Текст книги "Русский ад. Книга первая"

32

Президентский аппарат рядом, двести метров.

Расул мчался к Гейдару Алиевичу, как Наташа Ростова на свой первый бал!

– Привет, Тариэль…

Главный помощник Президента Азербайджана Тариэль Бейбутов вышел из-за стола и распахнул перед Расулом самые важные двери страны:

– Добрый вечер, Расул-бей. Гейдар Алиевич ждет вас.

«Что ж Тариэлю-то… я ничего не взял, – мелькнуло в голове. – Не забыть бы прислать…» Расул осторожно вошел в кабинет Гейдара Алиевича.

…Тяжелое лицо, он устал, это видно. Веки большие, набухшие от бессонницы, – словно какой-то занавес на глазах.

Алиев отложил бумаги, встал:

– Ты хотел меня видеть, Расул. Проходи… – широким жестом он пригласил его сесть в кресло. – Пожалуйста, напротив меня.

– Здравствуйте, Гейдар-бей!

– Здравствуй, здравствуй, Расул.

Руки дрожали, Расул быстро спрятал их под столик. Нельзя, чтобы Гейдар Алиевич видел сейчас его испуг… – как можно!

Гейдар Алиевич видел все.

Он медленно вышел из-за стола, протянул Гулиеву руку и сел прямо напротив него, глаза в глаза.

– Говори, Расул. Слушаю тебя.

Открылась дверь, официантка, красивая русская девушка, внесла чай.

– Спасибо, – поблагодарил Алиев. – Вы свободны. Плохо выглядишь, Расул. Почему?..

– Третью ночь не сплю, Гейдар Алиевич.

– Ну-у? – притворно удивился Алиев. – А что случилось?

– Такие события…

– События, да…

Алиев замолчал и выжидающе посмотрел на Расула. Расул знал, что телефоны в кабинете Гейдара Алиевича звонили очень редко. Лишний раз никто не хотел беспокоить Президента страны – не решалея. Иногда звонили шейх Паша – заде, Ильхам, по вечерам – Сева и маленькая Зарифа, он звал ее Сюся…

Тишина в этом кабинете была всегда особой. Не тишина – напряжение: невозможно расслабиться, если рядом Алиев, хотя держался Гейдар Алиевич просто.

– Ты спи, слушай, – протянул Алиев. – Зачем все не спят, если Президент – за рабочим столом! На посту… стоит. Все видит, все контролирует.

– Точно так, Гейдар-бей. Понимаю.

– Пей чай, Расул. Хороший чай, слушай, я… ты знаешь… люблю чай. Ты вот виску пьешь, виску любишь, – когда у Гейдара Алиевича было очень хорошее настроение, он любил шутливо, как бы по-восточному «корежить» иностранные слова. – А я, Расул, чай люблю. В Политбюро чай все любили. Кофе по-турецки – не уважаю. А с коньяком кофе совсем не люблю, хотя «Ширван» – хороший коньяк, полезный…

Расул чуть успокоился, – Гейдар Алиевич хорошо принимает, по-доброму…

Гейдар Алиевич всегда принимал его хорошо.

Нельзя ссориться с такими людьми, как Расул.

Рано…

– Знаешь, хочу тебе рассказать… – Алиев сам разлил чай. – Однажды приехал я к Устинову. Его только-только министром обороны сделали. Принял он меня в двенадцать ночи, проговорили минут сорок, не меньше. Я его очень уважал, слушай! Не меньше, скажу, чем Юрия Владимировича. – И выходит Устинов меня проводить. К лифту. Там такой… специальный лифт был. С ключом. Тогда это в новинку было.

А навстречу – два полковника. Вытянулись. Министр обороны! Честь отдают.

Дмитрий Федорович удивился… Ночь, говорит, а вы, товарищи офицеры, на работе. У нас… что? война, что ли? Что случилось? Зачем так поздно работаете?

Парни, полковники, мнутся:

– Неудобно как-то, товарищ министр! Если вы – в кабинете, то и мы, значит, сидим. Все сидят. Все оперативное управление. Вдруг, товарищ министр, какой-нибудь вопрос срочный! Когда министр работает, полковникам нельзя сидеть по домам… И генералы тоже все в кабинетах.

