Текст книги "Анжелика в Квебеке"

– Вы навсегда останетесь поэтом из Лангедока.

– И я всегда буду воспевать даму моих грез. А вы будете слушать меня, глядя этим взглядом, который будит во мне вдохновение и желание поскорее сразиться с драконами.

– Это потому, что слова, которые вы произносите, приводят меня в состояние блаженства. С тех пор как я вас узнала, мне кажется, что от каждого вашего слова… мое сердце, моя душа словно наполняются воздухом и парят.

– О! Но и у вас, сударыня, хватает поэтического вдохновения. Какой прекрасный образ! А ваше божественное тело?

Анжелика рассмеялась под его поцелуями:

– Вы неисправимый распутник! Вы отлично знаете, что вы с ним сделали.

Жоффрей де Пейрак вгляделся в это чистое, освещенное радостью лицо и потерялся в этих бездонных прозрачных глазах, в которых сияли нежность и любовь к нему.

Он прошептал:

– Демоны растворились в ночи.

Часть вторая
Ночь над Квебеком

Глава I

Поздней ночью мадемуазель Клео д’Уредан пишет письмо своей далекой подруге Мари-Габриэль, вдове польского короля Казимира V, прозванной Прекрасной Садовницей.

Время навигации прошло.

Послание не будет отправлено, пока не минуют зимние месяцы и весна не освободит реку ото льда. Но мадемуазель д’Уредан обманет долгое ожидание, сочиняя эти письма, которые для нее станут диалогом через океан.

Одно за другим она будет складывать их в шкатулку, специально предназначенную для их хранения.

Моя дорогая,

я переставила мою кровать в другое место.

Теперь из своего угла я отлично вижу новый дом, который Вильдавре построил на границе владений Банистеров, потому что с сегодняшнего дня я начинаю наблюдать за его обитателями, и мне более не придется умирать от скуки, созерцая мой фруктовый сад и реку, которые я уже знаю наизусть.

Под нашими стенами к берегу причалил роскошный пират, и, поскольку он заранее озаботился взять в плен господина д’Арребу и господина интенданта, нам не оставалось ничего другого, как оказать ему такой же роскошный прием.

Так что дело, о котором я вам уже писала, разрешилось благополучно.

Речь идет об этом французском дворянине, союзнике Новой Англии, поселение которого находится к югу от наших владений, на границе Акадии и Канады, и который стал причиной стольких наших тревог. Его почитали врагом и провели против него несколько кампаний.

Стало известно, что у него есть жена, женщина необычайной красоты. Накал страстей достиг предела, когда одна из наших урсулинок, матушка Мадлен – а она ясновидящая, – сделала по этому поводу предсказание, в котором свою роль играл сам дьявол. Для расследования к нему и его жене были посланы люди, которые пришли к вполне утешительным выводам. И страсти улеглись.

Однако затем было объявлено, что они приезжают в Квебек для заключения мирного договора, и споры разгорелись вновь.

Отец д’Оржеваль, который заправляет в Акадии всеми религиозными делами, обвинил их в том, что они мешали ему воевать с еретиками Новой Англии.

Это произвело большой шум, и мнения разделились. В приближении его флота многие увидели предвестие великих бед, и речь уже шла о том, чтобы поднять над собором знамя и спасать город.

Колдун из Нижнего города рассказал, что видел, как по небу несутся проклятые пылающие каноэ. В эту легенду охотно верят все, кто приезжает из западных провинций Франции. Считается, что горящие каноэ в небе – это знамение близких бедствий.

Затем по непонятным причинам этот злобный иезуит исчез, что повергло его сторонников в совершенную растерянность.

Что касается Фронтенака, то он вел себя молодцом. Он всегда стоял за них горой. Он настолько увяз в этом деле, что этим летом даже отправил множество посланий королю, доказывая все выгоды, которые сулит Новой Франции установление дружественных отношений с таким могущественным соседом, который, по слухам, к тому же сказочно богат.

