Текст книги "Русский ад. Книга первая"

3

– Олеш, Олеш, а доллар с двумя «л» пишется… аль как? – приставал Егорка.

– Эк-ка!.. Почем я знаю! – огрызнулся Олеша, щуплый мужичонка лет сорока, сильно помятый, находившийся как раз у той самой черты, которая и отделяет человека от полнейшего скотства.

– А ты его видал, доллар-то?

– Видал, ага.

– А где видал?

– У Кольки.

– За бутыль Колька отдаст, как считашь?

– Ты че, сдурел? Доллар – он же деньга? Су-урьезная, однако! Ну а припрет паскуду, то отдаст, че ж не отдать-то…

Бревно попалось не тяжелое, но вредное – елозило по плечу. Бывают бревна хорошие, добрые, на плече сидят, будто влитые. А это ходуном ходит, как пила, сучки в ватник лезут, колются, заразы, но ватник казенный, не жалко, а вот идти вязко.

Егорка вздохнул: здесь, в Ачинске, он уж лет двадцать, поди, а к снегу, к морозам так и не привык.

Конец октября, а снег-то какой: утонуть можно, свалишься в сугроб – люди пройдут, не заметят…

Олеша хитрый, у него за пазухой офицерская фляга с брагой, так ведь удавится, если угостит, во человек!

Водка в магазине пятьдесят семь рублев: это что ж в стране деется?

Вчера по телевизору негра показывали: у них, говорят, в Африке, чистая елдоматина: как только коммунисты к власти приходят, сразу исчезают бананы.

Интересно, а как в Эфиепах африканских с водкой? В Ачинске бананов сейчас – выше крыши. Олеша брехал, складов не хватает, так бананы, шоб не сгнили, по моргам распихали, им же холодильник нужен… А что, трупы будут не в обиде. – Вот черт: бананов – прорва, а водка – пятьдесят семь рублев; Ельцина за одно это убить мало! Наш Иван Михайлович, директор, как Ельцина увидел, сразу сказал: беда будет. Вы, говорит, присмотритесь, у него под физию жопа переделана, это ж как сатанинский знак!

Все видит, все, Иван Михайлович, потому что – умный. А еще, стрелок хороший, на охоте от него не только утка, но и глухарь не увернется; нет подлее птицы, чем глухарь!

Осенью, правда, чуть беда не вышла: отправился Иван Михайлович браконьерить, сетки на Чулым ставить, а с ночи, видать, подморозило, «газик» его закрутился-и в овраг…

Бог спас. Бережет Бог начальство! Странно все-таки: Сибирь есть Сибирь, холод собачий, а люди здесь до ста лет живут.

Директор Ачинского глинозема Иван Михайлович Чуприянов был для Егорки главнейшим человеком в Красноярском крае.

«Можа, Ельцин и не дурак, конечно, – размышлял Егорка, – но почему тогда в лабазах сейчас все так дорого? Ты где, Ельцин? Не можешь цены подрубить, как подрубал их товарищ Сталин? Так не упрямьси, сгоняй к людям, побачкайся! Простой человек завсегда что-то из опыта тебе подскажет, потому как живет без затей, из вашей же Москвы-то Сибирь, поди, не разглядеть…»

– Хва! – Олеша остановился. – Перекур! Скоко еще надрываться?

Бревно упало на землю.

«Горбатый хоть и фуфлогон, а все-таки жаль его, – по думал Егорка. – Да и Раису жаль, красивая баба. Сильнее его будет. Шибко сильнее, у нее ж за улыбкой стальные зубы! А Горбатому прежде чем свое крутить, с водкой бороться, надо было сначала полюбиться народу. Много надо, што ль? Приехал бы сюда, в Ачинск, выволок бы полевую кухню с кашей Рыжкову на шею таз с маслом повесил, сам бы фартук надел и черпак взял.

Хрясь кашу в тарелку, а Рыжков масла в нее – бух!

В-во! Царь бы был, народ бы ему сапоги лизал!»

Главное для народа – это отношение. Вон Леонид Ильич – он народ уважал, так до сих пор в памяти!

Народ-то у нас недолюбленный. И большинство людей поэтому всю жизнь, как дети.

Трудно понять, что ли?»

– А Михалыч-то… придет, аль как? – Олеша крутил папироску. – Суббота… все ж, праздник ноне…

Иван Михайлович снарядил Егорку с Олешей срубить баньку: старая сгорела еще в августе.

