Текст книги "Русский ад. Книга первая"

22

– Я… свет-то приглушу… – голос из темноты звучал тихо-тихо, и было в этом голосе что-то бабье.

– Ну как? Лады?..

– Только я не вижу ничего, – сказала Алька. – На «ты» можно?

– Оч-чень правильно, что не споришь с мужчинами; молодец… – отвечал голос. – Я всегда уставал от женщин, которые спорят, но мысль моя заключается в другом: только неутоленная любовь бывает романтичной. И нельзя, деточка, строить отношения между мужчиной и женщиной без учета этого фактора. Если девушка – для души, какие тут споры, верно? Согласна?.. Молодец, что согласна. Выпьешь что-нибудь, деточка?

– Хочу красное вино, – кивнула Алька. – Если ты нажрешься, значит, и я нажрусь. После виски все бабы киски! У тебя есть жена?

– Налей сама, пожалуйста, твой мужчина устал, ты… ухаживай за мужчиной, ухаживай… Человеческие чувства непредсказуемы. Чем старше я сейчас становлюсь, тем чаще мои свидания напоминают мне собеседования.

– Да ну?

– Да. Жена у меня есть, но ты не придавай этому значения. Мой идеал – жена без вредных привычек и с такими запросами, которые она сама может удовлетворить. В том числе, не жить со мной. Только воспитывать детей.

Алька улыбнулась:

– Слово хорошее… деточка! Мне так никто не засаживал.

– А эт-то искусство, деточка, – уг-гадывать, что человек хочет услышать… Вот так, между прочим, делается настоящая политика. Алина Веревкина тебя зовут?

– Веревкина, – кивнула Алька… – А я чувствую, всю жизнь буду ничьей…

– Поце-му так?

– Потому что семья – это зло. Народ нигде так не ругается, как по квартирам. На кухнях. Это ж самое страшное место – кухня!

– Ленин тоже так считал. Гений сплошных упрощений. Еще раньше – Маркс. Он был против семьи. Все гениальные евреи были против семьи. Семья, деточка, это настойчивое упрощение главных потребностей человека.

– А Ленин клевый, – согласилась Алька. – Но не повезло. Все время на работе. Поэтому болел всеми болезнями сразу и быстро надорвался. А еще, я считаю, должен быть всегда хороший секс. В спортзал ходят те, кому спать не с кем!

– Да-а, – вздохнул голос. – Но ты успокойся… Я, например, не даю работе себя сожрать.

– Вот и правильно… – кивнула Алька… – Но я не врублюсь…

– …во что?

– …в тебя. Жена нужна для того, чтобы с женой не жить?

– Именно. У политиков часто так бывает. Я хотел развестись, – откликнулся голос, – и поехал посоветоваться с академиком Богомоловым. Он меня внимательно выслушал, а потом говорит: знаешь, я был женат семь раз. Так вот, ответственно заявляю: каждая новая жена была хуже предыдущей – понимаешь?

Алька молчала, – здесь, в этой большой квартире, ей почему-то было не по себе.

Дизайнер сделал квартиру в стиле «ампир»: в гостиной – большие и нелепые колонны, на колоннах – толстые, кучерявые младенцы. С крылышками. Типа ангелы.

– Налей нам вина, Алина Веревкина… – голос, похоти на бабий, был настойчив. – Возьми бутылку… во-от. Секс – это позже, хотя я страх как любопытен. Ты подталкиваешь меня к чувственному грехопадению, но я и так к нему готов. Наливай чашу… вообще-то я люблю виски, Алина Веревкина, но сейчас пусть будет чаша вина…

Теперь расстегни, пожалуйста, верхнюю пуговку… Да нет, у себя, у себя расстегни… мужчина устал, и ему хочется живой красоты… С расстегнутой пуговкой веселее, правда? Будь личностью, Алина. Старайся. Мой член стоит только на личность. Еще одну пуговку давай… во-от… – потрясающе, ты не раздражаешь меня своим присутствием, это то, что я называю любовью…

А сейчас красиво поднеси мне бокал. Мне, мне поднеси… Себе потом. И подойди ко мне, не бойся, я в своей жизни мухи не обидел! Эффектно поставь бокал передо мной. Молодец, поверни фигурку… Ну, спиной повернись… – хорошая попка, – похвалил он. – Тебе сейчас сколько?

