Масленникова. Женщина с лицом царицы.

– Ты кашу съел?

Старость, старость… «как унижает сердце нам она…».

Борис Александрович и Ирина Ивановна всегда отмечали день рождения Пушкина: накрывали стол, зажигали свечи и весь вечер читали друг другу его стихи…

А однажды специально уехали в Петербург. Там отметили, в ресторанчике на Мойке.

Тихо, никого нет, вечер, горят свечи, вокруг – Петербург, чудом построенный город.

В свое время Борис Александрович отбил Ирину Ивановну у Лемешева, великого Лемешева: она была его женой.

Великие люди – странные люди; Сергей Яковлевич болезненно ревновал к Ивану Козловскому. И ревновал-то, между прочим, из-за глупости, стыдно сказать: у Козловского были роскошные, дивной красоты ноги. А Лемешев – «коротышка». На репетиции «Евгения Онегина», в сцене дуэли, Лемешев просто рассвирепел, когда Борис Александрович предложил ему мизансцены Козловского. Он чуть было не сломал скамейку, на которую Ленский – Козловский ставил – во время арии – правую ногу, ушел чуть дальше, в глубь сцены, и здесь, с неповторимой душевной теплотой пел: «Куда, куда вы удалились…»

В Питере, на трамвайной остановке, премьер Александринки Юрий Михайлович Юрьев увидел молоденького солдата, приехавшего с фронта.

– Боже мой, какие ноги! – закричал Юрьев, подбежал к солдатику и почти насильно привел его в Александрийский театр.

Солдата звали Николай Симонов. Лучший Петр I советского экрана.

Ну, хорошо, великий Юрьев – педераст, это известно, но и в русском классическом театре всегда были только красавцы!

Теперь Борис Александрович все чаще и чаще удивлялся самому себе: жизнь заканчивается, а он так и не узнал, что к чему…

Бетховен на смертном одре: «Наконец-то я услышу настоящую музыку…»

Как это здорово, – смерть? Настоящая музыка?

– Боря, я спрашиваю, ты кашу съел?! – суровый окрик жены вернул его к обеду.

– А ты где была? – спохватился старик.

– Здесь, – Ирина Ивановна пожала плечами, – у телевизора. Сенкевич рассказывал про Египет. Оказывается, Боренька, рабам хорошо платили за пирамиды.

– Еще бы! – Борис Александрович нагнулся, поправил очки на носу и придвинул к себе тарелку с кашей. – Если не платить, Ирочка, люди работать не будут! Даже палки не помогут. Не ценит раб свою жизнь! А еще хуже, они, рабы, так сделают пирамиды, что они быстро рассыплются! – А у наших-то, посмотри, у нынешних! Нет денег, нет денег… Как нет? А куда они делись? Нельзя же так: были – и вдруг их нет? Это же деньги, они не исчезают в никуда…

Ирина Ивановна молча резала хлеб.

– Значит, – Борис Александрович забросил очки обратно себе на нос, – их кто-то взял, верно? Кто? Я хочу знать: кто? Мне интересно! Я требую, чтобы мне назвали этих людей!..

– Не отвлекайся, – строго сказала Ирина Ивановна. – Кроме меня, Боренька, тебя все равно никто никогда не услышит.

– А мне надо, чтобы меня слышали! – воскликнул Борис Александрович. – Если каждый человек будет, как я, задавать себе такие вопросы, в России все быстро встанет на свое место! И деньги со страху тут же вернутся. Если Россия, как утверждает симпатичнейший господин Бурбулис, возвращается к капитализму, а капитализм начинается с того, что у людей отбирают их последние деньги, это я о сберкнижках, значит, у нас не капитализм, а воровство, да еще и наглое!

Ирина Ивановна вроде бы хотела что-то сказать, но ничего не сказала, просто села рядом с Борисом Александровичем и погладила его по руке.

– Господин Гайдар, – говорил старик, – обязан сказать людям: уважаемые дамы и господа, бывшие товарищи! Большевики держали вас за дураков (платили всегда немного, но все же платили). А мы, капиталисты, держим вас за скотов. И по этой причине вообще ничего не будем платить. Или будем. Но как рабам. Потому что мы, дети Ельцина, друзья Гайдара, сейчас на вершине пирамиды. Выше, пожалуй, уже некуда! Зато те, кто сейчас там, внизу, опустятся еще ниже, но эти люди сами виноваты: природа щедро обделила их всем.

