Текст книги "Русский ад. Книга первая"

– Что? – сощурился Яковлев. – Я отвечу, Михаил Сергеевич! В России народ уважает только тех правителей, которые его совершенно не уважают. Генетически чувствуют: сюсюкаться с таким народом нельзя. Он сопьется. А мы хотели… и вы, и я… чтобы у нас был другой народ.

– Ну!

– А другого народа у нас нет. Плохо мы сделали самое главное – перестройку. Ни плана, ни цели, что делаем – никто не знал. В итоге не перестроились, а развалились. Россия вообще не перестраивается, кстати, потому как перестроить наш народ невозможно, он обновляется, но не перестраивается…

Горбачев вроде бы слушал его, но – не слышал; говорить сейчас он мог только о своем.

– Нет, ты… представь, Саша. В Америке три губернатора встретились… где-нибудь на Аляске, в снегах. Выпили водки, застрелили местного зубра по блудодейству и решили, что утром их штаты выходят из Штатов, потому как власти у каждого из них будет больше, а работы – меньше, они ж ее, работу, на троих поделили…

– Беловежье – это второй Чернобыль, – заметил Яковлев, принимаясь за ростбиф. – Никто не знает, что страшнее…

– Страшнее Чернобыль, – махнул рукой Горбачев, – там все было отрывочно и нелепо! Главный инженер… Дятлов, я даже фамилию, кстати, запомнил, был связан то ли с ГРУ, то ли с Комитетом, хотя какая, хрен, разница? А умник какой-то, генерал (кто – не знаю, не докопались), отдает приказ: снять дополнительную энергию. Логика такая… – Горбачев взял в руки стакан сока. – Если завтра война, заводы, разумеется, мы эвакуируем. А как быть с реактором? Он что, врагам достанется? Вместе с электричеством? Взорвать его невозможно. Значит, что? Будем врагов снабжать советской, бл, электроэнергией?

Уперлись в вопрос. Специалисты считают: реактор можно заглушить, но в запасе должно быть сорок секунд, не меньше, чтобы запустился дизель-генератор. Рубашка реактора будет охлаждаться, и – процесс пошел. Где их найти, эти секунды? Вот Дятлов… по рекомендации Комитета, как я понимаю, упражнялся. По ночам. Сука, – почему у них все по ночам? А пока маневрировали – упустили запас стержней. Ну, и полыхнуло!

– Я, Михаил Сергеевич, вот о чем думал недавно…

– Мы ж в кругу, говори…

– Горбачев ведь с Чернобыля начался.

– То есть?.. – протянул он.

– Доверие к Горбачеву.

– А, доверие…

– Доверие.

Горбачев оживился:

– Ты Андрея Мягкова знаешь? Актера?

– Кто не знает?.. – удивился Яковлев.

– Так вот, он художник хороший оказался. Картины рисует.

– Да? Не знал.

– И я не знал. А он, значит, нарисовал мой портрет и захотел мне его подарить. Времени нет совершенно, но Раиса Максимовна сбивает с толку: пусть приедет, подарит!

Я уступил.

– Привез?

– Погоди, подходим. Супруга у Андрея тоже актриса, я и не знал. Милая такая женщина.

Сдирает Мягков простынку. Театрально так, с выражением. Смотрю и аж присел: Христос рвет себе вены и мажет Горбачеву лоб. Кровью, представляешь?

– Ого!

– Я зеленею. Раздавлен вдребезги. Ей-богу: чуть не упал!

– Почему? – притворно изумился Яковлев.

– Зеленею, да. Хочешь сказать, говорю Андрею, Бог шельму метит? А?

Но здесь вмешалась Раиса и все объяснила. Осторожней, говорит! Ты, Михаил Сергеевич, не так понял. Это Бог тебя благословляет. На реформы. На перестройку.

Ая чуть было не дал отпор, представляешь? Раиса подстраховала. – Горбачев встал и вызвал секретаря.

– Водку принеси.

– «Московскую», – подсказал Яковлев.

– «Московскую», понял?

Горбачев вернулся за столик с закуской.

– А почему доверие и Чернобыль, – да потому, что не скрыли, это не «Маяк», где все засекретили. И не Байконур, когда Неделин погиб.

– Только саркофаг был не нужен, Саша, – вдруг тихо сказал Горбачев.