В ожидании ответа, который, как он надеется, будет одобрительным и благожелательным, губернатор разыграл карту дружбы и гостеприимства. К тому же они с господином де Пейраком – земляки, оба из Лангедока, а всякий знает, что гасконцы всегда поддерживают своих.

Так уж устроен мир!..

У нас в Канаде народ очень падок на все новые события и развлечения.

Тех, кто был недоволен их приездом в Квебек, отодвинули подальше, и все принялись готовиться к тому, чтобы оказать господину и госпоже де Пейрак теплый прием.

Моя дорогая, мне трудно вам описать, какую радость испытали жители Квебека от этого приезда, которого все так боялись.

Я ничего не преувеличиваю.

Госпожа де Пейрак обладает свойством, которое присуще королевам, – при виде ее толпа столбенеет.

Она так всем понравилась, что это просто невероятно.

Весь город с самого рассвета толпился на пристанях, и, не появись она, люди готовы были бы ждать хоть до второго пришествия.

По мнению господина де Магри, она женщина ослепительной красоты. Но она, несомненно, колдунья и никогда не переступит порог моего дома.

Мадемуазель д’Уредан подчеркнула последнюю фразу.

Она устроилась поудобнее среди своих отделанных кружевом подушек. Прежде чем установить на коленях подставку для письма, она слегка подушила мочки ушей своими любимыми духами и, взглянув в зеркало, проверила, хорошо ли на ее седых волосах сидит наколка из брабантских кружев. Еще велела принести две новые свечи. Она решила не сердиться на свою английскую служанку, угрюмую, глупую, да вдобавок ко всему еще и еретичку, и приказала лишь убрать с кровати шкатулку и перевязанные лентами пачки писем, которые она еще не развязала и не прочла.

Их принес ей Вильдавре, однако он очень спешил, говорил только о сегодняшних и завтрашних празднествах и быстро куда-то убежал. Она поняла почему, увидев, как целая толпа чужаков, ведомая Вильдавре, заполняет ее тихую улицу и исчезает в его доме.

Именно в этом, как она честно себе признается, и кроется одна из причин ее неприязни к той, которую она про себя называет не «дьяволицей», а «обольстительницей».

Карлон также не пришел меня навестить, хотя он уже в городе. Но я его прощаю, потому что, как вы знаете, питаю к нему слабость.

На улицы вышел весь город.

Моя служанка, англичанка Джесси, добежала до самого луга, чтобы посмотреть на эти корабли, которые, как эта дурочка себе вообразила, приплыли, чтобы ее освободить. В результате она упустила собаку. Поймать ее и загнать в дом стоило огромных трудов, тем более что нам никто не помогал. Я могла бы умереть у себя в постели, и никто бы этого не заметил. По счастью, в эти осенние месяцы, предшествующие зиме, я пью отвар из целебных корней, и это дает мне силы.

Господин советник Магри де Сен-Шамон сжалился над моим одиночеством и нанес мне визит.

Как бы то ни было, вы меня знаете. Я ничего не видела, но все узнала.

Я слышала всего лишь один пушечный выстрел. Казалось, что это ни о чем не говорит.

Стреляла Сабина де Кастель-Морг. Она была в ярости оттого, что в Квебеке так торжественно принимают особ, которых она считает врагами Новой Франции, и особенно ее дорогого духовника отца д’Оржеваля. Этот иезуит, которому она во всем покорна, заставляет ее причащаться каждый день. Мой Бог! Какая профанация! Но я замолкаю, ибо мне говорили, что враждебность, которую король питает к аббатству Пор-Руаяль и янсенистам, по-прежнему сильна…

Клео д’Уредан прерывает свой рассказ, и перо замирает в ее руке. Она не будет пускаться в рассуждения о Пор-Руаяле и янсенистах, потому что стоит ей начать, и она никогда уже не закончит.

Господин де Пейрак явился в сопровождении мощей святой мученицы Перпетуи, чем застал епископа врасплох. Тот и рад бы оказать гостям прохладный прием, да не тут-то было. Когда было объявлено, что городу дарят такую святыню, он был вынужден принять господина и госпожу де Пейрак со всей помпой.

