Текст книги "Русский ад. Книга первая"

13

Шапошников насторожился.

Солнце беспощадно било по окнам, и комната быстро нагрелась. Горбачев редко пользовался кондиционерами; его все время мучил радикулит.

– А где Вадим? – удивился Горбачев.

Только сейчас Евгений Иванович заметил, что стол накрыт на троих. Горбачев потянулся к телефону:

– Вадим пришел?

Комната была такая маленькая, что Шапошников хорошо слышал голос помощника;

– Вадим Викторович Бакатин, Михаил Сергеевич, в десять тридцать вошел в ваш кабинет.

– Погоди, а счас сколько?

– Без четверти одиннадцать, Михаил Сергеевич.

– А… значит, он так там и стоит… Ты пойди… шугани его: пусть сюда, в закрома, идет, чего там-то торчать…

Вошел Бакатин – представительный мужчина пятидесяти лет.

– Разрешите?

– Разрешаем, – сказал Горбачев. – Садись, Вадим. Начинай чай. Мы вот с Евгением – не демократы, водку, видишь, не пьем.

Бакатин за руку поздоровался с Шапошниковым. «Держится уверенно», – отметил маршал.

– А демократы с утра водку не пьют, Михаил Сергеевич.

– Да?.. А что делают?

– Демократ… он с утра интригует. Они ж шалопаи, Михаил Сергеевич. Тех, кто нормальные, жизнь сама выдвигает. А эти внаглую выдвигают сами себя.

– Тебе виднее… – засмеялся Горбачев. – По-моему, просто зеленые еще…

– А я не могу быть демократом, Михаил Сергеевич. – Бакатин неловко уселся за столик; для троих он был маловат.

– Ну?.. – удивился Горбачев.

– Не могу. Сегодня газетка одна написала, что мне в Малом театре надо бы Скалозуба изображать.

– А вот ты не знаешь, Вадим, – Горбачев откинулся на спинку стула. – Я пацаном был, в школе учился, а уже играл Арбенина у Михаила Лермонтова в пьесе «Маскарад». Так девочки, я скажу, стадом за мной ходили, во какой был успех!

Бакатин вел себя подобострастно.

– Вы знаете, Михаил Сергеевич, чем Арбенин от Яго отличается?.. Яго, злодей, у Отелло под боком крутится. А у Арбенина – Яго в душе.

Он выразительно посмотрел на Горбачева.

Президент СССР поднял глаза:

– Ты хоть сам-то понимаешь, что говоришь?..

– Я так читал, Михаил Сергеевич, – вздрогнул Бакатин. – Люблю, значит, на ночь читать…

Воцарилась тишина.

– А я Крылова люблю, – поддержал беседу Шапошников. – Баснописца Крылова…

Теперь уже молчали все. Бакатин догадался, что он сказал глупость, и сделал вид, что пьет чай: выпил стакан одним глотком.

– Ладно! – Горбачев резанул ладонью воздух. – Теперь к делу. Принято решение, мужики: мы возвращаем пост вице-президента Советского Союза. Премьера – нет, значит, должен быть вице-президент.

«Это Бакатин», – сообразил Шапошников.

«Неужели Шапошников?» – подумал Бакатин.

– Я вижу так, – продолжал Горбачев. – Это должен быть кто-то из силовых министров. Может, ты, Евгений Иванович, или ты, Вадим. Сейчас решим. Идея какая: новый вице-президент юридически сохраняет за собой пост силового министра, то есть командует генералами. Полностью! Не спорю, демократы разорутся, но Ельцина я возьму на себя, хотя Ельцина нельзя сбрасывать со счетов как опасность. Твоя кандидатура, Евгений Иванович, для демократов предпочтительней. Ты спокойный, рассудительный, они таких любят. Как считаешь, Вадим?

– Абсолютно верно, – Бакатин встал. – Поздравляю, Евгений Иванович.

– И мы спасем Союз, – улыбнулся Горбачев. – Поднажмем и спасем. Я гарантирую.

Шапошников замер. Он не понял, что сейчас сказал Президент.

– Чаю, Михаил Сергеевич? – спросил Бакатин, усаживаясь обратно за столик. Как-то неудобно, если Горбачев будет сам, на правах хозяина, разливать чай.

– Ты маршалу подлей. Что молчишь, Евгений Иванович?