– А скока дашь? – улыбнулась Алька. – Перед такими, как ты, я всегда в трепете и в желании.

– Ближе к тридцати, я ду…

– С ума сошел… Двадцать! И то через месяц…

– Обидчивая, обидчивая… – его руки ласково легли ей на бедра. – И я обидчивый, дальше будем разговаривать с учетом этого фактора. Но я ценностно противоречив, между прочим… цен-ност-но, – подчеркнул он. – Как все большие русские политики, как Столыпин.

Кажется, Алька все-таки разозлилась. Когда она пришла? Минут двадцать назад? А уже устала, однако. Товарищ все время командует, а Алька не любила, если ее понукали.

– Простите, где здесь туалет? – она скользанула из его объятий. – Срать и рожать – нельзя подождать, верно. Разрешите выйти?

– Есть ситуации, когда опасно говорить «нельзя», хотя я не… хоцц-у, чтобы ты сейчас уходила. Н-но ты иди, иди, конечно…

Он так и сказал: «не хо-цц-у!» Странный был голос, очень странный, какой-то тоскливый, с пищалкой, вроде как мужской, но действительно похожий на женский, – голос человека, безнадежно обиженного на жизнь.

– Так я пойду?.. – растерялась Алька.

– Нет, не пойду. Побегу!

…Да, он был терпелив, этот человек. Сразу видно – настоящий лидер, лишний раз не шелохнется, знает себе цену! Ему, похоже, очень нравилось все, что происходило сейчас вокруг него, но он красноречиво молчал – в его глазах все время играли смешинки.

Алька быстро вернулась.

– Ну… – протянул он, – все нормально?..

– С божьей помощью, – Алька плюхнулась в кресло. – А ты, елки-моталки, политик?

– Я просто с людьми разговариваю… – его губы вдруг вытянулись трубочкой, лицо чуть наклонилось вперед и как бы застыло. – И я говорю с людьми це-стно. Если ты уверена, что это и есть политика, значит, я – политик, хотя я сейчас в меньшинстве. Пока в меньшинстве, но стыдно, наоборот, быть в стаде, хотя мысль моя распадается, как видишь, на две составляющие: в такой стране, как наша, Алина Веревкина, где все мужчины делятся только на тех, кто служил в армии, и тех, кто сидел в тюрьме, в такой стране каждый человек, Алина, каждый, – он поднял палец, – и ты в том числе… во-от!.. каждый может рассчитывать только на свои силы. Понимаешь меня? Такое у нас государство. И я сейчас с тобой тоже говорю це-естно…

Какие-то буквы он совершенно не выговаривал, хотя и очень старался.

– Спасибо, – кивнула Алька. – Мне как тебя звать-то?

– Зови как друга: Григорий Алексеевич. Так вот, отвечаю на твой вопрос. Да, я политик. И это профессия такая: владеть вниманием народа.

– Кашпировский, блин, – засмеялась Алька. – От каждого – по потребностям, каждому – по Кашпировскому!

Ей нравилось, что Григорий высоко закидывает голову и смотрит на собеседника вроде как свысока; было в этом что – то смешное, петушиное.

– А… я цто предлагаю…

– Выпить?

– И это то-жже…

– А вот если ты политик, – Алька быстро подлила в бокалы вина, – ты мне скажи, блин, че у нас теперь бедность такая? Начальники на чистый жесткач перешли? Стариков не жалко? Старики дохнут…

– Хороший вопрос. Ты должна понимать, Алина, что только полностью спившийся народ мог выбрать в Президенты хронического алкоголика. Но другой страны у нас нет. И уже никогда не будет. Ты понимаешь, что это такое: на 1/6 части всей мировой суши находится страна сплошных алкоголиков.

