Текст книги "Русский ад. Книга первая"

Или можно?

Александр Исаевич сегодня очень долго, больше обычного ходил вдоль своего забора. Ему вдруг показалось, он ненавидит этот забор.

38

Фроська была уверена, что ее убили. Она ничком свалилась в снег и замерзала. Вот он, конец; смерть – это, оказывается, так просто, смерти нет, жизнь просто обрывается – и все!

И вдруг она открыла глаза: «Что это? Я живу еще раз?..»

– Ну ты, ешкин кот, фашистка! – мужичонка подошел к Фроське так близко, что она вздрогнула: одет как баба, худой, но вроде трезвый.

– Убивать-то пошто, а? Фашист один был, он с балкону в плененных пердячил: убьет человека, потом бряк за стол, сожрет яичко и опять на балкон…

– Откель знашь? – из темноты вышла женщина, одетая в полурваные тряпки, но, похоже, совсем молодая.

– А я кину глядел! Немец в бараках был главнейший начальник. Ну и дуплил по людям, потому как фашист…

– Ску-у-шно с тобой, – протянула женщина, похожая на девочку. И сплюнула. – Да еще и крутишься… туда-сюда, как курва с котелком…

Фроська издалека чувствовала злых людей. Особенно женщин. Она ненавидела злых женщин – как и собак. Правильно, что их называют суками, злых женщин, в них яд, мужики-то поспокойнее, а тут яд…

Как мужики с ними живут?

Люди – они просто загадка. Всем мешают. Друг другу мешают. И зачем они нужны на земле?

Фроська лежала мордой в сугроб – жалкая и несчастная, почти погибшая.

Почему от этих людей так пахнет? Мороз, сильный мороз, а чувствуется. Разве человек (если он человек) может так пахнуть? Крысы не воняют, а люди?!

Женщина остановилась.

– Фашистка, говоришь?

– Иш-шо какая. Пошто каменюгой сдулила? Активистка!

– Я себе на ужин. На охоте я. Зверье добываю.

– Эт-то… ты так жрать хошь? – удивился мужичок.

– Не-а, уже не хочу, я смирилась. Мне сча поступок нужон. Отмстить хочу. Или – пожрать, или поступок… – ну пошли, че ж на эту тварь пялиться…

– Ты так и человека долбанешь.

– Уже могу, – кивнула она.

Мужичонка сплюнул:

– Во осатанела девка…

– А ты, Егорка, нет… што ли?.. Не могешь?..

– Я – нет. Это ты, Катя, без покою живешь. А я в Бога верю, – пояснил Егорка. – Всяк человек на себе образ Божий носит.

– Он те, Бог твой, пожрать-то подкидыват?

– А Бог не повар, звеняйте!

– Ну-ну…

Они медленно пошли в сторону подъезда.

– Погодь-ка, – мужичонкаостановился. – Катюх, слышишь? А крыс едят?

– Ф-фи! – присвистнула Катюха. – Во кто точно осатанел, Егорка! С ума сошел! Как это… крысу жрать? А крысиный яд, слыхал про такой?

– Яд-то им на хрена?.. – удивился Егорка. – Крысам?

– От дебилов непроходимых защищаться.

– Ядом?

– А чем? Они ж стрелять не умеют, они ж крысы!

Фроська распласталась и впрямь как убитая. Единственное, что она поняла, наблюдая за этими странными существами, что жить ей осталось минуту-другую, все. – Съедят? Запросто. Особенно под водку. Им под водку все равно, что жрать, под водку они и друг друга съедят, крыса крысу никогда не тронет и никогда не съест, а эти – запросто!

Фроська сама видела, как однажды ночью бомжи зажарили другого бомжа, старика. И съели, не подавились, все у них под водку идет, даже человечинка, она, говорят, сладкая…

– Врешь ты. – Егорка шмыгнул носом. – Нету-ти в нею яду. Со зла брешешь, я т-те ща докажу…

Он развернулся и пошел к сугробам.

– Ты куда, клиторман?

– Как-кой я т-те… дура! Я с-ща, с-ща… Я за мясом. Щ-ща труханину пожрем!

Камень пробил Фроське брюхо, и на снегу появилось пятнышко крови. Из брюха у Фроськи вылезла кровавая нитка: кишки, похоже, пошли, значит смерть теперь точно накроет.

– Жи-и-рная, – протянул Егорка.

Катюха встала рядом с Фроськой:

– Трупешник. Не могу смотреть на трупы… с-ча вывернет!

– А ты, петунья, и не гляди… – Егорка склонился над Фроськой.

