Текст книги "Профессор риторики"

Биограф продолжает: мысли после чтения дневника

Я прочитал эти письма, по крайней мере, трижды. Едва задремав, проснулся и перечитал все с начала до конца.

Вот оно как. Значит, у меня теперь ни отца, ни матери. Оба поглощены другими. И собой. Любовью… Боже мой, да что же это за жизнь такая! Предатели. Предатели оба. Обманщики. Мне – ни слова…

И она, главное – она… Кому теперь верить? Как жить?

Все в дымке, и рассвет пахнет гарью.

Что ж, придется начинать новое. Свое. Независимое бытие. Отдельное от всех. От прошлого. Вот и ты, одиночество. Встретились. Пришло наконец. Узнаю его – настоящее – впервые. Такое, что без дураков. Подлинное. Невыносимо. Невыносимо!

Я поднялся с дивана, почему-то погладил ковер, словно бы прощаясь, аккуратно положил записки профессора в ящик его письменного стола и вышел в коридор. Из моей комнаты, где ночевали Ритик с Вэй Юнем, не доносилось ни звука. Серое утро и, верно, раннее.

После душа я подошел к окну с чашкой кофе в руках и стал, как всегда, смотреть на реку. В дымной сизой мгле еле виднелись мосты и река под ними.

Не спрашивай, почему со мной это случилось, – спроси, зачем. Вот как меня учил когда-то профессор. В те невозвратные времена, когда я спрашивал его обо всем, «как любопытный скиф афинского софиста»… Так зачем? Зачем же?

Сейчас мне не ответить. Но скоро я узнаю и это. Чувствую, что скоро.

А сейчас я знаю одно. Любовь обрекла ее смерти. И от смерти спасла любовь. Нет, не другая – все та же. Любовь сгорает и воскресает, как птица Феникс. Вот почему так пахнет гарью. Вот что алеет в недрах земли, пылает в глубинах сердец, души человеческие сжигает в пепел. И воскрешает – сильными и радостными. Я не видел этого. Но я знаю: увижу. Увижу!

Рассказ биографа о том, что было в экспедиции и случилось после

Мы летим уже целый час. Очень высоко, над каракулевыми полями белых облаков, пронзительные лучи. Это солнце. Настоящее. Только в самолете и понятно, что солнце – все-таки звезда.

Ритик впервые в небе и наблюдала взлет очень внимательно. Мы специально посадили ее у самого иллюминатора. Но она держит перед собой выключенный мобильник, выдвинув чуть вперед согнутую в локте руку, и не отрывает фиалковых глаз от экрана. Экран пуст. А глаза ее полны будущим.

Рядом с ней – Лика. Склонив чуть набок маленькую голову, изогнув длинную шею, она читает скандинавские мифы. Лучше бы Терентьева[37]37
  Терентьев П.В. – известный русский герпетолог.


[Закрыть] почитала, хоть какая-то польза. Сомнительная, правда. Все равно ничего не запомнит. Различать ящериц, заспиртованных в узких стеклянных цилиндрах-банках, в Зоомузее и на биофаке удавалось ей с трудом. Посмотрим, как будет в поле. Сейчас Лика похожа на средневековую монахиню с молитвенником на коленях.

После трех больших кусков пиццы, наспех проглоченных в Домодедово, меня клонит в сон. Что ж. Впереди Казахстан. И семиреченские лягушкозубы – нежные древние саламандры с таинственными темнокарими глазами… Они скрываются от меня где-то там, под камнями прозрачных ручьев в горах Заилийского Алатау, среди зеленых лугов, влажных от холодных брызг и капель тумана.

И, летя в небе, вознес я молитву Покровителю казахской земли:

О, Золотой Человек в скифской шапке, со шкурой снежного барса на плечах, дай мне удачу! Позволь забрать у тебя несколько детей твоих гор – немногих, и не ради корысти. Ради вечной жизни этих чудесных созданий твоих вод, твоих камней, чтобы не оскудела твоя земля и потомство! Дай мне их, и я прочту письмена их рождений, познаю их Логос – неповторимый бытийственный принцип – и место в ветвях Древа жизни. Дай мне их! Дай найти, заметить, увидеть! Приведи к тому ручейку, подними мою длань над тем камнем, что должен быть сдвинут! Пусть в глаза поглядит мне миллионолетняя тайна! Тайна в нежно-трепещущем тельце! Дай схватить, ощутить, насладиться!

