Текст книги "Анжелика в Квебеке"

Глава X

Заседание Совета продолжилось в более спокойной обстановке. Принесли карты, и господин де Фронтенак кратко наметил перспективы Канады и Акадии, объединенных под названием Новая Франция. Это обширные земли, на которых как бы затерялись те немногочисленные французы, которые осваивают их под знаменем с королевской лилией. Кавелье де ла Саль продвигается в сторону Миссисипи. Господин де Пейрак поддерживает эту экспедицию. Его корабли охраняют побережье Французского залива, держа на почтительном расстоянии английских пиратов. Он владеет серебряными рудниками. Он сумел поднять сокровища с затонувших испанских кораблей. Его состояние огромно.

– К тому же он гасконец, как и вы, – ехидно заметил Пьер Голлен.

Фронтенак не обратил на эту реплику никакого внимания. В заключение он напомнил, что каким-то чудом королевства Франции и Англии сейчас не находятся в состоянии войны. Но может статься, что участившиеся стычки между французскими и английскими колониями заставят монархов счесть себя оскорбленными, и тогда конфликт между их владениями в Америке перерастет в полномасштабную войну.

– Следует ли из этого, что мы должны напомнить нашим правителям, что они были не правы, когда вложили свои шпаги в ножны?

Но этот аспект проблемы не слишком интересовал членов Совета. Куда больше их волновало, что во Франции, может статься, сочтут, что они связались с авантюристом, быть может, врагом короля.

Слово взял Обур де Лоншан, поддерживавший отца д’Оржеваля.

– Вам известно, господа, – язвительно сказал он, – что отец д’Оржеваль пользуется доверием короля. Во время своей последней поездки во Францию он беседовал с его величеством и, по его словам, получил тайное согласие государя на продолжение войны с колониями англичан…

– Хотя Франция и Англия сейчас не воюют.

– Пусть так, но это не мешает сотням пиратских кораблей из английских колоний рыскать по Французскому заливу и угрожать благополучию Акадии, как вы сами недавно заметили, господин де Вильдавре.

– Тем более следует оказать доверие господину де Пейраку, который решил прийти нам на помощь и поддерживать порядок в этих краях.

– А если отец д’Оржеваль получил приказ короля вести там войну? Насколько мне известно…

– Сударь, – перебил его епископ, – слухи – слишком зыбкое основание для принятия решений. Излишне говорить вам то, что вы и без меня знаете. Достопочтенный отец д’Оржеваль взялся решать не только за Акадию, но и за Канаду, то есть за всю Новую Францию. Его призыв к войне – это уже не просто совет или наставление, которые духовник дает своей пастве. Меня же назначили сюда епископом для того, чтобы освободить господ из ордена Иисуса от тех духовных и светских обязанностей, которые на них мало-помалу взвалили, и дать им больше времени для их истинного призвания – миссионерской деятельности.

Теперь все переменилось. Они уже давно утратили право заседать в этом Совете и вмешиваться в политику правительства колонии.

Моего присутствия достаточно, чтобы представлять здесь церковь и доносить до властей ее требования. Я говорю это отнюдь не для того, чтобы хоть сколько-нибудь умалить уважение к тем, кто учил и воспитывал меня в юности и с кем я остаюсь в прекрасных отношениях.

Столь ясная позиция, занятая епископом, заставила присутствующих замолчать. Никто не хотел наживать в его лице врага, потому что он был способен на самые коварные интриги, если кто-то дерзал оспаривать его абсолютную духовную власть. К тому же отсутствие отца д’Оржеваля делало его хозяином положения.

Пиксарет счел момент подходящим для того, чтобы начать длинную речь, ради которой он, чтобы оказать уважение губернатору, нарядился в тряпки белых, конечно красивые, но, по его мнению, совершенно неудобные.

Но ради своих друзей он готов и пострадать, дабы донести до всех слова мудрости и разума, в которых, судя по тому, что он только что слышал, они явно нуждаются.

Именно это он и объявил собравшимся, после того как встал, взмахнул рукой и поприветствовал их в цветистых и витиеватых выражениях, столь свойственных индейцам.

Красноречие аборигенов нравилось французам своей естественностью, патетикой и использованием многочисленных образных выражений. Несмотря на индейский акцент, придававший его речи монотонность и сходство с птичьим щебетом, он говорил на хорошем французском, вставляя в свою речь множество индейских оборотов, хорошо знакомых белым.