Такая страна будет пить все больше с каждым днем. С каждым годом. Про стариков-давай потом, хотя ты права: либерально-прогрессистская модель развития мира зашла в тупик, она не сделала нас счастливее. Главное, что у молодежи есть все-таки еще яркий гражданский темперамент. Короче, – он внимательно посмотрел на Альку – тебе как, коротко сказать, по-простому или с примерами?..

– Слушай, по-простому – пи…ц, за нашим языком не угнаться босиком! А вот почему так? По-другому, бл, нельзя? Ельцин у нас того? – и Алька выразительно покрутила у виска пальчиком. – Че за царь такой? Войны нет, а люди дохнут как мухи! Если он – царь, он же своим царством заниматься должен, так? А не конкретно толкать всех к фигне…

– Что же… скажу, скажу, – Григорий Алексеевич оживился, – какая ты яркая, только без мата, если можно. Я категорически не люблю… русский мат, потому что матом можно не только обругать, но и похвалить! А самое страшное, Алина Веревкина, когда прекрасная блондинка вдруг превращается в ноющую дуру! – Так вот, острый конфликт, в котором мы оказались, малышка, закономерен. Органы власти, Ельцин, если хочешь… органы власти, сформировавшиеся для разрушения предыдущей системы, завершив сегодня этот процесс, оказываются абсолютно не способны решать новые созидательные задачи. Ну, во-от…никак! Это означает исчерпанность властей не только функционально, но и содержательно. В Бразилии многие девушки не понимают разницы между карнавалом и рождением ребенка. Точно так же и мы, избиратели: нашему народу уже столько обещано… но ему мало, и народ сейчас ждет новых обещаний.

Новых слов. Как мы любим слова!

То есть как голосуем, так и живем. Вот… Все! Я все сказал.

Алька взяла бокалы и опустилась перед ним на колени.

– Бери чашку!

– Чашу, Алина Веревкина, я сказал «чашу»… Я вообще-то не пью. Но когда я выпью, то сразу становлюсь другим человеком, а тот, другой человек, очень любит выпить. Пьянство – это упражнение в безумии. Я очень люблю такие упражнения, но не люблю вспоминать о тех делах, которые я делаю в пьяном виде.

– Давай за твои мозги! Обожаю умных, с ними прикольно. Я тебя… петушком буду звать. Можно? Давай, петушок! А ты… интересный. В тебе столько грусти! Ну, поехали: кто не выпьет, тот сдохнет!..

– А я все-таки заумно говорю, да? – вдруг поинтересовался Григорий Алексеевич.

– Ничего, я потренируюсь и пойму. Крупская тоже не сразу поняла, с каким парнем живет.

Когда Григорий Алексеевич смеялся, у него цокали зубы.

– Эт-то ты хорошо сказала; сходу весь мир мало что понимает до конца, Алевтина Веревкина, я согласен с тобой. Про Крупскую – это интересно. Она же Ульянова. Они венчались. Крупская и Ленин. А ее все называют Крупской. В Бога верить не сложно, ты попробуй, поверь в людей… – Я, Алина Веревкина, пью редко. Но принципиально. Я – романтик, а романтик склонен к саморазрушению. И я, чтоб ты знала, страдаю даже от царапины, нанесенной взлядом красивой женщины.

– Честное слово?

– Честно! Я тебе не вру, – строго сказал Григорий Алексеевич. – А пьянство, Алевтина Веревкина, это зловещий компромисс человека с самим собой, ибо человек вообще существо нездоровое…

– Ты еврей, что ли? – перебила его Алька.

– А… па-ацему… ты интересуешься?

– Да говоришь, как по жопе смычком.

Григорий Алексеевич опешил, но вдруг усмехнулся.

– Я не еврей. Я сложное такое соединение.

– Какое?

– Хочешь знать?