– Как не нужен? – не понял Яковлев.

– Совсем. Мы входили тогда в новое мышление, но до конца не вошли.

– Так там… люди погибли… – напомнил Яковлев.

– Солдаты. Много солдат.

Горбачев задумчиво копался в салате, а Александр Николаевич вдруг отложил вилку в сторону:

– Не пойму что-то. Если саркофаг не нужен, зачем тогда его строить?

Горбачев молчал. Он пожалел вдруг, что начал этот разговор. Были такие тайны, с которыми нельзя расставаться.

– Солдатиков я и сам видел, – говорил Яковлев. – Идут, дети, строем, песню поют, в гимнастерках, с лопатами… по два, по три часа были возле реактора… «Помрут же, – говорю маршалам, – хоть бы спецзащиту какую выдали…» А Соколов и его адъютанты не понимают, что я от них хочу: «Они ж солдаты…»

– Солдат не жалели, – кивнул Горбачев. – Зато мы не нагнетали. Я сказал: 50 миллионов кюри. Зачем нагнетать?

И выступил не сразу. Потому что было там от 8 до 9 миллиардов. Так Легасов сказал. Все топливо вдребезги, пустой реактор. Ну, может, 3-4%. Велихов, поскребыш, хитрил и дергался. А Легасов сразу сказал: это мировая катастрофа. Взрыв был термоядерный, до стратосферы.

– И солдаты…

– Погибли, хочешь сказать? Да, погибли. А саркофаг – чтоб успокоить. Представляешь, мы бы сказали: 8-9 миллиардов? Да против нас бы танки ввели. Схлопотали из-за Горбачева конец человечества…

А на хрена мне такая слава?

Я, конечно, – помедлил Горбачев, – не освобождаю себя… от ответственности. А кто-нибудь знает, что пережил тогда Горбачев? Как тяжело было?

Парни из «Курчатова» там, в реакторе, просверлили дырочку, Саша. Крошечная такая дырочка, – Горбачев скрутил «дырочку» из пальцев и показал ее Яковлеву. – Чечеров был у них. Константин, по-моему… Он внес. Предложил. И просверлили. А реактор пуст. Но я, Саша, человек, который способен улавливать все движения в обществе и не только улавливать, а нормально их воспринимать. И сейчас я тоже не могу не реагировать на движение вспять, тем более – трех таких республик… – Горбачев опять вдруг завелся, но на его пульте с телефонами в этот момент пискнула кнопка приемной. – А что ж нам водку-то не несут?..

– Может, забыли?

– Я им дам «забыли», – пригрозил Горбачев, но в этот момент на пульте с телефонами пискнула красная кнопка.

– Что? – вздрогнул он.

– На городском – Шушкевич, Михаил Сергеевич.

– Шушкевич?

– Так точно, – докладывал секретарь. – На городском.

Горбачев редко пользовался городскими телефонами.

– Погоди, а как его включать-то?

– Шестая кнопка справа, Михаил Сергеевич.

Шел третий час ночи.

– Вот так, Саша…

– Да…

– Звонит…

– Звонит.

– А зачем?

– Почем я знаю?.. – вздохнул Яковлев.

– Сказать что-то хочет…

– Наверное…

– Может… не брать? Три часа, все-таки…

– Засранцы, конечно… – Яковлев зевнул. – Сами не спят и нам не дают.

– Не брать?..

– Да возьмите, чего уж там… Хотят объясниться – пусть объяснятся.

Горбачев снял трубку:

– Шушкевич? Здорово, е… твою мать! Тебя, я слышал, поздравить можно? Новые полномочия схватил?., на пьедестал поднялся? Вот беда-то, а? Ты слышал, Шушкевич, что в Киеве, когда был XXII съезд, ночью сняли с постамента Сталина. Вместо него поставили Тараса Шевченко. Так кто-то зубилом рано поутру высек: «Ой вы, хлопцы, хлопцы, шо ж вы наробили? На грузинску сраку менэ посадили!»

Ну, как вирши?..

Не слушая Президента Советского Союза, Шушкевич стал что-то быстро говорить в трубку.

– А вы там, в лесах, думали, как это все воспримет международная общественность?

Шушкевич что-то насмешливо объяснял.

– То есть? – оторопел Горбачев. – А это… как понять?! Выходит, Бушу вы доложились раньше, чем Президенту собственной страны?