Еще я хочу поведать вам о том стыде, который наши дамы из братства Святого Семейства испытали из-за принадлежавшей к нему Сабины де Кастель-Морг. И не столько из-за произведенного ею выстрела из пушки, поступка, не лишенного отваги, но из-за того, что затем, принужденная своим мужем присутствовать на торжественной мессе в соборе, она оделась во все черное, дабы продемонстрировать, что это для нее траурный день, покрыла лицо свинцовыми белилами и выкрасила губы в кроваво-красный цвет. Короче, она была отвратительна, как маскарад во время Великого поста. Настоящий скандал! Госпожа Добрюн, такая добрая и ласковая, из-за этого даже плакала. Сабина считает, что ей все дозволено. Своим поведением она только вызвала волну симпатии к той, которую хотела унизить, к прекрасной госпоже де Пейрак, а та не обращала на нее внимания и вела себя очень любезно.

Мадемуазель д’Уредан перестает писать.

Стоит глубокая ночь. Все спокойно.

Возле кровати, на ступеньках алькова, лежит черно-белая собака.

Мадемуазель д’Уредан раздвигает занавески, потому что не может отвести глаз от окна, которое выходит на стоящий напротив дом маркиза де Вильдавре.

Там тоже все улеглись на ночь. Все окна темны. Можно различить приглушенные огни, но это просто ночники либо догорающие угли в очаге кухни. Однако высоко в окне дома напротив мадемуазель д’Уредан видит два силуэта. Это мужчина и женщина, они глядят в ночь. Это видение оставляет у нее смешанное ощущение беспокойства и интереса, причину которого она не может себе объяснить.

Одно несомненно: эта ночь кажется необычайно теплой, такой же теплой, как и атмосфера в ее домике, где громко тикают прекрасные часы с маятником.

Мне говорили, что в их распоряжение предоставили усадьбу на холме, приготовленную для благодетельной герцогини де Модрибур, которая должна была прибыть летом вместе со всем своим имуществом и набранными ею во Франции «королевскими дочерьми»… Но она так и не приехала… Ходят слухи, что она утонула…

Но пока они еще живут у Вильдавре. Вы его знаете. Он вечно завладевает всем самым лучшим, тем, что у всех на устах, будь то вещи или люди.

Он бы умер от зависти, если бы ему хоть в чем-то предпочли кого-нибудь другого.

Останутся ли они в доме маркиза? Я бы этого хотела, потому что из моего окна видно все, что там происходит.

Но захотят ли они жить в соседстве с Юсташем Банистером, это другой вопрос. После того как у него забрали разрешение на торговлю мехами и епископ отлучил его от церкви за то, что он носил индейцам водку, он принялся со всеми судиться. Его дети – сорванцы, они вечно безобразничают и мучают свою собаку. Вы знаете, как я люблю животных, и мне тяжело это видеть.

Простите меня, моя дорогая, что я все еще не взялась за чтение ваших писем, один вид которых переполняет меня радостью.

Между нами говоря, моя дорогая, я довольна, что эти гости с юга внесли в нашу жизнь столько оживления. Пока что я описала вам их только в общих чертах. Позднее я напишу вам о них более подробно.

Подведем итог: обольстительница в городе и покинет нас не скоро.

Нынче вечером что-то в красном закатном небе навело меня на мысль, что ледостав уже не за горами, хотя тысячи диких гусей, что скопились на мысе Бурь, пока еще не решились лететь на юг.

Отныне ни один корабль уже не может ни приплыть, ни отплыть. Так что наши гости проведут с нами всю нашу длинную канадскую зиму, после чего мы получим ответы на все касающиеся их вопросы. Ибо у нас здесь все разрешается только весной, когда река освобождается ото льда и становится судоходной. Тогда первые корабли доставят к нам первых курьеров, и мы наконец узнаем, какой выбор сделал король…

Если покинуть скромное жилище мадемуазель д’Уредан и, подобно ночной птице, пролететь над колокольнями и дозорными башнями Верхнего города, мы попадем в резиденцию губернатора – замок Сен-Луи, крепость, что стоит на самой оконечности мыса и господствует над рекой.