Я очнулся от толчка. Приземлились.

Алма-Аты! Дым японских праворульных машин в чаше гор, пирамидальные тополя и пыльные карагачи, резкие крики скворцов-майн, красный шар закатного солнца … Еда и ковры в гостеприимном доме – и вот уже рассвет. Пора. Исудзу – изумительный джип. До краев полон – оборудование, припасы во вьючниках, бутылки с водой и свобода.

Стелется дорога, как ковер-самолет, вот и горы.

Счастливый, счастливый сижу я рядом с шофероморнитологом. Здорово он рулит. Пора бы и мне, да все недосуг учиться.

Нет, что за дорога! Что за горы! Что за год! Чего ни пожелаешь – все сбывается. Родители – ничего, сами разберутся. А это – моя жизнь. Вот она. Эта дорога. Эти горы. Эта свобода. Только бы найти! Только бы поймать!

Ну, Золотой Человек, ты, что стоишь на крылатом барсе, ты, беркучи, с орлом на руке, Охотник! Дай мне удачу!

Ты, странный Воин, золото твое – наряд погребальный, ты, странный Охотник, птица на руке твоей – душа, что отлетает от тела… Дай мне удачу!

Едем весь день по щебнистой пустыне предгорий. Справа – хребет Сюгете, слева – хребты Багатыи. Больший и Малый, как братья.

Остановились в долине. Пристальный глаз солнца следит и следит неустанно, почти не склоняясь к вершинам.

Орел-курганник неохотно поднялся на крыло с пригорка. Удалось сфотографировать.

Ритик с белым энтомологическим сачком приготовилась исполнять балетные свои номера. Что-то мелькнуло в воздухе, и следом она унеслась. Словно ветром сдуло в пустыню.

Лика с отрешенным взглядом идет вдоль дороги, но смотрит, кажется, под ноги. Вероятно, гранью сознания она все-таки удерживает мысль о том, что ящурки и круглоголовки передвигаются по земле, а не по небу.

А! Вот она замирает. Бежит. Бежит довольно резво. Еще быстрее. Похожа на гепарда. Такая же маленькая круглая голова на длинном стремительном теле. Гибкая, словно пружина, и лопатки ходят под майкой, как у кошки. Бросок – и она поднимается, отряхивая с джинсов песок и мелкие камешки. О! Одну ладонь не разжимает… Да, точно, держит над головой. Поймала! Что-то поймала! Бегу к ней. Пока не уронила… Скорее…

Есть! Совершенно замечательная ящерица-круглоголовка, молоденькая, свеженькая, будто только что с конвейера Господа Бога. Между сжатых пальцев Лики торчит прелестная розовая лапка, видны широкая пасть и один глаз.

Лика разжимает руку, и круглоголовка возлежит на венериных буграх девичьей ладони, словно на подушках дивана. Брюхом вверх. Живая и спокойная.

– Ну, – спрашиваю я свою ученицу, – что за вид?

Кого поймала? Пауза.

– Это, конечно, Phrynocephalus[38]38
  Круглоголовка.


[Закрыть]… – наконец слышу я дрожащий голос.

– Да уж, – не могу сдержаться, нет, не могу. – Для такого ответа не обязательно было три года таскаться на биофак МГУ. И у меня курсовую делать. – Вид-то какой?

– Guttatus…

В недоумении смотрю я на Лику. Как могла она так ошибиться! Перепутать это чудное существо с розовыми лапками с созданием не менее прекрасным, однако испещренным фиолетово-малиновыми пятнами…

– Так, – голос мой не скрывает, нет, не скрывает раздражения. Да что там – злости просто. – Что по-латыни значит «guttatus»? Сто раз повторял! Что?

– Ну, пятнистая…

– Пятнистая, правильно. Или крапчатая. А эта? Ты на ней хоть одно пятно видишь? Бестолочь! – Последнее слово мне удалось-таки процедить отвернувшись и сквозь зубы, так что его можно было бы принять за простое шипение.

Ответа не последовало.

