Текст книги "Русский ад. Книга первая"

23

В истории России XX века трижды, только трижды, слава богу, возникали ситуации, когда первые лица Российского государства пребывали в абсолютной прострации: император Николай Александрович перед отречением в 1917-м, Иосиф Сталин в июне 1941-го и Борис Ельцин в декабре 1991-го, после Беловежской встречи.

Победив на выборах Президента России, Ельцин и его окружение не сомневались, что смена власти в стране (Президент РСФСР Ельцин вместо Президента СССР Горбачева) произойдет не раньше осени 1992-го. Скорее всего – только весной 1993-го. Президенту РСФСР надо хорошенько окрепнуть, собрать власть в кулак, заняться реальными делами, ибо от экономики регионов, от их проблем Ельцин заметно отстал (последние два года он был занят только борьбой с Горбачевым).

В глубине души Ельцин, конечно, не мог даже представить, что Горбачев – уйдет. Причем – уже завтра.

Президент России так часто проигрывал Президенту Советского Союза, что у Ельцина появился комплекс: он не сомневался, Горбачев – мужик сильный, он пойдет до конца, возможны и крайние меры: кровь, как в Тбилиси, Вильнюсе, Риге…

Ельцин всегда преувеличивал опасность. И именно поэтому, кстати, он хватался за любые доносы. Часто он сам (сам для себя) сочинял опасность, накручивал себя, как мог… – человеку с подорванной психикой опасность мерещится на каждом шагу.

…Ночь, чертова ночь, Ельцин не спал, опять болела спина… – ужасная, нескончаемая ночь стояла вокруг Ельцина стеной.

Сталин ночи любил. Ельцин их боялся. Странная, необъяснимая тревога врывалась – вдруг – в его душу и сразу, наотмашь, била по нервам…

Выпить, что ли?

Днем Ельцин никогда не пил один. По ночам – пил.

Бессонница – это как несостоявшееся самоубийство. Все чаще и чаще болела спина: удар о землю его самолетика под Барселоной. Он тогда чудом остался жив (вот правда – чудом), посадка была настолько жесткой, что Ельцина, сильно повредившего спину, врачи сразу положили на носилки.

Коньяк снимал боль. Ельцин забывался, но это забытье, именно забытье, а не сон: Ельцин вставал совершенно разбитый.

Впереди – седьмой съезд. Остается несколько недель, меньше месяца. Скорее всего, съезд, Хасбулатов снимут Гайдара и разгонят правительство.

Вот на самом деле у кого сейчас власть в России: Верховный Совет! Многие забыли, между прочим, что именно Верховный Совет назначает сегодня министров. И он же снимает их с работы!..

Если бы Хасбулатов был чуть-чуть посмелее…

Спал Ельцин всегда один. Трезвый, он мало интересовался женщинами. Но стоило Борису Николаевичу чуть – чуть выпить, как в нем сразу просыпалось что-то звериное.

Однажды, в гостях у Коржакова, Президент грубо насел на Ирину, его жену. Коржаков сделал вид, что он ослеп, а Ирина, если супруг смотрит куда-то в стенку, догадалась изобразить веселье и радость.

Умная! Боевая подруга.

Тискать в объятиях Ирину Коржакову стало любимым занятием пьяного Президента Российской Федерации, но на этом, слава богу, все заканчивалось: Ельцин падал на диван и засыпал.

Дважды Ельцин и Коржаков (вдрабадан пьяные, разумеется) на крови клялись друг другу в вечной дружбе. Резали руки и кровью помечали то место, где бьется сердце.

Потом троекратно целовались.

Странно, конечно, но Ельцин, вечно подозрительный осторожный, не видел, не понимал, что Коржаков сейчас – его главная проблема; он ничего не забывает и ничего не прощает.

Коржаков уверен: он служит России. Тот факт, что он, Коржаков, оказался рядом с этой «чисто русской» семьей, более того – стал, можно сказать, членом этой семьи… – да, не все так просто, конечно; роль Коржакова в истории современной России представлялась – самому Коржакову – высокой миссией.

