Текст книги "Русский ад. Книга первая"

37

Наталья Дмитриевна села за руль.

– Только не быстро, – попросил Александр Исаевич. – Когда быстро, впечатления разлетаются. Мы не по надобности едем, зачем нам быстро…

Александр Исаевич всегда волновался, если скорость автомобиля была больше сорока километров в час.

Его враг, главный идеолог Советского Союза Михаил Андреевич Суслов передвигался только со скоростью тридцать километров в час. Даже если спешил. Суслову на «ЗИЛ» поставили (спецзаказ!) двигатель, как от «Запорожца», ибо зиловский мотор не мог выдавать тридцать километров в час, это для «ЗИЛа» слишком мало…

«Береженого бог бережет», – напоминал товарищ Суслов.

Всем!

Двое русских не любили быстрой езды: выдающийся писатель и выдающийся коммунист. Два врага, схлестнувшихся – насмерть – сразу после «Ивана Денисовича»… Солженицыну повезло. Суслов, «жердь с головою робота», как он назвал его однажды (Берия, например, сравнивал Суслова с солитером), читал «Ивана Денисовича» по приказу Хрущева, а Хрущев («понурая свинка глубоко корень роет…») ненавидел Сталина – за расстрелянного сына и вечный страх перед ним.

Сталин вернул крепостное право. В Советском Союзе все были крепостные: Каганович (его брат был доведен до самоубийства), Калинин и Молотов, чьи жены – сидели (Молотов развелся с Жемчужиной за день до ее ареста.

Правда, в лагерь Полина Семеновна, слава богу, не попала, жила «на выселках», в казахстанской степи; одна, с котом, взятым из дома, из Москвы. Молотов примчался за ней через день после похорон Сталина, увез ее, полуголодную, в Москву. Так до конца жизни Полина Семеновна его и не простила; жили они сначала в Кремле, потом в Ильинском, друг без друга не могли, но оставались в разводе – довеку.)

Узнать бы – а как? От разных людей Александр Исаевич слышал, что жена Молотова всю жизнь любила Сталина. Жила с Молотовым, любила Сталина и от Молотова это не скрывала…

В банде ЧК-ГБ все были хороши. Система! Товарищи из Политбюро, наркомы – будущие мертвецы, просто чиновники с удовольствием (каждый – в свой срок) давали подписку о сотрудничестве с органами. Подписать почти всю страну на тайное сотрудничество… – это же какая сила, да?

Иными словами, кроме «вождя всех времен и народов», у них – у всех! – был еще один начальник: руководитель тайной коммунистической полиции. Так у кого же больше власти над страной – у партии или у «органов». Словом, Хрущев… «все же он из мужичества пришел…» Хрущев, потрясенный до слез «Иваном Денисовичем», там, у моря, на госдаче в Пицунде вряд ли плакал, читая Солженицына, по невинным жертвам «культа личности». Здесь другое: на пьянках в Кремле Сталин заставлял Хрущева отплясывать гопака, со стриптизом, в одних трусиках.

Такое не забывается, это всегда по-свежу…

«Иван Денисович» опубликован. Первое время Суслов молчал. Он редко принимал самостоятельные решения. Но, зная о позиции Брежнева, Подгорного, о ярости КГБ, прежде всего – Семичастного, он, Суслов, сделал все, чтобы Солженицын не получил Ленинскую премию.

Да, да, Лакшин: Александр Исаевич ждал, очень хотел эту премию. (А Лакшин, раньше всех вступивший в партию, не хотел?) Ответ Лакшина на «Теленка» Александр Исаевич, Наташа, весь их круг читали очень внимательно, с карандашом в руках. Многое покоробило. Особенно намеки, что Солженицын ведет себя как проститутка с клиентами.

Да, была бы у Александра Исаевича эта «медалька», жить в Рязани (а предлагали и в Москву) стало бы не так жутковато. Серьезная подпорка; рьяность его обличителей сразу бы пошла на убыль, да и деньги неплохие… ведь как говорил Ростропович? Если вокруг коммунисты, прежде всего коммунисты («Настоящий коммунист есть прежде всего настоящий чекист», Ф. Э. Дзержинский), значит, что?., мы рождены, чтоб сказку сделать быдлу!

Да, да, Лакшин… да: Александр Исаевич думал «врасти в советскую литературу»… – а куда еще врастать-то? Да, он шел на компромиссы, естественно (с волками жить – по – волчьи выть), встречался с секретарем ЦК Демичевым… а кое-что было и покрупнее, чем встреча с Демичевым.

