Текст книги "Русский ад. Книга первая"

Чуприянов молчал. А потом так же молча наполнил рюмки.

– К концу 88-го нефтепродукты и хлопок, цемент и рыба, металл и древесина, минеральные удобрения Ольшанского и кожа – все, что Совмин и Госплан выделяли для насыщения внутреннего рынка Советского Союза… все прет за рубеж эшелонами, – говорил Петраков. – Народ, те же директора стали денежки складывать в кубышку. Богатели на глазах. Бизнес по-русски: это – мне, это – тоже мне, ну и это мне! Все остальное – тебе, Родина! Будто заранее готовились, черти, к ослепительной приватизации. Ждали, короче, Егора Тимуровича. И Анатолия Борисовича.

Случайность? Может быть, не знаю, – Петраков ловко подцепил на вилку грибочек и любовался им как ребенок.

– Выпьем, Николай Яковлевич?

– Ответьте! – наседал Петраков.

– Думаю, нет… не случайность…

– И я так думаю! Январь 89-го… – какая скорость, да? Записка Власова, Шенина и Бакланова, я ее читал и помню наизусть:

«Обеспеченность сырьем, материалами в автомобильной и легкой промышленности Советского Союза составляет не более 25 %. Строителям нажилье и объекты соцкультбыта приходится лишь 30 % ресурсов. Многие предприятия, по словам министров, тт. Паничева, Пугина, Давлетовой, вот-вот встанут…»

А где ресурсы? Где? Куда делись?

Как где? Через кооперативы ушли за рубеж. И обрушился весь рынок страны. Внутренний.

Что делают наш дорогой Совмин и Рыжков, когда рынок поплыл? Из закромов Родины, Иван Михайлович (опять закрома)… Рыжков выделяет золото на покупку продовольствия. За границей. И наши собственные продукты (мясо, рыба, хлеб) теперь повсеместно оформляются как «забугорные».

Суда загружаются в портах Таллина и Риги, огибают Европу и приходят, Иван Михайлович, в наш любимый город Одессу, «город каштанов и куплетистов», где по документам русская пшеница становится импортной, канадской, и по цене соответствующей: 120-140 долларов за тонну…

Прелесть? Детектив!

Петраков внимательно смотрел на Чуприянова; он тяжело уставился на полную рюмку и думал о чем-то нерадостном.

– Вот он, 88-й год, – закончил Петраков. – И встали наши заводы намертво, Иван Михайлович, не мне вам говорить, особенно – в Центральной России. Все связи оборвались. Ну а в ответ… что? – Правильно, – как по команде повсюду возникают народные фронты. Люди же без работы! Куда они идут? На улицу! Только в одном Куйбышеве на митинг протеста собрались, помню, 70 тысяч граждан. Такого и в 17-м не было!

Чуприянов молчал…

Он и в самом деле не знал, что сказать.

Тикали на стене старые ходики, висели фотографии, тоже старые, а в окне истерически билась жирная муха.

На дворе – снег, а в окне – муха. Как это так?

– Словно… о какой-то другой стране говорите, – протянул наконец Чуприянов. – А мы тут… жили-жили, что-то замечали, что-то знали, не замечали, и все чего-то ждали, ждали…

– До полного развала страны оставалось тогда два года, – заключил Петраков.

– А Егор Тимурович, значит… и до нас… добрался? – вздохнул Чуприянов. – Да, у Москвы у вашей… длинные руки!

Ему хотелось поменять тему.

– Приватизационный чек – десять тысяч рублей! – откликнулся Петраков.

Теперь он приналег на картошку и был очень-очень доволен.

– Хороший человек, – хмыкнул Чуприянов. – А цифры откуда?

– Сдуру, Иван Михайлович, сдуру. Откуда же еще? Но ведь это не рубли. Не вполне рубли. Так просто слово использовали…

Они чокнулись и выпили. Каждый до дна.

– Как так? – не понял Чуприянов. – А что тогда этот чек, если не рубли, – можно спросить?

– Никто не ответит. Потому что никто не знает.