Шушкевич вдруг буркнул что-то резкое, и разговор оборвался.

– Они говорят, Буш их… благословил… – медленно произнес Горбачев и с размаху швырнул трубку на стол. – Пока я говорил с этим… типом, Ельцин дозвонился до Буша.

Вдруг стало заметно, как он устал.

– Вот так, Саша… Вот так…

«Сгорает человек, – подумал Яковлев. – Все, с этой минуты он – бродячий царь…»

Через несколько минут позвонил Назарбаев: руководители союзных республик – все, как один, – отказались поддерживать Горбачева. Утром, ближе к десяти, пришел Собчак: похожую позицию занял Патриарх Московский и всея Руси Алексий II.

– Милые бранятся – только тешатся, – заявил Патриарх…

Александр Николаевич Яковлев попросил связать его с Ельциным, рассказал, что он провел с Горбачевым весь вечер и что как политик Горбачев отныне не существует.

34

Смешно, наверное, но разговаривать с Раисой Максимовной о делах он мог только по ночам. Днем некогда, да и тогда, в декабре 91-го, Раиса Максимовна не выходила из больничной палаты. Врачи отпускали Раису Максимовну только на субботу и воскресенье, да и то не всегда. Рука плохо двигалась, зрение вернулось без боковых полей, справа и слева от центра – сплошная белая пелена.

Полумертвая рука все время напоминала ей о смерти.

Она постоянно задавала себе один и тот же вопрос: что будет, если будет война, хватит ли у Михаила Сергеевича сил, ума и мужества, кто, черт возьми, его команда, кто останется с ним до конца?

Маршал Шапошников, командующий. Предаст кого угодно.

Александр Яковлев. Нельзя верить ни единому слову.

Егор Яковлев. Честный. Интеллигенцию не переубедит, интеллигенция сходит с ума по Ельцину.

Бакатин. Солдафон. Толку от его преданности – никакого.

Примаков. Возьмет больничный.

Шеварнадзе. Ух, мерзость!

Гавриил Попов, мэр Москвы. Будет мстить. Очень хотел быть министром иностранных дел, Михаил Сергеевич – не одобрил.

Вадим Медведев. Политик. К сожалению – допотопный.

Академик Петраков. Порядочный человек. Влияния – ноль.

Баранников, министр МВД. Темная лошадка.

Генерал Лобов. Начальник Генерального штаба. Переметнется к Ельцину. Военным вообще нельзя верить.

Назарбаев. Флюгер.

Черняев, Ревенко, Шахназаров. А что они могут?

Интеллигенция сдаст. Для них Ельцин – икона. За что борются, на то и напорются, только поймут это позже всех.

Снегур. Человек Ельцина.

Гамсахурдия. Не обсуждается.

Кравчук и Шушкевич. Не обсуждается.

Тер-Петросян. Не простит тюрьму.

Каримов. Бай.

Ниязов. Сходит с ума от любви к себе.

Еще… кто еще?

Вольский, Явлинский?.. Несерьезно.

Должен быть кто-то еще! Кого он вырастил своим, пока был Генсеком?

Горбачев знал: если «первая леди» молчит, отворачивается, когда он начинает разговор, значит, ей есть что сказать. Только если она все-таки скажет эти слова – тогда все, это приговор…

Он приехал на дачу в пятом часу утра. Раиса Максимовна не спала, просто лежала в кровати. Когда был какой-то серьезный вопрос, они обязательно выходили во двор, на свежий воздух: в комнатах не говорили. Горбачев не сомневался, что Крючков, «слушавший» по приказу Горбачева всех его соратников, весь «ближний круг», и его, Горбачева, тоже прослушивает. Когда Раиса Максимовна (еще в прошлом году) затеяла – вдруг – ремонт в их квартире на Косыгина, рабочие вытащили из стен тьму каких-то проводов. Но Крючков, слава богу, уже в тюрьме. А Бакатин – это надежно. Журналисты кроют Бакатина на чем свет стоит: новый шеф КГБ выдал американцам схему прослушки здания их посольства в Москве. Так это здание вон сколько лет стоит совершенно пустое; Бакатин еще в Вятке работал, когда Госдеп, с подачи ЦРУ запретил дипломатам переезд! Система прослушки была уникальной. Буш дважды обращался к Горбачеву: поделитесь секретами!