Ради того, чтобы в СССР был издан «Архипелаг», он, Солженицын, был готов к «сверхчеловеческому решению»: «пожертвовать своими детьми»…

Всеми сразу.

Не собой, надо еще много что сделать, успеть, нет – своими мальчиками… – если по-другому – никак, если это – цена, значит, будет и такая цена[12]12
  Не выяснено, правда: а как повела бы себя Наташа, прими он это… «сверхчеловеческое решение»? Как Магда Геббельс? Или Наташу… Наталью Дмитриевну… никто бы ни о чем не спрашивал?


[Закрыть].

Тексты Солженицына – взгляд на жизнь против часовой стрелки. И – гениальный Ростропович, друг Слава, «гуляка праздный», всегда умевший (как никто другой) по-настоящему работать и по-настоящему отдыхать: «Саня, ты что? Среди уродов существуем, мы рождены, чтоб сказку сделать быдлу!»

В переводе на русский язык – вчистую, на полную катушку, объегорить «суку советскую власть»!

Она сильна, эта власть. Но она не так умна, как кажется!

Демьян Бедный (Сталин ставил его в один ряд с Горьким и Алексеем Толстым) писал черт знает что:

 
Троцкий – скорей помещайте портрет в «Огоньке».
Усладите всех его лицезрением!
Троцкий гарцует на старом коньке,
Блистая измятым оперением,
Скачет этаким красноперым Мюратом
Со всем своим «аппаратом»,
С оппозиционными генералами
И тезисо-моралами, –
Штаб такой, хоть покоряй всю планету!
А войска-то и нету!
 

Графоман, еще и подлый, а Сталин в восторге. Наградил Демьяна орденом Ленина: «Наши речи против Троцкого прочитает меньшее количество людей, чем эти стихи!»

Не дурак, а?

Вот интересно: Берия (по сути, по фактическому положению дел – преемник Сталина) никогда не отличался скромностью, да и осторожностью; Сталин был очень осторожен, всегда и во всем, Берия – никогда.

Даже в 30-е, в перестройку, Берия не жил так скромно, как жил их учитель, и в своих привычках напоминал Геринга: вольно-веселая праздничная атмосфера – еда, питье, буйный разврат. И – пляшущая на этом празднике жизни смерть.

С годами Берия уже полностью распоясался, особенно в 52-м, когда Сталин стал совсем немощен. Путал день и ночь, никому не доверял, посылал экономку за лекарствами в городские аптеки, боялся яда.

И почти не покидал Ближнюю дачу.

Сталин не сумел даже собственных выдвиженцев защитить – Кузнецова, Пономаренко и Вознесенского. Тех, кого он видел – в будущем – на первых ролях. Вместо себя.

Пономаренко повезет, его не расстреляют, всего лишь задвинут. А если бы Сталин прожил еще хотя бы два-три месяца, Пономаренко уже официально стал бы вторым человеком в государстве.

Лизу Русакову, пухленькую пятнадцатилетнюю девочку, сотрудники НКВД доставили в особняк Лаврентия Павловича прямо со школьного двора. Как завороженная, стояла Лиза у портрета генералиссимуса в гостиной. «Чего уставилась? – спросил Берия.[13]13
  В середине августа 41-го Сталин, в присутствии Жукова и Тимошенко, вписал в один из своих приказов такой вот абзац: «Население нашей страны, с любовью и уважением относящееся к Красной армии, начинает разочаровываться в ней, теряет веру в Красную армию, а многие из них проклинают Красную армию за то, что она отдает наш народ под ярмо немецких угнетателей, а сама утекает на восток».
  Сталин был как в лихорадке, руки тряслись. Где она, его железная воля? Куда делась? Жуков резко напомнил вождю, что это он, Сталин, Верховный главнокомандующий… Абзац из приказа исчез, Сталин вписал – Сталин вычеркнул.
  Позже, награждая героев за Московскую битву, Сталин молча напомнит Жукову о его бестактности: Жуков, тот человек, кому Москва обязана – во многом – своим спасением, не получит за эту битву даже медаль.


[Закрыть] – Сейчас я хозяин в стране!»

О встрече с Берией, об этой фразе Лиза Русакова донесла лично товарищу Сталину. Письмо дошло. Власик доложил. – И что? Вскоре исчезнет Власик, а не Берия.