Напряжение росло, Горбачев вцепился в него глазами.

– Так… неожиданно все, – сказал Шапошников. – Я в Москве-то всего год…

– Не боги горшки обжигают, – махнул рукой Горбачев. – А игра, мужики, будет такая! Ты, Евгений Иванович, делаешь на своем новом посту все, что считаешь нужным. Командуешь там, разряжаешь обстановку. Ты в кругу, демократы быстро к тебе привыкают. Я сваливаю в отпуск… по болезни, допустим. Ты быстренько подтягиваешь своих генералов, у тебя ж все права, ты ж легитимен… а генералы у нас, сам знаешь, за порядок, за Союз! Вот так, потихоньку, вы и берете все в свои руки. Наводите дисциплину. Все строго по закону. Тут, значит, возвращаюсь я. А вы сразу отходите в сторонку. Это я в общем плане сейчас говорю… – Горбачев очертил в воздухе круг.

– Не в сторону Михаил Сергеевич, – выдавил из себя Шапошников. – А в Лефортово.

– Ну, знаешь… не подбрасывай! Мы, во-первых, – Горбачев резко откинулся на спинку стула, – в своем кругу и сейчас только проговариваем. Во-вторых, не отрабатывай решения наличность! При чем тут Лефортово, если на время болезни Президента ты у нас царь и бог? Власть у тебя, власть! И каждый, кто против тебя, тот против власти, – понимаешь? Тут и Вадим скажет свое слово, МВД… – да, Вадим?

Бакатин напряженно молчал – по его лицу было понятно, что он тоже понимает далеко не все, о чем говорит Горбачев; что-то, главное, осталось пока за пределами его мыслительных возможностей.

– Михаил Сергеевич! Все, о чем вы говорите, по-моему, сплошная иллюзия, – начал Шапошников, но Горбачев тут же его перебил:

– Ты ж пойми, Евгений; пойми, пожалуйста: у нас все сейчас хотят порядка. Тоска по сильной руке, как у тебя, ты ж – маршал! Перемены никого не согрели. А демократы – ничего впечатляющего! Я же только и делаю, бл, что выкручиваюсь как могу. Хватит! – Горбачев разрезал ладонью воздух. – Так долго продолжаться не может. И никто не знает, как порядка добиться! А я предлагаю ход. Я же не говорю, что надо танки вводить. Танки уже вводили. Дети в Москве очень порадовались. Поддержит Назарбаев… а если подтянуть его в Москву, сделать, как мы летом хотели, Назарбаева премьером, это ж сразу всех собьет с толку, особливо мусульман!

– Я тоже, Михаил Сергеевич, не считаю положение безнадежным, – вставил Бакатин, но Горбачев уже не слушал, потому что Бакатин его перебил.

– А тебя, Евгений, – убеждал он, – тут же поддержат автономии! Скопом! Им права нужны. Автономии цепляются за любую автономию. Почему, я спрашиваю, у татар меньше прав, чем у Казахстана? Они что, не люди, татары эти, пусть хлебают свой суверенитет, пока давиться не начнут, – тебе жалко, что ли?..

– Не жалко, – вздохнул Шапошников, но Горбачев так увлекся, что вскочил и нервно ходил вокруг столика с чаем.

– Теперь – Ельцин. Смотри, Евгений, под ним же нет ни одной союзной республики, а вся Россия – это сплошные автономии, где у Ельцина все совсем не так, как в Москве! Он же у нас – голый король. Голый, Евгений! Подумай об этом спокойно. Но с нажимом. А ты – и.о. меня, всем даешь суверенитет. Ельцин что же… отбирать его будет? Если дернется, все республики сами, уже без нас, с ним разберутся!

Главное начать. Еще раз: все по закону, все гладко и по-мужски. Страна ж вразнос идет… это ж видеть надо!..

Бакатин молчал. План Горбачева ему не понравился. А Шапошников встал, резко, по-военному отодвинул стул:

– Разрешите, Михаил Сергеевич? Я сегодня же напишу рапорт об отставке!

Горбачев окаменел.

Ну и дурак, значит, – тихо выдавил он из себя.

14

Александр Исаевич ходил и ходил вдоль забора; зима задержалась, если бы здесь, в Вермонте, была весна, забор, конечно, стал бы уже цветущей изгородью. Но сейчас – гадко, все время ветры, постоянные ветры; Кавендиш – это гигантская аэродинамическая труба, где ветры тут же становятся стихией.