– Ну… интересно же…

– Отвечу. Если мне, Алина, изменяет жена, что мне остается? Правильно: радоваться, что она изменяет мне, а не отечеству. Если посмотреть фильм «Золушка» задом наперед, так это фильм о том, как женщина познает свое место в жизни.

– А зачем смотреть «Золушку» задом наперед? – удивилась Алька, но Григорий Алексеевич не дал ей договорить:

– Еще я хоц-цу, чтобы Россия опять не вляпалась в какую-нибудь… дурную бесконечность. Вот и все. Вот я… сформулировал. Больше я ничего не хоц-цу…

– Нет, ты точно еврей, – поняла Алька. – Жаль.

– Евреев?

– Конечно. Они у нас как сироты. Какие-то прибитые.

– Правда?

– Сначала да. А если на ноги встанут, сразу наглые. Из берегов выходят.

– А русские, Алина?

– Русские? Они одинаковые.

– Пока не выпьют.

– Точно! Тут они все разные.

В гостиной вдруг заорал телефон так громко, что Алька вздрогнула.

«А хорошо, – подумала Алька, – что в России был когда-то царь. Если царя нет, во власть сразу студенты лезут…»

В этой комнате с амурами, необжитой, без фотографии, без теплых запахов, без той прелести, которая и создает человеку уют, ей и в самом деле было неуютно, почти дурно «А он не болен? – задумалась Алька. – В таких квартирах живут только больные люди…»

Григорий Алексеевич снял трубку.

– Я слушаю.

Алька слышала напряженный мужской голос, тараторивший в трубке без остановки.

Григорий Алексеевич сморщился:

– Алеша… Леша Мельников, послушай… послушай меня! Вот молодец, что быстренько остановился… – который теперь час?..

Голос в телефоне что-то нудно твердил.

– Послушайте, Мельников! Послушайте меня! Который час, – можно ответить?

В трубке возникла тишина, потом голос что-то сказал.

– Вот! – Григорий Алексеевич удовлетворенно кивнул головой. – Верно! А если уже девять и воскресенье, если я с девушкой и пью вино, говорю о важных вещах, на кой тогда черт мне твои англичане? Ну вот зачем?.. Жизнь, напомнить? – одна. Всем дается она один раз, – понимаешь? Скажите, Мельников, я имею право на личную жизнь?

Алька улыбнулась:

– Ты скажи ему, девушка раздеться хочет! Жарко здесь. А у девушки – возбуждение. Пустоту чувствует. Пропасть открывается! И только мужчина может ее заполнить…

«Смыться не лучше? – мучительно соображала Алька. – Ведь этот петушок – как банный лист. Прилипнет, так до старости не оторвешь…»

В комнатах было не только неуютно, но еще и холодно.

– …послушайте, Мельников, – возмущался Григорий Алексеевич, – я знаю, что во время стояния в очереди всегда приходит аппетит! Но в нашей… с вами… стране, Мельников, где умные люди, если они переходят улицу с односторонним движением, то на всякий случай, Мельников, смотрят в обе стороны… а? ц-то? Так и я о том же: если в выходные дни какие-то там англичане рвутся на просторы России, к нефти поближе, также, как с понедельника по пятницу, то… таких англичан… надо опасаться и резко ставить на место! А вы, Мельников, шестерите перед ними с утра до ночи, хотя это «Шелл» рвется на Сахалин, но не Сахалин в «Шелл», – чувствуете разницу?

Голос в телефонной трубке что-то громко отвечал.

– О господи… С вами и черт договорится, Мельников! Хорошо, тащите сюда своих англичан, только быстрее ветра, иначе, Мельников, бывшая советская молодежь меня категорически не поймет, а молодежь, Мельников, всегда права… и у меня будет только десять минут – все!

Григорий Алексеевич положил трубку.

– Чмо! – выругался он и плеснул себе вина.

– Кто-то приедет? – улыбнулась Алька. – Сольешься, значит? А я раздеться хотела!..

Она медленно подошла к Григорию Алексеевичу и протянула ему бокал: – Чи-из!