Вот в кратком изложении то, что он сказал:

– Солнце, как всегда, совершает свой путь по небу. Наступил час, когда мудрые люди, взявшие на себя ответственность за свой народ, должны сделать перерыв в речах и подкрепиться, иначе их сломят головокружение и усталость, порождаемые пустым желудком, а также смятение от чрезмерного количества мыслей, и они увязнут в них, как в тине на дне пруда, и не смогут решить вопрос четко и ясно.

Вы, белые люди, совершаете ошибку, не куря табак, когда обсуждаете важные дела. Вы лишаете себя той почти божественной помощи, которую оказывает табачный дым, проясняя мысли и восстанавливая силы, истощенные в жарких дебатах. Вы пренебрегаете той передышкой, которую можно получить, передавая трубку по кругу, и молчанием, даваемым теми двумя ритуальными затяжками, которые делает каждый курящий. А ведь это время можно употребить с пользой для размышлений и подготовки ответов на те неожиданные вопросы, которые вам непременно зададут.

Вы не понимаете, какой покой и какое миролюбие поселяются в душе, когда вы протягиваете трубку своему врагу, противнику или даже другу, предлагая ему этим простым жестом ту чудесную, бесценную помощь, которую окажет табачный дым, наполняя тело мягкостью и успокоением, жестом, располагающим его к союзу с вами. Во время ваших советов вы не пользуетесь никакой поддержкой, если не считать употребления водки и вина, что ведет к безумию. Так чего же удивляться тому, что вы не можете сдержать себя и вскакиваете, беря слово, хотя вам его никто не давал, перебиваете ваших братьев, когда они излагают свои мысли, а излагая ваши, делаете это так, словно они единственно верные. Не приходится удивляться и тому, что когда мы, индейцы, приходим на советы белых, то могли бы сильно повеселиться, если бы – увы! – не те рождающиеся на них пагубные указы, которые нередко влекут для нас, ваших союзников, различные беды или заставляют нас отправляться в губительные походы.

Я слышал сегодня много смешных вещей и пустяков, напомнивших мне болтовню кумушек на деревенской площади. Но я давний друг французов и знаю, что такими извилистыми тропами они приближаются к тому главному вопросу, ради которого собрались. Такую же тактику используют индейцы-сото, одно малочисленное племя, которые, собираясь окружить вражескую деревню, зачем-то начинают пятиться, рассыпаться и даже поворачиваться к ней спиной.

Но я знаю и понимаю, что вы не забыли собственно деревню, которая занимает в ваших мыслях главное место, иными словами, не забыли вопрос о будущем, о войне или мире, который поднимает присутствие на этом Совете Текондероги,[8]8
  Текондерога – имя, данное индейцами Жоффрею де Пейраку.


[Закрыть] человека, который взорвал гору, человека, тень которого легла от истоков Кеннебека до океана, до восточного побережья, куда ходят промышлять треску. Он встал между нами и англичанами, между нами и ирокезами. Сейчас у нас впереди либо мир и процветание, либо новые военные кампании.

Итак, я должен говорить, дабы вы знали, кто такой Пиксарет, вождь нарангасетов, какие мысли живут в его сердце и каковы причины, которые их породили. Я не боюсь войны. Я горю желанием уничтожать этих проклятых англичан, распявших Господа нашего Иисуса Христа, и ирокезов, убивших многих моих соплеменников и оскальпировавших и замучивших стольких моих любимых друзей-французов, а также людей в черных сутанах, которые спасли мою душу, крестив меня. И огонь в моей душе может удовлетвориться только смертями, которые я принесу в деревни и вигвамы этих врагов Бога.

Но я знаю, какое опустошение несет война, ибо на ней погибают многие храбрые воины, какая угроза нависнет над нашими племенами из-за свирепой мстительности ирокезов, какие бедствия постигают наши народы из-за того, что, сражаясь, мы не успеваем до прихода зимы засеять наши земли и собрать урожай, поохотиться на дичь, чтобы запастись пеммиканом, собрать и высушить дикие ягоды, травы и коренья, а также дрова, чтобы спастись от холодов. Так, пусть враг и не победил нас силой оружия, но к нам приходят голод и холод.

Поэтому те несчастья, которыми мы расплачиваемся за славные военные кампании, которые провели летом, заставляют меня благосклонно взирать на союз, который предлагает вам Текондерога.

Я не буду говорить долго. Вы сами видите, какие выгоды приносят его дела, совершаемые как не ради французов, так и не ради англичан. Я хотел бы предупредить вас только об одном.