Ельцин лежал на кровати, закинув руки за голову.

На стенах горел свет от настольной лампы.

«Ночной фонарь!» – усмехнулся Ельцин.

Давно, еще на первом съезде, кто-то из депутатов (Марк Захаров, кажется) рассказал Ельцину притчу о ночном фонаре.

Вечер, темень непроглядная, но на улице вдруг загорелся фонарь. Все ночные твари несутся к фонарю наперегонки: бабочки, жучки разные… – жужжат, толкаются, налетают с ходу друг на друга, даже дерутся! Всем хочется быть поближе к фонарю, только ночь коротка…

Вот и солнце взошло. Фонарь погас, все бабочки и жучки сразу исчезли, словно и не было их вовсе, фонарь сразу стал никому не нужен и – весь обосран…

Ельцин ворочался с боку на бок. Ну и кровать у него, как ни ляжешь – все как-то не так…

Кровать надо заменить. Может, и сон не идет, потому что кровать дурацкая? Он ведь не стар, сейчас, в 92-м, ему 61, а ведь уже – старик, совсем старик…

В последнее время Ельцин все чаще и чаще вспоминал Беловежскую Пущу: он действительно боялся тогда Горбачева, он действительно не хотел ехать в эти далекие белорусские леса, – видит бог! Ельцин хорошо помнил все пред – беловежские встречи в Архангельском, бумагу Бурбулиса, угрозу его, Бурбулиса, отставки (впрочем, об отставке Бурбулис больше не заикался).

С тех пор прошел уже год. Нет, – Бурбулиса надо убирать, конечно, он осточертел. Только попробуй, тронь Бурбулиса… демократы сразу поднимут вой, опять интриги начнутся, Бурбулис у них рулевой, да и распад, толчок к распаду… толчком стала докладная Бурбулиса, тогда все и закружилось – как в вихре, в революционном вихре…

91-й, 20-е ноября: ночь, бессонница, записка Бурбулиса: он взял его план с собой, и вдруг… вдруг Ельцин похолодел.

«Бог семерым нес, а одному досталось…»

Мысль, стрелой пронзившая Ельцина, была на самом деле простой, это даже не мысль, это страх: а вдруг Горбачев уже получил (украли!) записку Бурбулиса? И в газеты ее! Полюбуйся, народ, к чему готовится высокое российское руководство!

Был бы он похитрее, Горбачев, он бы и сам, своими руками нарисовал бы сейчас что-нибудь подобное; здесь главное – «поднять волну», а Ельцину в ответ пришлось бы делать заявление: господа, ничего подобного, о развале СССР не может быть речи, как это так – развалить СССР!

И – т. д. и т. п.

В 91-м шпионов Бакатина в правительстве России было хоть пруд пруди. Аппарат МИДа России – сорок человек. Всего-то! В секретариате Козырева сразу поймали чиновника, который ксерокопировал (для КГБ? для Горбачева?) входящие в МИД и исходящие из МИДа, от Козырева, документы.

Бурбулис, конечно, сделает заявление, что его записка – это провокация Горбачева, Бакатина, военных, но кто кому сейчас быстрее поверит, – а?

Ельцин встал, накинул банный халат, открыл бар, спрятанный среди книжных полок, и достал початую бутылку коньяка.

Налил стопку, помедлил, снял трубку телефона:

– Александр Васильевич… – Ельцин запнулся. – Извините за беспокойство. Найдите Полторанина, пусть поднимется ко мне.

Коржаков спал внизу, на первом этаже дачи. Если звонил шеф, Коржаков поднимался как ванька-встанька:

– Что-то случилось, Борис Николаевич?

– Случилось то, что я хочу видеть Полторанина… – трубка резко упала на рычаг.

Феномен Коржакова заключался в том, что по ночам он становился для Ельцина как лекарство.

Спасение от одиночества.