Когда Иосиф Виссарионович умрет, Микоян, самый трусливый человек в Кремле, в клочья разорвет его портрет. Прямо на глазах охраны.

– Что вы делаете? – закричал Хрусталев.

– Усатого рву… – ухмыльнулся Микоян.

Через несколько дней Хрусталев тоже исчезнет. Все охранники дадут подписку никогда не рассказывать, как умирал на самом деле товарищ Сталин.[14]14
  На день смерти у Сталина имелись, судя по описи, шерстяной костюм (один), белье батистовое (трусы и майки, четыре пары), несколько рубашек, одна сильно поношенная, с дырками, пара ботинок (у Сталина болели ноги, и он категорически отказывался от новых ботинок) и сапоги шевровые – одни. На сберкнижке правителя полумира – 4 рубля 40 копеек.
  Да, хорошо, – Сталин жил как при коммунизме, спора нет. Светлану, свою дочь, он деньгами не баловал. Где же зарплата? Где гонорары? – Ответ: Сталинские премии. Малоизвестный (почему?) факт: Сталинские премии – это личные деньги Иосифа Сталина, его гонорары за книги и статьи, поэтому премии так и назывались – Сталинские, не государственные…


[Закрыть]

Особняк Берии в Москве, дачи Маленкова или Хрущева, та же Пицунда, кстати, это уже иной стиль жизни; скорее уж Сталин был – в этом смысле – внесистемным человеком. Выбирая квартиру в Кремле, Троцкий, например, сразу потребовал выделить ему «собственную половину» Большого Кремлевского дворца: царские покои, нескончаемая анфилада комнат, одна за одной, одна за одной…

И просьба Троцкого, надо сказать, никого не удивила, даже Ленина.[15]15
  Переезжая в кремлевскую квартиру, потом – за город, в деревню Костино, потом в другую деревню – Горки, Владимир Ильич и Надежда Константиновна прихватили из «Метрополя», где они прежде жили, роскошный чайный сервиз на серебряном подносе (он и сегодня красуется в Горках, в официальной экспозиции). Вернуть сервиз обратно в «Метрополь» никто из музейщиков не догадался.


[Закрыть] Революция – это всегда потеря здравого смысла. Всегда! Да, обмануть Кремль, получив от «властей предержащих» все, что Кремль, «сука власть» могут дать («делиться надо!») человеку, но у Александра Исаевича неисправимо лагерный мозг! Досифей XX века. Встречаются на Руси такие люди: скорее погибнут, чем подвинутся. А Ростропович – наоборот, любит прихвастнуть, «уйти в винт», как он говорил, водился за ним такой вот веселый грех. Но историю, серьезно озадачившую Александра Исаевича, рассказал (в компании друзей) не Ростропович, нет, – рассказал его молодой товарищ, дирижер Павел Коган.

А лучше бы и не знать… честное слово!

Декабрь 73-го, страшная пора: КГБ ищет «Архипелаг», «Круг» и все последние тексты, вышедшие из-под пера Александра Исаевича.

«Сука власть» озверела. Правда, Андропов колеблется: если Солженицын покажет ГУЛАГ так, что весь мир вздрогнет (именно так: весь мир)… что ж, может быть, не так уж это и плохо, в самом деле. Запад и Соединенные Штаты лишний раз почувствуют внутреннюю советскую силу. Книги Солженицына не имеют права ускорять историю. Тем более выкручивать истории руки.

Поэтому «гебуха» – ищет.

Солженицын по-прежнему дружески близок с Вишневской и Ростроповичем. О них, об этой «тройке великих негодяев», пишут нынче все газеты. Особенно «Литературка». И опять – он чудом (снова чудом!) остался жив. Пережил покушение. Новочеркасск, его убийца-подполковник КГБ Иванов, укол рицином, три месяца в кровати, дикая боль, почти паралич.

«Вся возвращенная мне жизнь с тех пор не моя в полном смысле этого слова: она имеет вложенную цель…»

Самое трудное для русского человека – поверить, что он наконец счастлив.

Так вот, история: Ростропович и Коган возвращаются в Москву с гастролей. В самолете стюардессы дружно обносят Ростроповича. Даже стаканчик с минералкой пронесли мимо. А как? Враг народа! У него на даче, в зеленом сарайчике, похожем на ангар, живет Солженицын:

 
Над Москвой летят синицы,
В Кремль едут «чайки».
Проститутка Солженицын
Сочиняет байки.
 