– Жирная, ага. Знать бы, как их едят-то…

– О… бл, – Катюха сплюнула. – Слышь, триппертоник: тобой когда-нибудь жопу подтирали?

– Кого?.. – не понял Егорка.

– Ты эту тварь с-ча сожрешь. А потом пососаться ко мне полезешь?..

Егорка обиделся.

– Это кто к кому лезет-то?.. – Он гордо встал перед Катюхой, готовый к драке, любая несправедливость мгновенно выводила его из себя. – Кто и к кому?.. Че за хрень такая, я не понял? Это ж ты, девка, как хвнки вдаришь, меня к себе за грудки тас-шишь?..

– А ты и рад? – сплюнула Катюха. – У вас у всех… одно на уме, я каждый день в этом убеждаюсь.

– Значит, не надо тут ля-ля… – успокоился Егорка.

– Ну ты хомяк-зассыха…

– Я хомяк?..

– Ты, ты ветеран труда… вонючий…

Егорка опять сжал кулаки, но в этот момент Фроська пискнула:

– Ы-ей…

Это был не писк, это был стон, но крысы стонут именно так:

– Ы-ей, ы-ей…

– А?.. – Егорка поднял голову. – Заговорила, надо ж…

– Ы… ы…

Фроська плакала, – мороз помог, боль была не такой уж страшной, но ее кровь вдруг опять брызнула на снег.

– Голосит?.. – злобно спросила Катюха и подошла поближе.

– Ага, голосит.

– Бедная…

– Ты каменюгу пошто в нее кинула?

– А я откуда знаю?.. – удивилась Катя.

– А кто знает?

– Рука сама поднялась…

– Я ж и говорю – без покою ходишь. Бога в тебе нет! Даже лед под тобой тает.

Не сговариваясь, они молча склонились над крысой.

Фроська была сейчас в том самом состоянии, когда она все слышит, но пошевелиться – уже не может, жизнь идет сейчас строго по линии жизни и смерти, по бордюру.

– Перевязать бы надо… – протянула Катя.

Она глядела на Фроську так, будто Фроська у нее самая родственная душа на свете.

– Где ж бинты-то найдешь… – засомневался Егорка.

– Шарфик возьми, – Катюха быстро размотала ленту, которая болталась у нее на шее. – Э… дед, дай я…

– Да какой я те дед! – выругался Егорка. – То дед, то ветеран. Все б тебе человека подшпилить! По-людски ужо не говоришь… потому как пьешь с утра!

– И что?

– С утра нехорошо. С утра свободно пожить надо.

– Ты ж больше меня запитый! Нет, что ль? А?!

Егорка не любил, когда грубят, и на грубость не отвечал.

– Вот если б, Катюх, крыс продавать мож-жно! – мечтательно вздохнул он. – С-ща б продали – и в магазин…

Фроська молчала.

– Не… не успеем… – Егорка вздохнул. – Глазиш-щи уже закатила. Отходит, вишь…

Фроська только сейчас поняла, что значит быть при смерти: смерть словно сама готовит тебя, твое тело, к смерти, ритуал такой… – неужто ж так у всех?

– Отойди, пень, – заорала Катюха. – Ей воздух нужен… девочке! Рядом с тобой, сука, дышать нечем! От тебя отравой несет!!!

– Ы-г… ы-гх…

Егорка послушно отошел в сторону.

– Счас, моя девочка, счас…

Фроська вдруг замолчала.

– Конец, – сказал Егорка и перекрестился. – Отлетела зверюга.

Катюха лихорадочно перевязывала крысу.

– Потерпи, малыш, потерпи… – сча легче бу…

Она была уверена, что Егорка прав, что крыса умерла, только бороться надо все равно до конца.

– Во как, – опять изумился Егорка, – во как… Так ты ж била-то ее пошто?..

Катюха не отвечала; она силком, правильно, будто учил ее кто-то, стягивала Фроську шарфиком. Но шарфик был такой грязный, что даже кровь на нем не видна. Ну и темень непроглядная, конечно; фонарь горел только у подъезда, и сюда, в сугробы, свет не доходил.

– А? Че молчишь-то, санитар? Пошто каменюгой по крысе щелкнула?..

– Дурой была, – отрезала Катюха.

– Аща што?..

– А ща ее жалко

– Поумнела, значит?

– Подросла.

– Эт-то хорошо, значит, к Богу повернуласи.

– Че? – скривилась Катюха. – Отойди, черт!

– А то! – не отступал Егорка. – Не делай зла, и Бог с тобой будет. Добрые люди всем нужны. И Ему нужны…

– Откель знашь?.. – удивилась Катюха.