Устинов удивился:

– Товарищи офицеры! Я – молодой министр. Только что назначен. Чтобы армию изучить, мне нужен год. Может быть, полтора. Иначе я в армии всем чужой буду. А у вас – семьи, дети. Родине… что? Нужны сейчас такие жертвы? Вы ведь не мне, вы Родине служите. А получается, что вы служите сейчас мне. Мой приказ: всем по домам немедленно! А начальнику управления я сейчас сам позвоню…

Расул подумал: он в Милли меджлисе меньше года, но, начиная с обеда, его уже нет на рабочем месте; если все время работать, то когда же жить?

Намек, что ли?..

– Меня, помню, это поразило! Дмитрий Федорович всю жизнь с армией. Тридцать пять лет. Вел всю оборонку страны. Нарком вооруженных сил со сталинских времен! Две Звезды Героя. И ему, ты подумай, необходимы сейчас год-полтора, чтобы полноценно стать министром!

Гейдар Алиевич взял в руки пиалу и осторожно сделал первый глоток…

– А чай, говорят, для печени вреден, – начал Расул. – Мой врач всегда так говорит. Чай там что-то блокирует…

– Да-а? – удивился Алиев. – Первый раз слышу. А что он блокирует?

– Ну, протоки разные. Желчь…

– А мама моя, ты ее знаешь, Расул, все время чай пьет. Очень крепкий чай.

Расул встал.

– Передайте ей салам, Гейдар-бей! Чтоб сто лет…

– Ты садись, садись… – передам. Чего стоять-то?

Расул присел на краешек стула.

– Я вот что думаю, – продолжал Алиев. – Черная икра – холестерин. Это все знают. Красная икра – тоже холестерин. И тоже вредно. Но Клим Ворошилов, когда отправлял Бескова в Лондон… слушай, какой это год был? Сорок шестой? Играли тогда против «Арсенала». Представляешь, только-только закончилась война, проиграть нельзя, престиж страны, Ворошилов говорит Бескову: берите с собой в Лондон, товарищи, побольше красной икры. Чистый белок! Поморы по сто лет живут, только рыбу едят и икру…

Гейдар Алиевич говорил все быстрее и быстрее; он быстро увлекся, и Расул чувствовал его расположение.

– Не знаю, помогла икра или нет, но ведь выиграли! Хомич был тогда молодец. И все молодцы! Еще говорят, красную икру как-то иначе солят, чем черную, поморы ведь и правда долгожители.

Расул дождался, когда Алиев замолчит, и встал: Я пришел поздравить вас, Гейдар-бей. Такая победа! На весь мир. На всю планету.

– Бутылку принес? – прищурился Алиев, кивнув на сверток.

– Для домашнего бара, – встрепенулся Расул. – Как украшение, Гейдар Алиевич! Как бриллиант!

Пятьдесят лет бутылочке. И паспорт есть, паспорт дали, сертификат.

– Ой-ей… ей… – протянул Алиев.

Когда Гейдар Алиевич удивлялся, в нем сразу появлялось что-то детское.

– С историей бутылочка! – воодушевился Расул. – Плыла на корабле в Лондон. Из Шотландии. И корабль разбился о скалы. Бутылки на дне оказались. Много ящиков, со всех сторон ракушками обросли…

– А пить-то можно, слушай? – не поверил Алиев. – Ты молодец, Расул, можешь удивить…

Он, и правда, как-то по-детски смотрел сейчас на черную, с ракушками, бутылку виски.

– И не врут, ты уверен?..

– Как можно, Гейдар-бей. Это ж подсудное дело… если 482 обман. Англия не врет!

Расул вдруг осекся. Англия… «контракт века»… как бы Гейдар Алиевич не подумал чего…

Алиев разглядывал «виску». От удивления его глаза округлились, и даже веки не казались сейчас такими тяжелыми.

«Нет, не мой день, – подумал Расул. – Правда, не мой, глупость за глупостью говорю…»

– Ты молодец… – Алиев откинулся на спинку стула, – молодец, что пришел… Помнишь, меня из Политбюро выводили, а мой портрету тебя в кабинете еще два месяца висел?..

– Было, Гейдар Алиевич… Было такое дело.

– Я все знаю! Директор большого завода, член бюро райкома, боролся за меня… ты, говорят, плакал, Расул, когда Муталибов заставил тебя мой портрет снять…

– Вы действительно все знаете, Гейдар-бей…

– Ты ж сам рассказывал, – засмеялся Алиев.

Смех был тихий, не смех, а так, смешинка с улыбкой, – смеяться Алиев не умел.

– Забыл… – Гейдар Алиевич наклонился к нему, – а, Расул?..

– Да как-то…

– Ая все помню, слушай! И ко мне ты тогда приезжал. В Нахичевань. Долго убеждал меня, настойчивость проявил, с мамой беседовал… я ведь ничего не забываю, Расул.