О баньке болтали разное: вроде бы и девок туда привозили из Красноярска, голые бултыхались… Но как людям-то верить, они теперь как собаки, не приведи бог – война, в окопы уже никого не затащ-щишь, все сейчас бздюхи, все…

– Ты че, Олеш?

– Я сча приду.

– Здесь хлебай, я отвернусь, – взорвался Егорка. – Че от меня бегать-то?

– А со мной бушь?

Егорка аж рот открыл…

– Нето нальешь?..

– Пятеру давай – и налью, – твердо сказал Олеша.

Он медленно, с достоинством, вытащил из рукава ватника четвертак самогонки.

– Пятеру! Где ее взять, пятеру-то!.. – вздохнул Егорка. – Па пятеру положен стакан с четвертью – понял? А у тебя тут с наперсток.

– Ну, звиняй! – И Олеша всадил в себя всю самогонку сразу.

– Не сожри брансбоит-то, – посоветовал Егорка. – Эх, босява!

И он махнул в сердцах рукой.

Говорить Олеша не мог, раздалось мычание, глотка у Олеши и в самом деле работала сейчас, как насос.

Весной Олешу еле откачали. Приехал он в Овсянку к теще: старуха почти год зазывала Олешу поставить ей забор. А бутылки, чтоб отметить приезд, не нашлось. Промаялся Олеша до обеда, потом схватил тазик, развел дихлофос, да еще и теще плеснул, не пожадничал, родная все ж!

Бабка склеила ласты прямо за столом. А Олеша выжил, оклемался, но желудок (почти весь) ему отрезали, хотя водку хлебает, ничего!

Только для водки, наверное, желудок-то и не нужен, водка сразу по телу идет – свободно и гордо. – Ну хорошо, Ачинск – место гиблое, здесь без водки – гниляк, но другие, спрашивается, в других-то городах, с чего пьют?..

Наташка, жена Егорки, прежде, как Новый год, так орала, пьяная, что Егорка – сволочь и борзота, хотя бил он Наташку в редчайших случаях.

Ельцин, Ельцин… не в свои сани сел человек, это ж видно…

А кто, спрашивается, сказал Наташке, что она должна быть счастлива?

– Зря ты, Олеша… – Егорка поднялся, – папа Иван явится… по обычаю и нальет, че ж свое перевошь… аль не жалко?

Олеша сидел на бревне, улыбаясь от дури.

– Ну, потопали, что ль, ветерок!

– Ага…

Они подняли бревно, подставили плечи и медленно пошли по дороге, по снегу…

…Не только в Ачинске, нет, на всей Красноярщине не найти таких плотников, как Егорка и Олеша. Нет таких, и все тут! Дерево людей любит, руки, а руки у них – золотые! Если спросить Егорку, больше всего он уважал осину. 11п ней, между прочим, на осине, войну выиграли; не было у немцев таких блиндажей, как у нас, строить не умели, вот и мерзли, псы бесовские, да и поделом им!..

Холод, холод-то нынче какой! В Абакане, говорят, морозы сейчас злее, чем в Норильске. Спятила природа, из-за коммунистов спятила, ведь никто так не заколебал Красноярщину, как товарищ Федирко, главный местный секретарь. ГЭС через Енисей построили, тысячи гектаров болотом стали. Климат стал влажный, противный, сорок видов трав и растений просто исчезли, а волки, медведи и даже белки – все сейчас с порчей, все больные; медведь зимой по заимкам шарится, поближе к человеку жмется, потому как не может медведь жить на болоте, жрать ему стало нечего, вон как!

– Устал я… – протянул вдруг Олеша и скинул осину с плеча.

Перебрал, гад, шатается, – интересно, что же он пил.

– Перекур!

– Пошли, говорю… задрыга!

– Ну, пойдем, пойдем…

Олеша легко (откуда вдруг силы взялись?) закинул бревно на плечо. Егорка взял бревно с другого конца и медленно пошел за Олешей – шаг в шаг.

– Смотри… Алке-то за пятьдесят небось, а как выглядит, стерва…

– Какой Алке? – удивился Олеша.

– Да Пугачихе… Какудаетси только… не пойму…

– А че тут не ясно? – не понял Олеша. – Всю жизнь на воле, хавает один центряк: масло, маргарин, ананасы и все с рынка небось…

Они медленно шли друг за другом.

– Здорово, ешкин кот!