– Это же чудесный, изумительный экземпляр прелестной, замечательной такырной круглоголовки! Такырной! Она называется helioscopus, что в старинных книгах на русский переводили поэтическим словом – солнцегляд! Ты подумай только: солнцегляд! Тот, кто смотрит на солнце!!!

Лика все молчит, не поднимая головы.

Тут-то все и случилось. Произошло. Осуществилось.

На беззащитное брюшко солнцегляда капнуло сверху что-то прозрачное. И еще капнуло. Ящерица слабо пошевелила розовыми лапками.

И тут я понял, что за все это время, с тех пор как ящерицу удалось настигнуть и зажать в кулаке, Лика на нее и не взглянула. Потому что смотрела она на меня. Только на меня. Пока не опустила голову и не заплакала.

«Боже мой, – думал я, засовывая солнцегляда в мешочек и завязывая тесемками, – вот оно. Лика смотрит на меня. И смотрела. Всегда. Все время. – И я вспомнил Ритика, неподвижный взгляд ее печальных фиалковых глаз, неотрывно устремленный на пустой голубоватый экран мобильника. – Она меня любит… Лика… И тут вспомнилось мне ее полное имя: Вергилия. И недаром, недаром. Недаром вспомнилось. Какое имя! Разве хоть что-то может быть случайным? Тем более имя! Мой профессор с его средневековой картиной мира прав. Тысячу раз прав.

Вергилия… Даже мешочки для рептилий не смогла сшить правильно. Ну, кто так пришивает тесемки: прямо у горлышка, не завяжешь как следует… А ведь настрочила целую кучу. Я велел двадцать, а получил сорок… Милая…»

Так я стоял рядом с Вергилией, недвижный, словно соляной столп в серой пустыне.

Она повернулась к машине и, не оборачиваясь, понесла к ней мешочек с солнцеглядом. Под ее легкими шагами тихо шелестел песок и поскрипывал щебень.

И тут какой-то вихрь ударил меня, крутанул и опрокинул, какой-то смерч швырнул оземь.

И я упал, сбитый с ног, ударившись головой о камень, упал так, что всем телом почувствовал ребристые гальки, неровности, острые шипы и колючки Сюгетейской долины.

Это была Ритик. В одном из своих пируэтов или батманов с сачком она налетела на меня, неподвижного, потрясенного и отрешенного, и, даже не заметив этого, понеслась дальше, в погоню за порхающей бабочкой. Шашечница в неровном полете удалялась быстро, но Ритик была стремительнее. Последнее, что я помню, – решающий взмах ее белого сачка, словно отмашка: старт. И финиш. Я потерял сознание.

И когда я открыл глаза, обе они склонились надо мной, бесчувственно распростертым на поверхности древней, как мир, серой пустыни, под малиновым шаром низкого солнца. Настоящего солнца. Первого солнца моей любви.

Золотой Человек! Ты, стоящий на крылатом барсе! Это ты, охотник, сбросил с руки свою ловчую птицу! Это ты направил прихотливый полет шашечницы так, чтобы устремившаяся за капризной бабочкой Ритик в безумстве преследования сбила меня с ног… Это ты приготовил для меня посреди ровной пустыни серый, округлый, единственный камень.

Потом, у арыка, мы поохотились еще на жабят – юных потомков жабы Певцова, а заодно и на чернотелок – противных и зловещих жуков, по народному поверью, предвещающих смерть, но нужных зачем-то Ритику. Точнее, ее коллегам в Москве. Чернотелок было столько, что хватило бы уморить армию Тамерлана, жабят – поменьше, но тоже достаточно.

Боже мой, как я был счастлив! Оказалось, сам того не зная, я носил на своих плечах непомерную тяжесть. Пока не увидел этих прозрачных капель на брюшке ящерки, пока не пошевелила она своими розовыми лапками. А может, пока не ударился дурной своей головой о серый в тонких белых прожилках камень Сюгетейской долины…

Будто могильная плита соскользнула наконец с моих плеч, и я, впервые в жизни веселый, хохотал и скакал по пустыне, как беспечный необъезженный жеребенок. Веселый впервые в жизни? Детство мое… Как же ты было печально! Юность моя! Моя грусть, одинокая горькая песня…Только сейчас я это понял. Слишком было темно, слишком было печально. Странно.