– Знаю, Гейдар-бей…

– Помню, ты пожелал стать Председателем парламента. И Рамиза ко мне… подсылал, – забыл? Рамиза Ризаева Своего родственника. Премьером ты не хотел… А хотел быть вместо меня, если я заболею или уеду с визитом…

– Гейдар Алиевич…

– Не спорь, – строго сказал Алиев. – Рамиз два раза тогда приходил. Влиял на меня. Хотя премьер… для тебя было бы лучше, слушай, ты знаешь, нефть знаешь… Но – поддался я… уговорам… Тебе навстречу пошел.

– И ведь не пожалели, Гейдар Алиевич, правда? – Расул угодливо смотрел ему в глаза. – Весь Баку знает: за Гейдара Алиевича Гулиев кому угодно сонную артерию перегрызет.

– Что ты, что ты, Расул, у нас есть кому постоять… за каждого из нас. И у тебя есть, ты не пальцем деланный, и у меня есть… Какие проблемы?

И Алиев опять засмеялся – так, смешками…

Расул похолодел: сталинский смех, ехидный…

– А главное в другом, Расул. Главное, чтоб долго мы с тобой жили. Вчера мне Эдуард Амвросиевич позвонил. Сердечно поздравлял. Хорошие слова говорил. А я, Расул, когда в опале был, лежал на Мичуринском, Эдуард, чтобы не встречаться со мной, в свою палату другой лестницей ходил; не дай бог, Горбачев узнает, что Эдуард Шеварднадзе с Гейдаром Алиевым за руку поздоровался, – какой ужас!

Всегда улыбался. Всем улыбался. Всем без исключения, – махнул рукой Алиев. – Всегда шел по трупам. Легко, как по паркету. У него на деньгах специальный человек был, Солико Хабеишвили, секретарь ЦК. Потом, когда срок пришел, он Солико убил. Сначала – посадил. А денег в Москву возили немерено, это ж страшное дело, слушай, возили, возили… Мне Эдуард сам рассказывал: в 41-м, в Тбилиси, от фронта такое количество молодых людей… откупились… – такие вот нравы. Зато ты, Расул, другой человек. Дальновидный, слушай, – засмеялся Алиев. – Учти: Эдуард в Грузии сейчас все потоки ведет. Сам контролирует, зять контролирует, племянник контролирует… он там не стесняется, слушай, от поставок сигарет до порта в Поти…

Гулиев так напряженно, так внимательно ловил сейчас каждое слово Гейдара Алиевича, что забыл об усталости.

– Наркотики? Может быть, – рассуждал Алиев. – Я ничего не исключаю. Ничего сейчас исключать нельзя. И там, в Тбилиси, и здесь, в Баку. Тот, кто что-то сейчас исключает, задуматься не хочет, тот совсем не политик. Настоящая политика – это когда ты никому не веришь. Если не веришь – не будет неожиданностей. Однажды какая-то глупая, бестолковая обезьяна так и не смогла научится лазить по деревьям… Так началась история человечества. Если политик хочет выжить, тем более на Востоке, ему надо уберечь себя от людей. Ведь все в нашей жизни – только от людей. – А на тебя Эдуард куксится. Может, вы там что-то не поделили? Ты съезди к нему, объяснись. Он же ревнует чуть-чуть, сам понимаешь…

Расул вздрогнул:

– Завтра же позвоню, Гейдар-бей. Даже сейчас могу позвонить. Только поздно уже.

– Зачем сейчас? Солнце уходит – голова тухнет! Скажи, Гейдар Алиевич посоветовал. Эдуард убивать умеет, Гамсахурдию тоже он рассчитал, знаю, что говорю. Игорь… у него, Гиоргадзе есть такой… Помнишь, Расул, на тебя покушение было?..

– Так это…

– Знаю. Все знаю. Я всегда все знаю. А сейчас спать иди. И ни о чем не думай. Завтра концерт у нас… торжественный… там встретимся, будем рядом сидеть, с семьей приходи, я вот тоже Ильхама возьму…

Расул встал.

– Спокойной ночи, Гейдар-бей.

– Что ты, Расул, что ты, – Гейдар Алиевич махнул рукой. – Я немножко еще поработаю. Спать… веришь? Спать совсем сейчас не хочу…

33

– Нурсултан, не занимайся х…ней, – понял? Ты… ты слышишь меня, Нурсултан? Возвращайся в Алма-Ату и сиди на телефоне, – я им все сейчас обломаю!