Ирина Ивановна засмеялась; она очень любила своего мужа именно таким: взволнованно-серьезным.

– Вот тут, Ирочка, – воодушевился старик, – я встану и скажу. Знаете, я – старый человек. Мне восемьдесят. Но я – гордый человек. При Ленине я пережил голод и революцию. При Сталине я пережил страх, который еще страшнее, чем голод. И я не желаю видеть, как моя страна опять становится на колени, потому что эти люди, оказавшиеся у власти, делают… просто по глупости, наверное, не по злому умыслу, только мне-то какая разница? все, чтоб моя страна вдруг на весь мир объявила бы себя банкротом!

Разве я шесть десятков лет, изо дня в день, с утра до вечера работал в России для того, чтобы моя страна стала банкротом?..

Послушайте, я могу ставить спектакли где угодно, хоть в сумасшедшем доме, как великая Серафима Бирман, куда ее поместили прохиндеи-родственники! Ты помнишь, Ирочка, она в психушке ставила «Гамлета»? Вот! Мне не важно, где работать, потому что я люблю свое дело, но я не могу и не буду работать в пустом зрительном зале, потому что когда певец поет спектакль сам для себя, это значит, он сошел сума!

Ирина Ивановна занималась своими делами и мужа не слушала.

– Ах, да, – у моих зрителей отняли деньги! – Борис Александрович увлекся и говорил как бы сам с собой. – Ирочка, у них сейчас денег нет даже на наши копеечные билеты. Так вот: те, кто отнял у моих зрителей деньги… они, эти господа, ни за что не пойдут в наш подвал на «Соколе», потому что им, извините, некогда. У них деньги делают деньги, и их жизнь закручена сейчас, как в американском кино! А те, кто не может жить без моего подвала, те нынче ужасно бедны. Значит, я соберу Камерный театр и скажу актерам: кто из вас, молодых людей, готов поверить, что вы скоты? Не согласны? Спасибо. Я всегда знал, что мои ученики не примут такой взгляд на свой народ! Поэтому я сделаю сейчас то, на что прежде не решался. После гастролей в Японии мы на пять лет подписываем контракт с европейскими и китайскими продюсерами. То есть мы – весь театр – не возвращаемся в Москву! До тех пор, пока Россия не поймет наконец, что если ей, России, предлагают такой вот, извините, капитализм, что если вместо собственных магазинов, вместо докторской колбасы или бабаевских конфет мы получили «сникерсы» и мини-супермаркеты, то это все делается не для того, чтобы Россия стала еще богаче, а только для того, чтобы в один прекрасный день все эти «подарки» разом отнять, объявить в России кризис и призвать удалых молодцов с Запада: придите и владейте нами!

– Боря…

– …так уже было однажды в русской истории…

– Боря!

– А?

– Ты не знаешь, куда я положила талончик к зубному?

– Не видел. Я ж слепой.

– Ты? Ты самый зрячий в Москве!

– Нельзя освободить народ, Ирочка, приведя сюда новых завоевателей! Даже если они действительно реформаторы. И иностранцы, кстати, дураки: тянут к России руки, не понимают, что очень скоро… они будут уносить отсюда ноги…

– Ты думаешь? – Ирина Ивановна по-прежнему искала талончик к врачу.

– Конечно! Есть три вида безделья, Ирочка: ничего не делать, делать плохо и делать не то, что надо. Нам бы понять, как мы умудрились вырастить столько молодых негодяев?

Ирина Ивановна лукаво смотрела на мужа:

– Немцы, Боренька, заставят тебя ставить «Так поступают все женщины». Гендель им надоел.

– Ая, Ирочка, приведу слова Бетховена: это порнография! Неужели в Европе Бетховен не авторитет?

– Порнографию можно выгодно продать! – засмеялась Ирина Ивановна. – Кашу ешь! Общественный ремонт здоровья никому не нужен. Ругательства и мат ходят нынче по кругу – как медные деньги. Ты можешь представить себе Россию без мата? – Да, Боренька, это уже навсегда. Наташа Ростова не выживет в средней московской школе. Потеряно. Сначала, Боренька, молодежь хотела сексуальную революцию, теперь молодежи нужна эстрада, пережившая сексуальную революцию!