– Улыбаться надо?

– Смотри!

Алька резко стянула с себя кофточку.

– У меня детский лифчик. Не смущает?

– Смущает. Но я приятно потерплю. В жизни, Алина, совсем мало радостей. Нарядное женское белье – одно из них.

– Сейчас я свой детский лифчик снимаю…

– Погоди, я дам команду. Выпить хоц-цу Алька снова протянула бокал:

– Чи-из! Ну посмотри, посмотри же… какие дойки, – оп-па!

Алька приблизилась и выставила перед ним голую грудь.

Григорий Алексеевич смутился. Он действительно был похож сейчас на петушка; Алька поймала себя на мысли, что этот вихрастый красавчик сидит перед ней так, будто он позирует сейчас художнику; это привычка, наверное, такая: все время быть в позе.

Григорий Алексеевич принял бокал, как государственную награду; Алька даже залюбовалась.

– К тебе как обращаться? Григорий Алексеевич… или, может… просто Гриша?

– Ты знаешь, – он сделал паузу, – я не люблю свое имя. – Оно тусклое, это имя – Григорий. Не звучит. Русские имена вообще тусклые. То ли дело – французы!

Алька пригубила вино.

– Хошь, буду звать тебя… Буратино?

– Вот-те на, – протянул Григорий Алексеевич. – То петушок, то Буратино.

– Недотепистый ты… какой-то, – вздохнула Алька. – Нет, точно еврей. Собаки увидят – завоют…

Где-то в гостиной резко пробили часы и опять стало тихо-тихо.

– Буратино так Буратино, – кивнул Григорий Алексеевич. – Я не обиделся, по-моему…

– Ну, командуй!

– В смысле?

– Мне тяжело в одежде! На мозги давит. Разве ты не хочешь увидеть девушку… по-настоящему красивой? Каждая девушка – это как бутылка вина. Все бутылки похожи друг на друга, зато вино всегда разное.

– Увидеть хоц-цу, – Григорий Алексеевич опять смутился… – Слушай, а вот Зюганов, он же, правда… кот Базилио! Мне это вот сейчас в голову пришло.

– Помидор перезревший твой Зюганов, – сморщилась Алька. – Морда у него красная, ходит, как клоун в цирке, еле ноги передвигает…

– Вам виднее, – засмеялся Григорий Алексеевич. – Молодежь лучше всех видит стариков. Еще лучше, чем врачи.

– Так это вы, по-моему, все друг о друге знаете…

Он медленно, красиво выпил вино.

– А что касается, Алина Веревкина, еврей – не еврей… и с Украины, из Львова. Есть такой город Львов. На самом Западе…

Он хотел сказать: на западе Украины, но Алька его перебила:

– Значит, ты – западный человек!

Алька чуть-чуть опьянела, и ей хотелось поиздеваться.

– Ага, – согласился Григорий Алексеевич. – Я – западный человек в России.

– Слушай! – наступала Алька. – А как еврей в России может быть президентом? Не проголосуют же!

Григорий Алексеевич замер. Стало вдруг ясно, что это у него больная тема.

– То есть мы дикари… утверждаешь ты, Алина Веревкина? – спросил он после тяжелой паузы. – По-прежнему дикари? Выбираем не по уму, а только по маме с папой? Главное – не ум, главное – кровь? – Григорий Алексеевич встал, подошел к окну и схватил штору, как театральный занавес.

– А я, Алевтина Веревкина, считаю, что на самом деле у нас нормальные футболисты. Просто когда тренер говорит им, что надо забить, они не совсем верно понимают его слова! Лучше давай, Алина Веревкина, мы вместе с тобой построим такую страну, где не важно, как в Америке, кто твои родители, какие у тебя вера и кровь. А важно, какой ты человек и что ты, именно ты, сделаешь для своего государства!

«Театр одинокого актера», – подумала Алька.