От вечного одиночества.

Вице-премьер правительства, бывший главный редактор «Московской правды» Михаил Никифорович Полторанин жил здесь же, в Архангельском.

«Не сделаю я, сделают они…»

Ночь была повсюду, с неба до земли.

Самые идиотские решения приходили к Ельцину только ночью: он будто бы терялся в пространстве, боролся с ним, хотел приблизить утро…

Или те, кто не спит по ночам, уже сходят с ума? Не заметив этого?..

«Совершенно очевидно, что, столкнувшись с фактом создания нового Союза, Президент СССР будет вынужден…»

Ельцин абсолютно доверял Полторанину. Министр печати был единственным человеком (кроме Наины Иосифовны с девочками и привычного Коржакова), кто приезжал к нему, к Ельцину, в больницу после кровавого октябрьского пленума; остальные боялись!

А еще Ельцин любил Полторанина за ум – хитрый, крестьянский, практичный…

Полторанин явился мгновенно, словно ждал, что его позовут:

– Борис Николаевич, это я!

Ельцин улыбнулся:

– От кровати оторвал, Михаил Никифорович? Вы уж извините меня…

– Ничего-ничего, – махнул рукой Полторанин. – Она подождет, да…

– Кто? – Ельцин сразу поднял голову.

– Кровать!

Полторанин широко, раскатисто захохотал.

– Зна-ачит… вот, Михаил Никифорович, – Президент протянул Полторанину папку Бурбулиса. – Хочу… чтобы вы прочли.

– Анонимка какая-нибудь? – Полторанин полез за очками.

– Анонимка. Но – очень серьезная.

Полторанин пришел в добротном, хотя и помятом костюме, в белой рубашке и при галстуке.

– Вот, пся их в корень, очки, кажись, дома забыл…

Он растерянно шарил по карманам.

– Забыли?

– Да я сбегаю, Борис Николаевич.

Ельцин протянул Полторанину рюмку и налил себе:

– Не надо. Коржаков сходит. А я вслух прочту, мне не трудно.

А вы… тогда… будьте внимательны. Торопиться не будем. Сейчас не тот, понимашь, случай…

Полторанин чокнулся с Президентом, быстро, уже на ходу, опрокинул рюмку, нашел Коржакова и вернулся обратно.

– «Надо набраться мужества и признать очевидное: исторически Михаил Горбачев полностью исчерпал себя, но избавиться от Горбачева можно, только ликвидировав пост Президента СССР либо сам СССР как субъект международного права…»

Ельцин читал тихо, вполголоса, но быстро увлекся, прибавил голос – да так, что на улице было слышно, наверное, каждое слово Президента Российской Федерации.

Где-то там, высоко, играли звезды, равнодушные ко всему, что творится на земле. Окна у Ельцина были плотно зашторены, старый синий велюр тяжело опускался на пол, будто это не велюр, а занавес в театре, и никто из людей, из двухсот пятидесяти миллионов человек, населяющих Советский Союз, не знал, что именно сейчас, в эти минуты, решается их судьба – раз и навсегда.

Рюмка с коньяком стояла на самом краешке письменного стола. Ельцин не пил. Его голос становился все громче и тяжелее, а в воздухе все чаще мелькал указательный палец. Ельцин с трудом вырывал из себя ленивые, как вчерашние макароны, фразы Бурбулиса: каждая его записка – это доклад по диамату, фразы – длинные, бесконечные, речь не человеческая; Ельцин с такой силой, с таким омерзением вырывал из себя всю эту массу, словно мог подавиться. И ему вдруг стало стыдно перед Полтораниным. Просто стыдно. Только раз он позвал Полторанина, посадил перед собой, значит, надо дочитать этот текст до конца.

В 1913-м Россия отмечала трехсотлетие дома Романовых. Николай Александрович Романов был царем, но не был государем, тем более – великим: после трех лет Первой мировой войны это осознала наконец вся Россия. Николай Романов (так же, как и Горбачев) не хотел (и не умел) проливать кровь. И – проливал ее беспощадно: Кровавое воскресенье, 1905 год, Ленский расстрел, «столыпинские галстуки», война и революция.