Может, это тени стариков в моем родном доме, в норе под темной елкой, а может, детские тягучие болезни… «Не очень-то повеселишься, когда болят то почки, то горло… А может, это родители мои тосковали, – подумал я вдруг. И вспомнил последние дни на даче. Все как всегда – так казалось. А обернулось внезапно – горем. И каким горем… Невеселы дети, если родителям тяжко. Проходили годы и годы. Не замечал, не ведал, не гадал. Но тяжесть нес вместе с ними, нес на детских плечах. Потому, верно, и мать мне всегда так помогала. Так берегла. Так учила. Боялась за меня, видно».

Но об этом я думал недолго. Вернее, даже и не думал – так, обрывки мыслей, отдельные картинки прошлого мелькали перед глазами, пока я скакал и носился по щебнистой плоской равнине у отрогов великих гор Центральной Азии. Появлялись воспоминания, исчезали и наконец вовсе пропали. Ушли, скрылись в вечернем фиолетовом тумане.

Дальше джип помчал нас в сумерки, полетел по ровнейшей дороге – взлетной полосе, проложенной в семидесятые годы двадцатого столетия ввиду будущей войны с Китаем. В наступающей тьме завиднелись постройки – это был поселок со странным именем Таскыскин. Там мы с трудом нашли заправку и с удивлением купили хлеба. Ведь было уже поздно.

Я боялся смотреть на Лику. Вдруг исчезнет она, вдруг исчезну я, вдруг пропадет то, чему от роду – часа четыре. Или уже пять?

Даже взглянуть на нее не мог. Как заговорить? Что сказать? Ведь она меня не простит. Сколько за этот год было унижений. Как я ругал ее. Издевался. Да теперь она мне и не поверит просто. Подумает… Подумает, что это новый способ выразить пренебрежение. Нет, это ужасно. И если поверит – все, теперь ей это больше не нужно. Не нужен ей я со своей новорожденной любовью. Слишком все было долго. И грубо. Ждала, ждала – и перестала. Так всегда и бывает, когда чего-то очень хочешь. Вот оно, теперь на ладони, словно распростертый детеныш солнцегляда, – а время ушло, все пропало. Желания не могут длиться вечно.

И плакала она вовсе не от любви. Как я мог подумать! От досады, обиды, безнадежной тоски – вот отчего упали эти прозрачные капли на светлое брюшко солнцегляда. Просто ей все надоело. И ящерицы, и наука, и больше всего я сам. Недаром она пробовала все бросить и уехать на край Африки, на край света. Только бы подальше. Не поехала почему-то, правда. Почему – не сказала, да я и не спрашивал. Мне это было тогда вовсе не интересно. Грант не получила, верно. Вот и все. Потому и осталась. А в экспедицию со мной двинулась потому, что сменить тему, искать другого руководителя – все это непросто. Вот и решила смириться. Перетерпеть. Очень на нее похоже.

Меня охватило такое отчаяние, какого я и вообразить не мог. Ад. Безнадежность потери. Да, Золотой Человек! Сумел же ты посмеяться над пришельцем. Не посмеяться – расправиться с жестокостью скифа.

Я взглядывал на небо и никак не мог понять, где и как мы сможем заночевать. Все менялось. Тучи образовали беркута с крыльями в полнеба и солнцем на спине, а мы все ехали. Внезапно солнце превратилось в кровавый глаз в узкой ране туч; вдалеке полыхали зарницы.

Когда полог туч сомкнулся, джип съехал с дороги. Пока ставили палатки, молнии стали сверкать ближе, и гром сотрясал громады гор. Вергилия была рядом.

Луна осветила какое-то адское лицо, вдруг возникшее в небе, потом лицо так же быстро скрылось и воцарилась тьма.

– Жаль, что звезд не видно, – сказал я, подняв голову. Мы уже пили чай, сидя на вьючниках под тентом, закрепленном на заднюю дверь джипа. Через мгновение мои слова были услышаны: прямо надо мной ковер туч разодрался, словно разрезанный кинжалом, и в прорыв заглянули несколько глаз Кассиопеи, Сириус и еще целая россыпь мелких далеких светлячков. Все это время луна то пряталась, то появлялась, словно играя узкими полосами, на которые невидимый кинжал все кромсал тучи. Зарницы отдалились, раскаты грома стихли за зубчатыми стенами черных хребтов, и я остался один, распластавшись на спине под навесом и глядя в небо.