Горбачев позвонил Бакатину:

– Отдай, слушай! Какой теперь в этой хрени толк…

Раиса Максимовна не ждала Горбачева. Ей сказали, что ночевать Михаил Сергеевич будет в Кремле. Если бы Раиса Максимовна знала, что он придет, Раиса Максимовна на ночь выбрала бы что-нибудь нарядное.

– Нет не ждала: на ней была обычная ночная рубашка, из льна, очень теплая: после болезни Раиса Максимовна все время мерзла.

– …Что, Захарка, боишься?.. – Михаил Сергеевич пытался улыбаться.

– Ложись и засыпай, гулена-президент! Утречком поговорим. Мягкой тебе подушки…

– Договорились!

– Помнишь, Миша, как мы встретились?.. – вдруг спросила она.

– Помню, конечно… – Горбачев подсел к ней на кровать. – Ты лекцию читала. «Сны и сновидения»… И я сразу испытал сильнейший импульс.

– Напоминаю… – Раиса Максимовна шутливо погрозила ему пальчиком. – Это было…

– Да… ты что? – оторопел Горбачев. – Годовщина? У нас? Ну, дела…

– Спи! Завтра пригласишь меня в ресторан. Я хочу рюмку хорошего коньяка…

Какой еще ресторан… – они что, могут спокойно, как все, выйти в город?

Декабрь, декабрь: самые тяжелые дни в ее жизни. Страшнее Фороса…

Захарка – лучше, чем Раиса, теплее. Зато Раиса – красиво!..

…Они были обречены быть друг с другом, часто мучились, тяготились этим, но друг без друга уже не могли.

– Помнишь, Захарка, «Мартовские иды» у Вахтангова?

– Помню. И помню, что ты тогда говорил. Тем же вечером.

– Цезарь, рядом с ним двадцать три человека, энергично обложен. И двадцать три колотые раны. Каждый отметился! Вот как можно загнать человека в угол. Цезарь погиб, и попер вокруг сплошной кавардак.

– Миша, спи! – попросила Раиса Максимовна. – Надо спать, Мишенька… Сон – это жизнь…

– Пожить я еще собираюсь, – усмехнулся Горбачев. – Я публично сегодня заявил: три человека не могут ликвидировать союзное государство. Вопрос надо выносить на Верховный Совет… Я на кровь не пойду. А, как действующий Президент СССР, начинаю серию государственных визитов в страны «семерки». С широчайшим освещением в мировой печати. Ты спи, спи… – он ладонью провел по ее волосам. – Спи, Захарка…

Все хорошие, ласковые слова он произносил в последнее время как-то нервно, без души.

– Поговорим, Миша.

– Давай, – прищурился Горбачев. Он встал и зажег светильник на тумбочке. – Я это приветствую.

Как она не любила, Господи, этот жесткий, пристальный взгляд – «взгляд железного Генсека», как она говорила!

– Миша, так ужасно сейчас быть Президентом…

– Знаешь, не начинай! Я не уйду, – сразу оборвал ее Горбачев.

– Ты уже ушел, Миша, – вздохнула она. – Власть в России может быть какой угодно, Михаил Сергеевич: умной, глупой… но не смешной. Я о тебе.

Горбачев сразу завелся, замахал руками:

– Не влияй на меня, знаешь… Все изменилось как будто, но вообще-то все осталось прежним.

– А… Кремль, должность… это уже все не так несерьезно, Миша, как раньше. Мир меняется, потому что сейчас на планете есть ты, Горбачев. Но если ты остаешься, – вот они, двадцать три колотые раны… У меня, Михаил, ощущение, что сейчас ты ищешь любой повод умереть не своей смертью, – вдруг резко сказала она.

Разговор оборвался. Горбачев встал, но тут же тяжело опустился на краешек кровати.

– Знаешь, я вот это слушаю… и просто не обращаю сейчас внимания!

– А ты обращай, Миша, – твердо сказала-пропела она. – То, что я скажу, никто тебе не скажет. Тебя сейчас никто не защитит. Кто-нибудь Хрущева защитил, – а?