– А я в церкву хожу. В церкви тебе это каждый скажет…

Налетел ветер, и тут же столбом взметнулась снежная пыль.

Фроська слышала все абсолютно, но мало что понимала – сначала эти люди ее убили, потом – хотели съесть. Теперь они ее спасают. Что потом? Опять убьют? Напьются и снова… камнем? Их можно понять, этих людей? Мечтают о бессмертии и не знают, чем бы им заняться сегодня вечером! В таком обществе лучше уж сразу сдохнуть! В прежние годы крыс били только малолетки. А теперь и взрослым, выходит, делать нечего, вот это времечко…

– С-ща, девочка, с-ща тебе легче будет… Ты только дыши, пожалуйста, хорошо дыши. У меня водка есть, я тя всю промою, водку жалеть – последнее дело…

Егорку чуть слеза не прошибла.

– Здесь врач нужон, – твердо сказал он. – Сами не поднимем. Те, шо псов режут. Староверы.

– Ветеринары, дура сибирская! – сплюнула Катя. – Какие, бл, староверы!

– Ну как в старое время, в смысле… – сконфузился Егорка. – У нас вон… Борис Борисыч в Ачинске. Ему пиенеры однажды ужа поднесли. А он шо? Выгнал их? Не-а, он ужа в больничку принял. Так о Борис Борисыче даже в газетке пропечатали: вот мы какие, мы, мол, не только пить могем!..

Фроська слабела. Мир вокруг куда-то поплыл, не обещая вернуться.

– Померла, – вздохнул Егорка. – Ты ж ее прямо под дых рубанула. Там самое тяжелое место. Это ж и взрослому конец, а она – маленькая…

Катюха сорвалась:

– Молчи! Молчи, сука! Я ж и для тебя каменюгу найду, ты договоришь-си!

– Эт-то ты могешь, – кивнул Егорка. – Эт-то у тебя запросто, потому как ты от Бога отвернутая… Пошли, што ль? – вздохнул он. – Или сожрем?

– Кого? Кого ты сожрать собрался, чурбан недолбаный? – Катюха встала перед Егоркой в полный рост. – Кого, сука?

– Животную… эн-ту. – отпрянул Егорка. – Крыску. Не мясо, скажешь? Иван вон… кошек жрет – и ничего, доволен. Говорит, на баранину похоже. Он на вокзале с китайцем дружкался, так китаец его к кошкам приохотил. Сам бы Иван не допер, не наша же кухня, а китаец угостил, ему и понравилось…

– Китаец?

– Китаец.

– Это фиаско, братцы!

– Ну…

– Тебя, пердача сибирского, тоже китайцы учат? Говно жрать?

– Ну ты, знашь, не заводи рака за камень – а? – примирялся Егорка. – Я сам, своей башкой до всего дохожу, так что зачем мне китаец? Я их сам не люблю, они на клопов похожи! Это Ивану все фугово, потому как опустился он бесконечно. А мне разве что на пробу охота. Вдруг прямь баранина, – хотя я Ивану не верю. Пропащему как верить? А попробовать хочу, – заключил он.

– Ты так и человека сожрать могешь, – вставила Катюха.

– Врешь, девка! Ни убить, ни сожрать мне нельзя, – обиделся Егорка. – Да ты че?! Я, – Егорка снял варежки и вытер руки о штаны, – я в Бога верую, хотя из церквы меня бабы нынче погнали, потому как правда: воняю очень. Сначала в баню, орут, ступай… Правы они, я ж пахну. Сам чувствую. Все равно так нельзя с человеком, если он к Богу пришел! Я ж не против бани, токма дорогая банька-то… – он замолчал. – А кто в Бога, девонька, не верит, тот и в людев не верит. Люди, значит, что пыль, а я не пыль. Я еще недавно человеком был. Еще вчера. Так что я совсем не пыль, и, если бы не я, ты б давно сдохла, Екатерина! Замерзла бы, пьяная, на снегу, потому как «мичуринку» пьешь, а с гнилушки всегда прет не человечески…

– Не-а, – Катюха закончила перевязку и встала с колен. – Я счас запитая, а запитые не мерзнут, у запитых внутри все уже по-другому. А то б давно вокруг одни трупешники лежали.