– Дорогие, – он так и стоял, держась за штору, – мои славные бабушки и дедушки! Всегда знавшие на самом деле, что Советский Союз – это страна недозревших фруктов, ведь по одежде нынешних дачников даже сейчас можно увидеть, как все мы жили еще два года назад! Сложнейшая задача: надо быстро сделать так, чтобы все наши граждане понимали, что Геннадий Андреевич – это плохо, Президент Ельцин – это опасно, а вице-президент Руцкой – просто посмешище с усами, ведь по сути в стране еще ничего не изменилось, объявили рынок, но рынок – это тот тезис, который все понимают по-разному.

Гайдар ничтожен. Типичный карьерист. Если Гайдар ничтожен, значит, рядом с ним встанут, пользуясь его недостатками, те, кто совсем не ничтожен, это будет хунта, сей час создается хунта, то есть КГБ скоро опять будет повсюду, ибо хунту надо охранять, ведь хунта, если она пришла, если она есть, уже никуда не уйдет…

Сегодня… – он ткнул куда-то в воздух указательным пальцем, – сегодня в России сложилась такая ситуация, когда невозможно, скажем, поддержать парламент, потому что Руслан Имранович Хасбулатов ведет к двоевластию: опять белые и красные! А это значит, что я… – Григорий Алексеевич поднял голову так высоко, что из рубашки сразу вылезла его худая, длинная шея, – это значит, я хоц-цу, чтобы все россияне и ты… в том числе… – он ткнул пальцем ей в живот, – то есть все, кому в этой ситуации дано поумнеть, сразу бы поумнели! Сразу и вмиг! Еще я хоц-цу, чтобы наши граждане вспомнили все книги, которые они когда-то читали, особенно историю, потому что исторические книжки, Алина, пишутся не от любви к истории, а от растерянности перед сегодняшним днем!

Иными словами, так: сейчас мы еще слабы, конечно, но завтра, уже завтра, нам – всем – надо будет приниматься за работу. Тогда через пять-шесть лет… мы получим нормальную страну. Сколько же воевать нам друг с другом! Я живу для тебя, ибо ты живешь для меня, вот – нее!.. Страна как общий дом… вот за это мы с тобой сейчас выпьем, – лады?

– Если ты со своим бюджетом живешь для меня, я сто пудов живу для тебя… – кивнула Алька, но Григорий Алексеевич так сейчас увлекся, что слышал только сам себя. Он хотел еще что-то сказать, но Алька – вдруг – дотянулась до его губ и неловко его поцеловала.

– А ты в любовь веришь? – быстро спросила Алька.

Григорий Алексеевич оторопел.

– С оговорками… – сказал он после паузы.

– Брачный контракт, что ли? – удивилась Алька.

– Как можно любить по контракту, что ты, Алина Веревкина! – Григорий Алексеевич подошел к ней, взял ее за подбородок и уже сам быстро поцеловал в губы. – Штирлиц, он… в разведке… за деньги служил?..

Одну руку Григорий Алексеевич осторожно положил ей на грудь: рука была потной.

«Трепещет…» – догадалась Алька.

– Не-е… я в любовь верю, – Алька ловко вывернулась из его крепких рук. – Хотя мужчина и женщина, по-моему, вообще не должны жить вместе! Вон, Витька Чермет как Зойку любил, мою одноклассницу, это ж поэма была… Сразу поженились. Как восемнадцать стукнуло. Зойка ребенка хотела. Куда бы они ни явились – все ручка в ручку, голубок да горлица – загляденье!

Алька уселась в кресло, закинула ногу на ногу и потянулась за сигаретой.

– Утречком однажды… Витька проснулся, Зойка рядом лежит, дрыхнет, груди в разные стороны раскинулись (Зойка в теле была). Витька, значит, на кухню рванул, чтобы любимой жене завтрак сделать, обрадовать ее бесконечной заботой! Курить можно?

– Конечно, нельзя.

– А он что умеет-то, этот Витька? Ничего, кроме яичницы.