На самом деле между Николаем Романовым и Михаилом Горбачевым было очень много общего, прежде всего – личная трусость и колоссальный, все время возрастающий страх перед собственной страной.

Горбачев действительно заготавливал – на черный день – колбасу и занимался срочной приватизацией своей московской квартиры.

Раиса Максимовна торопилась: завтра может быть еще хуже.

Колбасу везли ящиками, но не только колбасу: консервы, макароны (Раиса Максимовна очень любила спагетти), коньяки, вино, виски…

Россия, Россия… кому же ты досталась, господи!

У Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, Андропова, Черненко не было страха перед своей страной (пусть по некой наивности, как у Брежнева, но не было!). Иное дело – последний царь и последний Генсек. В первой четверти XX века Россией уже руководили специалисты по диалектическому материализму – Владимир Ленин и Лев Троцкий. Но разве им, Ленину и Троцкому, холодным, жестоким, совершенно безжалостным (Троцкий особенно) людям, могло прийти в голову то, с чем все последние месяцы, слета 91-го, бегал по Кремлю Бурбулис: разоружить страну, раздарить собственные земли (Крым, например), нанести смертельный удар по экономике, по рублю, по своим заводам, то есть уничтожить все (именно так – все), что получила, чего добилась огромная страна, Советский Союз, за 70 лет.

Все империи рано или поздно разваливаются.

Так жестоко, как Советский Союз, не разваливался никто и никогда.

Оправдатели реформ настаивают: иначе быть не могло. Есть, бывают в истории такие годы, когда другого, щадящего людей пути просто нет. Тем более когда идет переход – от «плана» к «рынку».

Кровь людей – это, мол, «переходные сложности».

А Польша? Чехия? Весь соцлагерь?.. Венгрия?

Или там, – в Европе, дорога в «рыночный рай» так же устлана – телами мертвецов?

В 1936-м, когда Красное колесо крови не понеслось, пока еще, как чумовое, по городам и весям Советского Союза, когда массовых расстрелов – почти не было, СССР потерял («естественная убыль населения») 2,8 миллиона человек.

В 1937-м, когда НКВД, Сталин уже озверели, когда террор против собственного народа лихорадочно набирает энергию, потери – уже совершенно чудовищные: 3,1 миллиона человек.

То есть погибает на 290 тысяч людей больше, чем в предыдущем, 1936-м, и это уже не «естественная убыль».

Следующий, 1938-й. Еще больше – почти 400 тысяч человек.

Естественная смертность в России (не в СССР, это очень важно, именно в России) накануне реформ, в 1991-м, – 1700 тысяч человек. А 1992-й, первый год Гайдара-Чубайса? Смертность поднимается: на 117 тысяч людей больше.

(Он был бы страшнее, этот взрыв, но в домах еще есть, слава богу, запасы продовольствия. Самое главное – есть запас здоровья. А впереди – 93-й, самый чудовищный. Маховик «реформ», лихо раскрученный Чубайсом, убьет – внимание! – еще 447 тысяч человек.)

Итак, погибшие:

1937-1938-й, когда расстрелы, – почти 700 тысяч,

1992-1994-й, когда реформы, – 850 тысяч человек.

Результаты? Да. Результаты[6]6
  Когда в 2015 году автор этой книги и группа ученых-демографов, в том числе и «либеральные», оппозиционно настроенные историки, в частности – Б. Соколов, публично привели эти цифры, Чубайс упнулся. Тем не менее из лагеря бывших младореформаторов тут же раздались голоса: «где доказательства?», «цифры надо проверить», «так не может быть» и – т. д. и т. п.
  Тогда автор «Русского ада» заявил, что он обратится к волонтерам – с просьбой пересчитать (во всех регионах страны) могилы умерших в 1992-1999 годах.
  На самом деле это не так уж и сложно: надо-то всего 5-6 добровольцев на каждый район. «Либералы» замолчали: а ну как эти цифры окажутся еще страшнее?.. [Прим. ред.)


