Текст книги "Русский ад. Книга первая"

26

Утром, на свежую голову, Ельцин еще раз повторил, что он едет в Завидово. – И там, в лесу, проведет совещание с «силовым блоком».

Помимо «своих», Грачева, Баранникова и Коржакова, Президент России приказал вызвать маршала Шапошникова – министра обороны Советского Союза.

Ерина решили не звать; Коржаков ему не доверял.

Зачем понадобился Грачев, если вызывают Шапошникова, понять невозможно. Приказы Ельцина кто обсуждает?

Грачев нервничал: рано утром он уговорил Ельцина лететь в Завидово вертолетом, борт должен был взлететь в 13.40, но поднялся ветер, переходящий в бурю.

Кто его тянул за язык? На хрена, спрашивается, он болтал о вертолете?!

Летом, когда приезжал генерал Пауэлл, председатель объединенного комитета начальников штабов Вооруженных сил США, Грачев пригласил его в Тулу. К генералу Александру Лебедю, в лучшую воздушно-десантную дивизию Советского Союза.

В июне девяносто первого Язов и Ачалов, его заместитель, посетили Вашингтон, где Пауэлл (не без ехидства, конечно) продемонстрировал им боевую мощь Нового Света.

«Вы…лись они мастерски», – хмуро заметил Ачалов.

Сейчас – высокий ответный визит.

Пауэлл только-только въезжал на полигон, когда поднялся смертельный ураган, гнувший деревья, как травинки.

Грачев смутился: «Господин генерал, не будем рисковать людьми!» Но после накрытого стола и двух стаканов водки за боевую дружбу между СССР и США он разгорячился: «Офицеры, слушать приказ! Самолеты – в воздух!»

Лебедь и Пауэлл наперегонки бросились его отговаривать, причем американский гость испугался не на шутку: «Мистер главнокомандующий, зачем? Стихнет ветер… и вот тогда…»

Нет, надо знать Грачева.

Перепуганные ребятишки-десантники разбежались по самолетам. Приказ Грачева – это приказ Родины. В итоге: шестнадцать перебитых ног, одна сломанная спина и один труп.

Увидев, как бьются люди, Пауэлл протрезвел: «Господа, что выделаете?! Зачем?..»

В горах Гиндукуша, где Грачев воевал целых пять лет, он, герой Афганистана, был дважды контужен, получил семь ранений (два серьезных и одно очень серьезное), прыгал с горящего вертолета и дважды подрывался на минах – ловушках.

В войсках Павел Грачев был авторитетом. Десантники его обожали, московские генералы – боялись: глуповат, может взбеситься.

В декабре 86-го разведотряд Грачева попал в засаду. «Духи» подстерегли десантников в скальном разломе возле селения Баях. Погибли пять человек: Алексей Кастырной, Иван Поташов, Сергей Осадчий, Владимир Токарев и Борис Местечкин. Грачев поднял по тревоге дивизию, «духов» поймали, и Грачев лично, перед строем, расстрелял их из своего автомата…

Адъютант принес телефон, раскручивая на ходу моток мягкого телефонного кабеля.

– Соедините с Коржаковым, – приказал Грачев.

Он кругами ходил вокруг старого дачного дома. Каждые пятнадцать минут дежурный адъютант приносил метеосводку. Все то же самое: шквал.

Когда не везет, то не везет с самого утра.

Пискнул телефон. Адъютант нажал кнопку, вытянулся и молча протянул трубку Грачеву.

– Саша… это я… – тихо сказал Грачев. – Знаешь, тут докладывают… над лесом буря. Лететь нельзя…

– А?..

– Проблема, говорю.

– Над каким, бл, лесом?

– В Твери, Саша. Там!

– А, в Твери… – протянул Коржаков. – В Твери, говоришь? Над полями да над чистыми?