Александр Исаевич так и не привык кхолодам. Советские лагерники (как и партизаны в войну, кстати говоря) не чувствовали холода. На зоне что только ни происходило, но на зоне не было гриппа. Как? А вот так! Если бы врачи, медицина догадались комплексно изучить выживание человека в абсолютно нечеловеческих условиях – да уж, сколько бы новых методик открылось, каким предстал бы – перед всем миром – советский человек, измученный, уже дважды, трижды, четырежды убитый, но все равно живой, сколько было бы новых Нобелевских премий по медицине, по психологии, по философии…

У Александра Исаевича привычка. Когда Александр Исаевич думает, он всегда ходит. И вообще: он любит мерить землю ногами (или балкон, свой деревянный балкон: здесь, в Кавендише, на втором этаже деревянного дома, длинный, узкий балкон). Мыслить – это работа. Нельзя, невозможно мыслить и… завтракать, например. Что-то одно: либо завтрак, либо работа!

Живя уединенно, Александр Исаевич нуждался, конечно, в еще большем уединении. Какая это сладость-думать! Как тащит, как влечет его к себе одиночество…

Не все, совсем не все он понял о Советской власти.

Далеко не все.

То, что не понял, он понял только здесь, в Америке.

Александру Исаевичу очень был интересен он сам. Блокнот и ручка – всегда рядом. Всегда наготове. У Александра Исаевича – замечательная привычка: трястись над своими тетрадками. Над каждой страницей. Над записными книжками, блокнотами и даже случайными листками.

Он никогда ничего не терял. Вместо жизни, ее соблазнов, ее прелести, у Александра Исаевича всегда был здоровый образ жизни. Он искренне завидовал Пушкину, который писал лежа в кровати, по утрам, и небрежно скидывал написанные странички (не пронумерованные!) на пол! Он презирал гениальную иронию Пастернака: если ты знаешь, что ты – нужен, не стесняйся, позови себя сам, не жди, когда тебя позовут другие (да и позовут ли?..).

Трудно, трудно в России без самозванства; Александр Исаевич всегда звал себя сам – на работу, на создание, на подвиг. На каторгу. Он знал, что он творит подвиг, знал, что – Иван Денисович» – подвиг, «Архипелаг» – подвиг, а «Красное колесо» – дважды подвиг!

Он звал себя на труд. И хотя «все мы умираем неизвестными», Александр Исаевич не сомневался: жизнь равняет людей, смерть выдвигает выдающихся!

Смерть в России всегда показывает человека.

Умрет, так узнаем…

А почему же… не при жизни? Кто ответит на этот вопрос?

В доме было очень тесно. Дом уютный, американский, продуманный, на семью, а тесно: Александр Исаевич наскоро одевался и выходил во двор – пошептаться с забором, пик он говорил…

Этот забор, живую изгородь, Александр Исаевич любил даже больше, чем свой письменный стол. Тут, за забором, ему было хорошо и комфортно, легко; он мог неделями, да хоть бы и месяцами не выходить на улицу. Зачем ему люди, – так ведь и улицы в Кавендише мало похожи на улицы. – Кругом лес, сплошной лес, хотя лес в Америке больше похож на парк культуры и отдыха!

Американские города на границе с Канадой – это в самом деле окраина страны. Жизнь в Кавендише… машины, рестораны – только в центре города, но в ресторанах Александр Исаевич всегда находил «душевное запустение» и бывал в них только от случая к случаю.

Почему все издатели – барыги?

Он ходил вдоль забора (здесь, за забором, ону себя) и разговаривал – молча – с самим собой…

Старик и его забор… – за ним, за его забором, чужой мир.

Бешеный и страшный. Чужой, совсем чужой. Он ведь не знал – насколько чужой. Как можно было убить Солженицына? Никак. Или сослать в Америку.

Так ведь он сам себя сослал…

Нашел же – куда!

Он сразу признал этот мир, Соединенные Штаты, не настоящим. И спрятался от Америки – за забором.

Мир, в котором копится – изо дня в день – злость. Где все предопределено заранее. Наперед. Кем? Неизвестно. Но – раз и навсегда.