[Закрыть].

В XX веке больше, чем Ельцин, убивали только Гитлер, Сталин и Мао («культурная революция»)! Янки в Сайгоне, Пол Пот и кхмеры в Кампучии… – да, даже эти подонки не пролили столько крови, как Гайдар и его сторонники, хотя камбоджийский диктатор-извращенец Пол Пот – проклятое всем миром имя.

Только за три года (1992-1994-й) реформы Гайдара-Чубайса убьют в России почти миллион человек. На 150 тысяч людей больше, чем расстрелы и ГУЛАГ 30-х годов. (Перевес смертности над рождаемостью быстро поднимется аж до миллиона человек в год, годовая убыль людей – как если бы в России бушевала гражданская война.)[7]7
  Расчеты Центра демографии и экологии человека Института народно-хозяйственного прогнозирования РАН показывают: в 1992 году рост числа умерших людей только на 22 % обусловлен вхождением в пожилой возраст поколения людей, родившихся во второй половине 20-х годов (во время резкого подъема рождаемости), 78 % – ухудшение условий жизни, то есть «реформы».


[Закрыть]

Огромная страна. Великая страна. Родина Пушкина, Менделеева, Чайковского, Льва Толстого, Харитона, Ландау, Королева…

И никто, никто не понимал до конца, кто он, этот Ельцин? Никто не увидел в Ельцине – Ельцина?..

Так что может быть?

Полторанин замер. Он сразу понял все, что хочет услышать от него Президент Российской Федерации, и приготовился к ответу.

Ночь плотно окутала дачу, и в небе мерцали звезды, равнодушные к тому, что происходит на земле…

– А идея, между прочим, отличная, да? – Полторанин встал, перевернул стул спинкой вперед и сел прямо перед Ельциным. – И Гена… Гена ведь сочинил, да?.. Гена добротно накатал, хорошо…

Ельцин бросил бумаги на стол и потянулся за рюмкой.

– Михал Сергеич-то что… – Полторанин шмыгнул носом, – Михал Сергеич сначала себя в гроб загнал, а теперь шевелится, тесно ему в гробу, кувыркается!

Рюмка скрылась в кулаке Ельцина так, что ее вообще не было видно. Из-за пальцев виднелся лишь маленький кусочек красного стекла.

– Из СНГ, Борис Николаевич, – Полторанин опять шмыгнул носом, – тоже, я думаю, мало что выйдет, – ага! Кто-нибудь, Гамсахурдиа, например, сразу взбрыкнет, иначе его ж свои… местные товарищи не поймут. Они ж все там, в Грузии, власти хотят, все как один, народ такой, все с детства знают друг друга, как же тут уступить?

Ельцин молчал, уставившись на шторы.

– А надо как? – шмыгал носом Полторанин, – Братский Славянский Союз. Братья мы или кто? Плюс, допустим, Назарбаев. Почему нет? Русских в Казахстане – море. Да и хохлов. Назарбаев будет как приманка. Пусть все видят, к нам дорога открыта! И вот тут, Борис Николаевич, интересная получится вещь. Не мы, выходит, виноваты, что к себе в Союз кого-то не позвали. Так? Так. А они, ребята с окраин, тот же Гамсахурдия, виноваты, что к нам не идут…

Ельцин молчал, и Полторанину показалось, что он его почти не слышит.

– …А чтобы новые краски, Борис Николаевич, были, чтоб СНГ, значит, не реставрировал СССР, ибо на хрена это надо, в Славянский Союз можно, я думаю, Болгарию пригласить.

– Кого? – удивился Ельцин.