– Над ними, Санек… а, Санек? Доложи Борису Николаевичу, что…

– А ты, командир, сам позвони! – перебил его Коржаков. – Не стесняйся, командир! Так, мол, и так, товарищ Президент Российской Федерации: я, боевой генерал Грачев, хотел вые…ся перед вами, но неувязочка, в сводку не заглянул…Грачев не любил Коржакова: злой. А злые люди – они как змеи.

– Ты, командир, раньше че думал? Ты где раныне-то был, командир?

– Где?! В гнезде! Буря только что началась, понял?!

– Вот и докладывай!

– Саша!

– Да пошел ты…

Телефон задохнулся тиком.

«Сволочь! Почему вокруг Ельцина столько сволочей?»

– Товарищ Председатель Государственного комитета РСФСР по оборонным вопросам! – адъютант тянулся перед Грачевым так, будто хотел резко стать выше ростом, – Министр обороны, товарищ Шапошников, просит взять трубку!

– Раз просит, значит, давай, – буркнул Грачев.

Черный «кейс» с телефоном стоял рядом, на лавочке.

– Генерал-полковник Грачев! Слушаю!

– Приветствую, Пал Сергеич, – пророкотал Шапошников. По натуре Шапошников был оптимист, а оптимисты всегда действуют на нервы своей бодростью. – Скажи… мы летим или не летим?

– Видимость – тысяча. Облачность – сто. Ветер – тридцать.

– Понял тебя, – Шапошников задумался. – Значит, по асфальту?

– Это не я решаю, Евгений Иванович. Я не Коржаков!

С некоторых пор Грачев откровенно хамил министру обороны, но маршал не замечал.

– Я думаю так, Пал Сергеич: может… в моем «членовозе» помчимся? Я б за тобой заехал, тем более разговорчик есть…

Шапошников – министр, Грачев (по статусу) его первый заместитель. Кому за кем заезжать?

«Новое мышление», – поразился Грачев.

– А что, Евгений Иванович, есть вопросы?

– Есть, Паша. Возникли.

– Так, может, я подскочу?

– А в кабинете, Паша, не поговоришь…

Для Грачева не было секретом, что Шапошников боится собственной тени.

– Буду рад, товарищ министр обороны! И супруга будет очень рада.

– Паша, сейчас не до супруги, сам понимаешь.

Грачев оживился:

– Не-е, я к тому, что перекусим…

– Ну, жди!

На самом деле Грачев спокойно, даже дружелюбно относился к новому министру обороны. Шапошников – мужик компанейский, в генеральском застолье всегда откровенен, хотя сам почти не пьет.

Год назад, в 90-м, Язов убедил Горбачева: если страна не хочет, чтобы ее солдаты и офицеры погибали от голода, армия сама должна зарабатывать деньги. Выгодно, например, сдавать под коммерческие рейсы боевые самолеты и корабли. Президент СССР почему-то не сообразил, что на коммерческих рейсах будут зарабатывать не солдаты, а генералы. Грачев знал, что Дейнекин, главком ВВС, лично контролирует (с подачи Шапошникова?) всю коммерцию аэропорта Чкаловский. Честно говоря, Грачев тоже пытался попробовать себя в бизнесе. Но он не знал, как это делается, да и был – пока – полководцем без армии, ибо армия подчинялась Горбачеву и Шапошникову.

Подошел адъютант: опять Коржаков.

«Замучил, гад», – поморщился Грачев.

– Слушаю.

– Слушаешь, что скажу?

– Так точно.

– А что ты хочешь, чтобы я сказал?.. – Коржаков был пьян.

Грачев окрысился:

– Хоть что-нибудь хорошее, товарищ генерал.

– А ничего, Паша… хорошего… я не скажу. Звони шефу. Он ждет.

– Ветер тихнет, слышишь? С-час будет хорошая сводка.

– Позвони, бл… – И Коржаков кинул трубку.

Ну, что делать?

Как что: звонить!

– Алло, у телефона генерал-полковник Грачев. Соедините с Президентом… пожалуйста.

Ельцин сорвал трубку.

– Ну! Товарищ Президент Российской Федерации! В военных округах на территории России все в порядке! Докладывал Председатель Государственного комитета РСФСР по оборонным вопросам генерал-полковник Грачев!