Директорская «Волга» стояла в воротах. Собиралась въехать, но не успела, наверное.

Чуприянов улыбнулся. В «Волге» рядом с шофером сидел плотный широкоплечий мужчина с чуть помятым лицом, сразу видно – не местный.

– Здравия желаем, – Олеша снял шапку.

– Здоров! – кивнул Чуприянов.

– Здрассте… – Егорка стоял как вкопанный.

Чуприянов построил дачу себе на отшибе, почти в лесу. Кто ж знал, что пройдет лет пять-семь и красноярский «Шинник», завод со связями, заберет этот лес поддачи?..

– А за осинку, мисюк, можно и в глаз получить, – сощурился Чуприянов. – Веришь?..

– Так деревяшки ж нет, – удивился Егорка. – Вся деревяшка, Михалыч, еще в пятницу вышла… А эта на полати пойдет, любо! Осинка-то мохнорылая… не осинка, а меруха, все равно рухнет…

– Тебе, брат, можно быть дураком… – Чуприянов протянул Егорке руку, потом так же, за руку, поздоровался с Оле – шей, – грех, конечно, но ладно! А меня, родной, не срами, еще раз поймаю тебя с контрабандой, сразу тебя Гринпису сдам. Тебе там такую жопию организуют – мало не покажется…

Егорка опешил.

– Так его ж пристрелили вроде…

– Пристрелили, милый, Грингаута, начальника милиции… И не пристрелили, а погиб Грингаут смертью храбрых. А Гринпис будет для тебя страшнее, чем милиция. Точно тебе говорю!

Подполковник Грингаут, начальник местного ОВД, погиб в неравной схватке с браконьерами: поехал на «стрелку» за долей, а получил – из кустов – две пули в лоб.

Человек в «Волге» тихо засмеялся. Он смеялся так, будто стеснялся своего смеха.

– Вот, ешкин кот, работнички… На хрена мне такие? А, Николай Яковлевич?

Чуприянов то ли шутил, то ли действительно извинялся перед своим гостем.

– Только в лесу эта осинка и впрямь не нужна, – возразил Николай Яковлевич. – Вот мужички и стараются. Сгниет же на корню!

Чуприянов упрямо замотал головой:

– Все равно засопливлю! Неохочи работать! Когда команды нет, а осинка срублена, это бардак…

Стакан не получат.

Егорка обмер: это он предложил рубануть осину, – Олеша, вон, уже косится, значит жди и от него тумаков.

– Нет, это жестоко, – опять засмеялся тот, кого звали Николай Яковлевич.

– Очень жестоко, – подтвердил Олеша.

Егорка тоже хотел что-то сказать, но не успел, Чуприянов повернулся прямо к нему.

– Кукурузь осинку обратно в лес, – приказал он, открывая «Волгу». – На сегодня есть работа?

– Как не быть, всегда есть…

– Вот и давайте, – Чуприянов хлопнул дверцей машины. – Потом поговорим.

«Волга» медленно въехала в ворота усадьбы.

Чуприяновский дом был очень похож на купеческий: крепкий, огромный; такой дом сто лет простоит, и ничего ему не сделается; хозяева, это видно сразу, любят дом, в котором они живут.

– Значит, Ельцин так и не понял, что Россия – крестьянская страна… – Чуприянов снял шапку, расстегнул дубленку и спокойно, не торопясь, продолжал только что прерванный разговор.

В нем была та глубокая русская основательность, неторопливость, которые с первого взгляда вызывают уважение.

– Кто его знает, Иван Михайлович, что он понял, что нет… Он же – ускользающий человек, этот Ельцин. Как и Михаил Сергеевич, кстати, они ведь очень похожи друг на друга, между прочим! Помню, в Тольятти, перед рабочими, Горбачев торжественно объявляет: в двухтысячном году Советский Союз создаст лучший в мире автомобиль. «Это как, Михаил Сергеевич, спрашиваю его уже под вечер. Откуда он возьмется? Лучший в мире – это двадцать-тридцать современнейших заводов в цепочке, их же построить еще надо, рабочих вырастить, инженеров…» – «А, Микола, политик без популизма, – засмеялся Горбачев, – это не политик!»

Вот дословно… я запомнил. А у нас, между прочим, сто процентов образованная страна. И ложь народ хорошо чувствует. Забываем об этом? Почему забываем, кто скажет?..

Они медленно прошли в гостиную и сразу сели за стол.