Борис Александрович молчал. Он вдруг ушел в себя и сосредоточенно пил чай.

– Да-а… – наконец сказал он, поправляя очки, которые все время падали на нос. – Пошло все, что пошло… Для немцев «Так поступают все женщины», как для наших… нынешних… реклама презервативов.

– Приехали! – всплеснула руками Ирина Ивановна. – Нет, вы посмотрите на него! А презервативы чем тебе не угодили?!

– Объясни, – Борис Александрович опять закинул очки на нос, – почему реклама в России стала национальным бедствием?! Лезет отовсюду. Как Чернобыль. Когда столько рекламы кругом, можно запомнить, что эта реклама предлагает?

– Просто они не хотят, Боренька, рекламщики, чтобы ты заболел дурной болезнью!

– Неправда! Вранье это! В Москве всегда были эпидемии – я же не заражался! – Борис Александрович резко отодвинул чай. – Тот, кто читает Пушкина, никогда не пойдет к проституткам и не заболеет плохой болезнью! Пушкина… Пушкина надо рекламировать!

– Какой ты смешной, – улыбалась Ирина Ивановна. – А то Пушкин не ходил к проституткам!

– Не ходил! – Борис Александрович грозно встал над столом. – Не ходил, понятно?

– Откуда ты знаешь?!

– Знаю! Я читал «Евгения Онегина». Он же влюблен в Татьяну! А когда Наталья Николаевна, если верить книжке Коли Петракова, отдалась в доме Полетики императору, Пушкин спровоцировал дуэль, чтобы умереть, – ясно?!

– Да ты и мне в любви никогда не объяснялся, господи! – примиряюще улыбнулась Ирина Ивановна. – Гордый… очень.

Борис Александрович медленно поднял лицо:

– Разумеется. А как иначе? Объяснился – все тут же пропало! Тайна ушла. Любовь без тайны – это не любовь!

Ленский поет: «Я люблю вас, я люблю вас, Ольга…»

Врет. Это Ленскому кажется, что он любит. Поэт! Им всегда много что кажется! Сидят они, извольте видеть, под кустом, Ленский гладит Ольге ручку и страсть свою заливчато объясняет!

Любовь – это как северное сияние, Ирочка! Можно объяснить северное сияние?!

Ирина Ивановна тепло смотрела на мужа.

– «Простите, вы любили когда-нибудь?» – Я тут намедни смотрел телевизор. – «Да-а, я любила, конечно, – дама… в летах эффектно поправляет волосы. – Я страстно любила молодого человека, он очень мило за мной ухаживал…»

Смешно, ты знаешь: ребята на Тверском подлавливают старушек – и сразу им микрофон: «Вы любили когда-нибудь?..»

А старушка одна, – Борис Александрович перешел на шепот, – вдруг вздрогнула. Она на лавочке сидела, а к ней, извольте видеть, с микрофоном: «Вы любили когда-нибудь?» К ней пришли за ее тайной! А она тайну… – шептал Борис Александрович, – не отдаст. Никому и никогда. Тем более – телевидению! Потому что она действительно любила!.. Девяносто девять процентов людей, живущих на земле, Ирочка, понятия не имеют, что такое любовь! «Ты меня любишь? – Люблю. – Пойдем в душ? – Пойдем. – Сначала я? – Ну, иди…»

Какая гадость, все эти сериалы о любви! Да то ли еще будет… – он вздрогнул и вдруг замолчал.

– Значит, в Европу поедем? – поспешила спросить Ирина Ивановна. – На пять лет?

Она очень любила Париж.

– Да. Этой стране я, Ирочка, уже не нужен. Но такая страна и мне не нужна.

– Время, время меняется… – начала было Ирина Ивановна, но Борис Александрович сразу ее перебил:

– Время? Нет! Россия всегда жила плохо. А это, Ирочка, пошлость, только всего лишь пошлость!..