– Зато у тебя есть к кому прислонитьси, – важно кивнул Егорка. Эх, если б мне народ помог домой добраться… – все, дома б я снова человеком стал. Это тута, в Москве, я не человек, будто отключил меня ктой-то, хожу дохнутый. Я, короче, сча не человек, я потеря! Но сердце у меня на месте, сердце осталось, я токма выжить сам уже не смогу, а надо-то мне – мирком-лотком: помытьси немного, барахлишко купить и в поезд сесть, хоть на подножку, потому что народ в поезде завсегда накормит. И врача позовут. Это тут врач не подойдет. Если только за деньги. А подальше от Москвы – подойдет, там пока не на все деньга нужна, там у людев пока сердце работает… И тогда я, Катька, опять человек стану, – продолжал Егорка. – Главное мне – в поезд усестьси. А я оп-пять, значит, человеком хочу быть, не бомжевать. И дома я никак не потеряюсь, даже если Наташка спилася уже от горя…

Егорка заплакал.

Слезы ползли по его щекам и от грязи сразу чернели.

Катя подошла к Егорке и обняла его; она вскинулась, было, промокнуть его слезы варежкой, но варежки тоже были очень грязные. Тогда Катюха наклонила его голову к себе поближе и стала языком слизывать его слезы.

– Ты что делаешь? – оторопел Егорка.

– Вытираю. Тебя вытираю.

Егорка успокоился.

– Знаешь, Катюха, что я теперь думаю? А те, кто нынче на тронах сидят, им, значит, совсем наплевать, что у них в Москве сейчас целый человек потерялси?

– Ты б молчал, – отмахнулась Катюха. – Не человек ты, одна невнятица. Темная личность.

– Просто я домой хочу, понимаешь? Я ж не по-человечески исчез. Но и т-тя, девка, бросать боязно, ты ж опять идиоткой заделаешьси. Еще и заразишьси, точно тебе говорю. За тобой же догляд нужон, потому как ты у нас иш-шо дура.

– А ты не печалуйси, – огрызнулась Катюха. – Ты когда последний раз домой звонил? Бабе любимой?

– Я? Вчерась. Вот и не угадала! – обрадовался Егорка.

– И дозвонилси?

Егорка погрустнел.

– Не-а, с почтамта выперли. Плохо одетый и воняю, говорят. Письмо Наташке писать буду.

– А че ж сразу не написал?

– Голос хотел услышать. Одиноко мне без голоса.

– А он те на хрена?.. – Катя осмотрела перевязку и была сейчас ужасно довольна собой.

– А тогда жить те-пле-е, – протянул Егорка. – С голосом-то…

– Ы-х, ы-гх, – простонала Фроська. – Ы-гх, ы-гх…

Она не то пищала, не то плакала.

– Смо-ри, как дите… – удивился Егорка.

– А она и есть дите, – твердо сказала Катюха. – Давай, дед, – понесли девочку! Дочь у тебя теперь. Девица-крыса, ей имя потом придумаем. Жить будем втроем… – Не-не, погоди ты, черт сиволапый, куда грабли суешь? Ты их когда мыл-то, динозавр сибирский? Все лета ждешь! Я ее беру, ты – держи меня, шоб у меня ноги не разъезжались, потому что я запитая сейчас и мне скользко…

Катька опустилась на колени, скинула варежки, нашла чистый снег и стала снегом растирать ладошки.

Егорка растрогался, но вида не подал.

– Чистишься?

– Моюсь.

– А ты и так ниче… Счас же не девки. Одни плоскодонки! Сбой в природе. Катаклизма страшнейшая, зато ты у нас – пирожком!

Катюха засмеялась:

– Каждое утро молюсь: Господи, отправь все калории в сиськи…

– Ты молишьси? Гдей-то, интересно, ты молишьси? А че я ни разу не видал… шоб ты молилась?

Катька сбросила с рук комочки снега, подула на руки (вдруг станет теплее?) и бережно взяла Фроську.

– Тащи ее головой вперед, – посоветовал Егорка. – Примета такая, ноги пусть сзади торчат.

Фроське показалось, эти люди опять стали людьми.

– Ы-гх… ы-гх…

– Счас, девочка, счас…

– Не причитай так, – попросил Егорка. – Душу рвешь…

– Она у тебя есть, што ль, душа-то? – засмеялась Катя.

– А то…

– Ы-гх… и-и-и…

Фроська одеревенела, только язычок ворочался, да и то через силу. Лапы и морда были как кусок льда.

Егорка и Катя тихо шли к подъезду.

– А продали бы в «Шоколадницу»… – бубнил Егорка.

– Тя кто туда пустит, гирлянда? И слово плохое: «шоколадница». Зэки так жопу зовут. У них в тюрьме жопа вместо бабы идет.