– Скажите, Иван Михайлович, дорогой, где может быть рай в стане, где пять из семи смертных грехов – это сам жизни страны? Как выдумаете?

– Но, с другой стороны, – возразил Чуприянов, – Янгель построил же «Воеводу», а Лозино-Лозинский – «Буран»? На подходе рельсотрон, ничего?

Чуприянов располагал к себе, видно было, что мужик он открытый.

– Грибочки, Николай Яковлевич… – Чуприянов протянул ему большую миску с рыжиками.

– Спасибо, с удовольствием.

– На здоровье!

Разговор был какой-то рваный, его нити рвались, но поговорить им хотелось.

– Сталин, – вздохнул гость из Москвы, – заставил работать на ВПК всю страну. Каждый день Сталин готовился к войне. Да он и сам бы ее начал, как с Финляндией, что ж было Гитлера ждать?

А Гитлер опередил. Решение принял после Молотова, его визита в Берлин, потому что Сталин (устами Молотова) поставил ряд совершенно невыполнимых условий по отношению к Финляндии, Прибалтике и Румынии.

– Вот как?

– Да, читайте допросы Кейтеля, ему можно верить. Зачем нужна дипломатия, провоцирующая войну? Как все самоуверенные кавказцы, Сталин совершал невероятные глупости. Отсюда – катастрофа 41-го года, хотя в первый день войны мы уничтожили, между прочим, более 400 немецких самолетов. Не знали? И я не знал. 22 июня мы столько сбили немцев, сколько никогда потом, вплоть до мая 45-го, не сбивали. Какой подъем был! Сегодня даже представить невозможно. Но именно потому, что все силы тогда были брошены на оборонку, у нас не было нормальных тракторов. Не было, Иван Михайлович! Танки были, тракторов нет. И весь космос, кстати, строился как военный. Первый пуск, кстати, был с подводной лодки. Стрелял Королев, потом подрос Макеев, его ученик…

В доме жарко топилась огромная печь. Стол, накрытым на двоих, изнывал от разносолов. У печки хлопотала стройная, высокая, но некрасивая девочка.

– Катя, моя дочь, – потеплел Чуприянов. – Знакомься, Катюха. Академик Петраков. Из Москвы. Слышала о таком?

– Николай Яковлевич, – стушевался Петраков, протягивая руку.

– А клюква где? – Чуприянов по-хозяйски оглядел стол.

– Где ж ей быть, па, как не в холодильнике?

По улыбке, вдруг осветившей ее лицо, Петраков понял, что Катя ужасно любит отца.

«Клюквой» оказалась водка, настоянная на ягодах.

– А вот, возвращаясь к Горбачеву, другой пример, – неторопливо продолжил Петраков.

Ему очень хотелось поговорить, причем по душам, совершенно открыто, да и обед обещал быть знатным: на костре во дворе, рядом с большой белой собакой, спавшей, похоже, с самого утра, в огромной, похожей на ведро, кастрюльке варилась уха. Рыбка лежала рядом, на столике, – Катюха вот-вот бросит ее в кастрюльку.

– 86-й, Иван Михайлович, – продолжал Петраков. – Целиноград. Доказываем Горбачеву: если хлеб стоит 12 копеек батон, селянин будет кормить скотину хлебом; силос и комбикорма в два раза дороже.

Но хлеб-то мы за доллары покупаем в Канаде! До того дошла страна, что уходит на зерно миллиард долларов. В год! И Яковлев, помню, Александр Николаевич вписал Горбачеву в доклад небольшой, аргументированный абзац: цены надо поднять на шесть копеек за булку!

Михаил Сергеевич – у микрофона, народ его приветствует, перестройка, про шесть копеек – ни гу-гу.

Исчез абзац, будто корова слизала!

Мы – к Горбачеву. Как так, Михаил Сергеевич?! Народ в деревнях скотину хлебом кормит, а мы – миллиард за зерно!

Молчит Горбачев. Вроде как нас не слышит. Яковлев наступает, я наступаю… И вдруг Раиса Максимовна… она всегда как бы выпевала слова: А-александр Николаевич, Нико-о-лай Яковлевич… не может же Михаил Сергеевич войти в историю… как Генеральный секретарь, который повысил цены на хлеб…

– Во баба! – вырвалось у Чуприянова. – Нельзя ж стране жить женским умом!

Петраков согласно кивнул головой и подождал, пока Чуприянов нальет рюмки.