В правом крыле замка светится одно окно.

Господин де Кастель-Морг бьет свою жену. Он вне себя от гнева.

Вполголоса, дабы не переполошить замок, где их приютил губернатор, он изливает свою и злость, и досаду:

– Сударыня, неужели недостаточно того, что вы пренебрегаете мной в моем собственном доме, что все те годы, что я на вас женат, вы без конца даете мне понять, что мое присутствие вам тягостно и что я здесь лишний, что вы демонстративно отвечаете презрением на все мои изъявления нежных чувств и делаете меня посмешищем для олухов. И вам еще надо было нарушить данное мною слово и поставить меня в дурацкое положение перед моими солдатами и индейцами, меня, королевского наместника в Америке…

Сабина де Кастель-Морг горбится. Мужнины удары застали ее врасплох.

Уже давно, много лет, он ее не бил.

Она не отрицает, что он вправе быть в ярости, но ненавидит его за то, что он так легко переметнулся на сторону врага.

На протяжении всей этой истории он был на стороне отца д’Оржеваля, одобряя его стремление избавить землю Акадии от этих опасных захватчиков, которым помогает сам дьявол. Это был один из тех редких случаев, когда он хоть в чем-то был согласен с нею, своей женой. Неужели он об этом пожалел? Еще совсем недавно он уверял иезуитов в своей преданности и корчил из себя храбреца…

И оказалось достаточно… чего же? Того, что Фронтенак уверил его в пользе союза между гасконцами? Того, что отец д’Оржеваль вдруг исчез, словно заранее признав себя побежденным? Того, что он еще раз захотел ее унизить?

Прежде всего, оказалось достаточно объявить о приближении к Квебеку этого человека, который слывет колдуном и который уверен в том, что он и его дерзкий флот, нагруженный богатствами и подарками, непременно одержат победу, и притом без единого пушечного выстрела.

Ну что ж! Один пушечный выстрел все-таки был. Тот самый, который произвела она сама, как когда-то мадемуазель де Монпансье, велевшая стрелять по своему кузену-королю. Какое пьянящее чувство испытываешь, когда в твоей власти пушка и ты можешь заставить ее изрыгнуть ядро! Откуда ей было знать, что на борту корабля этого колдуна находится ее сын Анн-Франсуа? Все, что она предпринимает, оборачивается против нее!

Но раз Анн-Франсуа жив и невредим, она нисколько не сожалеет о своем поступке.

Потому что этот жест открытой вражды уравновесил всеобщее малодушие.

Так госпожа де Кастель-Морг во всеуслышание объявила о своей верности духовнику, которому еще вчера все пели дифирамбы, а сегодня отреклись. Наконец-то она смогла выместить всю свою злобу, всю свою горечь, которые копились в ней годами, а причиной, как ей кажется, явилась эта пара, слывущая воплощением успеха в жизни и в любви. А ей ненавистно все, напоминающее, что сама она никогда в жизни не знала ни счастья, ни радости плотской любви.

О! Какую боль, какую невыразимую боль она испытала сегодня, увидев эту великолепную и необычную пару, входящую в собор под овации толпы. Из-за них вся ее напрасно прожитая, полная разочарований жизнь показалась ей еще более горькой. Никогда еще узы брака, связывающего ее с Кастель-Моргом, которого она никогда не любила, не казались ей столь тяжкими. Вся ее загубленная жизнь встала перед нею при виде этой женщины-победительницы, которую горячо приветствовал и боготворил весь город просто потому, что она явилась, потому, что достаточно просто ее увидеть, потому, что в ней есть ОЧАРОВАНИЕ. Тогда как ее, Сабину, никто не любит, она никому не нравится.

Кастель-Морг заставил ее присутствовать на благодарственном молебне. Лучше бы он бросил ее в сточную канаву.

Никому не было дела до ее унижения, до ее страданий, никто не сказал ей ни слова сочувствия.