 
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу… –
 

процитировал он великие строки…

Народный артист Советского Союза, лауреат шести Сталинских премий, профессор Борис Александрович Покровский ждал в гости Евгения Евгеньевича Нестеренко: возникла фантазия заново поставить в Большом театре «Хованщину» Мусоргского. Без купюр, со сценой «пришлых людей», у Мусоргского нет ничего случайного! Без «пришлых людей» Россия в «Хованщине» – это не вся Россия, вырезать такие сцены грех, просто грех, чистое рукосуйство, модное нынче…

17

В конце октября в Ачинске начались перебои с дешевым хлебом. Тот народ, кто поумнее, скупил всю водку, и водка – тоже исчезла.

У Егорки оставалась небольшая заначка. Но в воскресенье, когда Егорка выяснял, когда пойдет в Красноярск первый автобус (там-то водка уж точно есть!), Наташка, любимая жена, маханула всю бутылку сразу.

Разумеется, в одиночку.

В больших странах люди всегда тянутся к бутылке. В маленьких – друг к другу.

Большая страна – всеобщее одиночество.

Егорка долго приходил в себя от такого наглого предательства! Когда же он принял наконец единственно правильное решение ее поколотить, Наташка еще и плюнула, в стельку пьяная, ему в лицо.

Да, приперло бабу, – баб ведь когда припирает, все – конец!

Умрут, но выпьют.

Не выпьют – тоже умрут.

Олеша говорил, что ехать в Красноярск смысла сейчас нет; мужики базарили, хлеб там сейчас только с утра, дешевая водка есть, но по бутылке в руки и очередь за водкой – как в Мавзолей.

Кормиться, короче, остается с реки. Ладно, что снег: просверлишь лунку – окуньки сами выскакивают, им воздуха не хватает. На супчик, может, и наберется, но сколько же можно одну рыбу есть?

В понедельник прошел слух, что хлеб все-таки завезут. Народ выстроился в очередь. Старики еще и ребятишек поставили, побольше получится, но мороз – минус двадцать, долго не простоишь…

Егорка не сомневался: если нет дешевого хлеба, значит, вот-вот встанет и комбинат. Если с хлебом мутотень, то глинозем точно уже никому не нужен. Короче, кончать Горбачева с Ельциным немедленно! А чего ждать-то? Эти гудыри весь народ по миру пустят, потому как бездушные оба!

Егорка и так затянул с возмездием: две недели у него – только одних разговоров, до сих пор ничего не обеспечено!

А прикончит он их – сразу прославится! Тоже неплохо: хоть деньги будут, у известных людей всегда деньги есть…

Правда, Егорка уже отправил письмецо двоюродному брату Игорю в Шатуру, чтобы Игорек встретил бы его в Москве и приютил бы на месяц-другой. Брат ответил, что если на месяц, то ждет, но встретить не обещает, поскольку поезд приходит днем, а он – на ответственной работе.

Откуда, откуда это в русском человеке – если не сделаю я, значит, никто не сделает? Это же наше, родное, из корня идет, из русского воздуха: если не я, значит, никто! И если мне что-то сейчас мешает, значит, и кому-то другому это «что-то» тоже будет мешать. Тоже его остановит. Нет: я и только я; я и никто другой, – наверное, там, в Нижнем, именно так думал в 1612-м году князь Дмитрий Пожарский, именно так, не иначе, говорил себе когда-то Вадим Новгородский… Поднимается, встает вдруг в русском человеке эта полна, – откуда, из каких глубин народного духа, народного сознания идет этот удивительный свет, ведь сколько веков прошло, скоро уж – две тысячи лет, а он жив, этот свет и будет, похоже, всегда…

Прежде Егорка никогда не был в Москве.

Ведь до чего дошло? Свои ребята, ачинские, Пересекин Коля да и Борис Борисыч, конечно, знают, почем нынче плацкарта в Москву, Колька ездил недавно, но молчит, собака, потому как сильно завидует!

Откуда, мол, у людей время свободное, чтоб запросто в Москву отвалить?

Деньги у Егорки – общественные, да и то в один конец, но Кольке ведь не объяснить, сразу выдаст, потому как трепло!

А с Наташкой, подлюгой, Егорка решил разобраться следующим образом. Про Москву ничего ей не говорить, оставить записку: так, мол, и так, уехал куда глаза глядят, не скажу куда, потому как обижен до крайности…

Может… задумается, дура?