Когда его выгнали из СССР, он очень хотел поселиться в Норвегии, на фьордах. Но он был обязан сохранить себя. Норвегия, если бы СССР развязал войну с Англией (Солженицын не сомневался, что война с англичанами будет вот-вот), Норвегия стала бы первой, самой легкой добычей Брежнева и Андропова. («Почти нельзя было выбрать для жительства более жаркого места, чем этот холодный скальный край, – записывает он в дневнике. – Я понял, что в Норвегии мне не жить. Дракон не выбрасывает из пасти дважды…»)

Все его мысли сейчас далеко-далеко, в Петрограде: «Если позван на бой, да еще в таких превосходных обстоятельствах, – иди и служи России!..»

Отшельник: да, отшельник. Моисей в бескрайней пустыне. За Моисеем шла толпа измученных евреев. Пустыня – это космос; Александр Исаевич не сомневался, что там, за его спиной, тоже стоит толпа, но они, эти люди, его знакомые и незнакомые друзья, совершенно не обязаны его видеть, ибо он в самом деле отшельник, таков невидимый стержень его жизни…

Он знает, от кого он ушел.

От Советской власти.

Или – ото всех?

Рейган, Президент страны, давшей ему приют (и большие деньги), пригласил его однажды в Белый дом. В ответ Александр Исаевич отправил телеграмму: если вы, мистер Президент, будете в Вермонте и выберется у вас свободная минута – пожалуйте в гости. Наташа пирог испечет!

Тайна как введение в его литературу, не в книги, нет, – в его труды. В его «узлы». В труды великого каторжника.

«Только твои слова будут памятником этих лет, больше сказать некому…»

Холод, дурацкий холод! Ничто так не портит пейзаж, как пурга. И пронизывающий ветер. Иногда Александру Исаевичу казалось, что забор в Пяти Ручьях – это не забор (да он и на забор-то не похож), а живое существо, совсем-совсем живое – внимательно, пристально за ним наблюдающее.

Он знал, что однажды уже был ему срок: умереть. Смерть приходила за ним. Но остановилась – вдруг – на пороге. Сроки отодвинулись. Огромную, с куриное яйцо, раковую опухоль кто-то… кто? намертво обшил – со всех сторон – такой «кожей», что даже метастазы, ловкие, сильные метастазы, не сумели ее разорвать…

Такие подарки просто так не делаются; теперь Александр Исаевич не сомневался, что жить он будет долго, жить и писать, у него – миссия: разобраться с дьяволом, Владимиром Ульяновым по кличке Ленин.

И покатилось его «Красное колесо»…

…Забор, забор – такое ощущение, он, этот забор, и его сейчас перегородил пополам!

Дьявол выскочил непобежденным.

Да-да-да: «Красное колесо» теряет сюжетное равновесие, и Александр Исаевич отлично видит все сюжетные перепрыги. Требуется время, год… не меньше, чтобы еще раз капитально пройтись по тексту, многое убрать, сократить, переделать… целые главы на самом деле… то есть – чистить, чистить, чистить…

Где же его взять, год-то?

 
Смерть, она всегда в запасе.
Жизнь, она всегда в обрез,
 

– как говорил Твардовский!

И – не отвлекаться. Главное: не отвлекаться.

Как? Как?! Какая же сила нужна, чтобы не отвлекаться? Ведь там, в Москве, опять роется могила России. Со всей страны летят в Вермонт письма: «кто честно работает, Александр Исаевич, тому теперь в России делать нечего; если честно – значит, ничего не заработаешь», «от нас нынче вообще ничего не зависит», «вокруг – только поклонение зеленым бумажкам, а нравственно лишь то, что выгодно…», «откуда эти хлопцы сразу стали миллионерами, с чего?» – и т. д. и т. д.

Много писем. Сотни! И все они написаны будто одной рукой.

Одной бедой.

Нет, никогда Александр Исаевич не поставит рядом Гайдара и Ленина, не тот у младореформаторов рост. Но в чем – то они очень схожи, Гайдар и Ленин: в том, как фанатик, не ведающий государственной ответственности, влекомый призрачной идеей, уверенно хватается за скальпель и кромсает тело России.

Р-раз, р-раз, р-раз!..

«Доживем ли, Александр Исаевич, чтобы наука ценилась больше торговли?» – спрашивает физик из Новосибирска. «Дети в школах падают в обморок от голода», «обрушились беды, от которых Россия может и не оправиться» (бухгалтер из Братска), «власть делает безмерные глупости», «девочки с 12 лет идут в любовь…»

Стон и отчаяние повсюду.