Единственный, кто был к ней добр, кто ее искренне уважал, – ее духовник – исчез.

К ее печали, разбуженной недавними событиями, прибавились тревога и растерянность.

Неужели он, Себастьян д’Оржеваль, такой сильный, поддался страху? Нет, это невозможно. Может статься, он попал в ловушку? Нет, его сверхчуткая интуиция предостерегла бы его. Но что же тогда предположить? Что он предается размышлениям в каком-нибудь убежище, чтобы потом ударить по врагам? Но зачем нужно скрываться? Ведь он владел ситуацией.

Он ее бросил… Теперь она осталась одна, без помощи, окруженная осуждением и ненавистью.

Слезы катятся по ее распухшему лицу, ставшему еще более уродливым из-за белил.

Граф де Кастель-Морг разъяряется еще больше. Эта проклятая баба вечно делает все так, что виноватым оказывается он… Он мечется, как лев в клетке, по той единственной комнате, которую им выделили, кидая свирепые взоры на предоставленную в их распоряжение кровать, достаточно широкую и удобную, между раздвинутыми занавесками которой видны белоснежные простыни.

– Никогда я не лягу с вами в эту кровать! – кричит он.

– Я тоже! Идите ночевать к Жанине Гонфарель, этой сводне! Вы ведь уже привыкли находить там и пристанище, и нежный прием.

Кастель-Морг изрыгает ругательство, бросается на кровать прямо в куртке и сапогах.

Сабина выскакивает из комнаты, сдерживая яростный крик.

Камердинер господина де Фронтенака, спящий на походной койке перед дверью, слышит звон бьющейся посуды и, заинтригованный, встает.

Замок невелик, и в этот час все должны бы спать. Часовые стоят на карауле снаружи, и этого достаточно. Двигаясь туда, откуда донесся шум, камердинер приходит на кухни.

Господин де Кастель-Морг также слышал этот шум, потому что спал вполглаза. «Она опять что-то разбила», – думает он. Он спускается по лестнице прихрамывая, потому что его нога к утру всегда начинает ныть.

Он видит темную фигуру, которая пересекает прихожую под сонными взглядами камердинера и одетого в ночную рубашку поваренка.

Это госпожа де Кастель-Морг в плаще с капюшоном. Она направляется к выходу.

Он настигает ее в тот момент, когда она собирается открыть дверь, и хватает за руку:

– Куда это вы собрались, сумасшедшая? Куда вас несет в такой час?

Она с видом мученицы отвечает:

– Я собираюсь отнести кое-какую еду папаше Лубетту. Никто о нем нынче не побеспокоился.

Глаза ее внезапно вспыхивают, и она, брызгая слюной, выпаливает:

– Да, город потерял голову! До такой степени, что забыл о бедных и о первейшем долге милосердия. И все это ради женщины, чья красота служит лишь для того, чтобы устранить своих соперниц, для того, чтобы все мужчины пали к ее ногам, для того, чтобы распространять зло и уничтожать добро!

Она говорит с такой горячностью, скривив рот в такой злобе, что даже Кастель-Морг, привыкший к ее неумеренным реакциям, поражен. Это уж слишком. В ее неистовом гневе есть что-то такое, чего он не понимает.

Заинтригованный, он смотрит, как она входит в комнату с видом оскорбленной королевы.

– Почему вы ее так сильно ненавидите? – спрашивает он.

* * *

Исхудавшей дрожащей рукою Пьеру-Мари Лубетту удается дотянуться до табакерки из белой жести, что лежит на табурете возле его изголовья.

Проклятая жизнь! Табакерка пуста.

Затем он снова падает на подушки и зябко натягивает на себя сползшее одеяло, однако у него ничего не получается. Его так трясет лихорадка, что он не накрывается, а раскрывается, чувствуя себя как чугунный котелок, под которым разожгли огонь.

Проклятая жизнь! Что бы он сделал с табаком, если бы там была хоть самая малость? Он бы его пожевал. Курить? Нет, это исключено.