Горбачев так швырнул трубку, что рычаг чудом не раскололся. Рядом с ним, аккуратно поджав больную (фронтовое ранение) ногу, сидел Александр Николаевич Яковлев – самый хитрый и самый глубокий человек в Кремле.

Коржаков все-таки нашел Назарбаева во Внукове (приказ есть приказ), и Назарбаев тут же, не мешкая, доложил Горбачеву, что его тоже зовут в Вискули.

В Москве началась паника.

Если бы не Назарбаев, Президент СССР узнал бы о гибели СССР только из утренних газет.

– Бакатина убью, – подвел итог Горбачев. – Пень тупорылый! На кой мне черт КГБ, потерявший трех Президентов сразу?

Яковлев зевнул. Он вернулся в Кремль, к Горбачеву, после Фороса, их размолвка была недолгой, но взаимные обиды – остались.

Горбачев очень мелочен: подписав указ об отставке Яковлева, он тут же приказал отобрать у него служебный автомобиль, и к себе на дачу Александр Николаевич возвращался на «Волге» своего друга Примакова…

В 87-м, на заре перестройки, Яковлев предложил Горбачеву разделить КПСС на две партии.

Первый шаг к многопартийности: у рабочих – своя КПСС, у крестьян – своя.

– Уже и Яковлев гребет под себя… – махнул рукой Горбачев. Он был уверен, что одну из двух партий (крестьянскую, например), Яковлев захочет возглавить сам.

Пожалуй, Горбачева не боялся только один человек – Владимир Крючков, но Крючков – человек нерешительный. Аппаратчик, да еще нерешительный: он часто делал непростительные ошибки.

Зимой 89-го многотиражка Московского университета опубликовала небольшую заметку, где говорилось, что Горбачев с комсомольских лет сотрудничал с КГБ СССР. Автор доказывал, КГБ «подписал» Горбачева на стукачество вскоре после того, как он получил свой первый орден, то есть – с 17 лет. Яковлев так и не понял, кто же положил эту многотиражку Горбачеву на его рабочий стол, но все, что произошло с Михаилом Сергеевичем, было невероятно: он размахивал руками, что-то бормотал, сорвался на крик… Нечто подобное, кстати, было (когда-то) с Михаилом Андреевичем Сусловым, главным идеологом партии. Яковлев имел неосторожность показать Суслову письмо трех старых коммунистов, «сигнализировавших» родному ЦК, что Суслов, по их сведениям, не платит партийные взносы с гонораров за сборники своих речей. Александр Николаевич отметил это сходство: растерянность, почти шок, нелепые попытки объясниться…

Сменив Виктора Чебрикова на посту председателя КГБ СССР, Крючков намекнул Горбачеву, что какие-то документы (досье членов Политбюро обычно уничтожались – обычно – в день их избрания), – так вот, Крючков дал понять Горбачеву, что какие-то его доносы («образцы» работы, так сказать) пока целы. В чьих они руках – доподлинно неизвестно.

Что стало бы с Горбачевым, нобелевским лауреатом, если бы эти «образцы» оказались бы вдруг в руках западных журналистов?

– …А если этих троих, Саша, и – сразу в тюрьму? Прямо сегодня?

Горбачев с надеждой смотрел на Яковлева.

– Там же, в лесу. С поличным, так сказать… – как?

– Боюсь, – зевнул Яковлев, – арестовать-то, Михал Сергеич, некому…

Яковлев говорил по-ярославски, на «о».

– Ты что?! У меня – и некому? – взорвался Горбачев.

– Ага…

Горбачев был похож сейчас на ястреба – насторожившийся, вздернутый…

– И кто даст ордер… на арест-то? – Яковлев опять сладко зевнул, прикрывая ладонью рот. – Они, басурмане, ведь как рассудили? Есть Конституция – так? Каждая республика выходит из состава Союза, когда захочет. Ну и приспичило им выйти. На троих.

– Арестовать можно и без ордера, – махнул рукой Горбачев. – И – сразу объявить. Если Генпрокуратора не дает вдогонку ордер – отстранить Генерального и назначить любого, кто дает! Хоть тебя!