Стоит Витька у плиты. Голый, разумеется, лето было, только фартучек для экзотики напялил. И – яйца лупит!

Зойка проснулась, видит – муж в передничке, в постельку завтрак желает подать! А из-под передничка, в натуре, торчит его «размер успеха», как Евик говорит, подружка моя. Зойка… раз красотища и забота такая… тоже, блин, в долгу не осталась. Витька завтрак хреначит, любовь свою Зойке выражает, а она, значит, свою, встала на коленки и тоже любовь демонстрирует, потому как язычком надо работать, а не болтать!

Залезает, короче, Зойка ему под передничек и долбит кинжал, как воробей зерна!

– Так… – Григорий Алексеевич разлил в бокалы вино. – И чего?..

– В этот момент Зойке в спину… она ж голая была, летит со сковородки капелька масла… Р-раз – и прямо ей на копчик. Если сильный огонь, яичница будь здоров как пуляет, без глаза можно остаться!

Зойка от боли так зубы сжала, что Витькино копье у нее в глотке осталось, представляешь? Челюсти у Зойки, как у акулы, да и мордой она на акулу похожа…

– Не может быть…

– Отгрызла!

– Правда… што ли?..

– Век воли не видать! – обиделась Алька. – Лоханулась, короче, по полной программе. Как не подавилась – не знаю: сожрала сосиску любимого мужа, всю их надежду на будущее счастье!

Григорий Алексеевич с интересом смотрел на Альку Простые люди всегда расскажут что-то такое, от чего волосы дыбом… – при каждом удобном случае Григорий Алексеевич изучал собственную страну и собственный народ.

– От боли Витька так заорал, – оживилась Алька, – вся их улица сразу проснулась. А как не заорать-то, ведь боль адская! Схватил Витька с плиты сковородку и с размаха врезал Зойке по темечку! Адвокат потом говорил, что Витька собой не владел, рефлекс защитный – сковородка!

Удар был такой, Мохаммед Али позавидует. Зойка рухнула на пол. Хорошо, живая осталась! Он же ее, простодыру, забить мог к чертовой матери!

Григорий Алексеевич слушал очень внимательно.

– Поместили их, короче, в одной больничке! У Зойки – сотрясение мозга, стресс и ожоги второй степени. А Витька – чистый инвалид, был член – нет члена, Зойка съела, любимая жена! Вместо яичницы.

Хирург бился-бился, но хобот ему так и не пришил. Случай, говорит, очень редкий, опыта нет, это ведь только в войну что хошь пришивали!

Сначала Витька и Зойка развелись, потом Витька на нее в суд подал – по увечью. Ну а Зойка в ответ пол-Кавказа на него натравила. И все почему? Потому, что он – козел, я считаю…

Григорий Алексеевич молчал.

– Трагическая история, – наконец произнес он. – «На полтиннике не сошлись. А ведь какая любовь была…» – процитировал он кого-то. – Если это не анекдот, конечно.

– Какой анекдот: Вологда, улица Ленина, дом пять. Проверь!

Алька подумала, что она, наверное, много говорит, давно пора приступить к делу.

– Потрогаешь?

И она опять поднесла Григорию Алексеевичу свою грудь.

– Позже, Алина Веревкина. В кровати.

– Так ведь придет кто-то…

– Придет, – кивнул Григорий Алексеевич. – И что? Целовек пришел и ушел. У нас с тобой вся ночь впереди.

– Брачная.

– Почти. Ты – красивая…

– Спасибо.

– Правда, все как у ребенка…

Григорий Алексеевич внимательно изучил ее кучерявую розу.

– Я когда, Алина Веревкина, голую девушку вижу, меня как током бьет. До сих пор, представляешь?..

– Глаза у тебя, Гриша, чудные.

– Ага… – согласился он. – Не спорю. А какие, Алевтина Веревкина?

– Как у Родины-матери, знаешь? Которая с мечом.