Стоит ему лишь зажечь свою старую трубку, почти такую же старую, как он сам, и сделать одну затяжку, и он начинает так кашлять, что задыхается и харкает кровью.

Жевать? Это он еще может. У него еще есть зубы, зубы почти такие же хорошие, как у индейцев, здоровые, крепкие. Пожалуй, только это он и сохранил. Все остальное утекло: силы, деньги, друзья. Это случается в этой проклятой колонии. Особенно со стариками. Они здесь больше не нужны. Их слишком долго видели, и им слишком много должны. Их предпочитают забыть. Весь день сегодня трезвонили эти чертовы колокола. Бум! Бум! И снова! И потом звонили, звонили! И вы думаете, нашлась хоть одна милосердная душа, чтобы прийти к нему и рассказать, что происходит и что означает этот единственный пушечный выстрел? Потому что это ему не померещилось – выстрел действительно был.

Но он остается один со своим любопытством. Все разбежались, как стая скворцов.

Весь народ выбежал на пристани, чтобы встречать этих чужаков. Один он остался на этой проклятой скале, почти так же, как в детстве, когда он взбирался на нее по козьим тропам. Кто бы мог подумать, что эта широкая, замощенная камнем площадь Верхнего города, где дамы любят разъезжать в каретах, когда-то была окруженной деревьями поляной, где он, шестилетний мальчуган, рыскал со складным ножиком в поисках дикой спаржи или растущих на влажной земле папоротников, чтобы мать могла сварить суп.

Этот ручей, что пересекает площадь, тогда тек среди высоких трав. Он, маленький нормандец, окунал в него босые ноги, глядя на кроны высоких американских деревьев. Он вырезал себе дудочку, сидя у подножия дуба там, где сейчас высится собор. От этого огромного девственного леса остались лишь изгороди и парки, окружающие застроенные участки: монастырь урсулинок, иезуитский коллеж, семинарию, резиденцию епископа и больницу. За этими большими зданиями, окруженными островками зелени, повсюду проложены улицы. И слышно, как по мостовой, трясясь, разъезжают кареты и повозки, цокают подковами лошади.

В те времена, времена его детства, пятьдесят лет тому назад, у подножия утеса Рок жили всего два-три семейства поселенцев. Их немногочисленные дети, как дикие утки, росли на берегах затерянной в лесах реки.

Было всего лишь шесть или семь женщин, и среди них – двадцатилетняя Элен Булле, жена господина де Шамплейна, и ее три служанки.

Стройная Элен Булле, в своем белом платье, с маленьким зеркальцем на шее; индейцы, тронутые тем, что видят в нем свое отражение, говорили, что она носит их в своем сердце.

Все поселенцы жили в доме, который господин де Шамплейн построил на берегу.

Это был настоящий замок из прочного дерева, с просторным амбаром, маленькой голубятней. На втором этаже под двускатной крышей и высокими каменными трубами располагался круглый балкон, позволяющий часовым обозревать окрестности. Дом был опоясан рвом с подъемным мостом, а в стратегически важных местах стояли пушки. Вначале в этом доме жили все, когда наступала зима, когда угрожали ирокезы. Поселенцы, торговцы, переводчики, солдаты. Было тепло. Утес, под которым он стоял, нависал над ним гигантской ледяной бахромой.

Осенние приливы подтачивали сваи причалов.

Зимой всегда питались хлебом, соленьями, сидром и кое-какой дичью, которую приносили индейцы или которая попадалась в капканы.

В доме стоял тяжелый запах шкур. Цинга делала тело дряблым, кожу бледной, десны от нее кровоточили.

Аптекарь Луи Эбер лечил ее отваром из сушеной черники, алгонкины приносили свои таинственные снадобья.

По вечерам читали общую молитву, а по воскресеньям за трапезами – жития святых.

В тот год, когда корабли с провизией были захвачены англичанами, начался голод. Урожай поселенцев, которые едва знали, как работать мотыгой, был ничтожен. Никаких запасов на зиму у них не было, и их ждала неминуемая смерть.