– Меня не надо… – Яковлев еще раз зевнул. – На спектакль похоже. Дальше рассуждаем. – Если Верховный Совет Украины поддержит, например, решение Кравчука, то какая депутатам разница, где сейчас сам Кравчук? У себя в кабинете, в тюрьме или у какой бабы на полатях? Он – все равно Президент Украины! Он и в тюрьме Президент. В камере. А если – в тюрьме, так они, пожалуй, за развал скорее проголосуют, ведь Кравчук-то мученик, за «нэньку ридну» страдает…

– Знаешь, ты погоди! – Горбачев выскочил из-за стола. – До июля все соцопросы говорили, что я на первом месте. Политики, е…и их души, неслись ко мне и говорили: раз они идут на выборы, им надо как-то маневрировать, чтоб понравиться! Теперь я вижу: некоторые так маневрировали, что им уже не выбраться, – Горбачев задыхался от гнева. – Ельцин, Саша, тоже был у меня перед Минском. Клялся, что они там – ни-ни! Только консультативная встреча.

Боялся, похоже, Шапошников сдаст. Они ж и его решили прихватить, он обосрался и на больничный ушел. Я, скажу, реагировал на Ельцина понимающе, хотя я ему совершенно не верил. Значит, когда мы Ельцина отправляем в Бутырку, я иду на трибуну, буду убеждать, убеждать, это я умею, если надо два, три часа и – беру инициативу…

Внушаю и внушаю. Я – на трибуне, Ельцин – в тюрьме. Чувствуешь преимущество? Хорошо: допустим, Верховный Совет что-то не понимает… ну и к черту тогда Верховный Совет! Чрезвычайное положение! Что это за перестройка, Саша, если Президент страны – уже лишний?!

А у меня, между прочим, есть функции и ответственность: или мы выходим наконец на какое-то общее понимание, или всех под арест, точка!

Александр Николаевич хотел подняться, но Горбачев сел рядом и коснулся вдруг его руки:

– Ну, Саша… как?

– Арестовать Ельцина с его неприкосновенностью, Михаил Сергеевич, может только Верховный Совет. После импичмента.

– Я – арестую! Саша, я всех арестую!.. Как в августе! Кремлевский полк арестует. Прямо на Ивановской, где стоят машины. Все, хватит тут!

Горбачев не договорил и в сердцах махнул рукой…

Он устал. Он правда очень устал.

– Если не будет согласия депутатов, – спокойно продолжал Яковлев, как бы не обращая на Горбачева внимания, – это уже переворот, Михаил Сергеевич. И вы… что же? Во главе переворота? Кроме того, свезти Ельцина в кутузку действительно уже некому, вот ведь как все… получилось…

– А Вадим Бакатин?

– Не свезет. Пареной репой завоняет. Не игрок он. Баба из Кирова.

Горбачев встал, открыл шкаф и достал бутылку «Арарата».

– Ты меня не убедил, Александр! Мы в конституционном поле? Да? Вы там с Ельциным что-то задумали? Хорошо, выходите на съезд. Я тоже могу подсказать варианты.

А они как пошли? Это ж политическая Антанта, черт возьми, перестроились так, что развалились.

Хочешь коньяку?..

– Не, коньяк я не очень… – вздохнул Яковлев. – Лучше уж водку. У вас пропуск кем подписан, Михаил Сергеевич?

– Какой еще пропуск?

– В Кремль. Его ж Болдин подписал, верно? А Болдин после Фороса сидит в кутузке. Выходит, ваш пропуск в Кремль тоже недействителен. Вот так, Михаил Сергеевич!

Не только арестовать, но пропуск Президенту подписать сейчас некому…

Горбачев поднял глаза.

– Мой пропуск на перерегистрации, – жестко сказал он.

– Только выход есть… – Яковлев сделал вид, что он глуховат, наслаждаясь, впрочем, тем, как Горбачев ловит – сейчас – каждое его слово.

– Хорошо, Михаил Сергеевич, они объявили: Союза больше нет. А Президент СССР и правительство категорически с этим не согласны. Президент СССР готов уступить им Кремль. С нищих не берем, ради бога! Кремль – но не полномочия. Михаил Горбачев остается Верховным главнокомандующим Вооруженными силами. Эти обязанности с него никто не снимал. И у Президента СССР – ядерная кнопка. Почему он должен ее передавать? Кому? Их трое. Кому из троих? Как ее, эту кнопку, поделить? Это ж не бутылка, верно?

Ну, а теперь… – Яковлев наклонился поближе к Горбачеву, – самое главное. Кого хочет весь мир? Ельцина? Или Горбачева, нобелевского лауреата?!

Горбачев кивнул. «Держится мужественно», – отметил Александр Николаевич. Странно, наверное, но Горбачев сейчас ему нравился: Яковлев видел человека, готового к борьбе.