Он и его жена обладают бесценными вампумами, которые гарантируют мир с ирокезами на много-много лун. Куда бы они и их люди ни пошли, даже самый жестокий из этих собак ирокезов, встретив их, запоет песнь мира.

Этот договор уже принес свои плоды. Разве хоть один француз, работавший на полях этим летом, жаловался на нападение ирокезов? Вы смогли спокойно собрать урожай. На улицах Квебека я слышал разговоры о том, что в этом году было такое милосердное лето, какого Новая Франция до сих пор не знала: нигде не пролилась кровь, ни у кого не был сожжен урожай и в ирокезское рабство не был угнан ни один пленник.

Я замолчу лишь тогда, когда вы это поймете. Уттаке, этот мстительный койот, не вышел за пределы Кеннебека, как он это делает каждый год, стремясь собрать урожай скальпов французов, гуронов и нас, абенаков, детей утренней зари, потому что между ним и вами встал Текондерога.

Я закончил.

Он снова уселся, очень довольный тем почтительным молчанием, которым была встречена его речь, собрал свои деревянные палочки, и, пошарив в карманах английского мундира, достал копченую змею, и, не чинясь, принялся резать ее на кусочки на краю стола. Затем он оставил то неудобное место, которое занимал с начала заседания, тот жесткий трон с прямой спинкой, который белолицые называют стулом, а ведь, сидя на нем, невозможно расслабиться.

Он уселся, скрестив ноги, на каменном полу перед камином и начал поедать кусочки змеи, наблюдая краем глаза за эффектом, который произвела его речь. Интересно, кто из этих буйнопомешанных возьмет слово первым, думал он, однако опыт подсказывал ему, что они заговорят все разом.

Однако его яркое выступление произвело на собравшихся сильное впечатление, и его доводы добавились к предыдущим, перевешивая чашу весов в пользу договора с графом де Пейраком. Члены Совета начали уже обдумывать его условия.

– Сагамор, твои слова подобны золоту, – повернувшись к Пиксарету, поблагодарил его губернатор. – Ты был прав, повернув разговор к вопросам, ради которых мы сегодня и собрались. Разве не дурно то, – сказал он, обращаясь к своим советникам, – что нам надо было выслушать речь индейца, чтобы вспомнить о нашем долге и о его важности?

Члены Совета ответили молчанием, и губернатор счел момент благоприятным для того, чтобы раскрыть свои карты.

– Я написал королю, – объявил он, – и отправил послание с первым кораблем, отплывшим во Францию в июле. В нем я, как мог, описал те события, которым мы были свидетелями, и решения, которые я принял. Я также назвал имя господина де Пейрака, дабы пролить на все яркий свет и дабы его величество мог разрешить вопрос, зная все детали.

– Не преждевременно ли было называть королю его имя? – воскликнул Обур де Лоншан.

Господин Магри де Сен-Шамон кашлянул и, не глядя на графа де Пейрака, обратился к нему:

– Нам говорили, сударь, что именно вы стали зачинщиком бунта в Аквитании лет пятнадцать назад, который причинил королю немало хлопот. Это правда?

– Какая провинция не восставала во время этого царствования? – нисколько не смутившись, парировал граф.

Он встал, внимательно вглядываясь в лица присутствующих.

– Не являемся ли все мы, здесь собравшиеся, более или менее жертвами немилости короля? – вопросил он. – Немилости, которую, как мы знаем, мы не искали и не заслужили. Но нам приходится ее терпеть, потому что не всем удается, не пострадав, выйти из конвульсий нашей эпохи, вызванных ошибками иных людей. Когда король был еще отроком, против него восстали знатные сеньоры королевства, в основном его родственники, например его собственный дядя Гастон Орлеанский, брат его отца Людовика Тринадцатого. Так не будем же удивляться тому, что он стал относиться с глубоким недоверием к знати из провинций. Ему казалось, правильно или нет, что те, кто их возглавлял, представляли угрозу его трону и единству Франции. Как и многие другие, я на себе испытал тяжесть этого недоверия, хотя, как вы можете и сами понять, во времена Фронды я был еще очень молод и просто не мог участвовать в заговорах. Лишь позднее в Аквитании начался мятеж, связанный с учиненной против меня несправедливостью. Не я стоял во главе этого мятежа. Мятежники, желая сохранить мне верность, выбрали ложный путь. Но оставим в стороне эту историю и не будем преувеличивать ее значение. Времена изменились. Кардинал Мазарини, наставлявший короля во времена его юности и помогший ему выйти победителем в борьбе с Фрондой, был первым министром. Но ныне король правит один.[9]9
  После смерти Мазарини Людовик XIV решил никого не назначать на его место. Он стал править единолично.