«Клюква» сверкала как сверкают на солнце рубины.

– Ну что ж… – Чуприянов разлил водку. – Понеслись, выходит? Я, Николай Яковлевич, приказал Катюхе на закуску всегда подавать горячую картошечку. Чтоб помнили все, кто мы и откуда, из каких краев…

Чуприянов улыбнулся – широко, по-русски…

– Я думаю, Андропов судил о Горбачеве исключительно по Раисе Максимовне, – продолжал Петраков, отправив в рот сразу несколько рыжиков. – Глядел на нее и думал – вот она, новая, нормальная Россия! Умнейшая женщина, между прочим. А Андропов замкнут, скрывает от всех одиночество, если улыбается – то через силу, как-то вымученно, от одиночества сочиняет стихи… – заметил Петраков. – Вы читали его стихи?

– Где? Где бы я их читал?

– Ледяное одиночество, – Петраков потянулся за солеными огурцами.

– Так вот кому, значит, мы всем обязаны! Раисе Максимовне…

Чуприянов любил разговоры о политике, но когда речь заходила наконец о политике, у него сразу пропадал аппетит.

– Михаилом Сергеевичем – безусловно, – подхватил Петраков. – А Горбачев в какой-то момент просто сорвался с резьбы и вертелся уже сам по себе… Ну а картошка – это великолепно, Иван Михайлович, – поддержал его Петра ков. – Я, например, без драников жить не могу! Но только на сметане, не на масле!

Ничто так не сокращает жизнь, как ожидание первой рюмки.

– Ваше здоровье, Иван Михайлович!

– Ваше! – с удовольствием откликнулся Чуприянов.

«Клюква» прошла божественно.

Катя действительно принесла тарелку с дымящейся картошкой, присыпанной какой-то травкой.

– Мыкогдапитьсадимся, такоеощущение, чтонапоминкахсидим… – вдруг сказал Чуприянов. – Я о своих, о красноярских. Саша Кузнецов, Герой Соцтруда, Гуполов – ракетчик, Трушевич. Руководящий состав. Мы сто лет знаем друг друга и знаем цену друг друга. Пьем сейчас молча, потому как все слова уже сказаны. Вот Ельцин, – да? Правит так, будто саблей рубит. Так он и рынок ввел. Будто саблей.

– Родина – это те, кто вокруг нас, Иван Михайлович… – Петраков потянулся за огурчиком и с удовольствием закусил. – Родина – это те, кто вокруг нас, – повторил он, – все остальное, Иван Михайлович, либо легенды, либо фантазии.

– И что? – насторожился Чуприянов.

– Те, кто выскочил вперед, приведут тех, кто похож на них. Умный – умных. Дебил – дебилов. Если некто Беляев, друг Чубайса, в Питере объекты ЖКХ (их сотни) приватизирует по телефонному справочнику… не по здравому смыслу, по телефонной книге… это о чем говорит?..

– Да… – задумался Чуприянов. – Страшные вещи… говорите… – И он потянулся за рюмкой.

– С кооперативов все началось, – усмехнулся Петраков. – Страну-то… а, Иван Михайлович, дорогой мой человек, разве не директоры развалили? Нет? Что вы на это скажете?

Самый вороватый народ оказался… наши директора! Медь хуже Егорки с его осиной, – верно?

– У меня в Ачинске кооперативов не было, – нахмурился Чуприянов.

Они, видно, хорошо поговорили еще дорогой. Чуприянов был в Красноярске на экономической конференции (пустое дело эти конференции, трата времени), остался в городе на ночь, а утром, за завтраком, пригласил Петракова в гости: самолет в Москву улетает поздно вечером, программа для участников конференции составлена по-идиотски, весь день – посещение каких-то спортивных школ, детских садов и т. д.

Нет уж, – знатная уха в деревне, из свежайшей рыбки, это лучше!

Академик Российской академии наук Николай Яковлевич Петраков был абсолютно прав.

Развал Советского Союза начался именно с кооперативов.

1988 год оказался так же страшен для Советского Союза, как и 1941-й, хотя подлинный масштаб этой трагедии открылся не сразу, пожалуй – только сейчас, в 1992-м, когда самого государства – Советского Союза – уже нет.

– 88-й, – невозмутимо продолжал Петраков, – закон «О кооперации». Детище Николая Ивановича Рыжкова. Рынок по-советски, хотя самые первые кооперативы появились чуть раньше, в 87-м.