И, не мешкая, на вокзал. Будет билет – отлично! Не будет – ночку-другую можно будет и на вокзале скоротать, срама тут нету…

Автобус был полупустой. Точно, деньги у людей кончились, если даже за спиртом никто сейчас не едет…

Красноярск стал – вдруг – каким-то обшарпанным, постаревшим, чужим. Ветер, мгла непроглядная, людей за сугробами не видно, снег не убирают, автобусы еле ползают, натыкаясь, сослепу, друг на друга…

Вокзал как скотный двор. Сугробы прямо у касс, в зале. И как только в них, в этих кассах, тетки сидят? Или в ногах у них батареи?

Двадцать тыщ билет!

От церкви люди отвернулись, потому и цены такие в стране, – вот что…

До поезда был час, и получалось все очень складно. Егорка дернулся было в буфет, но там только коньяк по пять тыщ рублей, водки нет. А бутерброды стоят, как золотые слитки!

Хорошо, что Наташка держала в холодильнике вареные яйца; с собой Егорка прихватил аж восемь штук.

На пару дней хватит.

Поезд был подан минута в минуту. Егорку поразило, что в вагоне, где народу, он думал, будет тьма-тьмущая, никого не оказалось. Купе тоже вроде пустое, но с полки вдруг свесилась лохматая детская голова:

– Дед, закурить есть?

– Какой я те дед? – изумился Егорка.

Во порядки! Человек только в вагон вошел, и сразу у него папироску просят…

– Дай посмолить, дед! С утра не курила!

– Да счас! – окрысился Егорка.

Он и не думал раскидываться табаком.

Лохматая детская голова исчезла обратно в подушках.

«Надо ж… дед!» – хмыкнул Егорка. Он вроде бы побрился сегодня, в баню накануне сходил, путь-то не близкий. Какой же он дед? Разве не видно, что он не дед?..

– А тебе, девонька, покурить охота?.. – осторожно спросил Егорка.

– Очень! – голова тут же свесилась с полки. – Цельный день не смолила!

Девочка была какая-то мутная, грязная, но с озорными глазами.

– А скель те годков? – заинтересовался Егорка. – Меня, шоб ты знала, Егоркой зовут.

– Ты че, дед, мент? – зевнула девчонка.

– Поговори здесь! Я т-те дам… дед!

– Лучше папироску дай. Поцелую!

Егорка оторопел.

– А ты че, из этих, што ль?..

– Из каких… этих?

– Ну, которые… – Егорка не знал, как ему поделикатнее выразиться, – которые… по постелькам шарютси…

Он ни разу в жизни не изменял Наташке и ни разу в жизни не видел продажных женщин, в Ачинске таких не было, если бы они были, весь бы город знал их в лицо.

Девочка спрыгнула с полки и устроилась рядом с Егоркой.

– Я се любовь ис-щу, – объяснила она. – Настояс-щую!

На девочке была только длинная грязная майка, но она тут же поджала свои голые коленки и уложила на них подбородок.

– И куда ж ты, задрыжина, прешси? А?..

Девочка смотрела на Егорку с большим интересом.

– Кто я? – Он сжал кулаки.

– Ты!

– Я!

– Дед – тыща лет, – вот ты кто!..

На вид девочке было лет четырнадцать-пятнадцать, не больше.

– Ище раз обзовешьси – встану и уйду, – строго предупредил Егорка. Ему было важно продемонстрировать характер.

– Ханки капнешь?

– Ч-че? Кака еще ханка? Ты ж пацанка!

– Во, бл! – сплюнула девочка. – А ты, дед, прижимистый крючок, я смотрю!

Ее майка резко свалилась с коленок, но девочка не шелохнулась и с тоской смотрела куда-то в окно.

– Манилку убери, – попросил Егорка.

Девочка хмыкнула, но все-таки натянула майку обратно на коленки.

– Вот это… правильно будет, – строго сказал Егорка. Он снял с плеч рюкзак и ловко закинул его на верхнюю полку.

За окном катилось белое-белое Красноярье: елки и снег.

– Мамка шо ж… одну тебя пускает? – не переставал удивляться Егорка. – Во порядки!