– Ишь ты… – хмыкнул Ельцин.

– Теперь, товарищ Президент, разрешите доложить по вылету на объект…

– А што-о тут докладывать?.. – Ельцин не произносил, а как бы отрыгивал из себя слова. – Замутили, понимать, всех, напредлагали Президенту, а теперь от меня прячетесь…

– Я не прячусь, – доложил Грачев. – Я на даче, Борис Николаевич!

– Шта? Я – Борис Николаевич… – и шта-а?! Значит, так. Сделаем… понимашь… рокировочку Вы – на вертолет, мы – в машины. Мы… на машинах поедем, а вы – по небу. Вопросы есть?

– Никак нет, товарищ Президент! Буду с гордостью встречать вас на объекте!

– Тогда вот давайте, летите, – смягчился Ельцин. – Ну и… поаккуратней там… понимать…

Сердце не камень. Отходчивый человек.

– Есть быть аккуратнее! – отрапортовал Грачев. С недавних пор он ловко изображал оптимизм.

– Ладно. Если получится – свидимся… еще.

Ельцин кинул трубку.

Любые ситуации Грачев оценивал по принципу «дважды два – четыре»; он не имел привычки терпеть непонятное. Судя по всему, это очень нравилось Ельцину. В чем-то главном Президент был на редкость примитивен, а примитивный человек не любит непонятных людей, от них он быстро устает.

Грачев нервно ходил по дорожкам леса, похожего на парк. Еще больше, чем хамство Ельцина, ему не нравилась предстоящая встреча с Шапошниковым.

Он знал, что начальство, которое в личном общении (с подчиненными, пусть даже и высшими генералами) очень хочет, старается, чтобы его не воспринимали как начальство, на самом деле самое подлое начальство на свете.

Новый министр обороны с удовольствием дружил бы абсолютно со всеми – душа человек! Но как только главнокомандующий Горбачев отдавал приказ, Шапошников беспощадно рубил любые головы – направо и налево.

Люди не представляли для Шапошникова человеческой ценности. Потому он и поднялся. До министра обороны.

Известив войска о своем вступлении в должность, Евгений Иванович почти месяц чистил армейские ряды от влияния ГКЧП. Сразу, приказом № 2, из армии был уволен великий космонавт Алексей Архипович Леонов. Утром 18 августа генерал-майор Леонов, возглавлявший отряд космонавтов после Юрия Гагарин, имел неосторожность подписать у Бакланова, главы ВПК, какую-то служебную бумагу.

И понеслось!

Грачев хорошо знал Алексея Архиповича. Полет космонавтов Беляева и Леонова, выход Леонова в космос, только чудом не закончившийся трагически, и аварийная посадка в снегах под Сыктывкаром, в тайге (Беляев вручную посадил корабль), сразу стали легендой и среди летчиков, и среди космонавтов.

Самый аварийный полет в истории человечества!

Несколько смертельных ситуаций, одна за другой, одна за другой…

По всесоюзному радио играла траурная музыка, страну готовили к тому, что космонавты погибли.

Через неделю после своей внезапной отставки Алексей Архипович, любимый гость на всевозможных столичных презентациях, столкнулся – на глазах Грачева – с Шапошниковым.

– Что ж ты сделал, Евгений, а? Лучше б убил, честное слово[9]9
  Леонов и Шапошников однокашники, из одного училища, когда Шапошников был курсантом, Леонов – в тот год уже герой Советского Союза – несколько раз приезжал как почетный гость – на встречу с курсантами.


[Закрыть]…

– Слушай, Алексей Архипыч, – улыбался Шапошников. – Должность такая, понимаешь? Давай выпьем? Хочешь?

Шапошников умел улыбаться. Как голливудская звезда.

«Какие сами, такие и сани…»

Грачев не умел ждать. Оставаясь в одиночестве, Грачев скучал.