Все предприятия Советского Союза, все его заводы и комбинаты получают право создавать на своей территории кооперативы. Зачем? По сути – это еще один цех, только частный, но все ресурсы, необходимые для его работы, государство выделяет бесплатно.

От щедрот душевных.

Любые ресурсы.

Даже золото.

Или алюминий, который на мировых рынках ценится сейчас почти как золото.

– Я когда узнал – обмер, – вздохнул Чуприянов. – Поверить не мог. Думал, провокация.

– Понимаю… – Петраков выпил рюмку и тут же, сам, налил себе новую. – Какое чудо, да? Какой родник: государство выделяет тебе, частнику, алюминий, золото… да что угодно, ты выпускаешь какую-то продукцию, продаешь товар, но денежки – уже себе, государству – только налоги! (Их, кстати, никто не поднимал.) В самом деле, откуда еще, из каких родников, им, кооперативам, воду черпать? Разве в СССР могут быть какие-то другие варианты?

Огромные закрома Родины – к услугам частников. Берите, не жалко! Родина у нас богатая. «Живой утолок» – кооперативы! – среди проклятых ржавых железок советских заводов.

Рыжков убежден: так мы, страна, получим новые кадры. И – современное качество продукции, ибо частник лично заинтересован сделать лучше, чем государство, то есть – он, Рыжков.

– Он дурак? Или негодяй? А, Николай Яковлевич? Ответьте!

– Отвечаю. Рыжков отлично разбирался в организации производства, которое в советской системе все время путали с экономикой. В рынке он вообще ничего не понимал. Его дурили специалисты «Госстроя», самого рыночного из ведомств («бригадный подряд», «хозрасчет» и т. д.). Вот они твердо знали, что хотели. А Рыжковым прикрывались, как ширмой.

Самое главное, будет обновлен весь производственный процесс.

– Понимаю, – кивал Чуприянов. – В стране дураков легче сделать революцию!..

Они чокнулись и выпили.

– Именно так, – поддержал его Петраков. – Но Рыжков, самый примитивный премьер Советского Союза (а у Горбачева каждое кадровое назначение хуже предыдущего), не останавливается: сначала кооперативы получают в руки государственные ресурсы, включая нефть… – Николай Яковлевич потянулся за картошкой. – А затем Рыжков вдруг дарует кооперативам право свободно проводить… – что? Правильно, экспортные операции!

Об этом, похоже, Чуприянов не знал.

– Помните: Собчак в клетчатом пиджачке, крик… галдеж, – восемь списанных танков в порту Новороссийска кооператив «Ант» продал куда-то за границу, во главе «Анта» – отставной полковник КГБ Ряшенцев… по-моему, – было такое?

А через год, Иван Михайлович, товарищ Ряшенцев загнется в Лос-Анджелесе от неизвестного яда. На руках моего приятеля, профессора Володи Зельмана. Кто отравил? Кто-то из Москвы. Приехал человек, они поужинали – и все! Нет больше Ряшенцева.

Там, в Новороссийске, КГБ СССР наглядно показал обществу, что есть рыжковские кооперативы и к чему это приведет…

Провокация? Да, конечно. Удар не только по кооперативам, но и лично по Рыжкову.

Так, кстати, и Михаил Сергеевич объяснял… в нашем узком кругу…

Комитет продемонстрировал, что эти сукины дети, кооператоры, грабят страну… но кто тогда слушал КГБ и Крючкова, – верно?

Самое главное: Рыжков и Совмин настаивают, чтобы у кооператоров, то бишь у директоров, появились бы собственные фирмы-филиалы, фирмы-партнеры…

Где? Как где? За рубежом, естественно!

– Правду сказать? – Чуприянов опять разлил «клюковку».

– Я б пока… прочухал Рыжкова, уважаемый Николай Яковлевич, прошел бы и 88-й с бубенчиком, и 89-й… – сто процентов! Тугие мы, в тайге живем. Потому и народ у нас тут звероподобный. А на самом деле, дорогой Николай Яковлевич, это мы только сейчас расслабились, а тогда, при Рыжкове, все дерьмом исходили от злости, но ругался каждый молча, а вслух… вслух мы все молчали.

Петраков задумчиво что-то искал вилкой в своей тарелке.