Ну а самое главное – он не Солженицын, а Солженицер, сионист, да и Ростропович этот… черт знает что за фамилия!

Самолет снижается.

– У тебя, Пашенька, – Ростропович свесил очки, – с транспортом без стеснения? Так: ты тогда во вторую машину грузись, но не удивляйся, я с генералом армии в первой поеду…

Приземлились в Домодедово. К трапу подлетают «Чайка» и «Волга». Из «Чайки» выходит, улыбаясь, Николай Анисимович Щелоков, целует Ростроповича, они садятся и уезжают.

– Я остолбенел, – признавался Коган. – Явление Архангела Михаила меня бы удивило меньше, чем Щелоков в мундире генерала армии, лично встречавший Ростроповича. Сначала я подумал – арестовали Славу, в кутузку повезли! А потом сообразил, что едут они куда-то на пьянку…

Подходят двое. Козыряют:

– Товарищем Коганом вы будете? Мстислав Леопольдович приказал домой вас свезть. – «Волга» распахнулась. – Удобнее здесь? Или на втором сиденьице?..

– А у Коленьки… праздник был, диссертация, по-моему, – объяснял Ростропович. – Ну и, как всегда, небольшой концертик на даче. Вот меня, раба Божьего, прямо на Политбюро и доставили, то есть на дачу, на свежий воздух, в неофициальную, значит, обстановку. Мы там лихо до ночки развлекались…

В тот вечер на даче Щелокова выпивали (под «концертик») почти все руководители Советского Союза. Даже Андропов приехал, хотя у Щелокова с Андроповым были, мягко говоря, непростые отношения…

Обмануть, обмануть советскую власть! Так ее, гадину, развести… пусть и прислуживает, пара «концертиков» на дачах – пустяки, о которых и говорить-то не стоит, но в «минуты роковые» вести себя (Запад все видит!) исключительно по сердцу и по уму! Или Слава, друг и благодетель Слава, перед тем, как умчаться на Запад, причем умчаться с таким расчетом, чтобы: а) и многолетние визы были и б) был бы образ «узника совести» (тоже деньги!), или Слава, в обмен на какие-то услуги, заручился здесь, в Москве, поддержкой тех товарищей в генеральских мундирах, кто имеет решающее слово?..

Может быть, Слава тоже «на подписке»?

Госбезопасность грамотно контролировала – по всему миру – самых опасных беглецов из «советского рая».

Прежде всего – литераторов.

Ведь ходили же слухи, что в эмиграции на КГБ работали многие (в 91-м Буковский прямо говорил об этом с Ельциным, хотя своего не достиг, Ельцин не пустил его в архивы КГБ, вместо Буковского рассекретить в этих архивах все, что можно рассекретить и нужно рассекретить, отправили Полторанина; Буковского больше всех интересовала Мария Васильевна Розанова, супруга Синявского). Что заграница, что «совок»: люди (не бесплатно, разумеется) присматривали друг за другом. Главное условие – не трепать великие имена: Брежнев, Андропов… Прежде всего – Юрий Владимирович, будущий генсек, боялся, что наружу вылезут его еврейские корни! – Смешно, конечно, но генсеки плохо держали удар против них лично. Самое верное – купить издателя. Финансировать, например, тот же «Синтаксис». И не только «Синтаксис»! Они (журнал) не задевают Брежнева? Андропова? Нет. Найдите хоть строчку!

Тогда ладно…

Платными агентами советской госбезопасности были: Урхо Калева Кекконен, Президент Финляндии, легендарная Индира Ганди (за дружбу с СССР она получала двести тысяч долларов в квартал – наличными, хотя личное состояние ее семьи – сродни Рокфеллеру)…

Да, у кого-то из близких к Солженицыну людей была эта роль: глаз да глаз. Иначе бы Андропов не успокоился. А он вдруг успокоился. Во всяком случае, с дачи Ростроповича, где Александр Исаевич жил «безо всяких прав, непрописанный, да еще в правительственной зоне, откуда выселить любого можно одним мизинцем», не выселяли. И – «не проверяли, не приходили».

Случайность? Все может быть. Только Солженицын не верил в случайности: к моменту высылки из СССР его предали почти все. Однополчане и бывшая жена, одноклассники, подельники, Союз писателей, священники…

Это трудно, очень трудно: быть таким одиноким.

Разве может человек совсем без людей?..

Тяжелая печать легла на его лицо. Александр Исаевич был похож на старца Зосиму: огромный лоб со следами вулканической работы интеллекта мыслителя, худые щеки с глубокой линией оврагов и – ледяные глаза.