[Закрыть] Никто не оспаривает его власть. И мы видим, что в Версале, осыпанные милостями и должностями, его окружают многие из тех, кто когда-то поднимал против него вооруженные мятежи. Ибо король забывает то, что он хочет забыть, и порой даже то, что, казалось бы, забыть невозможно.

Анжелика поразилась ловкости, с которой Жоффрей де Пейрак провел свою защиту, так что все присутствующие почувствовали смущение оттого, что потребовали у него отчета.

Он подчеркнул очевидный факт, сыгравший важную роль в судьбе присутствующих, – великодушие короля. Все знали, что король не знает удержу ни в щедрости, ни в злопамятности. Если он хотел миловать, то забывал все обиды и осыпал почестями тех, кто прежде подвергся опале.

Глядя на этого дворянина, в костюме из красного бархата, со сверкающей на груди бриллиантовой звездой, который говорил властно и в то же время сдержанно, собравшиеся понимали, что Жоффрей де Пейрак последний из тех владетельных сеньоров, с которых король когда-то сбил спесь.

Будучи изгнанным из своих владений, теперь он стал куда более могущественным и свободным, чем те, кто, скованный золотыми цепями, вдалеке от своих вотчин, существовал только за счет своих титулов и случайных милостей при великолепном дворе Людовика XIV, который собрал дворян в Версале, чтобы они были под присмотром, целиком в его власти.

Только Жоффрей де Пейрак остался свободным. Забытый, незаметный, не представленный ко двору, он мог еще появиться там в полном блеске, отмеченный печатью утраченных привилегий.

Магри де Сен-Шамон заговорил снова:

– Ваше послание королю, господин губернатор, вносит в это дело новый элемент и открывает совершенно иные перспективы. Но – увы! – мы узнаем мнение короля лишь по возвращении судов.

– Мнение его величества весьма положительное.

Это произнес Николя де Бардань, который до сих пор не проронил ни слова.

Собравшиеся были озадачены. Более всего был удивлен господин де Фронтенак, который принялся в замешательстве теребить усы. Но он же первым понял, что означает это заявление представителя короля.

– Вы хотите сказать, что ваша миссия в Канаде имеет своей целью рассмотрение возможностей, связанных с нашим союзом с господином де Пейраком, которые мы только что обсуждали?

– В том числе и это, – суховато ответил посланник короля.

Фронтенак не унимался:

– Его величество просил вас рассказать ему о ситуации в Акадии в связи с присутствием там господина де Пейрака?

– В том числе и это, – повторил Бардань, который предпочитал не распространяться относительно числа и важности расследований, которые ему поручили. По правде говоря, – продолжил он после короткой паузы, – его величество, похоже, особенно интересует, кто такой граф де Пейрак, короче говоря, я должен собрать точные и подробные сведения об этом дворянине, его действиях, его намерениях и его заявлениях.

– Но тогда, – радостно воскликнул Фронтенак, – но тогда… надо думать, король уже ознакомился с моим письмом. Скажите, не связан ли ваш отъезд в Новую Францию с тем, что я в нем изложил?

Члены Совета начали лихорадочно подсчитывать, сколько времени прошло с момента отправки письма в июле до приезда посланника короля.

– Как бы то ни было, король в курсе дела, – заявил губернатор. – Поспешность, с которой он откликнулся на мое послание, доказывает, насколько оно ему интересно. Господин королевский посланник, что вам сказал его величество?

– Это государственная тайна. Но я могу вам сказать, что его величество с симпатией отнесся к вашему проекту. Я в свою очередь тоже написал ему письмо из Тадуссака, в котором изложил свою точку зрения.

– Положительную, я надеюсь, – быстро сказал Фронтенак.

Он ликовал:

– Вот видите, господа, больше нет сомнений. Его величество одобряет мою дружественную политику по отношению к господину де Пейраку.

– Одобрит, быть может, – поправил первый советник Магри де Сен-Шамон, подняв указательный палец.

Но его пессимистическую позицию никто не поддержал.

Дав понять, что монарх относится к их проекту мирной экспансии благосклонно, посланник короля изменил настроение собравшихся с быстротой переворачиваемых песочных часов. «Ну почему этот Николя де Бардань не заговорил раньше?» – подумали члены Совета. Тогда им не пришлось бы терять столько времени.