Егорка остановился:

– Че, правда, што ль? – не поверил Егорка.

– А то…

Егорка хотел, конечно, что-то сказать, но в этот момент грянула гроза.

– Вы куда претесь, нелюди? А?

В темноте, у самых дверей стояла Анечка, дочь Ольги Кирилловны, старшей по центральному подъезду. – Это была хорошенькая девочка в большом синем пуховике, купленном на вырост.

– Проваливайте вон, хорьки! – крикнула Анечка. – Не то мигом милицию вызову!..

Маленькая Анечка говорила голосом мамы.

– Здесь люди проживают, бродягам запрещено, – кричала она. Ясно говорю?

Анечке было восемь или девять лет, но Анечка была злая, а злые дети выглядят всегда старше своих годков.

– Убирайте-ся, – мне повторять надо?! – для устрашения бродяг Анечка даже чуть подвизгивала.

Ольга Кирилловна, мама Анечки, была самый злейший у Егорки враг. Ольга Кирилловна уже выясняла, где могут жить Егорка с Катюхой, и даже спускалась в подвал: вход в коллектор был завален кирпичами, но там имелся боковой лаз, о котором никто не знал; его совершенно случайно обнаружила Катюха-заблудилась, пьяная, ползала, как змея, и очнулась там, где тепло, у трубы.

Здесь и соорудили они с Егоркой свой уголок. Уютно, тепло, мало воздуха, но есть электричество и пол справлен из досок – все как у людей.

Ольга Кирилловна много лет была консьержем в подъезде. Зарплату ей, как и всем консьержам, платили в районном отделе КГБ. По соседству – знаменитый дом Большого театра и артистов эстрады. Когда-то здесь жил Леонид Утесов, но Ольга Кирилловна отзывалась о нем отрицательно: Утесов ездил на «Чайке» с шофером, демонстрируя свое неравенство – перед другими жильцами.

Однажды Ольга Кирилловна попросила у него взаймы – пять рублей до получки.

Дал. Но с каким лицом…

Сейчас времена изменились: КГБ отказался от их услуг, и консьержей стали сокращать. Но Ольга Кирилловна была сама себе КГБ; бомжей Ольга Кирилловна ненавидела, бомжи позорят Москву; она часами могла сидеть у окна и внимательно наблюдать за жизнью двора.

Если не наблюдать, – во дворе не будет порядка, это ж ясно…

Катюха смерила Анечку презрительным взглядом.

– Слышь, ты! Херувим в телогрейке! У тебя бинт есть?

– А?

– Бинт есть, выдра? – сплюнула Катюха. – Малышку перевязать?

– Ой… – протянула Анечка, – А это кто у вас?

– Доченька.

– Красивая…

– Вся в меня, – скривилась Катюха. – Есть бинт, – че молчишь? Бинт, йод, зеленка?..

– А что с ней… – Анечка подошла совсем близко. – Упала, наверное…

– Она еще жрать хочет. Такая голодная – крысу съест! – вздохнул Егорка.

У Анечки открылся рот. Так она и стояла – с открытым ртом.

– Покормишь дочку?

– Я счас, – Анечка развернулась и уже хотела бежать. – Я счас, счас… У нас дома бульончик был…

– Давай, – строго приказала Катюха. – Только мигом! И мамке своей буферястой… – ни гугу, лады?

– Я ж не дура… – обиделась девочка.

Она быстро побежала к подъезду.

– Сча мамку притащит… – протянул Егорка.

– Ни в жисть, – усмехнулась Катя. – Ей крыса дороже, чем мамка, не понятно, што ли?

– Ы-гх… ы-гх… оу-ыгх…

– Че встала? – заорал Егорка. – Загово-рил-лись! В уют шагай! Помрет же!..

В другой бы раз Катюха так бы рявкнула на Егорку, что у него б пуговицы поотлетали, но сейчас Катюха только прибавила шаг.

– А я, знача, буль-ен обожду… Можа и впрямь обломится…

Как же русские любят кого-то спасать! Там, где француз или англичанин брезгливо пройдет мимо, там русский человек, даже ребенок, готов на все!

Фроська не чувствовала боли, хотя кровь по-прежнему капала на снег. Сколько же у этой крысы крови, если она все еще капает?

Анечка быстро вернулась. В руках она держала бидон для молока.

– Мамка в магазине, а я всю кастрюльку вылила – вот! Она радостно протянула бидон.

– А ты, девка, наш человек, – похвалила ее Катюха. – Не запалят тебя?

Глазенки Анечки светились от счастья.