И какие – стон и отчаяние…

Как перед смертью.

Если там, в России, люди (многие, на самом деле) серьезно относятся к таким господам, как Жириновский… это же Дуремар из «Золотого ключика», в фильме Нечаева его замечательно играл Сергей Мартинсон… – если люди, серьезно относятся сейчас к таким вот персонажам, значит, в стране действительно произошел (с чего только?) перескок к повальной глупости.

Вчера из Москвы, от верных людей привезли два пухлыхтома – какой-то Караулов, малый темный, неизвестный, но подозрительно везде вхож; его разговоры-интервью с разным народцем, от Кагановича, Семичастного и Чурбанова до Ельцина и Мамардашвили.

Очень много о нем, о Солженицыне; даже Каганович что-то пытается говорить…

Когда к нему в Рязань, в гости, приехал Твардовский, Александр Исаевич нарочно его не встретил. Снарядил свой старенький «москвич», двух знакомых учителей, коллег по работе, а сам отправился на прогулку в лес: Твардовский должен был почувствовать, что он, Солженицын, в «Новом мире» нуждается уже не так, как «Новый мир» нуждается в нем, в Солженицыне.

Александр Исаевич сам пригласил А.Т в Рязань, и здесь, в Рязани, он хотел открыть ему «Круг».

А может быть, и вместе бы читали, голова к голове! В крошечной комнатке рязанского дома Александра Исаевича, где все многолетние рукописи разом могли сгореть от случайной спички, там, где никогда не бывало гостей, ибо невозможно же объяснить, почему у Александра Исаевича нив месяц, ни в год, ни в праздники, ни в выходные нет ни одного свободного часа… – здесь, где все запросто, уютно, по-крестьянски, и А.Т. мог бы стать другим, он же в литературу из мужичества пришел!

Покой и тишина, ласкающие душу, старые ходики над маленьким рабочим столом… – все здесь, в Рязани, могло бы сработать на «Круг». Продулась бы голова! Ну а если А.Т. «Круг» не берет, Солженицын отдаст его в другие руки.

Подрос Александр Исаевич, подрос: не иголочка в стогу, как раньше, он хорошо сейчас чувствует набранную высоту.

Главная идея коммун/эго/изма гласит: каждому – по потребностям, от каждого – по способностям. Именно так. От каждого по его способностям. Старая лагерная привычка: использовать всех, кто рядом с тобой, кто вдруг подвернулся под руку, от каждого человека взять все, что он может дать… – в лагере иначе нельзя, это лагерь!

Только разве упомнишь всех, кто тебе помогал? Как память должна тогда раздуться? На отношения с каждым, кто когда-то был рядом с тобой, времени точно нет, никакой ведь жизни не хватит, надо научиться, научиться отодвигать людей в сторону…

Самые легкие главы из «Круга» мог бы опубликовать Аджубей. Или «Огонек»… – у него гигантские тиражи. Аджубей – неприкрытый подлец. Ну и что? Александру Исаевичу что за дело? Главное – это тираж, вон как «Известия» стелются сейчас перед ним, даже статейку Симонова опубликовали, хотя рецензия получилась у него без стержня, без души…

Нет, хватит смиренничать! «Новый мир» – это его уязвимость, конечно, но нет (и не может быть) ни одного советского учреждения, где Александр Исаевич кому-то хоть чем-то обязан.

– Мы рады, очень-очень рады дорогому гостю, – бормотали гонцы Солженицына, окружив А.Т. на рязанском вокзале (нельзя же было так, чтобы его совсем никто не встретил), – но у Александра Исаевича очень строгий режим, ушел на прогулку, вот-вот вернется…

В подтексте так: когда захочет, тогда и вернется!

А.Т. скис. Рванулся было обратно в Москву, только что-то его остановило. Насупившись, сел А.Т. (с его-то корпуленцией) в поданный «москвич», не сказав ни слова.

Не умеет на равных, – да? Опять… учитель и ученик?

Послушайте, господа: разве не через «Новый мир», прямо как в «Руслане» Александра Сергеевича, мигала Солженицыну огромная Лубянка: «ну, брат, знай наших!»?.. И разве не А.Т. озвучивал ему позицию Кремля: «там, где надо», рекомендуют «не вылезать», «подождать», «свернуть очернительство»? Разве не Дементьев и Сац, оруженосцы А.Т, за спиной Александра Исаевича тихо, по-воровски вырезали из его рассказа «Для пользы дела» все фразы, резавшие своим острием?