…Такой стол может быть, конечно, только в России! Все либо с огорода, с грядки, либо – из леса. Россия никогда не умрет от голода, главное богатство страны – это не нефть и газ, а лес, луга, озера, реки. И самое чудесное на русском столе – это, конечно, моченые яблоки. Только никто не знает, как их подавать: как десерт или как закуску!

– Рубль есть рубль, – вздохнул Чуприянов. – В России царей не было… и манифестов, а рубль уже был. Если это не рубль, значит, не пишите, москвичи… на вашем фантике, что это рубль. Чего ж людей дурить? Приватизационный талон… или… как?

– Ваучер, – засмеялся Петраков. – У Гайдара знакомый есть, Джефри Сакс. Проводил приватизацию в Польше. И в Боливии. Везде – с катастрофическими последствиями для экономики. Он и предложил назвать эту счастливую бумажку ваучером; словечко непонятное, но солидное…

Чуприянов опять разлил по «клюковке».

– Я давно понял, России надо бояться тех слов, которых она прежде не знала, Николай Яковлевич…

– Хорошо сказано, однако. Выпьем?

– Выпьем, – согласился Чуприянов.

Ваучеры – это Милтон Фридман, Иван Михайлович, чикагская школа: из страны социальной сделать – побыстрее – страну либеральную. Вот задача…

– Ваучер, надо же… – удивлялся Чуприянов. – Замечательные слова: «Не влезай, убьет!», на английский, как известно, не переводятся: не в силах англичане понять, о чем идет речь.

– Рыбу кидай, – повернулся Чуприянов к Катюхе. – И водку в уху, лучше полстакана, – да?..

По голосу ясно: начальник. Образ жизни – постоянно отдавать распоряжения!

– А водку-то зачем? – удивился Петраков.

Прежде он никогда не слышал, чтобы в уху лили водку.

– Полстакана на ведро, – улыбнулся Чуприянов. – Закон! А еще надо обязательно опустить березовую головешку. Чтоб наварчик дымком отдавал, иначе это не уха, а рыбный суп!..

Про головешку Петраков тоже слышал впервые.

– Вот так… рецепт…

Он засмеялся.

– Надо будет запомнить…

– Старославянский, Николай Яковлевич! От деда моего Доната Чуприянова, – разулыбался Иван Михайлович. В его улыбке промелькнула вдруг такая ясность, чистосердечность, и как-то сразу стало теплее. Да-да, искренний человек, без гнильцы.

– Там, в ведре, Николай Яковлевич, шесть литров родниковой воды, – продолжал Чуприянов. – Значит, нам надо шесть килограммов линя. Хариус пойдет нынче на второе… раздельное питание, короче говоря! Варим так: в марле опускается в ведерко рыбка и кипит, сердечная, пока у нее не побелеет глаз. Потом кулек убираем. – Да, Катюха? Чего молчишь? Рыбы в бульоне, тем более костей, не может быть; рыба подается отдельно от бульона, лучше всего – в специальной деревянной мисочке…

Раз тройная уха, значит, не обессудьте: три раза по шесть килограммов, марля за марлей… каждый кидок – минут на семь-десять, не больше, только в кульце должны быть ерши. Обязательно! Если уха тройная – значит, ерши. А они, заразы, подевались нынче куда-то, нет – и все тут, вот что тут сделаешь?..

Таких, как Чуприянов, директоров Бурбулис называл «красными директорами».

Красные – значит, совсем плохие.

Интересно: он, Бурбулис, был хоть раз на каком-нибудь заводе?

– Если на Западе вам заказывают отель, выдается специальный талончик – ваучер, – закончил Петраков.

Он ел не отрываясь, в обе щеки, не замечая крошек, падающих на тарелку изо рта.

– Черт его знает, – усмехнулся Чуприянов, – я в отелях не бывал. Только в гостиницах. Но я умею считать, грамотный!