– Сирота я. Понял?

– Во-още што ль никого?

– Сирота! Мамка пьет. Брат был.

– А че ж тогда сирота?

– Братик помер. Перекумариться не смог. Колотун срубил.

– Так че ж сирота, если мать есть? – не понял Егорка. – Пьет она, – сплюнула девчонка. – Нальешь?

– Подпирает, што ль?

– Ага, заснуть хотела… думала, легче бу Не-а, держит. Пришел проводник, проверил билеты.

– В Москву?

– Ага, – кивнул Егорка.

– По телеграмме, небось?

– По какой телеграмме? – испугался Егорка.

– Ну, можа, преставился кто… – протянул проводник. – Постель берем?

– А че, в Москву без телеграммы не ездят?.. – удивился Егорка.

– Нет, конечно… – вздохнул проводник. – Не до экскурсий счас. Не жизнь, а одна срамота.

– А я – на экскурсию, понял?..

– Так что постель?

– Ну, мож… и возьму…

Егорка догадался, что за постель тоже надо платить.

Проводник как-то странно посмотрел на Егорку и вышел.

– Поздравляю, дед! – хихикнула девочка. – В Иркутске легавый сел. Этот… сча ему стукнет. Они о подозрительных завсегда стучат. И если тот с устатку отошел – жди: явится в момент изучать твою личность!

Егорка обмер: все его документы – в Ачинске…

– А ежели я… дочка, без бумажек сел? Пачпорт оборонился? Че тогда будет?

– Без корочек прешь?

– Не… ты скажи: че тогда делают?

– Че? – девочка презрительно посмотрела на Егорку. – Стакан наливай, тогда просвещу.

– Тебя как звать-то?

– Катя. Брат… Котенком звал. Дед, ты не беглый? – поинтересовалась девочка, удобнее устраиваясь на лавке.

– Ты че… – оторопел Егорка. – Какой беглый? К брату еду. Из Ачинска сам. Слыхала про Ачинск? На улице Массовой рыбалки живу. Почти центр.

– Это где рудники?

– Не-а, у нас, девонька, комбинат. Чуприянов директором. Иван Михалыч. Знаешь Чуприянова?

– Значит, беглый, – хмыкнула Катя. – От жизни нашей бежишь. Слушай: водки здесь нет, народ портвейн глушит… Полета гони!

– Чего полета? – не понял Егорка.

– Денег.

– Полета!..

– А ты как думал! Наценка.

– Ты ж возьмешь и сгинешь с деньгой.

– Ты че, дед? – Катя обиженно поджала губы. – Я с понятием, – уразумел? А если б без понятия жила, давно бы грохнули.

Ресторан находился где-то рядом, через вагон.

«Обложили, суки, – понял Егорка. – Надо ж знать, кого убивать, куда меня черт несет?..»

Катя вернулась быстро:

– Давай стакан!

Она плеснула портвейн Егорке, тут же очень ловко опрокинула бутылку к себе в стакан, налила его до края и выпила – жадно, взахлеб, будто это не портвейн, а ключевая вода.

«Во девка!» – изумился Егорка.

Несколько секунд они сидели молча: портвейн в первые минуты всегда идет тяжело.

– Ну, че скажешь? – спросил Егорка. Теперь ему очень хотелось поговорить. Когда Егорка становился пьян, в нем сразу просыпалась его душа, в нем был ребенок, и этот ребенок – его душа! Он пил, потому что пил всегда, всю жизнь, а душа как бы извинялась за Егорку – сразу перед всеми, да хоть бы и перед этой девочкой…

Егорка достал папиросы и удобно устроился за купейным столиком.

– Кури!

Он полез за спичками.

– Не могу я так больше! – вдруг заорала Катя. – Слышишь, дед, не могу-у!..

Она резко, с размаха, упала на полку, закинула ноги в тяжелых зимних ботинках – да так, что ее майка, похожая на рубашку, опять свалилась с колен, и Егорка увидел старые грязные трусы с желтым пятном между ног.

Катя рыдала, размазывала слезы руками, потом вдруг как-то хрипнула, свалилась на бок и замолчала.

Егорка испуганно посмотрел на полку. Девочка спала как мертвая.