Двенадцать лет литературного подполья: пишешь… даже не в стол, нет, в землю, – «захоронки», как он говорил! Солженицын закапывал тексты своих будущих книг так же, как бандиты прячут тела убитых ими людей, ибо земля – на себе проверено! – «хранит тайны надежнее всех…».

Двенадцать лет одиночества – и уже не чувствуешь «то слишком резкой тирады, то пафосного вскрика, то фальшивой связки в том месте, где надо бы иметь более верное крепление…». Да, с ним рядом была Наташа, но Наташа (как и сохраненная ему жизнь) есть Божий подарок; все разговоры с Наташей, почти все, были на самом деле его диалогом с самим собой: он и Наташа сроднились – довеку – в единое целое.

В Монтре, в этой сытой, фешенебельной Европе, сразу не понравившейся Александру Исаевичу своим безразличием ко всему, их с Наташей (какой был год? 74-й? 75-й?) пригласил на обед Владимир Набоков. – Александр Исаевич не любил Набокова, хотя и выдвинул его на Нобелевскую премию. (Кого из русских было еще выдвигать? Только Набокова.)

Ну что же, обед так обед, Солженицыны приглашение приняли, но, подъехав к роскошному отелю «Палас», где в небольшой… как бы квартире… все последние годы безвыездно жил Набоков, они не увидели самого Набокова (было условлено, он встретит их на улице, у входа).

Александр Исаевич оледенел. Что, неужели опять? Все, как с AT.? Учитель и ученик?

Сокрушение. Каменным надо родиться, чтобы такое вынести!

Не говоря Наташе ни слова (да она и сама все поняла), Александр Исаевич резко развернул свой «мерседес», и пообедали они вдвоем, молча, уединившись от всех.

Не удостоили, так сказать.

Барин, который хочет, чтобы ему кланялись?

А хоть бы и хочет. Что, не заслужил?

Результат страданий и борьбы: только Он, единственный… Он, тот, кто дал Александру Исаевичу жизнь, силы, мужество… и потом, через годы, после испытания, после сталинского лагеря, подарил ему еще одну, совсем новую жизнь… – только Он мог ответить Александру Исаевичу на все его обращения…

Александр Исаевич ненавидит все, что сделала Россия (вся Россия) за последние 70 лет. В «ГУЛАГе» он всеохватно показал предсмертный шепот миллионов, и могучий нобелевский колокол разнес этот шепот по всему миру, предостерегая людей (не только Россию – все человечество) от новой беды. Кирилл Симонян, друг его юности (Александр Исаевич звал его «Кирочка»), великолепный хирург, ученик Юдина, прислал ему – однажды – пространное письмо:

Из твоих опубликованных сочинений следует, что ты оцениваешь жизнь односторонне… Объективно ты становишься знаменем фашиствующей реакции на Западе, например, в ФРГ и США… Ленин, которого, я уверен, ты по – прежнему почитаешь и любишь, да и старики Маркс и Энгельс осудили бы тебя самым суровым образом. Подумай над этим!

Замялись знакомцы… Не отвечать? Симонян был гомосексуалист, на обидных слабостях «органы» его и подловили, по УК за мужеложество – срок, вот Симонян и обратился публично к «другу Саше» – под диктовку людей из КГБ СССР.

«Пренебреги!» – говорил в «Лесе» Аркашка Счастливцев. Нет уж, – Александр Исаевич ответил ему, крикнул через океан: «Жаль, что тебя тогда не посадили! Сколько ты потерял!..»

И осекся: друг-то дурачок, конечно, но сокрушаться, что он не прошел через пытки…

Протокол допроса инженера Сергея Королева, Москва, Лубянка, 4 августа 1938 года:

…вскоре после того, как Лангемак вовлек меня в антисоветскую организацию, в одной из бесед он сообщил мне, что в состав организации входит также и Клейменов и что все вредительские установки, которые дает он, Лангемак, согласовываются с Клейменовым.

Таким образом мне стала известна принадлежность к антисоветской организации Глушко. Разговор о нем у нас был вскоре после моего вовлечения в организацию, причем Лангемак подчеркнул, что Глушко является участником организации с 1934 года, и тут же дал установку, что во время своей вредительской деятельности я должен строго контактировать с Глушко.