Сколько людей у нас в России? – Чуприянов вытер ладонью рот и откинулся на спинку стула. – Мильенов сто пятьдесят, Николай Яковлевич? Умножаем на десять тысяч рублей. И что? Правительство, Ельцин этот считают, что вся собственность Российской Федерации – заводы, фабрики, комбинаты, железные дороги, порты, аэродромы, магазины, фабрики быта, все, что у России сейчас есть, осталось пока, все это стоит… сколько? – Чуприянов напряг лоб. – Полтора триллиона… Всего? Нынешних-то рублей? Е-ш-шьти… а они у вас в Москве считать-то умеют, эти министры? Один наш «Енисей», – Чуприянов мотнул головой, – вон там, на другом берегу… тянет на пару миллиардов, между прочим! А если с полигоном, где Петька Романов, Герой Соцтруда, свои ракеты взрывает, и поболе будет, я думаю…

Петраков поднял рюмку.

– Хочу выпить за…

– …и что, они… демократы московские… – в сердцах перебил его Чуприянов, – после такого вот жульничества думают власть в стране удержать? Если и придет им… вашим там… кто на смену, так только бандит, Кудияр-атаман, и править он будет по-бандитски, пока Господь в нем совесть не пробудит… если пробудит!

Слушайте, если они, наши новые министры, русские люди, то почему они по-русски не разговаривают? Какой еще, па хрен, ваучер? Да я в Ачинске сам народ на улицы выведу!

Когда русский человек нервничает, в нем тут же набухает угроза.

– Ну хорошо, это все – пацаны, – заключил Чуприянов. – А Ельцин-то, Ельцин, он же… серьезный человек, с опытом… он-то куда смотрит?

– А он, похоже, мало что понимает, – вздохнул Петраков. – Все думают, он человек с опытом, это обман; какой-то опыт у него есть, конечно, только это провинциальный опыт, вспомните Ельцина на посту руководителя Москвы.

– Согласен, – кивнул Чуприянов и потянулся за «клюковкой», чтобы опять наполнить рюмки.

– Страна распалась, чтобы все стали нищими. Ответ на 41-й, если угодно, величайший подъем духа. Нищий человек готов погибнуть в окопах за свою страну?

– Пожалуй… – задумчиво протянул Чуприянов.

– За вас, Иван Михайлович! – Петраков поднял рюмку. – Долгие лета!

– Благодарствуйте!

Они с удовольствием выпили.

– Особенный случай, наш Президент, – улыбнулся Петраков. – Молчит, как карась на сковородке. Сердце у него мхом обрастает. Но меня вот… – Чуприянов подлил водки, – …да, благодарю вас, Иван Михайлович, – меня вот что интересует: если случится вдруг чудо и в обмен на ваучеры мужички ваши получат акции Ачинского глинозема… они себя как поведут?

– Плохо. Плохо себя поведут. Очень глупо.

– Почему же?.. – удивился Петраков; он очень внимательно слушал Ивана Михайловича. – Комбинат – огромный, стабильная прибыль, так что ваш веселый парень, Егорка, вправе рассчитывать сейчас при акционировании и на свою долю, верно? Как он поступит? Будет ждать эту свою долю-долюшку… прибыль… год целый или тут же про даст свои акции… за бутылку водки?

Катюша разлила по тарелкам уху, но Чуприянов не ел – он пристально, не отрываясь, смотрел на Петракова – Если сразу не прочухает – продаст, – уверенно сказал он. – Скорее всего – продаст.

– Так, – Николай Яковлевич согласно кивнул, – а если… как вы выразились… что ж тогда будет?

– Тоже продаст. Станет моим ставленником. Вот и все.

– Кем? Кем… простите?

– Моим ставленником. Я его раком поставлю. Что ж тут непонятного? Я что, дурак, что ли, такой завод сопляносам на акции раздавать?

Он залпом опрокинул рюмку.

– Спасибо за искренность… – задумчиво сказал Петраков.

Он помедлил, вздохнул и тоже выпил.

Чуприянов, похоже, уже опьянел. «Вся русская история до Петра Великого – сплошная панихида, а после Петра Великого – одно уголовное дело», – вспомнилось Петракову. Кто это сказал? Ведь кто-то же это сказал… между прочим…

– Поищите дурака, – завелся Чуприянов. – Среди нас, директоров, которых вы так ругали сегодня, не найдете!..

– Они – трудовой коллектив, – напомнил Петраков.

– Да срать я хотел! Раз трудовой, вот пусть и вкалывают! А с прибылью комбината мы как-нибудь сами разберемся. Опыт есть!