Так я лежал до рассвета, не смыкая глаз, в первую ночь моей любви. В первую ночь моей настоящей жизни.

Лучезарным утром горы выглядели знакомыми и совершенно домашними. Это и был наш первый дом. Но Лика об этом еще не знала. Она спала – там, в палатке, с Ритиком и с алма-атинским орнитологом, спала, как всегда, тихо – неподвижное узкое тело, плотно обернутое спальником, словно спеленутая египетская мумия. Словно богиня Баст. Кошка-львица. Да, вот кто она такая, моя Лика. Есть в ней что-то египетское. И кошачье. Девушка-ложечка для притираний в египетском зале музея на Волхонке. С детства помню: вытянутые вперед тонкие руки, нежный рот, траурные очи в бирюзовых обводах, широкие плечи и узкий торс, изящным изгибом переходящий в пару длинных ног, сжатых так плотно, словно они вот-вот превратятся в русалочий хвост.

Иногда она вздрагивает во сне и даже всхлипывает: боится, что буду ругать. Или борется с печалью обид. Сколько я ее обижал… О, Золотой Человек, ты, Воин, ты, Охотник, Ты, хозяин гор и степей посюсторонних! Ты, владыка потусторонних пустынь и пастбищ! Ты дал мне ее после всего этого. Дал, даровал, чтобы я сам мог искупить причиненное мною горе, эти ее слезы… Что ж! Я добьюсь. Я сделаю это.

Подул свежий полынный ветер, тент захлопал и спугнул молодого коршуна, что кружил над холмиком неподалеку.

В небе паслись белоснежные тонкосеребристые овцы, и солнце пронизывало их драгоценное руно своими золотыми лучами, будто разбирало пальцами. Полог палатки приоткрылся, и Лика вышла, щурясь от света. Так я впервые увидел свою любимую утром.

«Боже мой, – думал я, – ведь этого больше не будет. Никогда не будет такого. Что же это? Как без этого жить? И как мне жить дальше с этим? Да ведь это нельзя, невозможно, не бывает такого счастья. И такого горя. Каждый прожитый миг – утрата. Невозвратимо. Невыносимо».

Глядя на нее, прикрывшую глаза ладонью, смотрящую на молодого коршуна, следящую его круги над нами, я почувствовал, как что-то сжимает сердце, сдавливает горло, и закрыл глаза. Двумя теплыми струйками слезы потекли по вискам. Я перевернулся на живот и полежал так, пока не справился с незнакомым, мучительным, сладким спазмом. Вот оно как, значит. Вот оно – то, чем жила мать. И чем живет. То, что убивает. И воскрешает. Теперь мне не о чем спрашивать моего профессора. «Как неразумный скиф афинского софиста»… А может, я ничего еще и не знаю? Может, тут-то и началось время для настоящих вопросов?

Когда по мосту мы переехали Или, самую большую реку Семиречья, пронеслись по селению, мимо оград из беленых глиняных кирпичей, мимо крупных диковинных цветов, нарисованных на белых глинобитных стенах домиков, мимо кладбища с беседками мавзолеев и иглами обелисков, возносящих к небесам свои полумесяцы, перед нами встали горы.

Дальние горы в фиолетовых складках, будто шкура дракона, ближние горы в охристых львиных шкурах, тоже свободно-складчатых… Слышно стало журчание воды по камням, вот над нами пролетел орел-змееяд. И джип стал взбираться.

Грунтовка вилась все выше, и на хребтах засверкали снега. Двигатель упорно и мерно шумел, рычал, выжимал метры. Внезапно машина встала.

А просто мы влезли на перевал. Вот и все. И вышли из джипа. Далеко внизу, перед нами, лежит долина реки Барахудзир – и грунтовка так же круто, чуть не отвесно, вьется вниз, к реке.

У нагретых боков скал, вокруг дороги, Маргарита Буш исполняет танец погони за бабочками-сатири-дами – медлительными, застенчиво-бархатными, с карими глазами на шоколадных крыльях. Уши закладывает от высоты, в поднебесье ходит беркут. И Лика стоит рядом. Почему? Обычно она держится ближе к Ритику… 1746 м над морем.

– Салямет цисбе, – мимо верхами проезжают мужчина и мальчик.