Сколько же шею гнуть, Господи?

Интересно: если бы тогда, в 45-м, Александр Исаевич с фронта не в лагерь бы отправился, а приехал (как герой, как другие победители) в Москву? На кителе – два боевых ордена, офицер, яркая речь… и вышло бы Александру Исаевичу определение на работу. Куда? Да хоть бы и в тот же Кремль, не боги горшки обжигают… – что тогда с ним было бы?

Чтобы найти свое место в жизни, достаточно иногда всего лишь занять чужое кресло! Главный вопрос его «ГУЛАГа»: «повернись моя жизнь иначе, палачом таким не стал бы и я?».

Эх, Трифоныч, Трифоныч… Прежде чем отберут у тебя «Новый мир», скольких людей, писателей ты отберешь сам у себя…

А ведь приехал тихо, на электричке. Из кандидатов в члены ЦК КПСС – и в заглот русской провинциальной жизни. Вся его монументальность сразу куда-то исчезла; дорогой А.Т. читал книжку Якубовича-Мелынина, разговаривал с попутчиками, он же лет десять, поди, не ездил в электричках, вот глаза-то и распрямились…

Войдя в дом, с порога А.Т. потребовал водки. Отказать?

Как? Да и не по-людски как-то, гость!

Взмахом опрокинул А.Т. граненый стакан. И все, ушел!

В запой.

Поди-ка, верни!

Самое верное, конечно, позвонить Марии Илларионовне, супруге А.Т., вызвать ее в Рязань, но Мария Илларионовна на даче, телефона там нет, дом новый (старый отдали дочери). – Да, был, был им случай излиться друг другу, глаза в глаза (в Москве всегда кто-то мешал), но ведь А.Т. не выходит из-за стола, боится, что у него бутылку отнимут. Если засыпает, то здесь же, за столом, уронив голову на свои огромные руки. (Александр Исаевич аккуратно подсунул ему под голову располовиненную буханку черного хлеба. Хотел было подушку положить, но А.Т. что-то почувствовал, рыкнул и отбросил подушку в сторону..)

Жалко хлеб. Был рассчитан на три дня.

Главное, он остановиться не может. Уже три бутылки убрал, наградил же его Господь желудком, способным взять любое количество спиртного… Пьет, бормочет что-то себе под нос, вдруг вскакивает, бешено командует сам себе: «Молчать!» Отдает – сам себе – честь и падает обратно за стол, требуя водки…

«Печаль не уморит, а с ног собьет…»

Позвонить в обком? Кандидат в члены ЦК, как-никак, а рядом с Александром Исаевичем – одни трезвенники. Врачей позвать? Но А.Т. после «Теркина» многие в лицо знают, город крошечный…

Если бы тогда, в Рязани, в его доме, А.Т. умер бы от водки, все (даже друзья) тут же, сразу бы сказали: эх, не сберег Александр Исаевич великого поэта, своего главного редактора! А.Т. так его любил, заботился о нем, а Александр Исаевич не сберег.

 
Вскормил кукушку воробей,
Бездомного птенца,
А та возьми да и убей
Приемного отца…
 

Разорвись надвое – скажут: а что же не вчетверо?

Как же им – всем! – подвига хочется, да? Чтобы кто – то… кого-то… грудью прикрыл: подвиг как всеобщая зараза, как всеобщая советская обязанность…

Сталин – Пырьеву, узнав, что на экраны выходит фильм о Матросове: «А, тот глупый мальчик, который прыгнул на дзот?..»

Да-да-да, еще раз: Америку Господь явно обидел климатом. Ни лета здесь (вместо лета – одна жара), ни зимы; дожди есть, но как из пипетки; либо муссоны, это юг, либо черт знает что такое, а не дожди…

Если Торонто – широта Краснодара, то Вермонт – это параллель с Сочи, так… что ли?