«Озариться, что ли? Так неудобно – к тебе едет министр обороны, твой начальник, а от тебя несет перегаром…

А, наконец-то! Вроде летят… кони…»

Подбежал адъютант:

– Товарищ генерал-полковник! Министр обороны Советского Союза прибывает через минуту. Прикажете отворять ворота?

Грачев терпеть не мог адъютантов, они всегда смотрели не в глаза, а в рот.

– Отворяй!

Огромные ЗИЛы Шапошникова с грохотом въехали во двор.

Головной ЗИЛ именовался «лидером», второй ЗИЛ – машина спецсвязи. Следом за ними юркнула «Волга» с охраной, а две машины ГАИ деликатно остались в стороне, за забором: им здесь не место.

– Павлик, я тут! – Шапошников открыл дверцу и, не поднимаясь с кресла, свесил ноги на землю.

– Здравия желаю, товарищ министр обороны! – прищурился Грачев.

Но честь не отдал.

– Здравствуй, Паша, – Шапошников протянул Грачеву руку. – Угостишь старого летчика?

– У, а то! Выпускай шасси!

Грачев полуобнял Шапошникова и повел его к беседке, где по-походному, без скатерти, стоял накрытый стол.

– Слышишь, как птицы орут? – спросил Шапошников.

– Я в природе не разбираюсь, – мрачно ответил Грачев.

Странно все-таки устроены госдачи: асфальтовые дорожки постоянно напоминают – всем, – что ты – чиновник. А фонари и зеленые скамейки, напиханные среди деревьев, сразу отбивают любую охоту к уединению.

– Подскажи, Павлик, что делать будем, – начал Шапошников.

– Сначала пива холодного, и тут же – на коньяк!

– Я не об этом. Ты знаешь, что нас ждет в Завидове?

– Охота!

Шапошников усмехнулся:

– Нет, Паша. Охоты не будет.

– А что тогда туда переться?..

Шапошников улыбнулся:

– А вот это, Паша, вопрос философский…

– Какой-какой, Евгений Иванович?

– Философский.

– Тогда наливаю…

Мне коньяк. Хватит, хватит…

– Н-ну, – хватился Грачев, – где моя командирская кружка?!

Кривое, пузатое чудище из белого алюминия с дыркой у ручки стояло здесь же, среди бутылок.

– Котелок? – поинтересовался Шапошников.

– Почти!

– Понятно… – Шапошников держал паузу – В Завидове, Паша, будет принято решение отделить Россию от Советского Союза… Твое здоровье!

Грачев зевнул.

– А на кой хрен, Евгений Иванович, ей отделяться?

– Это, Паша, я и сам не пойму.

– Значит, понеслись!

Грачев по-гусарски согнул локоть и припал к кружке.

– Меня Бурбулис с утра вызвал, – говорил Шапошников. – Ввел в курс. И попросил меня как министра переговорить с тобой. Упредить, значит.

– Ишь как… – сморщился Грачев. – А Бурбулис и сам бы мог свою задницу приподнять! Трудно? Наполеон к Марату сам приезжал.

– Так что, генерал: какое настроение?

Грачев сразу стал серьезнее.

– Сказать «хреновое», Евгений Иванович, значит, ничего не сказать, – честно признался Грачев.

– И у меня, Паша, хреновое.

Где-то там, наверху, гаркнула ворона, распугала воробьев и притаилась, подлая, оторавшись.

– ГКЧП тоже вот так начинался, – бросил Грачев. – Придумают черт знает что, а нас потом к стенке.

– Лучше к стенке, чем в отставку, – пошутил Шапошников.

– Да как сказать…

Помолчали. В беседку ползла осенняя хмурь, небо прижималось, как могло, к земле, будто от холода.

– Зачем Союз-то рушить… а, Евгений Иванович?

– Михаил Сергеевич остое…л, – объяснил Шапошников – И что теперь?

– А как ты, Паша, от него избавишься? Убить жалко. Ну и приняли, значит, такое вот решение…

Шапошников все время смотрел куда-то в небо.

«Как же он их всех ненавидит…» – вдруг понял Грачев.