– Упрется Егорка, – настаивал Петраков. – Не отдаст!

– Не отдаст? – удивился Чуприянов. – Не отдаст, кобель подрясучий? Я ему такую жизнь организую, он у меня и Ачинске первый – обещаю! – повесится. Причем со счастливой улыбкой на вечно небритой роже, и для него это будет лучшее решение. Куда ему идти, город маленький, без комбината ему, да и всем нам, хана просто…

Чуприянов замолчал, уткнулся взглядом в пустую рюмку и вдруг набросился на Петракова:

– Вот вы, умные люди, академики, лауреаты… объясните мне, старому глиномесу: если в правительстве сейчас только вчерашние студенты, книжки любят, но не заводы, глинозем от глины не отличают, если варятся они только в своих кружках и семинарах, поэтому доменную печь от «буржуйки»… да им кто когда домны показывал? Или как сталь идет? Так вот объясните вы… вы, умные, «ум, честь и совесть»… Вы же совесть, да? Если наше государство вдруг сходит с ума, почему это у вас в Москве называется реформами? Если Россия не покупает глинозем сама у себя, если Россия не хочет (или не умеет?) распорядиться собственным богатством – что ж, пусть государство покупает свое же богатство не у себя, а у Чуприянова… – я только за!

«Клюква» давала знать о себе: глаза его засверкали.

– Если у вас там, в Москве, вдруг сдурели все – на здоровье! Я хотя б разбогатею, на курорты отправлюсь, на юных гондонок поглазею, можа, и у меня что тогда зашевелится… Но, уважаемый Николай Яковлевич… – Чуприянов взял рюмку, покрутил ее и вдруг кинул рюмку обратно на стол. – Если Гайдар хочет, чтобы я отцепился и не требовал бы у правительства бабки на новую технику, то я его сразу огорчу: буду! Буду требовать! Модернизировать комбинат из своего кармана я не стану, нашли дурака! Во-первых, никаких денег не хватит. Во-вторых, я, когда разбогатею, я жадный буду. Сволочью стану. Мне теперь можно быть сволочью, я капиталист! И буду я теперь такая сволочь, что Гайдар у меня слюной изойдет, у него от напряжения даже яйца псориазом покроются!

Петраков торжествовал: он услышал то, что хотел услышать!

– Мой комбинат меня не переживет? – продолжил Иван Михайлович. – Нашли чем испугать, я ж пенсионер! Разве можно испугать пенсионера? – Нет уж, – пусть лучше эта трухля, мой комбинат, уйдет вместе со мной! И для легенды отлично: был Иван Чуприянов – и была здесь жизнь, помер Иван Чуприянов, так и смерть теперь повсюду!

Я ж Катюхе своей эту шалупень не оставлю! Быть глиномесом – не ее дело. Да и не справится Катюха с комбинатом. Я ей лучше деньгами отсыплю. Яйца оставлю, а не курицу, ибо куда же Катюхе моей… столько яиц?

Петраков молчал. Сейчас уже он не знал, что сказать.

– Поймите, Николай Яковлевич, – злился Чуприянов, – я с детства привык жить только за счет государства, товарища Хрущева, товарища Брежнева и их активистов! За свой собственный счет я жить пока не умею. И завтра – не научусь, дело к ящику идет, мне поздно учиться! Всю прибыль я оставлю только себе. Не трудовому коллективу. В гробу я видел трудовой коллектив, да и кто они без меня?..

Катя подала хариусов, но Чуприянов даже не посмотрел на сковородку.

Он разволновался. Треп либералов о «народном капитализме» доставал всех, это правда, но особенно, конечно, директоров.

– Быдло унылое! – кричал Чуприянов. – Хватит, короче, петь «песни года»! Всю прибыль я быстренько отправлю к своим компаньонам в Австралию, потому как я Гайдару совершенно не верю! Да и как верить-то, если Гайдар – это второй Горбачев, не видно, што ль? А? Только перестройка закончилась переломкой, а этот Гайдар приведет к катастрофе, потому что он по книжкам живет, по азбуке! Вы на его рожу посмотрите: Николай Яковлевич, уважаемый наш… академик, выгребу – уже завтра – из своего производства все, что смогу унести. Все!