Где-то здесь, рядом с Вермонтом, прячется (от всех) Светлана Сталина. Живет, говорят, в дорогущем пансионе, значит, достаток есть. – Чуть поодаль, километрах в пятистах, обжился любимый сын еще одного вождя, Сергей Хрущев. Единственный человек в их семье, с кем Никита Сергеевич жил как бы одним дыханием. В Бостон, куда еще в прежние годы сбежал (в поисках нормальной жизни?) Коржавин, вот-вот приедет Межиров. Мчался куда-то на «Жигулях», сам за рулем, и насмерть сбил человека. Возбуждено уголовное дело, теперь схорониться надо, лучше – эмигрировать.

Нарастает на людях трусость, как сало на свинье.

Поэт князь Шаховской, он же архиепископ Иоанн Сан-Францисский, открыто смеется над Александром Исаевичем:

 
Теленок с дубом пободался.
Дуб зашатался… но остался.
Тогда он стал подряд Бодать других телят.
С телятами ж бывает дело тонко:
Один ломает рожки сгоряча,
Другой дает от дуба стрекача,
А иногда и от теленка…
 

Резануло, однако: Владимир Лакшин, ближайший сотрудник А.Т., говорит Караулову, что встречаться с Солженицыным не собирается. (Как будто здесь, в Вермонте, Лакшина ждут не дождутся.) Надо, мол, уметь «рассчитываться и прощаться. Прощаться на этой земле навсегда». Или – до той поры, когда «под иным небом и на иной тверди» кто-то обязательно их рассудит: «Новый мир» и Солженицына.

Ему вторит Фазиль Искандер: пожизненной каторжной работой Солженицын истощил свою душу, как истощается пахотное поле под добросовестным плугом крестьянина…

Утром сюда, в Вермонт, подлетела из Москвы газетка: старое фото, 60-какой-то год, кремлевский прием, Александр Исаевич рядом с Шолоховым почти в обнимку, их только что познакомил Хрущев.

А прежде был прислан еще и журнальчик: записка Лебедева, ближнего боярина Никиты Сергеевича, на высочайшее имя – самому Хрущеву; кто-то вытащил ее (для чего только?) из надежных цековских архивов.

«После встречи руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией в Кремле и после Вашей речи, Никита Сергеевич, мне позвонил писатель А. И. Солженицын и сказал следующее:

– Я глубоко взволнован речью Никиты Сергеевича Хрущева и приношу ему глубокую благодарность за исключительно доброе отношение к нам, писателям, и ко мне лично, за высокую оценку моего скромного труда. Мой звонок объясняется следующим: Никита Сергеевич сказал, что если наши литераторы и деятели искусства будут увлекаться лагерной тематикой, то это даст материал для наших недругов, и на такие материалы, как на падаль, полетят огромные, жирные мухи.

Пользуясь знакомством с Вами и помня беседу на Воробьевых горах во время первой встречи наших руководителей с творческой интеллигенцией, я прошу у Вас доброго совета. Только прошу не рассматривать мою просьбу как официальное обращение, а как товарищеский совет коммуниста, которому я доверяю. Еще девять лет тому назад я написал пьесу о лагерной жизни «Олень и шалашовка». Она не повторяет «Ивана Денисовича», в ней другая группировка образов: заключенные противостоят в ней не лагерному начальству, а бессовестным представителям из своей же среды. Мой «литературный отец» Александр Трифонович Твардовский, прочитав эту пьесу, не рекомендовал мне передавать ее театру. Мы несколько разошлись во мнениях, и я дал ее для прочтения в театр-студию «Современник» О. Н. Ефремову – главному режиссеру.

– Теперь меня мучают сомнения, – заявил далее А. И. Солженицын, – учитывая то особенное внимание и предупреждение, которое было высказано Никитой Сергеевичем в его речи на встрече по отношению к использованию лагерных материалов в искусстве. Я хотел бы посоветоваться с Вами – стоит ли мне и театру дальше работать над этой пьесой?

А. И. Солженицын убедительно просил меня прочитать его произведение.

– Я хочу еще раз проверить себя: прав ли я? Или прав Александр Трифонович, который не советует мне выступать с этой пьесой. Если Вы скажете то же, что Твардовский, я немедленно забираю пьесу из театра и буду над ней работать дополнительно. Мне будет очень больно, если я в чем-то поступлю не так, как этого требуют от нас, литераторов, партия и очень дорогой для меня Никита Сергеевич Хрущев.