– А с армией что будет?

– Бурбулис говорит, все остается как есть. Генштаб в Москве, на месте, Москва в республиках руководит по общей, так сказать… линии. А продовольствие, соцкультбыт и т. д. – забота местных товарищей.

Вроде бы пошел дождик. Или это только так показалось?

– Двойное подчинение?

– Вроде того.

– Все ясно.

– Что тебе ясно?

– Офонарели, что…

Да, дождик все-таки пошел. Адъютант тут же принес плащ-палатки, но Шапошников недовольно его отстранил:

– Короче, Паша, я и сам не понимаю: Россия уходит, а осенний призыв пока остается. Выходит, хохлов набираем как иностранцев… – так, что ли? Тогда это не хохлы, а наемники! Я спрашиваю: «Геннадий Эдуардович, объясните толком: Киевский военный округ – это теперь Группа советских войск под Киевом? Я правильно понял?»

Так он троллить меня стал, вроде как я дурака из него делаю…

Грачев смеялся так, как смеются только военные.

– Еще малек, Евгений Иванович… – он кивнул на коньяк. Бутылка была почти пустой, но рядом незаметно появилась другая – непочатая.

Шапошников замялся.

– Неудобно, слушай. Ехать пора.

– ГКЧП тоже вот так начинался, – напомнил Грачев. – Почему все кричат, что ГКЧП – военный переворот? Почему – не вице-президентский? Там ведь Янаев командовал! Его ж провозглашали, не Язова! – Вот и получается, Евгений Иванович, что все они – это не Картер, который накануне Ирана сразу сказал Беквиту: «Знайте, полковник, если штурм провалится, за все отвечаю я, а не вы…»

– Ельцин, Паша, не Горбачев.

– Да все они, слушай!.. – махнул рукой Грачев и взял кружку.

Пил он жадно, сразу до дна.

– Михаил Сергеевич… пророк, чьи пророчества тают на глазах…

Шапошников поднял рюмку.

– Что решаем, командир?

– В тюрьму неохота, – медленно сказал Грачев. – Но Борис Николаевич сейчас – это наша реальность!

– Понял тебя, Пал Сергеич.

– А я знаю, что вы всегда все понимаете…

– Так что решаем?

– Что, что! Видит бог, застрелюсь я, Евгений Иванович, к чертовой матери…

27

Фроська знала, что ее убьют; здесь, на помойке, почти не осталось старожилов. Перебили всех. Погибла даже старая крыса из подвала в 10-м подъезде. Такая старая, что больше она была похожа на комок замшелой паутины.

Люди говорят, что любят зверей. Заботятся о зверях. Почему крыс никто не защищает – а? Или среди зверей есть любимчики? Кошки – да, крысы – нет? У людей комплекс: убивать крыс. А Фроська, между прочим, самая умная в этом дворе. Потому и жива до сих пор, хотя годы подошли; крысы не люди, крысы всегда чувствуют приближение смерти.

Здесь, в этом дворе, сдохли сначала все тараканы. Будто эпидемия пронеслась. Нет больше в Москве тараканов. Редко вылезет – вдруг – какой-нибудь ветеран, выкатит морду с усами и тут же спрячется от греха подальше!

Грех – это помойка. На помойке сейчас почти нет еды. Совсем нет. Крысы в Москве быстро приспособились к голоду, бетон жрут, и у них – получается! Скоро, наверное, будут арматуру жрать. Такие теперь времена… Но тараканы не могут питаться бетоном! Тараканы – аристократы, а те огрызки, которые выносятся сейчас на помойку, это же чистый яд! Как можно (наслаждение вкусом?) употреблять паштет «Солнечный»? Лучше сразу подохнуть, – вот правда! – А люди едят. Намазывают его на хлеб и едят!..

Собаки, дворовые псы, тоже бедовали. Ни у кого не было нормальной еды, но собакам – все-таки легче, дети и старики по-прежнему выносили им какую-нибудь требуху: остатки супчика, иногда – кости…

Собаки изменились, они все время заискивали сейчас перед всеми, даже волкодавы и кавказцы, совершенно забывшие с голодухи, что они волкодавы и кавказцы!