И мы садимся в машину, и она, подняв нос к небу, опять ползет к новому перевалу. Вот уже 1915. И беркут вровень с нами. Вершины в облаках.

Перевал 2000. Очень холодно. Внизу видны юрты пастухов, а мимо скот идет тысячными стадами. Лоша-ди, коровы, овцы. Полил холодный дождь. Она одевается, искоса взглядывая на меня: теплый свитер, еще что-то…

Ну вот мы и спустились, спугнув с белой реки Барахудзир семь черных аистов. Какая узкая река! Какая быстрая! И они, таинственные и нежные саламандры, они где-то здесь, совсем рядом, под холодными блестящими от воды камнями… Они! И она! Какая полнота жизни! Какая будет охота!

Река здесь, в верховьях, журчит сетью тонких ручьев, стремительно несущихся обок главного русла. И я не выдержал – выскочил из джипа, выскочил чуть не на ходу, и побежал. И погрузил руки в ледяную воду, и перевернул красные камни, и увидел двух – чудесных, нежно-коричневых, скользких, желанных… И тут же упустил. Им удалось ускользнуть, обоим, ускользнуть от меня в зеленые тенета водяных трав, под белые кости лошадей и овец, очищенные орлами и брошенные в ручьи… Ускользнуть под красные камни…

– Золотой Человек, – молил я, так и стоя у ручья на коленях, мокрых от влажной травы, и пытаясь согреть заледеневшие руки, – дай мне их! Ты услышал меня и показал их, так дай же! Дай! Ты дал мне Ее – а ведь я и сам не знал, о чем просил! Но ты, хозяин и защитник этой земли, дал мне любовь. Ты камень положил в пустыне там, где я грянулся оземь. Теперь твоя земля – земля моей любви. Ты щедр сверх меры, сверх разума моего, сверх чувства. Дай же теперь мне их, только их, больше мне не о чем просить, больше я и не попрошу никогда ни о чем, но – в руки, вот в эти пальцы, ледяные от холода твоих ручьев!

И я встал с колен, измученный и истомленный, но, пока я взывал, оказался готов обед, а за ним и чай. Надвинулась туча с градом, ветер снес полог, но накрывшее нас облако тут же сползло. И я уснул прямо в машине, сидя. И Лика была рядом. Когда я открыл глаза, она быстро отвернула лицо, так, чтобы я не успел заметить, что она смотрела на меня, спящего. Но я успел. Все-таки успел.

И мы выпили еще чаю, а потом поехали искать новые ручьи. Орнитолог рулил, я уверенно показывал дорогу, которую откуда-то точно знал, и вот мы поднялись в следующую долину, а там…

Там, наверху, на перевале 2003, стоило нам выйти из машины, как беркут уронил перо прямо мне в руки. Но я дал ему упасть на землю, чтобы Лика смогла подобрать его первой.

Там на нас обрушился град, просвеченный солнцем, и каждая градинка сияла, словно алмаз.

Там встала над хребтами радуга, а ниже кружили над нашими головами два степных орла, подорлик, черный гриф и белоголовый гималайский сип-кумай – пять гигантских птиц, и казалось, крылья их закрывают полнеба.

И там я спокойно подошел к ручью, перевернул камень и не торопясь взял в руки того, за кем и приехал. Первого, потом второго… А еще через полчаса можно было бы и ехать назад, в Москву. Цель экспедиции была достигнута. Если, конечно, иметь в виду саламандр…

Но мы устали. Вернулись к месту первой стоянки, туда, где, выбеленный водой и ветрами, белел у тонкой нити ручья лошадиный череп, а за спиной поднималась стена горы Кенды-Тау. Там мы ели и отдыхали. Смеялись, потом спали. Небо было так близко, что во сне чувствовалось, как оно ложится толстым одеялом поверх палатки.

Вечером переправились через сеть ручейков реки Барахудзир, туда, где у подножья снежноспинного хребта Джунгар-Алатау, против перевала Казбек, стояла белая юрта.

Снова отправлялся я в гости с арбузом… Бубенцы, любовь моя к Хай Чжэну – все это было так далеко… За горами, за долами… Хребты великих гор встали на пути реки времени. Но воспоминания не утратили горечи. Не нужен мне был Хай Чжэн. Уже тогда был не нужен. Все перегорело. Сгорело. Любовь кончается смертью… Лике я, верно, теперь точно так же не нужен, как мне Хай Чжэн. А давно ли он был для меня средоточием жизни?