– Болгарию! – повторил Полторанин. – Почему нет? Тоже славяне. На правах конфедерации. Как Бенилюкс: три-разные страны, а ведь как одна, между прочим…

А еще лучше – Кубу. Ну а что она там, понимаете, в океане болтается, как не пришей кобыле хвост? Кастро до черта нам должен, не отдает, потому как нечем, так мы у него весь остров заберем – плохо, что ли?

Америкосы счастливы будут; мы теперь друзья, доллар у нас – вторая валюта, наши рынки для америкосов сейчас полностью открыты, значит, Куба – тоже открыта! У Франции там, рядом с Кубой, есть Гваделупа: заморская территория Франции. А у нас будет Куба. Заморская территория России. Ведь Кастро в социализм по ошибке попал. Так мы эту ошибку незаметно исправим.

– Шта-а? – Ельцин поднял глаза. – Как… попал?..

Он действительно очень быстро пьянел.

– Рассказать? На Кубехороший кагэбэшник был – Алексеев. Умный парень, кстати – из Омска. А Кастро все время хотел с Кеннеди встретиться. Завязал с наркотой, Че Гевара не смог, его шприцы у них в музеях под стеклом, а Фидель завязал, научился быстро завязывать галстуки, – рвался, короче, в Америку, как беременная невеста к своему жениху. – А Кеннеди упертый был. Кастро тут же взял под контроль весь игорный бизнес в Гаване, – разве Кеннеди, особенно его семье… отцу, Харту, господам Боккарди, контролировавшим поставки рома, это все понравится?

Тогда Алексеев… в нашей резиденции на Варадеро… спокойно так, на пальцах объяснил Фиделю, что американцы сейчас перекроют Кубе все страны НАТО, а мы, СССР, если он к нам не придет, закроем для него свой лагерь – социалистический.

И вот кому он тогда будет свой сахар продавать?

Сделать революцию, не спросив у Америки разрешения! Или у нас? – Кастро призадумался. Все взвесил. И быстро стал коммунистом. – Но Куба – это на перспективу, Борис Николаевич. А пока на троих: Россия, Украина и Белоруссия. В России любят, когда на троих!

Ельцин чувствовал, конечно, что Полторанин сейчас ему просто подыгрывает, но Ельцин за этим его и позвал, чисто царская черта, между прочим, призвать ближнего боярина и для вида спросить у него совет, хотя все вопросы внутренне уже решены.

Полторанин хорошо знал Ельцина, знал, как надо вести разговор, чтобы Ельцин, тем более – подвыпивший Ельцин, был бы доволен.

– А столица – в Киеве, Борис Николаевич. Почему нет? Мать все-таки! Михал Сергеичу скажем спасибо, выпросим ему еще одного Нобеля, чтоб Раиса Максимовна не очень злилась, потом в пять секунд собираем…

– То есть конфедерация славян, я правильно понял? – перебил его Ельцин.

– Ага, – Полторанин прищурился. – И это отлично будет… ага!

– Я вот шта-а думаю, Михаил Никифорович… – Ельцин вдруг встал, отодвинул штору, – а шта, если…

– Что «если», Борис Николаевич?

Ельцин резко повернулся к Полторанину:

– Вдруг он нас всех… арестует, понимать? И – в тюрьму? Ему ж одного кремлевского полка хватит. Тысяча человек!

– Кто? – опешил Полторанин.

– Горбачев.

– В какую тюрьму? За что?..

– За это самое, Михаил Никифорович…

Ельцин медленно разжал кулак, и рюмка аккуратно соскользнула обратно на стол, коньяк не пролился – ни капли!

– Хотел бы я увидеть того прокурора… – ага, – который подпишет ордер на арест Президента России, – хмыкнул Полторанин. – Как-кой такой прокурор, если каждая республика по Конституции может выйти из СССР, когда захочет?..

– Республика! – Ельцин поднял указательный палец. – Именно так. Республика! А тут один Президент решил. С Полтораниным.