Тогда господин де Шамплейн посадил поселенцев в три лодки, и они поплыли по великой реке Святого Лаврентия, ища милости у дикарей.

Именно так маленькая колония была спасена. Милосердием дикарей. Алгонкины, горные индейцы, индейцы-кочевники в своих вигвамах из шкур или оседлые гуроны в своих богатых домах, полных маиса, – все они соглашались принять либо мужчину, либо ребенка, либо пару с грудным ребенком, чтобы разделить с этими лишними ртами свою кашу из кукурузы или запасы сушеной рыбы или вяленого мяса.

Это было беспримерным милосердием, потому что для каждой семьи, для каждого изолированного племени лишний рот становился бременем, которое могло привести к их гибели, особенно если запаздывала весна.

Так мало-помалу все поселенцы были размещены вдоль реки.

В конце концов осталась лишь одна лодка, та, в которой сидел он сам, одиннадцатилетний мальчик, его друг Танкред Божар, которому было тринадцать, и сестра этого друга Элизабет Божар, которой было десять. Все трое сидели под одеялом, не смея даже пошевелиться от голода и холода.

Правивший лодкой Юсташ Булле, шурин господина де Шамплейна, был настолько слаб, что даже не мог поставить парус, и у него едва хватало сил держать руль.

Подобно призраку, лодка двигалась к полюсу между берегами Лабрадора и Гаспе.

Уже появились первые льды. В начале соленых вод они мерцали в тумане зеленовато-голубыми отсветами. Высокие утесы изо льда, казалось, были населены демонами. День ото дня дети становились все печальнее и печальнее. Им казалось, что они навсегда обречены скитаться по извивам реки. Когда они приставали к берегу, все вокруг было пустынно, и у них более не было сил отправляться на поиски деревень. Они сосали корки и делились последними сухарями из рациона моряков.

На берегу Гаспе вождь алгонкинов согласился принять троих детей. Юсташ Булле отправился дальше один.

В хижинах индейцев было полно дыма и насекомых, но там было тепло. Жизнь погребенных под снегом индейских деревень была не чем иным, как жизнью животных в норе, где пережидают холод, где едят, где занимаются множеством приятных вещей, позволяющих забыть непогоду снаружи. Вспоминая об этом периоде своей жизни, Пьер Лубетт улыбается.

Не слишком стыдливые от природы, эти дикарки, подростки и даже молодые женщины, сразу же заинтересовались двумя красивыми юными чужестранцами. При этом воспоминании он хохочет, и хохот переходит в кашель. Он кашляет, кашляет, и на платке, который он подносит к губам, расплывается пятно крови.

Проклятая жизнь! Это сказывается весь этот дым и весь этот холод – они в конце концов сожгли его нутро. Но он ни о чем не жалеет.

На одно мгновение он снова видит себя – вот он молодой, крепкий парень, удивленный нежданным наслаждением, полученным от плотской любви, барахтающийся под мехами с красивой индианкой. У нее гладкая кожа, она смеется, целует его, ласкает, щекочет, дразнит, лижет, тормошит, как щенка, и он тоже смеется от удовольствия.

Счастливые времена!

И что же делать после такого детства в этом городе, полном домов, лавок, складов, церквей и борделей, что делать со всяким сбродом из Старого Света, который тебя грабит, со всякими попами, которые ни за что отлучают тебя от церкви, со знатными сеньорами-лихоимцами, набожными благодетельницами человечества, прибывшими со всей своею мебелью, гобеленами и картинами, изображающими всех святых, с длиннозубыми чиновниками, иезуитами, стремящимися к мученическому венцу, полуголодными эмигрантами, обалдевшими солдатами, офицерами с претензиями, ходящими по тропе войны, словно медведи, – всеми этими людьми, которых объединяло лишь жадное стремление урвать свое в торговле пушниной.

В те далекие времена дубы в американских лесах еще не принадлежали королю Франции, как было объявлено в один прекрасный день, и славные жители Канады могли вырезать себе из них такую красивую мебель, как его резной буфет. Это все, что у него осталось. Маркиз де Вильдавре ходит вокруг него кругами, да только он его не получит.