– Если Горбачев не признает новый союз, никто в мире его не признает, – напомнил Яковлев. – Что тогда? Полная изоляция? А жрать мы что будем? А?

Горбачев подскочил к телефону и связался с приемной.

– Нурсултан улетел? Найди его во Внукове, найди в самолете, где хочешь, но найди!

С секретарями Президент СССР всегда был самим собой – резким и твердым.

– В темпе вальса, ясно? Кто пришел?.. Я не вызывал!

Секретарь доложил, что в приемной – Анатолий Александрович Собчак.

– Ладно, пусть входит…

«Несчастный, – подумал Яковлев. – Для кого он сейчас живет?..»

Мэр Ленинграда Анатолий Александрович Собчак знал, что совсем недавно Горбачев рассматривал его как одного из кандидатов в премьер-министры страны.

– Какие люди, а?.. – воскликнул Собчак, пожимая Горбачеву руку. – Здравствуйте, Михаил Сергеевич! А с Александром Николаевичем мы сегодня виделись… добрый день, Александр Николаевич!

– Ну что, Толя, – прищурился Горбачев. – Какие указания?!

– Прямое президентское правление, Михаил Сергеевич, что еще… – Собчак говорил простым, глуховатым тенором. – Радио сообщит о Беловежье не раньше пяти тридцати утра. Значит, в пять часов, на опережение, Президент СССР обращается к нации. Указ о введении в стране чрезвычайного положения. И – немедленно, сразу, распустить съезд, Верховный Совет, Верховные Советы всех республик и автономий.

Прямое президентское правление. Только так!

Горбачев был похож на злую птицу: он замер и внимательно слушал Анатолия Александровича.

– Три алкаша встретились где-то в лесу и убили СССР, – горячился Собчак. – Это что такое, Михаил Сергеевич? Если нет Верховного Совета, беловежский сговор – всего лишь бумага. Указ Президента должен быть со вчерашней датой. А уж потом, в потоке других новостей надо сообщить гражданам, что незнамо где, на опушке леса, трое из двенадцати руководителей советских республик решили, по пьяни, уничтожить Советский Союз. Вот же он, настоящий ГКЧП! Сейчас все трое доставлены в местный медвытрезвитель, все обстоятельства пьянки, главное – количество вывыпитого, уточняются…

Казалось, что Собчак всегда искренен, говорит сердцем.

– Слушай, слушай, – Горбачев кивнул Яковлеву на Собчака. – Это Саша, тот Толя, который… помнишь?., когда меня уродовали Ельцин и Сахаров, бился вместе с ними на полную катушку…

– Жизнь не так проста, как кажется! – воскликнул Собчак. – Она еще проще, Михаил Сергеевич! Кто-то мне говорил, Александр Николаевич, это ваша любимая поговорка, верно?..

– Так я, небось, и говорил, – усмехнулся Яковлев.

– Сейчас я в своем кругу, Михаил Сергеевич, – спокойно продолжал Собчак. – Жесткие меры. Очень жесткие! Китайская жестокость.

Пока Верховные Советы России, Украины и Белоруссии не утвердили беловежский сговор, вы – Президент. Утвердят – вы никто! Но сейчас вы Президент. Так распустить эти Верховные Советы. Пока не поздно! Патрули на улицы. Ваше слово, товарищ маузер! До пяти утра вы – Президент!

– Китайская жестокость для меня неприемлема, Толя, – твердо сказал Горбачев. – Ты садись, чего стоять-то? Слишком поздно, Толя, мы стали реформировать Союз. Одни, ты помнишь, хотели союз государств, большинство республик – союзное государство с элементами конфедерации, – так?

– Так, Михаил Сергеевич.

– И депутаты меня поддержали, – вскочил Горбачев. – А Ельцин? Скинул наушники и в ярости лупил ими по столу! Вот и докатились, я итожу, до Белокожского леса!

Собчак собрался что-то возразить, но секретарь доложил: Назарбаев.