– Ну ты сравнила, знаешь! – махнул рукой Горбачев. – Хрущев же полоумный был и всех цеплял. Просто реальности, какими является наш мир, его переплетенность, человеческая и экономическая, затрагивают всех. То есть: если разрушается часть структуры, то разрушается она вся… – Горбачев внимательно смотрел на Раису Максимовну и искал поддержки. – Убежден, что даже сейчас Союзный договор необходим, хотя эрозия, конечно, большая, и мы можем схлопотать плохую ситуацию, потому что согласование при большой степени свободы, какой является расхождение по национальным квартирам, усложнит, конечно, процесс согласования и взаимодействия…

– Ты считаешь, в Беловежской пуще ничего особенного не произошло?

– Произошло, конечно. Произошло! Но Советский Союз был, есть и будет, так что с этой точки зрения – да, не произошло.

– А если люди выскажутся за СНГ?

– Значит, я расхожусь с людьми, – махнул рукой Горбачев.

– Вот именно, Миша. Бывают ситуации… Если ты не отвернулся – теряешь зрение. У тебя привычка доверять окружающим.

– Рынок, рынок… Все кричат о рынке. Что такое рынок? – усмехнулась Раиса Максимовна. – Можешь объяснить?

– Рынок – это как очередь в баню. Кто первый стоит, тот и помоется.

– Понятно… – протянула она.

– Эти перехлесты сплошные… смешно даже… Мое кредо – без крови.

– Правильно, Миша. Только в этой… уже сложившейся ситуации кто-нибудь все равно выкинет Горбачева из Кремля. Помнишь, Лена Чаушеску говорила нам: «Не повезло Николае, не тот народ ему достался…»

– У меня не возникло такое мнение.

– Я просто напоминаю…

– Я тогда сразу засек: так говорить нельзя!

– И ты будешь стрелять в народ, если демократы народ поднимут? Солдат цепью поставишь?

Горбачев поднял глаза:

– Сталин, когда перед войной в Молдавии волнения пронеслись, писал Хрущеву: «Стрелять в людей можно, конечно, но это не наш метод…»

Стрелять – не мой метод.

– Вот. Выстрелишь – и сердечко твое сразу же лопнет! Эту страну, Михаил Сергеевич, никто не выдерживает, в России все президенты рассыпались в маразме: Брежнев, Сталин, Ленин, Черненко… Хрущев… тот вообще полубезумный стал, все говорят. Орал на всех и доорался до диабета, Аджубею два зуба выбил, когда он опять в запой ушел! – Погибать, короче, как Альенде в Чили… ты что, дурак, что ли?

Раиса Максимовна осторожно дотронулась до руки Горбачева, но он вдруг ее резко отдернул.

– Уходить нельзя, слушай… Я найду механизмы, которые обеспечат управляемость. Ведь эти трое соединились на соглашении, которое имеет ввиду, что произойдет процесс разъединения! И хорошо, что сейчас все пересеклось, только твою позицию, все эти умозаключения я не принимал и не приму!

– Дай зажигалку, – Раиса Максимовна потянулась за сигаретами. С недавних пор, с Фороса, она не стеснялась курить в его присутствии. Пепел аккуратно ложился в пепельницу, все, что делала Раиса Максимовна, она делала красиво и спокойно.

– Нагрузим общество демократией, – горячился Горбачев, – а что дальше? Европа от свободы пьянеет, русские – дуреют, хотя я, конечно, не снимаю свое позитивное отношение к демократии.

– Посмотри на меня, Миша, – Раиса Максимовна прикурила, с удовольствием выпуская дым. – Я уже инвалид, с лихвой расплатилась! За нас двоих. И знаешь… мне уже хватит! – она нервно затянулась, на ее глаза навернулись слезы.

Горбачев всегда нервничал, если Раиса Максимовна плакала.

– Знаешь, не соглашусь, потому что регулярно разговариваю сейчас с врачами, – он волновался и почти кричал. – И у них, я вижу, много оптимизма, значит, ты меня не подсекай, не подсекай!..

– Если ты не уйдешь, я погибну, – вскрикнула Раиса Максимовна. – Слышишь? И ты погибнешь… и Ира, и Катя… все погибнем, это вопрос времени!

Горбачев, сгорбившись, сидел на кровати.

– Этот бой не для нас с тобой, Миша, – кажется, она взяла себя в руки. – Крючков прав: люди, страна неплохо к тебе относятся. Пока ты есть – Ельцин силен. Нет тебя – Ельцин сдуется. Ему обязательно надо что-то ломать. Если он ломает, он силен. Сейчас ты только и делаешь, что его укрепляешь! Когда лошадь долго стоит рядом с ишаком, она тоже превращается в ишака!