Похоже, чужаки, что приехали сегодня, поселились в верхней части той же улицы, где живет и он. Он слышал, как они протопали мимо. Шум! Вопли! Как они перекрикивались!

В далекие времена его детства все было таким большим, таким спокойным, таким пустынным. А сейчас среди ночи орут голоса, возле его дома горланят пьяные, луч света только что скользнул по переплету его забранного промасленной бумагой окна.

Это открылась дверь трактира «Восходящее Солнце», чтобы выпустить спотыкающегося пьянчугу и закрыться опять.

* * *

В самом начале улицы Клозери, как раз напротив дома, где старый Лубетт лежит, забытый всеми, на своем жалком ложе с трубкой из красного камня, вспоминая времена господина де Шамплейна, находится трактир «Восходящее Солнце». К двери ведут три ступеньки, такие предательские для пьяниц в гололед, а над нею – красивая вывеска, на которой золотом сияет улыбающееся солнце.

Здесь нашел приют герцог де Ла Ферте, господин мрачный и неспокойный. Тяжело скрываться под чужим именем, особенно когда прошлое вдруг возникает из небытия в образе очаровательной женщины, а ваше инкогнито не позволяет открыться ей.

Он двигает свой оловянный кубок по столешнице, отполированной несколькими поколениями пьянчуг. Он сидит, развалившись на стуле, вытянув руку, и измятая кружевная манжета покрывает его запястье и пальцы, которые, дрожа, держат сосуд.

Он бормочет:

– Тот, кто не обладал ею… не знает, что такое женщина…

Трое его собутыльников насмешливо хохочут.

– Смейтесь сколько угодно, друзья, – говорит он. – Но кто не держал ее в своих объятиях, не ласкал это божественное тело, не проникал в его сладостные капканы, тот не знает, что такое любовь.

Внезапно он кричит:

– Налей, кабатчик! Мне что, так и сидеть с протянутой рукой, пока я не засохну на корню?

Антонен Буавит бросает презрительный взгляд на этого грубияна. Вот уже тридцать лет, как он повесил вывеску над своим трактиром «Восходящее Солнце» и получил от королевского судьи разрешение «держать питейное заведение и харчевню и иметь лицензию на изготовление и продажу пива, всяких крепких ликеров, вин и сиропов». И он не забыл, что был первым трактирщиком Новой Франции и что нынче его заведение единственное во всем Верхнем городе. Расположенное на равном расстоянии от собора, семинарии, монастырей иезуитов и урсулинок, оно закрывает двери во время соборных служб и воскресной мессы, и, несмотря на то что алкоголь в нем отпускают куда как споро, после полудня здесь могут посидеть и дамы, чтобы выпить капельку малаги, сидра или воды с апельсиновым сиропом.

Так что его заведение нельзя назвать «кабаком». И ему совсем не нравится, что эти знатные господа, чужие в этих краях, забывают, что находятся не на какой-нибудь парижской улочке, где они могли сколько угодно выражать свое презрение беззащитным держателям таверн. Этим летом корабли привезли немало неприятных субъектов. С каждым годом их приезжает все больше и больше. Они что, принимают Новую Францию за свалку?

Антонен Буавит ворчит:

– Засохнуть на корню? Это ему не грозит. Он слишком часто смачивает глотку, чтобы такое могло случиться.

Вокруг него слышится смех, и Антонен, удовлетворенный своей местью, неся глиняный кувшин, подходит к столу этих господ.

Он нальет им крепкого пойла. Так они быстрее опьянеют, и он сможет позвать их слуг, чтобы те забрали их и отвели домой.

С тех пор как прибыли в августе, эти четверо проводят время за выпивкой и игрой по-крупному во всех городских притонах в компании распутных девок и уже доставили ему немало хлопот. К тому же он точно не знает, смогут ли они с ним рассчитаться. Вполне может статься, что они неплатежеспособны. По правилам ему запрещено открывать кредит отпрыскам знатных семейств, солдатам и слугам.