– Так Президент и должен решать за всех, Борис Николаевич! Он же – Президент… А на следующий день после подписания… хотя можно и в тот же день, вечером, собирается Верховный Совет. И тут же все утвердит. Мигом! Союз же всем опостылел, да и Горбачев после Фороса – это же черт знает что такое, а не Горбачев!

Свет от лампы успокаивал, даже чуть усыплял; чтобы не зевать, Полторанин незаметно прикрывал рот рукой, не то Ельцин отправит его спать и разговор оборвется на полуслове.

– …Есть Хельсинки, – упрямо говорил Ельцин. – Принцип нерушимости границ. Леонид Ильич подписал.

– Он подписал, вот пусть с него и спрашивают! – разозлился Полторанин. – При чем тут Брежнев? Ельцин за Брежнева не отвечает.

– Ельцин отвечает за Россию в составе Советского Союза. Перед Конституцией и Уголовным кодексом. Здесь что – нет измены? Родине?! А Хельсинки пока никто не отменял.

– Как это никто?.. – засмеялся Полторанин. – Мы отменили, Борис Николаевич! Мы же отпустили Прибалтику! То есть не мы. Горбачев. И все рады. Весь мир! Особенно Америка. А мы дальше идем, дальше – раз Прибалтика ушла, значит, пусть все, кто хочет, уходят, потому что далеко не уйдут. Горбачева, когда Прибалтика рванула, кто-то арестовал? Не слышу! Какая, к черту, нерушимость границ, если Михал Сергеич давно их разрушил?.. И получил за это Нобелевскую премию, премию Фьюджи – и т. д. и т. д.

Ельцин пододвинул к себе рюмку и задумался.

– Россия весной проголосовала за Союз… – наконец сказал он.

– И что?

– Было.

– Так это когда было… – вдруг перебил его Полторанин. – Протащим, еще раз говорю, через Верховный Совет, Руслан протащит, Россия решила – Россия передумала… Наш же вопрос! Внутренний… Я вот не знал, ага: в 22-м году, когда Владимир Ильич придумал Советский Союз, все республики, все как одна, послали его к чертовой матери. Договор тогда не подписал никто, хотя Ленин им всем как только ни грозил…

Заставить не смогли. А Союз, между прочим, уже был. По факту. Республики не подписали, а Союз был. Сам собой сложился. Сам собой остался. Так его де-юре не оформляли. Чего, мол, время тратить, бумагу марать, если и так все ясно!

Иными словами, Борис Николаевич, мы с вами 70 лет живем в государстве, которое юридически не существует! Вот что такое СССР!

– Правда… што ли? – изумился Ельцин.

– Точно так. Все кричат о договоре 22-го года, а его в глаза кто-нибудь видел? Сам договор?

Раздался тихий стук в дверь, в проеме показалась косматая голова Коржакова.

– Поэтому, мы так: старый союз – под корень, а новый – обязательно народится, сразу же, куда нам друг без друга, если пол-Украины на ракеты работает, понимать, а головная часть – только у нас…

– А, это вы, Александр Васильевич… – Ельцин заметил Коржакова.

– Сбегал, Борис Николаевич.

– Куда?

– За очками.

– Сбегали?

– Да.

– Вы, шта-а… по окружной, понимашь, бегали? – взорвался Ельцин. – По окружной, Александр Васильевич? – он буквально чеканил каждую букву. – Мы, значит, все давно здесь решили, а вы б-бегаете?..

Коржаков положил очки на столик и вышел.

Полторанин удивился:

– Зачем вы так, Борис Николаевич?

– А ну его, – отмахнулся Ельцин. – Смердяков!

«Ишь ты… – подумал Полторанин. – Когда-то книги читал…»

– Зато предан, Борис Николаевич.

– Потому и держу…

Если Ельцин нервничал, мускулы на его лице дрожали, как мелкое землетрясение.

Стало слышно, как где-то в гостиной бьют старые часы. Наина Иосифовна очень хотела создать здесь, на даче, уют, даже старую мебель завезли, старина ведь всегда успокаивает…

Всегда и всех.

Но не Ельцина.