Но с арбузом, купленным еще в окрестностях Алма-Аты, орнитолог, Маргарита Буш и я с Вергилией направились через реку Барахудзир, к чабану Ханату с семьей. Арбуз радостно приняли, и, к нашему удивлению, он был сейчас же убран. Спрятан с глаз и исчез – то ли под высокими стопками одеял, то ли за расписными ткаными дверками шкафчиков у войлочных стен юрты…

Пили чай, смеялись и смеялись… Темноглазая дочка пастуха старалась смотреть на Лику не прямо, а украдкой, как полагается воспитанной и скромной девочке, почти девушке, но глаз отвести не могла. Так и забывалась, вся – взгляд.

А я, гордый и спокойный, вел разговор с хозяином. Он сказал, что ущелье, где Золотой Человек дал мне то, что я просил и не просил, называется Акбайтал – Белая Кобыла. И что прошлой ночью на перевале Казбек погранцы поймали китайцев. Они спускались в долину со стороны своей, китайской, Джунгарии.

Провожал нас Ханат на низкой тонконогой лошадке, приторочив несколько одеял для нас – ночь обещала быть очень холодной. Она обещала… Обещала быть…

– Лика, – сказал я в темноте, прячась от ледяных брызг дождя под навесом палатки. Ритик и орнитолог были уже внутри и укладывались. – Лика…

– Я понимаю, Николай Алексеич, – услышал я в ответ тихую скороговорку, почти шепот. – Я обещаю вам… Я клянусь… Я прочитаю Терентьева. Я выучу наизусть Терентьева этого всего. Я вполне понимаю, как вы мной недовольны. У вас есть все основания сомневаться…

– Лика!!!

– У вас есть все основания сомневаться, что я справлюсь с курсовой. Конечно, полевой сезон начался неудачно. Я знаю, что сама виновата. Но я научусь! Только не отказывайтесь от научного руководства! Я все сделаю. Завтра, вот уже завтра вы сами увидите. Я постараюсь все делать так же, как вы, и тоже наловлю углозубов. Нет, вы увидите.

Я молчал. Все было ясно. Она боялась меня. И еще хуже – она боялась, что я передам ее другому руководителю, изменится тема, ей придется осваивать новое, собирать новый материал… Вот что ее пугало. Я был нужен ей для научного руководства. Курсовая. Диплом. О, если бы полгода назад, если бы даже, может быть, месяц! Все могло быть совсем по-другому… Нет, видно, перегорело и это. Моя разбитая о камень голова неожиданно заболела. Ссадина уже затянулась, а вот головная боль иногда возвращалась. Разбитая голова, разбитое сердце…

Я остался снаружи, под дождем, и когда заполз в палатку, Лика уже лежала неподвижно и прямо, как плотно спеленутая мумия, и не издавала ни звука. Даже дыхания не было слышно. Орнитолог храпел, Ритик посапывала и мурлыкала. Все спали.

Утром, когда мы завтракали у машины, Ханат вернулся на другой лошади, такой же маленькой, но не гнедой, а соловой. Приехал за одеялами. Пил с нами чай и рассказывал, как завыли ночью волки на нашей стороне Барахудзира, как на рассвете звери спустились в долину, перешли реку и унесли у него прямо от юрты двух собак.

Собирая палатки и вещи, мы наткнулись в низкой траве у ручьев на концентрические круги, выложенные низкими, вросшими в землю серыми камнями. Круги были заключены в квадраты из таких же камней, желто-голубых и пепельных от кружевных лишайников.

– Это древние могилы, – сказал Ханат. – Не знаю, чьи. Давно, давно здесь. Всегда. Никто не трогал, нет. Никогда.

Когда джип двинулся в обратный путь, на место покинутой нами стоянки слетел молодой степной орел и, как я видел, доел копченую колбасу. Коршун, светлоголовый, с хвостом ласточкой, появился слишком поздно – покружил, но ему уже ничего не досталось. Суслики высовывались из нор, облака плыли над горами неторопливо, а под ними переползали с места на место плоские бесформенные тени.