– Это кто ишак?.. – поднял голову Горбачев. – Ты не улавливаешь, что я сейчас предлагаю какие-то новые шаги, значит это ошибочное мнение, что я оторвался сейчас от всего… Я же вижу, что Бориса водят за нос! Не только Бурбулис, кстати, так Коржаков теперь свои игры играет, да все… подтянулись…

– Ты уйдешь, – перебила его Раиса Максимовна, – Ельцин и год не продержится. Он просто сопьется – в момент! Вот когда страна снова призовет Михаила Горбачева! На фоне этого чудища дремучего… ты, Миша, будешь востребован раньше всех. В первую очередь. Все убедятся, что тогда, в 91-м, Горбачев просто опередил свое время. И в этом, кстати, твоя драма. Как исторической личности… – она опять протянула к нему руки. – Захарка знает, что говорит!

Как же Горбачев ненавидел эту певучую интонацию, Господи!

– Страна? Раиса… ты говоришь – страна? Если я ухожу, страны не будет, ты ж реально смотри! Разрушится все. Сейчас, наоборот, нужен прорыв. А ты видишь одни углы! Если я ухожу, значит и я, считай, подписался под беловежской брехней!

– Ты не останешься, Михаил Сергеевич… – тихо возразила Раиса Максимовна.

– И если Горбачев уйдет, он будет смешон!.. Ты… ты понимаешь это, бл! Отрекся от Советского Союза… Я не от трона, я же от страны тогда отрекаюсь, – ясно?

В последнее время Михаил Сергеевич часто говорил о себе в третьем лице.

Однажды, поссорившись, Михаил Сергеевич бросил Раисе Максимовне (ссорились они часто) что она – «не первая леди», а учительница. Члены Политбюро жаловались, что она организовала лекции для их жен, посадила женщин за парты, пригласила Савелия Ямщикова, который показывал им слайды монастырей и древних икон. Она приглашала поэтов, ей хотелось, чтобы «тетки», как она их называла, почувствовали прелесть живых стихов, одна лекция была о звездах, об астрономии, приехал товарищ из Академии наук…-так «тетки», между прочим, были довольны – все, кроме Любови Дмитриевны, супруги Лукьянова, но это такая… дама, палец ей в рот не клади!

– Они не посмеют стрелять, – вдруг тихо сказал Горбачев.

– Посмеют! Ты Ельцина не знаешь! Ельцин, это же… вот ты представь, держишь пост. Строго держишь пост. А потом – р-раз и где-нибудь в середине наедаешься разной дряни…

Горбачев встал:

– Я сейчас вернусь…

Таблетки там, в кабинете, в ящике стола. Раиса Максимовна о таблетках знала. И Михаил Сергеевич знал, что она прекрасно понимает, почему он так тяжело спит и так тяжело просыпается по утрам. Никогда, никогда он не принимал эту гадость в ее присутствии; даже здесь, дома, в кругу, он хотел быть сильным, очень сильным человеком. По утрам голова была тяжелой, но спасала рюмка коньяка. А к ночи все опять повторялось: тайские таблетки у Горбачева появились этой весной, с шахтерских митингов, когда шахтеры решили штурмом брать Кремль.

– Ты куда?

– В туалет.

– Не надо, Миша! Если ты не можешь заснуть, съешь булочку с маком. Любая таблетка отличается от яда только дозой… – Раиса Максимовна встала. – Не дам! – твердо сказала она. Иришка привезла маковые булочки, мак ешь хоть ложками, от мака уснешь!

– Хочу воды.

– Значит, мы пойдем вместе.

– Ну…

– Миша, почему же ты не обратишься к людям? Почему ты не сделаешь, как сделал Алиев в Баку. Ну почему ты такой беспомощный?.. – она вдруг застонала.

Горбачев по-прежнему сидел на краешке кровати со стаканом кефира в руках.

– В России нет народа, Раиса. Запомни это. Люди есть. Народа нет. Те, кто был народ, либо уже разъехались по миру, либо убиты. У тех, кто остался, – хата с краю. Везде одна трусость. Не к кому обращаться.