Все ведь наоборот: люди от голода звереют, а звери – тянутся к людям. Что за время: даже звери сейчас ходят на цыпочках!

Да, она была чудовищем, эта рыжая крыса с мехом, похожим на грязную щетку; город не лес, это в лесу все звери как волки, но даже здесь, в Москве, где уличное зверье, хоть собаки, хоть крысы, обязательно сбивается в стаю, Фроська держалась особняком.

На самом деле она презирала всех: крыс, собак, людей… – всех. С людьми у Фроськи всегда были сложные отношения: из подвала она вылезала только после захода солнца и осторожно пробиралась к мусорным бакам. – Звери редко дерутся между собой. Гораздо реже, чем люди. Но мусорные баки сейчас совершенно пусты. Из-за чего тогда драться?

Объедки закончились. Сначала – объедки, потом и еда закончится? Крысы живы, пока есть люди, не будет людей – не будет и крыс.

Фроська помнила, как сходились в этом дворе совсем недавно мужики за домино. Еще раньше – резались в городки… Давно это было? Нет же! Сейчас все смотрели друг на друга исподлобья и внимательно следили за тем, кто как живет; какие у кого доходы, – зависть стала вдруг национальной чертой.

Если у тебя, здорового мужика, нет женщины, значит, у кого-то их две…

Люди не верили друг другу. И почему-то ждали друг от друга только гадостей. Те, кто не приучены к самовыживанию, выкинули на улицу своих собак. Сколько их нынче, новых беспризорников! Фроська презирала собак; собак она боялась еще больше, чем людей; они, сволочи, как увидят крысу – тут же догонят и разорвут на части. И хотя все они, все эти обиженки – чау-чау, пудели и огромные черно-рыжие колли не были приспособлены жить во дворе и совершенно ничего не умели, дворняги охотно принимали их в стаю.

Из дорогих ошейников этих подкидышей торчали записки с их кличками-именами: добрые люди, возьмите в семью… накормите собаку! У прежних хозяев не было денег. Собак, чтобы выкинуть, увозили в центр, где живут люди побогаче. Народ не понимал, что теперь вообще все изменилось: в околокремлевских дворах новых русских бедных еще больше, чем в далеких-далеких «спальных» районах, ибо, в отличие от интеллигенции, трудовой люд всегда как-то прокормится…

Холодно на улице, Фроська спряталась во дворе и глазела на звезды. Сегодня повезло: сдохла дворняга Джильда, сдохла на морозе, не завоняла, мясо хорошее, кости хорошие, прелесть!

В щелочку Фроська видела, как Джильда умирала. В ее теле незаметно проступила безвольная гибкость смертного сна, глаза закатились, она вдруг вздрогнула, перевернулась на снегу, и – все, вот она, смерть. Явилась!

Фроська так хотела жрать, что не жалела о Джильде!

Если и жалела она кого-то, то только себя.

Взошло волчье солнышко – луна; помойка украсилась бледно-серым светом, чуть разбавившим густые ночные чернила.

Фроська рвала Джильду на части и чувствовала себя победителем: Джильда обледенела, кажется, ты глотаешь не мясо, а снег, но ледяное мясо – это все-таки мясо, а не бетон, то есть – почти деликатес.

И в этот момент во Фроську вмазался булыжник.

Таким булыжником можно убить человека, а Фроське много надо… что ли?

Взрыв, только без шума; Фроська отлетела метра на два, не меньше, и распласталась на снегу, выбросив лапы.

Она успела заметить, как к Джильде бросились двое бомжей, мужик и женщина, одетая, как мужчина.

– У-у! – орал кто-то из них… это был крик нечеловеческой радости.

Потом Фроська ничего уже не слышала. Сразу, вдруг, пришла тишина.

У нее есть имя, у этой тишины: смерть.

Она ведь знала, что ее убьют…