Писатель А. И. Солженицын просил меня, если представится возможность, передать его самый сердечный привет и наилучшие пожелания Вам, Никита Сергеевич. Он еще раз хочет заверить Вас, что хорошо понял Вашу отеческую заботу о развитии нашей советской литературы и искусства и постарается быть достойным высокого звания советского писателя.

В. Лебедев

22 марта 1963 года»

Вдогонку Александр Исаевич тогда еще и записочку посылал. Утрачена, видно. По ней-то Лебедев и набросал свое письмецо.

Объясняй теперь всем, что он хотел-то всего-навсего обогнуть Твардовского, потому как «Олень» Твардовскому категорически не нравился («искусства не получилось», «это не драматургия», «перепахивание того же материала, что и в «Иване Денисовиче» – и т. д.).

Ну, и отправился Александр Исаевич напрямки к Лебедеву, своему благодетелю, ведь это Лебедев принес когда-то Хрущеву «Ивана Денисовича»…

Заход кривой, согласитесь. Вроде как и Ефремова он сдал. Пришлось пьесу забрать, а ведь могло бы сладиться: «Современник» здорово подпирала Таганка, вот и схватился Ефремов за «Оленя», а к Ефремову влюбленно тянулась Фурцева…

После этого письма Александр Исаевич полностью отступился от Кремля.

Он ненавидел все советское, даже Сергея Павловича Королева.

Отступился он и от «Нового мира».

Или сами оттолкнули, сами!.. А кто же еще?

Как понять Шаламова? «Новый мир» публикует «Ивана Денисовича», Шаламов присылает Александру Исаевичу длинное письмо. Хвалит. Действительно хвалит. И вдруг – гнев: блатарей, Александр Исаевич, у вас нет, лагерь без вшей, служба охраны не отвечает за план, не выбивает план прикладами… Кот! По лагерю бродит кот! И зэки его не съели?!

Получается, что сам Александр Исаевич вроде бы и не сидел вовсе: если урки в «Иване Денисовиче» меряют махорку стаканом, если в матрасе можно спокойно спрятать хлеб, если в бараках тепло, а в столовой есть ложки…

«…Где этот чудный лагерь? – кричит Шаламов. – Хоть бы годок в нем посидеть!»

Шесть страниц похвал, и вдруг – эти насмешливые слова, вылетевшие, похоже, уже вечерком, под водочку (водка – самый честный напиток на свете), – Александр Исаевич, его фонд, лишат Шаламова помощи, но разве Александр Исаевич виноват, что Хрущев прочитал «Ивана Денисовича», а не «Колымские рассказы» (ни за что на свете Твардовский не передал бы рукопись Шаламова Первому секретарю ЦК, не рискнул бы, а «Иван Денисович» – это не «Архипелаг», здесь все в меру).

Наталья Дмитриевна раскрыла окно:

– Обед! Саша! Обед!

Ветер завыл сильнее, просто взбесился. Страничка в блокноте, заложенная огрызком карандаша, осталась чистой.

Открыв дверь, Александр Исаевич долго, по-крестьянски, вытирал ноги.

– Из Москвы звонил некто Полторанин, – доложила Наташа. – Новый у них там… начальник.

– И что хочет господин… новый начальник? – Александр Исаевич бережно положил шапку на полку и повесил шубу. – Зачем звонил?

– Хочет, чтобы мы поскорее вернулись в Россию.

– Ишь ты…

– Говорит, Ельцин приглашает. То есть все по-прежнему в силе. Все, о чем говорили летом.

– Вон как…

– Да.

Прошлым летом Наталья Дмитриевна была в Москве: ездила на разведку.

Он не поехал: в России над ним по-прежнему висел приговор суда, его, кстати, никто до сих пор не отменил.

Хотя, если Ельцин зовет…

Сегодня пельмени.

– Вот и благо…

Ельцин звонил в Вермонт в прошлом году. Солженицын минут сорок объяснял ему, если единственная ценность сейчас в стране – это деньги, демократия очень быстро себя исчерпает, – кто-нибудь в русской литературе (проза, поэзия, драматургия, сказки, баллады…) воспевал деньги? богатство?

Ельцин слушал вполуха и вяло повторял, что «вся Россия ждет своего великого сына».

Несколько раз он зевнул. Ельцин зевал так, что слышно было через континент.

Обед Александра Исаевича мало похож на обед: куцый салатик и шесть пельменей в бульоне, зато на десерт – черный чай с мороженым.