Знаете, – Чуприянов чуть успокоился, – в чем главная особенность России? Не замечали? В любом городе, Николай Яковлевич, если все время ехать по хорошей дороге, ты обязательно окажешься у дома мэра. Вот и я перестану стесняться! И так кругом плутня одна! Сам (для начала) скуплю все акции! Сам. Не испугаюсь. А если у меня на комбинате смертью завоняет, я в тот же час прибегу к вам, в Москву. И начну каской стучать: эй, правительство, денег дай, нет у меня денег на модернизацию, на основные фонды, на самосвалы и бетономешалки!

Слышишь, правительство? Поэтому думай и решай: или Россия остается без алюминия, или деньги давай, мне новые станки нужны, печи! Во какое греховодье получится, во какой будет крутой поворот!

Петраков спокойно доедал суп, густо намазав маслом кусочек черного хлеба.

– Может, по рюмке? – предложил он.

– Принято, – согласился Чуприянов и разлил «клюковку».

– Знатная уха, – похвалил Петраков.

– Жаль, без ершей…

– Но если по уму, Иван Михайлович, деньги-то надо вкладывать в производство…

Самое главное в таких разговорах – это не поссориться.

– А я не верю Гайдару! – опять закричал Чуприянов. – Я знаю всех директоров Красноярья! У нас Гайдару никто не верит! Он что, месил глину ногами? Он хоть раз к зэкам на запретку ходил? У нас же, считай, концлагерь здесь… на вредных участках такие говнодавы сидят – с пером в боку сразу свалишься!

Он же с Луны на нас упал, этот Гайдар! Гном с Луны! По всей стране идет массовая агитация за здоровое питание.

Петраков поднял глаза:

– То есть?

– Кто здоровее, тот и сыт, Николай Яковлевич, что же здесь непонятного?..

…Никто не заметил, как в горнице появился Егорка. Даже Катюха, хлопотавшая у печи, заметила Егорку не сразу. Сняв шапку, он мялся в дверях.

Разговор оборвался на полуфразе, чисто по-русски, как – то вдруг. Чуприянов и Петраков опять выпили по рюмке и так же молча закусили – солеными маслятами. Молодец, Россия: никто в мире не додумался закусывать водку солеными грибками. Никто!

– На самом деле по глинозему… решения пока нет, – сказал Петраков. – А вот алюминий будет продан.

– Какой алюминий? – насторожился Чуприянов.

Красноярский алюминиевый завод, уважаемый Иван Михайлович.

– Так он же крупнейший в Союзе!

– Потому и продают. Купит, говорят, некто Анатолий Боков. Сейчас – учитель физкультуры. Где-то здесь. В Назарове. Есть еще какие-то братья, то ли Чернавины, то ли Черные… С тьмой что-то связано, короче. В доле будут. Вместе с учителем.

Петраков взялся за хариусы.

– Сынок чей-то?

– Нет. То есть чей-нибудь – наверняка. Не от святого ж духа явление! Лет ему тридцать. Я вчера здесь, в Красноярске, узнал.

И опять стало слышно, как в горнице тикают ходики.

– А нынешнего куда? Трушева? Он же молодой!

– На тот свет, я думаю, – твердо сказал Петраков. – Если, конечно, сопротивляться будет.

– Значит, – разозлился Чуприянов, – ко мне тоже придут, – так?

– Приватизация будет кровавой, – согласился Петраков.

За окном только что было очень красиво, светло. И вдруг мигом все почернело; так резко, так быстро, за секунды ночь побеждает только в Сибири. Зимой в Сибири нет вечеров, только ночь и день, все.

– Какая глупость: ваучеры должны быть именные! – взорвался Чуприянов. – Только! С правом наследования! Без права продажи из рук в руки!

– Точно так, – кивнул Петраков. – Так и было в программе Малея, но программу Малея не приняли: Егор Тимурович убежден, по глупости, что именные акции – это не рыночный механизм.

– Да плевать мне на Гайдара, – закричал Чуприянов. – Ведь будут убивать!..