– Да ну… – Григорий Алексеевич оживился. – Я цто, на бабу похож? Слушай, эта… Родина-мать твоя… которая нас все время куда-то зовет и не всегда по приятному поводу…

– …вот-вот… – поддержала Алька.

– Ты лучше сразу все снимай, – предложил Григорий Алексеевич. – А Родине-матери… оц-цень хочется сказать: слушай, мать! Ты с «отцами народов» больше не связывайся, хватит.

– Тогда так… – Алька поднялась с колен. – Ставь музыку. Знаешь, почему я вся в белом?

– То есть? – Григорий Алексеевич поднял голову.

– Белая юбка, белый лифчик и белые трусики?..

– Па-ацему?..

– Потому что я сдаюсь!

– Тебе, Алина Веревкина, Скрябин подойдет?

– Не… ну ты еврей… – уверенно сказала Алька. – Это у евреев что под рукой, то и в ход… Губы у тебя тоже странные.

– А какие? – заинтересовался Григорий Алексеевич.

– Женские… Рыбий рот.

Алька хотела что-то еще сказать, но вдруг раздался звонок в дверь.

Гости пришли все-таки! Алька схватила кофточку и лифчик.

– Здесь сидеть? Или слиться?!

– Иди в спальню, – Григорий Алексеевич кивнул на соседнюю дверь. – Туда никто не войдет.

– А свет можно включить?

– Тебе все можно, Алина Веревкина! Ты мне понравилась, знай это!

Он вышел. Альку поразила его спина: какая – то уставшая, покатая, да и рубашка мятая…

Ух ты, какая кровать!

Не спать, не спать, не спать…

Надо обязательно дождаться Григория Алексеевича, она же при исполнении, когда девушка при исполнении – спать нельзя, это некрасиво…

Интересная у Альки жизнь все-таки: не знаешь, где проснешься, в какой стране, в каком городе и с кем, ведь география сейчас – весь мир…

Алька догадалась, что у гостей Григория Алексеевича (их было трое, и один совсем не говорил по-русски), где-то на Сахалине есть гешефт: шельф, нефть, попутный газ, терминалы… правда, Алька слышала сейчас только отдельные слова, слышала, как смеется Григорий Алексеевич…

Англичане просили о помощи. Говорили о законах, о деньгах, а Григорий Алексеевич вспомнил о Лондоне, где его детки то ли уже живут, то ли очень хотят жить, потому что в России его деток могут убить.

Говорил о том, что им нужны хорошие дома, каждому по дому, потому что скоро у них будут семьи и они мечтают о гражданстве.

«В России убьют, в Лондоне не убьют? – удивилась Алька. – Хрень какая-то: уж если кто захочет, так где хочешь убьют…»

Она лежала на кровати, дверь в гостиную оставалась полуоткрытой. Григорий Алексеевич благодарил англичан за то, что они помогают России, обещал, что Ельцин их поддержит, говорил, что на Сахалине очень хороший начальник с длинной татарской фамилией, очень любит деньги, поэтому на него можно положиться…

Алька засыпала.

Разговор был спокойный, мирный. Кто-то предложил выпить, зазвенели бокалы…

Григорий Алексеевич обещал быть в Лондоне, чтобы «сверить часы», и пожаловался, что в Москве мало приличных, закрытых ресторанов; деньги есть, а пойти ему некуда, люди сразу его узнают и мешают отдыхать…

Потом Алька почувствовала, что кто-то аккуратно стянул с нее юбку и чулочки, бросил их на пол, а вот трусики не тронул, лег рядом и тут же заснул.

«В Президенты хочет, а детки – в Лондоне», – подумала Алька, но эта мысль сразу потерялась в ее голове. Она спала, нежно обнимая подушку, и снилось ей, что Григорий Алексеевич влюбился в нее по уши, что в Лондоне у них будет большая карета и еще – привратник в ливрее, что жить они будут во дворце с башней, на берегу большой реки и вернутся в Россию не скоро, только весной, когда сойдет наконец этот черный снег, и Григорий Алексеевич обязательно станет здесь Президентом…