– Ты хочешь сказать… – Раиса Максимовна вдруг запнулась, – ты… хочешь сказать, теперь с русскими можно делать все что угодно?

– И в хвост, и в гриву. Главное, сначала подсесть им на уши…

– Раньше ты так не говорил, Миша…

– Раньше я это все не видел, хотя я самообучающаяся натура, ты знаешь!.. Если эти… заберут сейчас власть, через полвека у нас будет мертвая страну. Она будет. Но это будет страна хунвейбинов. Главное сейчас – найти механизм, который обеспечил бы хоть какую-то управляемость.

– Миша…

– Я гадок сам себе, – вдруг тихо сказал Горбачев…

Он резко встал и ушел в кабинет. Через десять минут Горбачева соединили по телефону с Президентом Соединенных Штатов. Буш сразу сказал, что он осведомлен о Беловежских решениях и советует «дорогому Горби» оставить все как есть и «не влезать в это дело»…

Так была поставлена последняя точка.

Все знали, что Бушу звонил Ельцин. Но мало кто знает, что через несколько часов Бушу позвонил Горбачев.

Передача власти произошла на редкость спокойно, даже буднично. Первый (и последний) Президент СССР передал Ельцину документы из «особой папки»: секретное соглашение Молотова-Риббентропа о разделе Европы, материалы о расстрелах в Катыни, записку патологоанатома о подлинных причинах смерти Сталина, решение Политбюро по Гагарину, катастрофе под Киржачом и основные документы по «атомному проекту», по бомбе…

Горбачев вручил Ельцину ядерный чемоданчик и пригласил его на обед.

Ельцин подтвердил, что он исполнит просьбу Горбачева: одна из госдач с тремя гектарами земли переходит в его пожизненное пользование, ему будет выделен «Сааб» с мигалкой, машина сопровождения, охрана и врачи.

«Прикрепленных» охранников, поваров и врачей Президент России сократил в десять раз: Михаил Сергеевич просил выделить ему двести человек, Ельцин согласился на двадцать.

Было решено, что Горбачев получит в Москве, на Ленинградском шоссе, большое здание для «Горбачев-фонда».

Здание подбирала дочь, Ирина. Она не постеснялась: две тысячи квадратных метров, вскоре Горбачев откроет там ресторан «Президент», но он прогорит: желающих «откушать у Горбачева» почти не было.

Ельцин обещал, что через неделю, в январе, правительственный авиаотряд выделит Горбачеву спецборт для поездки в Ставрополь, к матери.

Михаил Сергеевич очень просил, чтобы его кабинет в Кремле остался пока за ним; ему хотелось спокойно разобраться с бумагами, вывезти на дачу подарки и личные вещи.

Твердо договорились: торопить Горбачева не будут.

Обедали втроем: кроме Президента России, Горбачев позвал Александра Яковлева.

Ему очень хотелось, чтобы в эту минуту рядом с ним обязательно был кто-то из своих.

Обедали в тишине. Ельцин пытался шутить, но даже у него настроение сейчас было очень скверное. Горбачев запретил предлагать им спиртное.

Заявление Горбачева об отставке записывал Первый канал. Ельцин предложил, чтобы прощание Президента снимала команда Попцова, он недолюбливал Егора Яковлева и презирал Познера, который так хотел быть в «Останкино» самым главным, что не постеснялся прийти с этим к Ельцину, но Горбачев настоял на своем.

Текст указа Президента СССР о собственной отставке лежал перед Михаилом Сергеевичем на столе. Пока телевизионщики ставили зонтики, делали рассеивающий свет и проверяли звук, Егор Яковлев подошел к Горбачеву:

– Михаил Сергеевич, сделаем так: вы скажете все, что хотите сказать, и тут же, в кадре, на глазах у всей страны, подпишете указ.

– Брось, Егор, – махнул рукой Горбачев. – Даже не намекай! Чего церемониться?.. Сейчас подпишу – и все! Без волокиты.

– Как сейчас? – не понял Яковлев.

– Смотри!

Горбачев взял авторучку и поставил под Указом об отставке Президента СССР свою подпись.

Наступила тишина.

– Все, – сказал Горбачев. – Президента у вас больше нет. И СССР нет.

– Ручку дайте, Михаил Сергеевич… – попросил телеоператор.

– На хрена она тебе? – не понял Горбачев.