– Я вот о чем думаю, Иван Михайлович. – Он вдруг поднял лицо и поправил очки. – В 70-е Советский Союз сам, полностью, производил все, что нужно и стране, и человеку для жизни! От «Союзов» и ракетоносцев, до бюстгальтеров и трусов. Рыжков неплохо разбирался в экономике, но именно он принимает те решения, которые полностью развалили основные отрасли промышленности.

Плюс – единую финансовую систему страны. Вместе с кооперативами появляются первые частные банки… – зачем? Горя много, а ума по-прежнему нет? Я вот не уверен. Таких ошибок не бывает.

– Вы… о чем? – изумился Чуприянов. – Вы…

– Да. Это не ошибки. Кто вел Рыжкова? Так целенаправленно? Сам шел? Куда ему! Он же всех боится. И чуть что – плачет. Кто его вел? Какие силы? Смену Горбачеву готовили? А потом, когда у Рыжкова случился инфаркт, подняли другого человека, Бориса Ельцина? Вот это мне бы понять…

Чуприянов молчал.

– Схема-то не «рыжковская», – верно? Хотели как в Китае?

– Ну…

– Так в Китае – не так. Весь рынок в Китае под контролем компартии. Он ведь в каждой стране разный, рынок-то… В Японии – один. В Германии – другой. В Китае – третий.

Что-то похоже? Что-то да. А что-то – совсем нет.

Только Рыжков у нас и его личная перестройка – это из серии «она – то актриса, то секретарша…». Кооперативы это предтеча всего развала. Под видом реформ. Тихо-тихо предприятия Советского Союза освобождаются от важнейших обязательств перед государством…

– Согласен… – кивнул Чуприянов.

– …важнейших, Иван Михайлович… – Петраков говорил как бы с самим собой, – заводы незаметно для общества… уходят. Хорошо, пусть не полностью, частично, но – и частные руки; границы сбыта распахнуты, поэтому эшелоны идут за рубеж, а резервы выделяются бесплатно…

Странно, но за разговором и Петраков, и Чуприянов как-то забыли, что они – за обеденным столом.

Даже о «клюковке» забыли.

– Помните в «Гамлете», Иван Михайлович: «он поднял руку на мать…». Родина-мать, да? Нельзя поднимать руку на мать. Так подняли же!

Рыжков подмахнул – за неделю – аж двадцать актов, отменяющих монополию государства на внешнеэкономическую деятельность!

– Е-о-шкин кот, – Чуприянов откинулся на стуле и пристально смотрел на Петракова.

– Вот как старался!

– Спешил?

– Я ведь не поленился, – Петраков говорил все громче и громче, – и подсчитал! За первые четыре недели кооперативы регистрируются на семистах сорока заводах Советского Союза, включая «Уралмаш», «Ижорсталь» и другие гиганты… А? Как?! «Уралмаш», кстати, «родина» Рыжкова…

– Ешкин кот… – опять протянул Чуприянов и потянулся за «клюковкой». – Выпьем?

– С удовольствием, Иван Михайлович…

За большим окном в горнице то ли хмурилось, то ли темнело – не понятно.

Петраков и Чуприянов совершенно не знали друг друга. Да и где же им было встречаться? Но об Ачинском глиноземе Николай Яковлевич слышал много интересного: комбинат – огромный, при советской власти трудились здесь девятнадцать тысяч человек. Сейчас – десять тысяч. Упали объемы; там, в Москве, кто-то решил, что новозеландский глинозем лучше, намного богаче, чем свой родной, ачинский.

Хороший повод оставить людей без работы.

Из всех экономистов России академик Петраков был одним из самых ярких.

Чуприянов бережно, не торопясь, разлил водку.

– Акто во главе… да, благодарю вас, благодарю… Иван Михайлович… Кто возглавил кооперативы, – продолжал Петраков. – Есть, Иван Михайлович, старый анекдот! В Баку приезжает комиссия из Москвы. Проверяет гражданскую оборону. Самый главный товарищ по гражданской обороне сидит за столом и пьет чай.

– Доложите обстановку, – требует комиссия.

А он гостеприимно так:

– Садитесь, пожалуйста, гости дорогие, чай будем пить, покушаем, потом все доложим, покажем…

Те возмущаются:

– Вы в каком виде, товарищ? Где противогазы? Где спецкостюмы? Куда делись?

– Э, – говорит, – гости дорогие, рыбалка у нас была большая, на осетра в лиман ходили, а там гнус разный, вот спецкостюмы и пригодились…

– А если, товарищ, завтра атомный взрыв? Атака газовая?