– Нурсултан, – Горбачев кинулся к телефонам, – слушай меня! Звони в республики, поднимай руководство! К утру должно быть их коллективное осуждение. С кем говорил? А… сучий потрох, понятно! Что?.. Ниязов? Они там что? Все с ума посходили?.. Погоди, Нурсултан, не до шуток. На хрена ему свой самолет? А? Он, сука, на верблюдах у меня в Москву ездить будет. Намного безопаснее, я хочу заметить… А еще лучше – на персональном самолете улетит сразу в Бутырку. И будет там… с другими пилотами: в одной клетке Лукьянова повезем, Форос, ты знаешь, под него натворили, в другую клетку остальной зверинец закинем: я им, бл, такие смехуечки устрою, мало не покажется – обещаю! Забыли, кто их людьми сделал? А как, Нурсултан, жить на наших просторах, где 225 языков, с неясной миссией?.. Нет, так нельзя. Но они же усекли меня, сволочи, за спину зашли, только у меня спина, как грудь, и сейчас, когда СССР на карте, меня все поддержат. Там, где осколки, там всегда больно ходить, надо только, чтоб люди в себя пришли…

«Никогда без тюрем Россия сама с собой не разберется… – вдруг подумал Яковлев. – Никогда…»

– Давай, Нурсултан! Заявление – и к четырем утра!

«Что мы от него хотим? – задумался Собчак. – Просто мужчина в пятьдесят пять лет, вот и все».

Горбачев бросил трубку.

– А ты, Толя, попов поднимай, – повернулся он к Собчаку. – И поднимай Патриарха! Пусть даст по полной программе! Заявление Патриарха должно быть сразу после моего!

– А если не даст, Михаил Сергеевич?

– Кто?

– Патриарх.

– Да куда он денется, Господи! Рычаги есть, тем более на них…

«Подарили Ельцину Россию… – понял Яковлев. – Странная черта у Михаила Сергеевича: всех меряет по себе…»

Собчак кивнул и вышел, не попрощавшись.

– Ты ужинал, Саша? – Горбачев был как в лихорадке, его трясло мелкой дрожью. Если бы не Яковлев, сидевший напротив него, он бы просто напился сейчас, причем до чертиков, но Яковлев затем и нужен, чтобы Президент СССР не оставался один.

– Ты ужинал? – переспросил он.

– А я на ночь не ем, – откликнулся Яковлев. – Так, если только творожку… по-стариковски.

– Погоди, распоряжусь.

– Вам бы выспаться, Михаил Сергеевич…

– Нет, нет, Саша, не уходи…

В комнате отдыха был накрыт стол: холодный ростбиф, сыр, баклажаны и несколько перезревших бананов.

– Да… негусто… – протянул Яковлев. – Негусто…

– Супчик тоже будет, – покраснел Горбачев. – Я заказывал.

В Кремле было холодно. Погода озверела – ветер бился, налетал на окна, покачивая, даже через стекло, тяжелые гардины.

Горбачев удобно устроился в кресле:

– Я, Саша, пацаном был – все на звезды смотрел. Таскаю ведра на ферму… а на речке уже ледок… водичку зачерпну, плесну в корыто, а сам все мечтаю, мечтаю…

– Вы што ж это… холодной водой скотину поили? – насторожился Яковлев.

– Нет, я подогревал, что ты!

– А, тогда хорошо…

– Я вообще-то везунчик, Саша. Мне всего три годика было, а в церкви уже свечки за меня ставили… Золотуха, что ли? Или свинка?

Горло разнесло. Дышать нечем. Спасся тем, что мне бабка целую бадью меда скормила.

Потом – оккупация. У нас же немцы стояли. Запросто могли укокошить…

Яковлев ревновал к Горбачеву, к его славе («Я пишу, Горбачев озвучивает», – поговаривал он в кругу близких). Но еще больше, чем Яковлев, к Горбачеву ревновал Шеварднадзе: там, в Форосе, и (с новой силой) сейчас, в эти декабрьские дни, выяснилось, что у Горбачева нет своей команды. Единомышленники есть, а вот команды – нет; Горбачев – самый одинокий и теперь никому не нужный человек в Кремле.

Шеварднадзе мечтал возглавить Организацию Объединенных Наций. Перес де Куэльяр уходил в отставку, по МИДу ползли слухи, что Шеварднадзе вот-вот сменит Примаков.

Свой уход Шеварднадзе сыграл по-восточному тонко: вышел на трибуну Съезда народных депутатов и заявил, потрясая кулаками, что в Советском Союзе «наступает диктатура».

Не называя фамилий.

Он редко называл фамилии. На всякий случай.

Генеральным секретарем ООН был избран Бутрос Гали, а Эдуард Амвросиевич, проклиная собственное верхоглядство, перебрался в небольшой особнячок у Курского вокзала, где была создана странная (и никому не нужная) «международная ассоциация».