– Не-а. Скажу – съела, а остальное пролила. Я там на полу лужицу устроила. Чтоб поверили.

– Хитрючая… – похвалил Егорка.

– Так ее ж спасать надо… – развела руками Анечка.

– А ты, што-ль… добрая девочка?

– Добрая. Нереально добрая.

Егорке показалось, что Анечка сразу стала взрослее.

– А че ж ты давеча милицией тыкала? Рази-ш так можно с людями?

Анечка растерялась:

– Не знаю… Сама не пойму.

Кажется, она и в самом деле вдруг стала взрослее.

– Ух ты! – удивился Егорка. – Прям взрослая, правда! Давай бидонто! Дома, знача, злыдня, а как глубокое что, так человек?

– Ну…

– У нас в Сибири все такие, – похвалил ее Егорка.

– А кому, дяденька, у меня дома доброта-то нужна? Анечка вдруг посмотрела на Егорку так, будто он был ей родным человеком, может, самым родным на всей земле, но только после мамы, конечно…

39

Алешка не чувствовал наслаждения, тем более кайфа. Когда гаденыш сделал это в первый раз, причем грубо, безжалостно… просто всадил – с размаха – в его полудетские «пирожки» свой туповатый кинжал… Алешка закричал по-бабьи, но гаденыш ладонью заткнул ему рот, и Алешку никто не услышал…

Он мял щеку Алеши так, будто это не щека, а женская грудь; крики Алешки распаляли его, только прошла минута – другая, и Алешку уже не пугали и не мучили эта боль, эти глубокие властные проходы… вход-выход, вход-выход… вся эта потная суетня. Он вдруг поймал себя на мысли, что такой секс ему даже нравится, ибо где-то там, в каких-то его глубинах (он и не подозревал о существовании этих глубин), вдруг что-то проснулось и откликнулось. Ему больно? Больно, конечно. Но есть, оказывается, такая боль, которая очень даже приятна, – боль, не похожая на боль!..

Сама мысль, что он, Алексей Арзамасцев, рядовой работник прессслужбы Президента России, сейчас валяется под пледом с одним из высших руководителей государства, – эта мысль так нравилась Алешке, что сразу вызывала у него массу фантазий.

Гаденыш (здесь, под пледом, он звал его просто «дядя Гена») быстро, в два счета его опедерастил. Все, что он делал (а гаденыш добивался всего, что он и замышлял), он делал с бульдожьим упрямством. Когда рана в «пирожках» чуть-чуть зажила, они встретились снова.

И понеслось!

«Каменный цветок» – звал Алешку гаденыш. На уральский манер.

Алешка с детства, со школы любил ходить на руках. Однажды он сделал вдруг «стойку» прямо на диване.

– Это что за позиция? – удивился гаденыш. – В «Камасутре» такой нет!

– Это принципиальная гражданская позиция! – усмехнулся Алешка. Он гордился, что для секса гаденыш выбрал именно его.

Ладно выбрал – сделал Алешке квартирку в Москве. Крошечную, но ведь сделал, подарил!

Ленка, его девчонка (Елка, как он ее звал), не верила своим глазам: у них с Алешкой – свое жилье на Житной, значит, ее мамочка тоже к ним переберется…

Алешка принял секс с гаденышем как разврат, просто как разврат, как высшую, если угодно, форму разврата: разрешил себя приголубить. Да, он сейчас «двустволка», – ну и что? С ним по прежнему его Елка, о гаденыше Елка ничего не знает, да и гаденыш очень тепло относился к своей жене. Их роман с Алешкой сводился к тому, что раз в неделю, иногда – реже Алешку (якобы по делам пресс-службы) привозили на тихую рублевскую госдачу, где ближе к ночи появлялся гаденыш, – вот, собственно, и вся любовь!

Самое главное, Алешка никогда не клянчил у гаденыша деньги. Если бы клянчил, гаденыш его бы прогнал, конечно. Или деньги, или любовь – гаденышу хотелось настоящей любви.

Что Алешке очень нравилось, так это девичье белье: гаденыш дарил ему трусики из гипюра, чулки на поясе и ночные сорочки; в этих нарядах Алешка и впрямь становился похож на странную угловатую девочку, которой так идут в полутемной гостиной сексуальные шелка, особенно – в полутемной гостиной…

– Интересно, я уже личность? – спросил однажды он у гаденыша.

– Не путай себя с Байроном, – усмехнулся тот, натягивая трусы.

– А Байрон… что? Тоже?.. – обмер Алешка.

– И Рафаэль, и Леонардо…

– А вот я бы с Рафаэлем не стал. Не мое…

– Чего так?..