– Правда, Михаил Никифорович, шта-а не… подписал никто… При Ленине?

– Конкретно – никто. Не захотели.

– Так в каком же государстве мы живем?

– Ни в каком, Борис Николаевич. Нет у нас государства! – хмыкнул Полторанин. – Юридические его нет и никогда не было. Пусть покажет кто-нибудь договор 22-го года! ООН, когда создавалась, запросила у Сталина документы. Оказалось – нечего ответить, написали, что в войну погибли, бомбежка…

– Интересно, Шахрай об этом знает? – задумчиво произнес Ельцин.

– А кто его знает, что Шахрай знает, а что не знает!..

– Он же у нас по юридическим вопросам…

– Ага…

Ельцин сладко зевнул:

– Разделимся… ухх-хо, Михаил Никифорович, все республики, кроме России тут же увидят, какие они маленькие, понимать! Значит, начнутся войны за территории… Чувствую: будут! Сейчас Литва предъявила Горбачеву иск… на полмиллиарда долларов. Вот как! За пребывание в составе СССР. Озверели на свободе-то… от счастья…

– Полмиллиарда? – Полторанин шмыгнул носом. – Так я бы принял иск, Борис Николаевич.

– Как приняли? – не понял Ельцин. – Зачем и-шшо?

– А чтоб задумались, ага! Память бы освежили. И – встречный иск. На миллиард. Или на два. Вильнюсский край до 44-го в Литву не входил? Не входил. Он же под Пилсудским был. Столица Каунас. Это же Иосиф Виссарионович, извините, объединил Литву, положив там 160000 русских солдат! Вернул им Клайпедский край, Вильнюсский край, Жемайтию, Дзукию… Забыли, Борис Николаевич, потому и блякают! Хороший повод напомнить, между прочим. Продуть им головы!

– Ну…

– Пусть платят, раз говнизмом занимаются. – А что, объединение Литвы, Борис Николаевич, не стоит миллиард долларов? Тогда какое это на хрен государство?

Ельцин молчал. Он представил вдруг, что на Урале, где он – первый секретарь, кто-то из соседей, допустим – Челябинск, отрезал бы от Свердловской области кусочек земли. Да хоть бы и один дом… – Ельцин бы тут же все бросил, примчался бы туда, где произвол…

– Я п-понимаю, – Ельцин помедлил… – Михал Сергеич сейчас подранок, на охоте таких не оставляют, согласен…

– В политике, Борис Николаевич, как в анатомичке: ты приходишь на работу, делаешь то, что должен, а всюду смерть…

– Да… мы как врачи…

– Ага…

В кабинете чуть посветлело, день уверенно разгонял темноту, Ельцин любил восход солнца, в такие минуты к нему возвращалась уверенность в себе.

– Ну ш-шта, Михаил Никифорович, по рюмке… я правильно понял? – улыбнулся Ельцин. – Сходите за Коржаковым… пусть, понимать, тоже отметит…

Полторанин открыл дверь и пальцем поманил Коржакова.

– Вот шта, Александр Васильевич, – Ельцин разлил коньяк. – Утром скажите Илюшину, пусть все отменяет, понимать: я еду в Завидово. В субботу вызовите туда Шапошникова, Баранникова и… наверное… Павла Грачева.

– А начальника Генштаба, Борис Николаевич? – насторожился Коржаков.

– Обойдется.

– Есть!

Рюмка дождалась наконец своего часа. Ельцин сгреб свою рюмку в кулак, она взлетела на воздух, звонко, с разбега, ударилась о другие рюмки и вдруг разорвалась на куски, на стекла и стеклышки, облив Президента коньяком.

– Ух ты! – выдохнул Коржаков.

Осколки упали прямо к ногам Бориса Николаевича.

– Ты подумай… – обескураженно протянул Ельцин. – Раздавил, понимать…

– На счастье, на счастье, – засмеялся Полторанин. – Быть добру, Борис Николаевич, быть добру!