С этой целью я был поставлен на совместную работу на одни и те же объекты, что и Глушко (торпеды с двигателями). Автопуск для приведения торпеды в действие участником организации Глушко умышленно задерживался с отработкой в течение всего 1937 года, что привело к тому, что торпеду нельзя было привести в действие. Для подачи топлива из баков к двигателю мною были применены луталевые бачки для воздуха вместо того, чтобы применить стальные бачки, которые не поддаются разъеданию.

Глушко умышленно неправильно рассчитал конструкцию камеры сгорания, в результате критическое сечение сопла прогорало на 20-й секунде работы, в то время как по техническим условиям требовалось, чтобы оно работало 50 сек.

При одном из испытаний произошел разрыв двигателя вследствие того, что все устройство автопуска, разработанное Глушко, было упрощено и несовершенно, что предопределяло заранее обрыв сигнального шунта и, следовательно, преждевременную подачу топлива в камеру двигателя.

Взаимодействия компонентов топлива, на которых работает мотор, мною были отработаны так, что при их вменении должны были последовать взрывы, и такой взрыв однажды произошел, причем была разрушена опытная установка центральной части торпеды.

В 1936 году я разработал ракетную установку, а Глушко – двигатель ОРМ-65. В 1937 году был произведен монтаж установки и двигателя на планер, и с октября м-ца были впервые начаты его испытания в наземных условиях. Лангемак дал мне установку провести как можно больше опытов на земле, для создания впечатления, что работа вокруг этого объекта идет, авто же время насколько возможно затягивать эту работу и не проводить опытов в полете. Я выполнил его указания, проведя около 100 опытов, из них 30 – с работающим ракетным двигателем. Глушко же по своей инициативе в момент испытания самолета вложил в мотор негодную воспламенительную шашку, отчего при запуске произошел взрыв, разрушивший проводку, арматуру и частично сам объект.

В результате нашей вредительской деятельности до сего времени испытаний этого самолета в полете произведено не было, хотя на создание ракетного самолета было израсходовано 248 000 рублей.

В результате вредительской деятельности Глушко к концу 1937 года создалось такое положение, что институт фактически не имел моторов, которые можно было бы надежно использовать. Сам Глушко, работая по вредительской установке Лангемака, вел научно-исследовательские работы бессистемно и завел моторное дело в тупик.

Фактически для того, чтобы институт мог сам конструировать моторы, нужно всю работу начинать заново.

Другую порученную ему работу по автоматическому запуску моторов Глушко не довел до конца и окончательно запутал возможность запуска моторов, несмотря на то, что работал над этим в течение года.

При отработке запусков Глушко неоднократно ставил в зажигательные машины некондиционные шашки, которые при запуске давали взрыв, и неоднократно выводил из строя зажигательные машины. В конце концов он привел к развалу все работы по отработке запусков и лишил возможности проводить опыты над ракетными торпедами и планерами…

Инженер Глушко – будущий академик, будущий Дважды Герой Социалистического Труда Валентин Петрович Глушко, преемник великого Королева на посту руководителя советской космической программы.

Инженер Королев – это сам Сергей Павлович Королев, человек-легенда XX века.

Генеральному Секретарю ВКП(б)

И. В. Сталину

От подследственного Глушко Валентина Петровича, нах. в Бутырской тюрьме НКВД, дело № 18102

Я – советский инженер (род. в 1908), работал 9 лет в НРШ № 3 НКПОП, руководя разработкой реактивных двигателей, создал две опытные конструкции ракетного двигателя и газогенератора для торпед (морских), принятые спец, комиссиями, имею свыше 10-ти опубликованных научных работ… –

покаянное письмо инженера Глушко – Отцу, Иосифу Сталину.

Инженер Глушко почти месяц, до самого суда, ничего не знал о показаниях своего приятеля – инженера Королева. И на первом же допросе дал свои показания: Клейменов, Лангемак… и Королев.

Инженер Сергей Королев.

Добровольно? Под пытками?

Никто не знает.

Клейменов и Лангемак были расстреляны. Как Королев избежал расстрела, – загадка. Как Глушко избежал расстрела, – загадка.

Сергею Королеву и Валентину Глушко мир обязан космосом…

Их показания друг на друга – прямой удар молнии.

В каждого.

Расщепленность жизненных намерений: здесь, в Вермонте, Александр Исаевич хотел обрести покой, перевести дух (бывает, что человек и сам устает от своего могущества). Так ведь рвутся, рвутся сейчас туго натянутые нити. И правда тоже получалась какая-то… туго, очень туго натянутая.