– Очевидно, Егор Тимурович считает, что на рынке должны убивать. Верхи готовы спутаться с низами. Они сделают это с удовольствием. На колхозных рынках всегда столько убийств! Нас убийствами не испугаешь. И не остановишь.

Чуприянов опешил:

– Но ведь это зверство.

– Зверство, конечно… – согласился Петраков, не отрываясь от хариуса.

Ему былотаквкусно, что разговор он поддерживал исключительно из вежливости.

– И вообще, посмотрите на Гайдара! Что, – Господь создал Гайдара по своему образу и подобию? Боюсь я, не жить Гайдару на одной земле вместе с этим народом. Вы… вы понимаете, что начнется сейчас в России?..

– Кажется, понимаю, – кивнул Петраков. – Только сделать ничего не могу. Академики теперь никому не нужны, дорогой Иван Михайлович. У народа не останется ничего, кроме глаз. Чтобы плакать.

У тех, кто выживет, разумеется…

– Все мы, похоже, теперь не нужны! – махнул рукой Чуприянов.

– Да. Наверное, так…

Ночь, ночь была на дворе, а время всего – седьмой час…

Егорка закашлялся. Не из деликатности, а потому что так случилось.

Кашлял Егорка так, будто старый трактор заводился.

– Чего? – вздрогнул Чуприянов. – А?..

Муха все еще билась в окне: на мороз собралась, идиотка, в снег, в пургу…

– Мы, Михалыч, трудиться боле не бум, – твердо сказал Егорка, прижимая шапку к груди. – Огорченные потому что до крайности.

– В сенях подожди, – взорвался Чуприянов. – Тебя вызовут!

– Но если, Михалыч, кто на тебя с ножом закозлит, – спокойно продолжал Егорка, – ты, значит, не горюй: за тебя весь народ сразу встанет, так что назаровских носков мы всем обществом отгуляем.

Чуприянов налился кровью – или «клюковка» стала – вдруг – такой красной?

Злое, злое небо в Сибири: тучи висели так низко, темнота была еще и от них, от туч…

– Сиди в сенях, марамой! Аппетит гадишь!

Петраков засмеялся:

– Запомни, Егорка, на обиженных в России воду возят!

Егорка вытянул губы и как-то уж совсем по-ребячьему взглянул на Чуприянова:

– Я ж за баню, Михалыч, обижен, а не за себя, пойми по-людски!

Петраков сам положил себе еще один жирный кусок хариуса и аккуратно, одной только вилкой, содрал с него кожицу.

– А пацан этот… Ша… лунов? – Егорка повернулся к Петракову. – Сейчас учитель, што ль?

– Физкультуры.

– А будя, говоришь, новый начальник?

Петраков усмехнулся:

– Ну, управлять заводом будут управленцы. А он – хозяин.

– Знача, рабство теперь вводится? – Егорка внимательно смотрел на Петракова.

– Так во всем мире, парень, – улыбнулся Петраков.

– А мне, мил человек, по фигу, как во всем мире! У нас вводится?

– Вводится.

– А зачем?

– Слышь, сопянос, ты свои звуки… и сопли прикрой, – взорвался Чуприянов. – Это не рабство, а демократия, идиот! Это чтоб тебе лучше было, понял?

– Кому лучше-то, Михалыч? От назаровских! Кому?

– Че пристал, хныкало?! Правду ищешь?

Чуприянов потянулся за бутылкой.

– Я… в общем… в Эфиепах не был, – не унимался Егорка. – Там, где коммуняки у негров бананы отбирают. Только сча у нас – не рабство, потому как я вот на Михалыча… могу аж анонимку подать, и ее ж, депешу мою, где надо мигом рассмотрят. У нас, в Сибири, такой порядок до сих пор в действии. Что ж плохого, если я правду пишу, пусть и без подписи, потому как жены боюсь и от нее скрываюсь? Какое ж тут рабство? Где?! А у счиренков назаровских… у физкультурников… нас на работы строем погонят, мы ж как пленные будем! И вся путанка, мил человек, отсюда пойдет. Ты, Михаила, – повернулся он к Чуприянову, – звиняй: мы Назаровских знам! Эти люди – не люди! И деньжиш-щи, Михалыч, у них откеда? Это ж с нас деньжищи! С палаток… разных… зазевался кто, какой-нибудь съездюк… вот и получил в дыню, дороги-то на Красноярье вон каки широкие!