Говоря о «диктатуре», Шеварднадзе имел в виду Горбачева, его планы создать «чрезвычайный комитет для чрезвычайных ситуаций», о чем Шеварднадзе знал от Крючкова. Но он же так не сказал! А тут Форос. И Шеварднадзе вроде бы оказался прав: он же не называл фамилий! Уступая просьбам американцев, Горбачев вернул Шеварднадзе в МИД: в «международной ассоциации» у Эдуарда Амвросиевича не было даже «вертушки»…

– Ельцин, Ельцин!.. – Горбачев полуоблокотился на спинку стула. – Врет, Саша, напропалую!

Яковлев вздохнул:

– С цыганами, Михаил Сергеевич, надо говорить по-цыгански.

– Да какой он цыган… – махнул рукой Горбачев. – Дурак он, а не цыган. Умный был бы, так в Москве бы учился, в МГУ А он заранее знал, что провалится. Все время риски снижал. Всю жизнь. Другой вуз выбрал, скромнее, где нет конкурса… Самое главное для него – не провалиться. В скромном вузе – не самый популярный факультет. На нем – самая тихая, непривлекательная специальность. Потом – тихая, непривлекательная жена. Ее можно поставить рядом с Раисой?

…Ух ты, какой удар! Порыв ветра был настолько мощный, словно бомба разорвалась. Господи, откуда в Москве такие ветры?

– Я, знаешь, Саша, все понять хочу, – разоткровенничался Горбачев. – Все орали: свободу, свободу! – Дали свободу. А свобода в благодарность все время гадит. Сейчас уже – под себя. Где тут политический плюрализм? – завелся Горбачев. – А? Где общие интересы, если все идет под откос?

Свобода – это же свобода! Откуда такой эгоизм?

Яковлев лукаво посмотрел на Горбачева:

– В двадцать каком-то году, Михаил Сергеевич, барон Врангель… в Париже… говорил своей молоденькой любовнице, Изабелле Юрьевой: «Деточка, не возвращайся в Москву! Россия – это такая страна, где завтрашний день всегда хуже, чем вчерашний…»

– Нет, ты мне все-таки объясни… – Горбачев аккуратно снял с себя пиджак и повесил его на спинку кресла. – Я кому сделал плохо? Дал свободу. Дал? Не сразу, но все-таки. И еще как дал! – Значит, имеем позитивный результат. Сейчас вон идут сигналы со стороны прибалтийских республик, что они погуляли на свободе-то, поцеловались с Америкой, да чуть не отравились и теперь ищут любые формы сотрудничества с Горбачевым.

– Быстро что-то… – усмехнулся Яковлев, но спорить с Горбачевым не стал.

– Ведь идти надо только вглубь. А куда еще? Зачем нам столько танков? В мирное время, в 85-м году, СССР производит танков в два раза больше, чем Сталин! А каждый танк – полмиллиона долларов. Ракеты стратегические… по три миллиона штука. Или больше? 106 миллиардов на оборонку. Зачем? А Рыжков уперся: нельзя, говорит, расходы сокращать, мы в броне должны быть, как Александр Невский, с ног до головы, только тогда и побьем этих рыцарей…

Уперлись и не дали.

– Ну а как ему ссориться…

– С оборонщиками? Конечно! Они ж в одном кругу. Бакланов, Саша, еще в декабре 90-го собрался, с кругом, отправить Горбачева в отставку и заменить меня Рыжковым. Прямо на съезде.

– Я не знаю…

– А Рыжков перетрусил и инфаркт получил.

– Ага, подвел, – зевнул Яковлев.

– Так он сейчас тоже демократ и очень хочет в Президенты. Хороший человек. При любой власти сохранится.

Хоть кем-нибудь, но сохранится.

Яковлев молча кивал головой: все, о чем говорил Горбачев, он сам говорил когда-то Горбачеву, но Михаил Сергеевич чужое часто выдавал за свое; просвещался он исключительно на ходу, быстро забывая тех, кто его просвещал.

– И откуда тогда Ельцин? Это же народный гнев.

– Э… э… – не согласился Яковлев. – Ельцин – это народная гримаса, уж извините меня! У Сталина вообще не было плохих руководителей, они у Сталина не задерживались, там система жестко контролировала систему! Ay нас, Михаил Сергеевич, если в 17.01 пройтись по кабинетам Старой площади, так это пейзаж после нейтронной бомбы! Двери настежь, в приемных – ни души, даже секретарей, в пепельницах окурки дымятся, их даже потушить не успели, так и бросили…

– Нет, а что же я сделал плохого? – не унимался Горбачев; он мог говорить сейчас только о своем.