– Ой, слушай! На весь мир опозоримся, брат… точно тебе говорю…

Вот и опозорились, Иван Михайлович, наши начальники. Стыд-то сразу пропал. Кооперативы возглавили жены и старшие дети директоров заводов, родственники секретарей обкомов и облисполкомов, руководителей спецслужб на местах, прежде всего – КГБ, они ж у нас… самые быстрые, эти наследники Дзержинского, грубияны с золотым сердцем…

– А у меня Катюха… смирно дома сидела, – улыбнулся Чуприянов. – Женихов ждала. Вдруг посватается кто? Потому как все мы здесь недотепы…

– Понимаю, – кивнул головой Петраков. – Понимаю!

О присутствующих – правду и ничего, кроме правды, то есть – только хорошее.

– Спасибо!

– Тем более – под уху с «клюковкой»… А вот близкий мой приятель, директор Нижегородского машиностроительного завода, кинул на кооператив (на «волну», как опытные люди говорят) свою жену. Учителя словесности старших классов. Выпускать газовые установки. И какие!

– Послушайте, – Чуприянов мял руками лоб, – но Китай, между прочим, именно так при Дэн Сяопине выползал из застоя, Николай Яковлевич! Средний доход крестьянина и Китае был 8 долларов в год. В год, – я не оговорился! – Сначала – швейные машинки. Потом что-то другое. Как иначе-то? Все через частников.

– Да. Только без права гнать товар за рубеж, – возразил Петраков. – И без права оставлять за рубежом выручку. Атак ведь все в офшорах оказалось. Разве нет? Офшоры-то при Рыжкове начались!

…Со стороны он был похож на большого ребенка: Николай Яковлевич все время поправлял очки, сползавшие на нос, и растерянно (в этом тоже было что-то детское) озирался по сторонам.

– Кооперативы Китая, дорогой Иван Михайлович, создавали конкуренцию исключительно в своей стране. А Рыжков при абсолютно беспомощном уже тогда КГБ работал – по факту – только на заграницу. Правильный шаг в ложном направлении, одним словом! Борис Николаевич, кстати, сейчас тоже вовсю заигрывает с Китаем.

Втихаря подкармливает его нашей земелькой, вот-вот отдаст Китаю Тарабаров, государственная граница тогда просто через Хабаровск пройдет, для друзей Борису Николаевичу ничего не жаль, он же широкий, Ельцин, особенно если поддаст, хотя Китай – он же как фальшивая монета, в любую минуту может подвести…

– А Ельцин, значит, пьет? Не брешут люди.

– Тяжело больной человек. В любом отношении.

– Выбрала Россия!

– Выбрала. Одного человека – Президента – и то выбрать не можем.

– Ну, почему же? Инвалиды выбрали инвалида.

– …а директора, Иван Михайлович, оказались… как те же российские помещики! Я летел в Красноярск и наткнулся в книжке на Царский манифест 1861 года. Интересное чтение, доложу! Что такое крепостное право? Желание царя закрепить крестьян на их землях. Иначе Сибирь была бы пуста. И севера. Рыба, Иван Михайлович, ищет где глубже, а человек где лучше; все подались бы в южные края…

Чуприянов слушал с большим интересом. Крепостное право как совершенно необходимая – в условиях России – вещь: прежде он как-то не думал об этом.

– И вдруг, – продолжал Петраков, – царь отменяет крепостное право. Страшнейший удар по самодержавию, между прочим! Я, – Петраков полез в боковой карман пиджака, – выписал для себя, послушайте, что царь сказал: «…Права помещиков были доныне обширны и не определены с точностью законом, место которого заступали предание, обычай и добрая воля помещика. В лучших случаях из сего происходи ли добрые патриархальные отношения искренней правдивой попечительности и благотворительности помещика и добродушного повиновения крестьян. Но при уменьшении простоты нравов, при умножении разнообразия отношений, при уменьшении непосредственных отеческих отношений помещиков к крестьянам, при впадении иногда помещичьих прав в руки людей, ищущих только собственной выгоды, добрые отношения ослабевали, и открывался путь к произволу, отяготительному для крестьян и неблагоприятному для их благосостояния…»

Иван Михайлович, – Петраков остановился, – такая картина вам ничего не напоминает? Или разница в том, что в 1861-м было освобождение от крепостничества, сейчас, в 1992-м, все наоборот, – новое крепостничество, полная зависимость от доллара, от нефти… – я… я не прав?