От физкультуры… ихней, – горячился Егорка, – прибыль, видать, большая была, раз они с-ча целый завод забирают! В школах у нас таки деньжиш-щи не плотют… – напомнил он.

Егорка опасался, что его не поймут, и для убедительности перешел на крик.

Он говорил, а Чуприянов теплел, – люди в Сибири говорят на одном языке, их так и зовут: сибиряки!

– А ващ-ще, мил человек, – Егорка косо смотрел на Петракова, – когда назаровские к власти придут, они ж всю деньгу, в выборы всаженную, на нас, дураках, отрабатывать станут. На ком же исшо?..

– Так ведь ныне не сладко, – с улыбкой возразил Петраков.

Ему нравился этот человек.

– Не сладко, да, – согласился Егорка. – Но болышой-то беды нет! Недостатков по яйца, а беды нет. Потому как мы пока не говно, а при них станем говно, точно тебе говорю!

Петраков снова взял вилку и снова положил в тарелку кусочек хариуса, уже последний: не пропадать же добру!

– Погано живем, скушно, – Егорка еще и руками для убедительности размахивал, – Москву вашу не видим, потому как билет дорогой, но деньгу у нас никто пока не отымает. Деньга еще есть. Жизнь есть! А эти ж все отберут! Михалыч у нас – начальник с кулаком, но он не тухтач, с ним мы всегда договориться могем. А к тем-то гражданам запросто не подойди! Они так фаршмачить начнут… все с нас выгребут, прямиком до нитки, они ж вощ-ще нам платить не будут, потому как не умеют они платить!

А без денег не люди мы станем и опустимся. Озвереют ведь все: это собаки без денег обходятся, а человеку как без денег? Они ж у человека главная защита. Да нам и самим за себя стыдно станет, хотя б и перед детишками родными, во, значит, в какое состояние погрузимся. А как потом выходить будем? Кто подскажет? Опосля-то будет уже навсегда. Да и не спросит с нас никто, потому как эта страна уже не наша станет!

– Краснобай, – засмеялся Чуприянов.

– Может, по рюмке?.. – Петраков кивнул на «клюковку» и с надеждой посмотрел на Чуприянова. – Да запросто! – кивнул Чуприянов. – Но этому самураю, – он кивнул на Егорку, – фига, а не «клюква»!

– Я, – Егорка помедлил, – можа, конечно, Иван Михалыч, что-то не то говорю, но от души, и назаровские нас не утыкают, мы ж сами отпузырим кого хошь! Только если назаровские, мил человек, – он внимательно смотрел сейчас на Петракова, – завод у вас покупают, так это не мы, это вы там, в Москве, с ума посходили! И я кому хошь это в глаза скажу, а правительству в морду дам, если, конечно, это ваше правительство где-нибудь встречу!..

Теперь уже смеялись все: Петраков, Чуприянов, но громче всех – Катюха.

– Скоко ж в мире должностей всяких, – а те, кто наперед умеют смотреть, у вас там, в Москве, есть? Если нет, что ж вы тогда к нам в Сибирь лезете?.. Мужики наши в сорок первом… с Читы, с Иркутска… не для того за Москву грудью встали, чтобы для нас она теперь хуже фрицев была! А Ельцину, Михалыч, я сам письмо составлю, хоть и не писал отродясь никаких писем. Упряжу значит, шоб назаровских не поддерживал. Да он сам потом пожалеет. Ты, Михалыч, знай: мы правду любим! В России все правду любят! Мы так приучены. Весь народ. И баньку мы с Олешей строить больше не будем! Неча нас обижать… осиной разной… а если ж я вам еще и обедню испортил, так вы звиняйте меня, какой уж я есть!

Егорка с такой силой хлопнул дверью, что Катюшка вздрогнула.

– А вы, Иван Михайлович, его на галеры хотели, – засмеялся Петраков. – Да он сам кого хочешь на галеры пошлет!

Чуприянов не ответил. Он так и сидел, опустив голову, сжимая в руке опустевшую рюмку.