Изощренный ум господина де Шамбли-Монтобана, умевшего даже в самой безобидной ситуации узреть амурную подоплеку, предположил, что красота госпожи де Пейрак такова, что, увидев ее хоть раз, сластолюбивый Людовик XIV не мог остаться равнодушным. Так что лучше встать на сторону Анжелики и ее мужа. Жоффрей де Пейрак выиграл партию, и господин де Бардань, может быть сам того не желая, ему в этом помог.

В его словах отразилось одобрение короля, а для этих господ только это и имело значение – монаршее одобрение. Анжелика подняла глаза и взглянула на большую картину над каминной полкой, изображающую его величество.

Для нее он давно уже стал существом из какого-то мифа, некой абстрактной силой.

Постепенно она забыла, что это за человек. Но сейчас, под лепным потолком замка Сен-Луи в Квебеке, она вдруг вновь мысленным взором увидела его, увидела карие глаза, блеск которых он порой нарочно приглушал, но которые становились очень красноречивыми, когда его сжигало желание.

Когда-то он хотел сделать ее королевой Версаля.

Госпожа де Меркувиль, подумав, что важные политические вопросы уже решены, сочла момент благоприятным для того, чтобы поговорить о своих ткацких станках. В колонии выращивали лен и разводили овец. Надо было побудить деревенских женщин, не имеющих зимой никаких занятий, начать ткать полотно и одежные ткани для своих семей. У нее была просьба к Совету, касающаяся двух пленных англичан, которые сейчас находились в деревне гуронов в Лоретте. Ей сказали, что пленники из Бостона знают секрет получения растительных красок и умеют красить ткани так, что те не линяют. И она хотела, чтобы интендант Карлон приказал доставить их в Квебек на то время, которое понадобится, чтобы местные жители научились красить шерсть в яркие и долговечные цвета.

– Господин Гобер де Ла Меллуаз, – сказала она, – часто пользуется их услугами.

Но господин Ла Меллуаз, скрестив руки, которые сегодня были обтянуты перчатками цвета зеленого миндаля, заметил, что эти двое – люди весьма ограниченные и неразговорчивые, как и вся англосаксонская чернь. Они ни за что не раскроют своих секретов, и у госпожи де Меркувиль ничего не получится.

– К тому же они не знают ни слова по-французски.

– Зато я знаю английский.

– Будьте уверены, что их хозяева индейцы не захотят отпустить их даже на неделю.

– Господин интендант Карлон прикажет им.

Гобер де Ла Меллуаз негромко рассмеялся и заверил, что только он знает способ, как заставить дикарей прислушаться к голосу разума и как убедить их глупых рабов-англичан время от времени изготовлять краску, состав которой они никому не откроют.

– На самом деле вы просто хотите единолично пользоваться их услугами! – негодующе воскликнула госпожа де Меркувиль.

Увидев, какой оборот принял спор, Фронтенак объявил, что заседание закрыто.

Нынче они хорошо потрудились.

Он встал, и все остальные последовали его примеру.

– Ай! Моя нога! – вскрикнул господин де Кастель-Морг.

Никто уже не обращал внимания на эти крики, которые время от времени вырывались у бедного военного коменданта.

Он извинился перед дамами.

– Вас мучает старая рана? – спросила Анжелика.

– Если бы! Это было бы более почетно. На самом деле я заработал эту болячку во время зимней кампании против ирокезов.

Анжелика уже собиралась посоветовать ему мазь, рецепт которой она знала: растертые ягоды рябины, смешанные со смолой пихты и маслом из козьего молока. В сочетании с небольшими дозами настоя безвременника эта мазь творила чудеса. Но она промолчала и не без сожаления оставила бедного господина де Кастель-Морга страдать и дальше.

Из осторожности она решила не подпитывать слухи о себе как о целительнице-знахарке, потому что от знахарки до колдуньи всего один шаг.

Решив вести себя в Квебеке как знатная светская дама, она стремилась стереть из памяти людей ту наивную и опасную легенду, которая сложилась вокруг нее и подтверждение которой могло дорого ей обойтись.

* * *

Прозвонили полдень. Монсеньор де Лаваль прочел молитву Богородице, закрыв заседание Совета на благочестивой ноте, и собравшиеся стали небольшими группами расходиться.

Анжелика подошла к Николя де Барданю.

– Мне понравилась честность вашего выступления, – сказала она. – Я хочу вас поблагодарить.