Алешка пожал плечами:

– Не знаю. Не бодрит…

Карьера – была, Алешка подчинялся только Бурбулису, поэтому никто Алешку не трогал; более того: кремлевские обходили Алешку стороной, даже Недошивин.

Зато Бурбулис гонял Алешку в хвост и в гриву; теперь Алешке поручались и крайне деликатные вещи.

Алешка изменился; от парня, работавшего когда-то в «Известиях», остались, пожалуй, только амбиции: он отпустил длинные волосы (такие прически в Кремле никого не смущали), купил кожаный пиджак и носил его с джинсами.

Да, Кремль быстро меняет людей: напыщенность в Кремле – это нормально, здесь творится история.

Журналист «Независимой газеты» Андрей Караулов попросил Бурбулиса о срочной встрече, но Бурбулис в Швеции, в поездке. К Караулову, в его квартиру на Делегатской улице, был командирован Алешка.

Веселая у Караулова репутация: каким-то чудом он приучил всех к мысли, что в журналистике он делает только то, что хочет, потому как знает – обо всем – больше всех.

Такая «свобода» была, конечно, иллюзией, но без «Момента истины» Россия была бы чуть-чуть другой, и многие это понимали. Да и Кремлю он был нужен, конечно; Караулов презирал Зюганова, презирал Жириновского, особенно – когда узнал, что Коржаков предложил Жириновскому пост министра рыбной промышленности. В обмен на то, что он не будет баллотироваться в Президенты России. И Жириновский тут же согласился! – Здесь, в однокомнатной квартирке Караулова на Делегатской, где и снимался «Момент истины», побывали все: глава администрации Президента, и.о. премьер-министра, мэр Москвы, первый вице-премьер, просто вице-премьеры, не говоря уже о министрах и руководителях спецслужб, – Караулов терпеть не мог служебные кабинеты и всех приглашал к себе на Делегатскую.

Хотите сниматься? Милости просим! – По большому счету «Момент истины» ничего из себя не представлял. (Вольный треп на вольную тему.) Но треп был забавный. С государственным уклоном… Явлинский говорил, что Караулов с кем-то работает как психолог, с кем-то – как психотерапевт. Цель была одна: представить человека. Показать его таким, какой он есть на самом деле. Караулову завидовали сотни коллег, но никто не понимал, что журналистика для него – это всего лишь повод что-то узнать. Погрузиться в атмосферу времени. Взглянуть на время как бы со стороны. Коллеги злились: откуда у этого малого статус-кво? Кто «крыша»? С кем он, сволочь провинциальная, договорился в Москве? Ельцин? Чекисты? Коржаков? Болтали, что «Момент истины» патронирует лично посол Соединенных Штатов, что Караулов работает на КГБ и МВД, что вице-премьеры и министры платят Караулову деньги, приличные суммы, чтобы он, прохиндей, забыл бы – случись что – их имена.

Еще говорили, что Караулов связан с бандитами, «тамбовскими» и какой-то ингушской группировкой, что у него – дом в Швейцарии, что он – педераст – и т. д.

Зависть – это скорбь по чужой радости. По чужому успеху.

Что за жизнь, черт возьми: Караулов всегда кому-то мешал! Не было случая, чтобы кто-то из сильных, значимых людей протянул бы ему руку, предложил дружбу. Став театроведом, Караулов быстро написал большую монографию – «Олег Борисов», она вышла в издательстве «Искусство», была переведена на болгарский и сербский. Великий русский актер Олег Иванович Борисов был соткан из старых обид. Жизнь как преодоление. Это судьба? Или… характер? – Свою кандидатскую Караулов вынужденно защищал в Тбилиси. Почему? А в Москве бы не дали, особенно – после большой статьи о «Трех сестрах» Любимова в журнале «Театр»:

Караулов спектакль категорически не принял, в полемику с ним, еще студентом, вступила сама – лично! – Марианна Строева, доктор искусствоведения, а он по глупости (или по малолетству?) не понимал, что, если речь о Любимове, об Эфросе, о гонимых, должна быть одна точка зрения, одна-единственная, ну а те, кто поднимает на эту монополию руку, им – всем! – придется очень плохо.

Жил Караулов в интересном месте: Делегатская улица, центр Москвы, Садовое кольцо, а тишина вокруг – идеальная.

Есть же еще такие уголки!

Дверь открыла Наташа, жена: Караулов вышел в халате, на который были нацеплены медаль и какой-то значок: Алешка догадался, что Караулову было лень одеваться.