Чем свободнее двери в архивы, тем больше вопросов: если потом, все годы Глушко и Королев работали вместе… – тяжело работали, бились их характеры друг о друга (Глушко был убежден: главное в ракете – это ее двигатели: если «к моим двигателям привязать забор, он тоже улетит на орбиту…»), так перемялись же будущие дважды герои, сошлись ради дела.

И часто, особенно там, в Германии, где они (оба) заочно учились у великого Вернера фон Брауна (очень скоро в ракетостроении Королев, Глушко, Феоктистов, проектировщик кораблей, Черток, Раушенбах, Янгель, Челомей перегонят по ряду серьезнейших позиций фон Брауна), – так вот, там, под Берлином, Королев и Глушко часто, очень часто приезжали друг к другу на обед… Ворон ворону глаз не выклюет?.. По лагерным понятиям, Глушко – недобитый фрей. А Сергей Павлович? Он, Солженицын, не подал бы ему руки. Или Александр Исаевич им всем не судья? Разве не искупается многое… широтой блестяще выполненных государственных задач, служением…

Чужак? Всем чужак? В собственной стране?

Его пугают современные поэты: какие ужасные у них лица!

Евгений Евтушенко, умный человек, со страстью… но так продуктивно себя ненавидеть… – Мог ли Слава его предать? Жизнь приучила Александра Исаевича к тому, что вокруг него – миллион недоброжелателей. Один в поле не воин? Так?.. – Воин, воин, еще какой! Лубянка сделала Солженицына воином – чем меньше становилось вокруг него смысла и правды, тем яснее для Александра Исаевича был Он.

И дело (даже) не в победе над безнадежным, казалось бы, раком. Ав том, как, каким образом эта победа явилась ему! Александр Исаевич не сомневается… уверовал, если угодно: Он видит в нем человека, который обязан изменить весь мир.

В их с Наташей доме, в Пяти Ручьях, была часовенка. Всегда, даже в дни больших церковных праздников, Солженицын приходил сюда, к Нему, один. Потому что только здесь, перед образами, он и был наконец не так одинок.

Да, вера великая, испепеляющая – великая, от божественного слова «величие». Горит свеча перед образами. Какой огонь! Какая благодать!

Огонь не всегда благороден и красив. Настоящий огонь ужасен. Особенно лесные пожары. Но огонь, свечи перед образами – особенный огонь, торжественный. Ветры, комнатные сквозняки терзают его из стороны в сторону, только он, этот огонь, все равно поднимется, взметнется, он сильнее, чем ветры… это и есть служение…

Вдоль своего забора в Вермонте у Александра Исаевича тропа. Никакого асфальта. Наташа в первые дни все время говорила об асфальте. Тогда, мол, и слякоть не страшна, но Александр Исаевич не согласился: лес должен остаться лесом, иначе это не лес, а цековская дача.

Там, за забором, бегают рыси. Завидев человека, рысь мгновенно перелетает любой забор – вздрогнуть не успеешь!

Александр Исаевич не поверил сам себе: они только-только с Наташей присматривали дом, сделка не прошла, а сразу примчались полицейские, чтобы предупредить: рысь – это очень опасно, подумайте, господа, прежде чем дом покупать…

Интересно: есть в мире страны, где никто… никогда… никого не обманывает?

Вроде бы есть. Сингапур. Не Чан Кайши, не Мао, нет, – другой китаец. Ли Куан Ю создал, построил – и всего-то за тридцать лет – общество честных людей. Расстрелял трех вороватых своих родственников, и сингапурцы убедились: закон в Сингапуре – это закон.

Диктатор. Тысяча глаз у Ли Куан Ю – в одной паре. Он как Сталин. Очень похож. Больше трех – не собираться!

Все диктаторы похожи друг на друга.

Так весь мир ездит сейчас в Сингапур учиться… Все любуются государством.

В больших странах так не бывает?

Не написана (пока) самая главная книга Солженицына: его диалоги с самим собой.

В «Красном колесе» Солженицын показал глобус, наливающийся кровью. Русский XX век – особый. Как покатилось с 1905-го, так и катится: беда за бедой. Вылетела, выплеснулась наружу великая русская ненависть (вот пример, когда иноземцы совершенно ни при чем, ведь здесь – свое, кровное, родное: друг к другу ненависть). Нет в мире (и уже не будет) другой такой страны, где кровь своего народа лилась бы, как воды Волги.