– На память…

– Да? Бери.

Потом Горбачев быстро, без единого дубля, записал свое заявление:

«Ввиду сложившейся ситуации с образованием Содружества Независимых Государств я прекращаю свою деятельность на посту Президента СССР. Принимаю это решение по принципиальным соображениям.

…Я твердо выступал за самостоятельность, независимость народов, за суверенитет республик.

…События пошли по другому пути.

…Убежден, что решения подобного масштаба должны были бы приниматься на основе народного волеизъявления.

…Я покидаю свой пост с тревогой. Но и с надеждой, с верой в вас, вашу мудрость и силу духа. Мы – наследники великой цивилизации, и сейчас от всех и каждого зависит, чтобы она возродилась к новой, современной и достойной, жизни…»

Телевизионщики аплодировали.

Вместе с Александром Яковлевым он быстро вернулся в свой кабинет, теперь уже – его бывший кабинет.

Горбачев не выдержал – скинул пиджак и упал на диван:

– Вот так, Саша… Вот так…

– Ну… ничего, ничего… – утешал Яковлев.

По лицу Горбачева текли слезы.

– Как же это все случилось, – а, Саша?

– Э, Михаил Сергеевич… если бы знать, если бы знать…

Тихо, в полнойтемноте, над Кремлем был спущен государственный флаг Советского Союза. Свет погасили специально, чтобы никто не видел, как спускается флаг.

25 декабря, 19 часов 38 минут. Кремль погрузился в темноту.

Торжественный момент.

Через двадцать минут над Кремлем так же тихо, так же в полной темноте был поднят флаг Российской Федерации

Вечером, когда Михаил Сергеевич был в машине, ехал на дачу, позвонил Андрей Грачев, пресс-секретарь экс-президента СССР:

– Ельцин передает, что у правительства России нет возможности выделить вам борт на Ставрополь…

Один Президент пьет как сапожник и заживо – пьяный – давит людей на улицах.

Другой Президент собирает кожаные обложки от исписанных блокнотов и заготавливает – на черный день – колбасу и коньяки.

Эй, Россия… Россия Петра Великого, Россия Минина и Пожарского, Суворова и Кутузова, Ушакова и Нахимова, Россия Пушкина, Лермонтова, Достоевского, Льва Толстого, Блока, Ахматовой, Чайковского, Мусоргского, Кулибина и Менделеева, – Россия, ты как оказалась в этих руках?

После пьянки в Беловежье никто, ни один человек не вышел на улицу.

Коммунисты – молчали, интеллигенция – молчала, полководцы – молчали. А ведь были живы Раушенбах, Уткин, Лихачев, Надирадзе, Ульянов, Шумаков, Лозино-Лозинский, Бункин, Новожилов, Плисецкая, Свиридов, Ефремов, Черток – тысячи (тысячи!) выдающихся советских людей.

Куда же ты делась, Россия, ведь сразу начнутся войны, которых просто не может быть; да разве можно было бы представить, что когда-нибудь Россия будет воевать с Украиной, с Грузией, что насмерть расколется Молдавия, что маленький Таджикистан из-за внутренних конфликтов потеряет миллион человек…

Один пьет, другой заготавливает деликатесы…

Россия – ты каждому из нас, каждому… из нас обязана сегодня своим концом.

Победы видны. Победы всегда видны. Конец – редко виден, совсем редко, он может быть бесконечным, но это конец.

Утром, едва Горбачев проснулся, новый звонок из Кремля, из его приемной:

– Михаил Сергеевич, в восемь двадцать у нас появились Ельцин, Хасбулатов и Бурбулис. Отобрали ключи от вашего кабинета и вошли…

– Что сделали?..

– Сидят у вас в кабинете, Михаил Сергеевич. Похоже, выпивают. Ельцин сказал, что здесь, в приемной, мы больше не нужны и можем… на все четыре стороны… Бурбулис попросил принести конфеты…

– Какие конфеты?

– Они там виски пьют, Михаил Сергеевич. За вашим столом.

– Правда, что ли?.. – не поверил Горбачев.

– Отмечают, – доложил секретарь.

Руководители Российской Федерации действительно принесли с собой большую бутылку виски и распили ее – под конфеты – за рабочим столом Президента несуществующей страны.

«Пир зверей!» – махнул рукой Горбачев.