– Чай? Кофе? – спросила Наташа. Чувствовалось, что в этом доме привыкли к гостям.

– Чай, – кивнул Алешка, скидывая дорогую дубленку.

Караулов не поздоровался. Он улегся на диван, стоявший в центре комнаты, и забросил на его спинку свои волосатые ноги.

«Вот сволочь», – подумал Алешка.

Караулов был уверен, что в горизонтальном положении любому человеку легче сосредоточиться.

Наташа принесла чай.

– Есть один… пацан, – Караулов мгновенно приступил к делу. Зовут его Якубовский. Слыхал?

– Не слыхал.

Алешка огляделся. Квартирка крошечная, как и говорили ему те, кто когда-то здесь побывал, но уютная, кругом полки с книгами, много книг. Кухня – в прихожей, значит там, где раньше была кухня, соорудили еще одну комнату. Видимо, для ребенка.

– Якубовский Дмитрий Олегович. Шустрый парень. Знаю его с босоногого детства…

Настенахкартины, старыерусскиемастера: Коровин, Айвазовский, Кустодиев, Левитан…

Караулов быстро перехватил его взгляд.

– Нравится?

– Ага… Очень.

– Это, брат, предсмертный Левитан, – Караулов кивнул на крошечный пейзаж. – Исаак Ильич написал за пять дней до смерти. На оборотной стороне профессор Остроухов, друг Левитана, подтверждает: предсмертный этюд мастера. Последняя работа. Вот правда: совсем-совсем последняя.

– Откуда классика?

– Подарки. Народ знает и любит своих героев. Это я о себе, – пояснил он. – Идем дальше: Якубовский, Болшево в Подмосковье…

– Работу ищет? – зевнул Алешка. – Я ведь тоже… из Болшева…

– Ну? – изумился Караулов. – Это радует. Где жил?

– Первая линия от рынка. Первая пятиэтажка. Возле фрязинской платформы.

– Пива хочешь, земляк? Баночное! – Караулов скинул ноги и уселся перед Алешкой, запахнув халат.

– Хочу, разумеется.

Пиво Караулов принес сам.

– Якубовский, короче, талант, – продолжал Караулов, осторожно открывая банки. – Когда в детстве мама читала ему сказку о Золушке, Якубовскому уже тогда было важно – если тыква становится каретой, это как надо классифицировать: как доход, как добавленную стоимость или как увеличение стоимости имущества?

Вкусное пиво, хотя «Жигулевское», кажется, не хуже…

Алешка любил пиво и слушал Караулова вполуха.

– Якубовский прочно сидел в каком-то бизнесе, – важно продолжал Караулов. – А чтобы все у Димы было бы как у людей (плохо организованный бизнес есть прямой путь к импотенции, но зачем же Дмитрию Олеговичу импотенция?), он, не будь дурак, взял на обслуживание двух боевых генералов. В личные, можно сказать, советчики.

– Ух ты! – вяло откликнулся Алешка.

После пива Алешка всегда хотел спать.

– Ага! Один… прикинь, земляк!.. – генерал армии. Не из «райской группы» инспекторов-маразматиков, нет: действующий генерал армии, орденоносец, ибо Якубовский, земляк, это всегда размах!

Виктор Павлович Баранников, шеф КГБ.

– Иди ты, – не поверил Алешка.

– Так точно. Сто тысяч долларов каждый месяц за настоящую мужскую дружбу и квалифицированные советы по криминальному бизнесу. Прямо в карман. Налогом не облагается. Только дураки не ценят такую дружбу!

Другой советчик – Андрей Федорович Дунаев, первый замминистра в МВД, генерал-лейтенант. Якубовский зовет его «воробышком». Сколько этот… «воробышек» ласковый… поднимает по месяцу – не ведаю, но все это доллары, разумеется…

Алешка почти проснулся. Вот земляки у него!

– Еще раз, парень: на Диму Якубовского, моего друга, шеф КГБ и первый зам в МВД трудятся, ясное дело, без отрыва от госслужбы, то есть – службы Родине. И я не удивлюсь, слушай, если окажется, что эти боевые генералы, ранее, к сожалению, не судимые, служат сейчас не только ему, Якубовскому, есть у них и другая «клиентура»… То есть: сначала «клиентура», потом Родина…

Караулов разлил пиво в стаканы.

– Твое здоровье, земляк! Озаримся!

И они озарились. В стаканах ничего не осталось.

Алешка растерялся; если бы не поручение Бурбулиса, Алешка встал бы сейчас и ушел, он боялся провокаций, но Караулов – малый с именем… значит, знает, что говорит.