Когда в США вышли «Колымские рассказы» Шаламова, Америка ему не поверила. А как поверить-то, если был 45-й, если Сталин спас весь мир? А тут – стон: как Сталин истребляет свой собственный народ!

Кто же примет это чудовище, русский XX век, на себя? Булгаков не сумел, сломали, да и Михаил Афанасьевич не видел, слава Богу, самое страшное – ГУЛАГ. А в «Мастере», кстати, много детского, не говоря уже о главном: такая трактовка унижает Христа.

Кого на этот раз призовет Небожитель? Кому Он преподнесет великую обязанность литератора – исправлять страну? На кого Он сейчас, в XX веке, в стране лагерей и могил, возложит этот крест?

«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…»

На самом деле Александр Исаевич был очень крепок. Он как-то задержался в одном возрасте. Ему трудно, невозможно дать его семьдесят, хотя он, надо признаться, всегда, даже молодым, выглядел старше своих лет: он и бороду-то отрастил только лишь затем, чтобы не тратить время на лишнее бритье.

Лицо человека, затерявшегося в веках.

Он обернулся. На заднем сиденье машины в изрядно потрепанной папке лежала небольшая тетрадка: завтра поутру интервью с кинорежиссером Говорухиным, первое интервью Солженицына со дня победы в России демократии.

Александр Исаевич выделил для съемок утро, самое хорошее время: многое, многое надо ему сказать.

Самое главное: все способности власти необходимо направлять на расцвет своего народа. А в России испокон веков… перевес внешних усилий над внутренними.

XVIII век: Пруссия у Австрии хочет оттяпать Саксонию.

Спрашивается; ну какое наше дело? Где Саксония и где Россия? Нет же, царь-батюшка не может оставить в беде братьев-австрийцев и вступает в Семилетнюю войну с Пруссией.

Разве они нам братья? Что за чушь! Семь лет кряду Россия посылает туда своих ратников, льет кровушку без всякой надобности, выигрывает эту войну… – а зачем?

Другая история: английский король пожелал иметь в Европе личное княжество – Ганновер. Ему приспичило, извольте видеть, заграбастать для своих утех роскошные дворцы Ганновера; короли, они всегда чуть-чуть как дети!

И начинается война с Англией. Мы, Россия, шлем туда тридцатитысячный корпус, который пешком топает через всю Европу… – а зачем?

Церковный раскол. Если бы не Никон и его безобразия, глядишь – и семнадцатый бы год отступил, и Россия была бы крепче духом. Но Россия снова (и опять без всякой надобности) выкачивает из себя свою силу. Ну а XX век – просто катастрофа: Порт-Артур (где Россия и где Порт-Артур?), жуткий, бессмысленный поход Тухачевского в Польшу, война с Финляндией, война в Корее, Карибский кризис, Берлинский кризис, Афганистан…

За восемнадцать лет своей жизни в Вермонте Александр Исаевич столько раз ездил по этой дороге, что знал ее наизусть.

Однажды, в редкие минуты отдыха, когда Александр Исаевич по уши вдруг погрузился в игру с детьми, сочиненную Степкой, его любимцем, Аля (так он называл Наташу), изумленная неожиданной идиллией, предложила Александру Исаевичу «хоть сейчас» поехать всей семьей к морю, может быть, в – круиз, куда-нибудь на Аляску или в Норвегию, на фьорды, где очень красиво, где самая вкусная рыба, где в Бергене (она читала) можно запросто, прямо на рынке, купить кусочек кита…

Наталье Дмитриевне очень хотелось, чтобы дети увидели мир.

Он не ответил. Поднялся и ушел к себе в кабинет.

Ерунда это все – Александр Исаевич не хотел новых впечатлений, он жил Петроградом 17-го года, ему удалось вкогтиться в эти события, и Петрограда сейчас ему совершенно достаточно!

Смерть – она всегда в запасе.

Жизнь – она всегда в обрез…

Круиз – это дикость. Да и деньжищи немалые: к старости надо готовиться, к старости, о детях думать, об их учебе, о будущем житии. Здесь же – одно мотовство!

Они ехали с Алей перевести дух – к природе.

Александр Исаевич молчал.

Если он молчит, значит, он работает. Просто не пишет в эти минуты, но работает.

«А человек ли я?» – спрашивал (сам себя) старый римский священник. Он столько лет не выходил из храма, молился, что и стал путать себя со святыми.

«Человек, – отвечал первосвященник, – конечно, человек. Нельзя же молиться самому себе!»