Он посмотрел на нее долгим взглядом. Выражение его лица тронуло Анжелику, и она поняла, что одной этой фразой отблагодарила его стократ. Он ловил каждое ее слово, каждый жест, словно драгоценные жемчужины.

– Сколько в вас огня! – молвил он. – Я наблюдаю за вами, и мне кажется, что именно это в вас и очаровало меня в Ла-Рошели. Ваш пыл, вкус к жизни, та добросовестность, с которой вы ищете наилучшее решение. В Ла-Рошели я был поражен тем, что вы горой встали за своих хозяев-гугенотов, словно проявленная к ним несправедливость касалась и вас, и при этом совершенно не думали, как ваш порыв отразится на вас самой.

В то время мне очень хотелось знать, какого цвета ваши волосы, которые вы так старательно прятали под чепцом служанки… Теперь я знаю, каковы они, – добавил он, останавливаясь на пороге вестибюля и глядя на нее. – Вы похожи на фею.

Легким жестом он коснулся ее светлых, золотистых волос. Он был так погружен в свои грезы, что ему, как и всегда, казалось, что они одни в целом мире. Но к ним приближался граф де Ломени, желающий попрощаться, и господин де Бардань, поцеловав руку Анжелике, отошел в сторону.

Жоффрей де Пейрак задержался, беседуя с губернатором и неким Морийоном, заместителем интенданта, которому после договора, подписанного в Бреде, была поручена миссия в английских колониях. Во время заседания он из робости не проронил ни слова, но теперь с удовольствием говорил о предмете, который хорошо знал, и подтвердил сказанное графом относительно очертаний границ в районе устья Кеннебека.

Вильдавре, покидая замок, рассказывал троим первым советникам о том, как он собирается обустроить и украсить свой новый корабль.

– Надеюсь, вы дадите ему не такое языческое имя, как первому кораблю, – сказал господин де Сен-Шамон.

– Я назову его «Афродита»… И я собираюсь попросить столяра Ле Бассера сделать мне из дерева скульптуру для его носовой части – Афродиту, выходящую из морской пены. Это хоть немного отвлечет его от изготовления дарохранительниц.

Во дворе солдаты из караула, поставив мушкеты в козлы, собрались у костра, над которым был подвешен котелок. От него шел аппетитный запах. В этот час к запаху горящих дров повсюду примешивались ароматы еды. В трактирах готовили птицу, дичь и пироги. Из окон и дверей доносились дразнящие запахи супов и рагу и, хотя они были наглухо закрыты, слышался стук оловянных ложек о миски.

Из лагеря гуронов к верхним кварталам несся запах сагамита, традиционной индейской маисовой похлебки.

Члены Высшего совета торопливо расходились по домам, поскольку дискуссии пробудили в них волчий аппетит.

Госпожа де Меркувиль продолжила спор с господином Гобером де Ла Меллуазом, решив во что бы то ни стало заполучить двух пленных англичан. По дороге она перехватила интенданта Карлона, пытаясь заставить его сдаться.

Шедшая позади нее Анжелика услышала, как Жоффрей говорит господину Базилю:

– Я вам очень признателен. Мне известно, что ничто здесь не происходит без вашего ведома.

Купец обогнал ее, приветственно приподняв свою меховую шапку, затем удалился, держа руки в карманах коричневого сюртука с воротником, манжетами и отворотами карманов, отделанными тем же черным мехом, что пошел на его головной убор. Обутый в индейские сапоги, он ступал уверенно и быстро, походкой, присущей жителям этого края. Дойдя до ворот, его приказчик обернулся и заговорщицки им подмигнул.

Жоффрей взял Анжелику под руку. Испанские наемники, ожидавшие их в углу двора, пошли впереди них.

Монсеньор де Лаваль, чья величественная фигура в лиловом облачении резко выделялась на фоне черных сутан его свиты, направился в семинарию, где его ждал скромный обед. Перед тем как проследовать в личные апартаменты, он прошел через большие трапезные, чтобы благословить воспитанников, сидящих за столами перед миской молока с размоченным в нем хлебом.

Во время заседания, которое показалось ей весьма примечательным, Анжелику поразило то, что каждый из этих господ претендовал на абсолютную власть в Квебеке.

Губернатор? Интендант? Епископ? Серый кардинал Базиль? Держащиеся в тени иезуиты? Королевский прокурор? Приказчик?

– Кто же здесь главный? – спросила она Жоффрея.

– Они все главные… – отвечал он.