Мы снова встали в надежде найти еще лягушкозубов. Вергилия, полная жизни и усердия, скачет вдоль ручья вверх и вниз по горе, как юный козерог.

О Золотой Человек! Не ты ли создал специально для нее сад камней на склоне? Эти гигантские темно-серые граниты, украшенные лишайниками голубыми, рыжими, светло-лазурными, желтыми, что вырастают из низкой темно-зеленой травы в таком изысканном беспорядке, эти можжевельники, что посажены так изумительно небрежно… Как все величественно, как ярко! Вот кричит клушица – блестяще-черная, с алым изогнутым клювом, и голос ее разносится далеко по ущелью.

Высота 2194, и Вергилия сейчас представляется мне отрицанием моего бытия, а вовсе не его подтверждением. Если реальна она и весь этот горний мир, то, значит, я нереален. Или наоборот. Нет, я запутался, запутался вконец. Разбитая голова, разбитое сердце… Я огляделся вокруг. Все переменилось.

О Золотой Человек! Ты дал мне новые глаза, и я стал различать лица твоих гор. Они открываются мне одно за другим, каждое со своим выражением и каждое – со своей речью. Я чувствую на себе силу их взгляда, и чтото говорит мне, что и мой взгляд, моя речь для них небезразличны. Это значит, что даже я – не песчинка и не миг в этой бесконечной и вечной вселенной. Как странно!

Мы вышли из джипа во впадине между холмами, будто покрытыми рыжей львиной шкурой. В центре я различил мутную лужу.

– А сейчас мы соберем здесь кладофор[39]39
  Разновидность водорослей.


[Закрыть], друзья! – крикнул я и ринулся вперед. Но все почему-то стали ловить жаб. Особенно старалась она, моя любимая. Вергилия совала мне их прямо в руки – взрослых особей и маленьких жабят. По-моему, она все же не понимает, что она делает. Зачем все это? Я и так буду руководить ее курсовой и дипломом. Зачем же столько жаб? Ну, нет любви, так и жабы сгодятся – вот что она хотела выразить этим.

Солнце медленно бледнело, и рыжие скалы становились лиловыми, а золотые горы – твои горы, о Золотой Человек! – меркли, и лица их темнели.

Появилась плоская прозрачная луна, бледная и совершенно круглая, как лицо красавицы казашки. Луна оглядела развернутые веера гор и порозовела от волнения.

Так розовеет Вергилия, когда я ее ругаю. Но увидеть это трудно, потому что голову она всегда опускает.

Со стороны, что обидно, мы с Вергилией представляем идеальную пару из фильма годов этак пятидесятых: маститый ученый (это я) и его верная помощница в широкополой шляпе – ученица, аспирантка, будущая жена. Даже ее голос, ровно-тихий, то ласковый, то даже чуть кокетливый, но всегда серьезный, – голос научного ангела женского пола, осеняющего крылами заботы и добра боготворимого сподвижника, нарочито свысока и слегка игриво, но на самом деле покорно и кротко-радостно. О, черт! Все, все притворство. О женщины! Вам имя – вероломство!

– Let it be, let it be-e… – пою я, глядя в окно на неподвижные горы и летящий край дороги. И потом: – Mother Mary comes to me, speaking words of wizdom: letit be-e…[40]40
  Строка из песни «Битлзов».


[Закрыть]

И что это – «it»? И что же, «это» обязательно должно быть? Пусть будет так? А как? Почему??? Отказаться от действия? Пребывать в бездействии? И пусть будет как будет? Бездействовать, то есть просто быть, но быть действенно? Ах, профессор, профессор! Вот бы кто сейчас, как и всегда, с удовольствием поговорил об этом. Поспорил… Как она там, на полюсе? Каково ей там в обществе обрусевшего варяга без принципов? Посреди Ледовитого океана?

Я смотрю на горы. Они говорят: успокойся. Живи и не отказывайся от жизни. Верь себе. Люби ее. Люби других. Живи так, будто ты любишь и любим. И это сбудется.

На следующее утро мы уже в пустыне Кум-Текей, и жара палит чуть не с самого рассвета. Это предгорья Тянь-Шаня, и Китай от нас всего в сотне километров.

После недолгой остановки, так и не поймав некой таинственной ящерицы, о которой даже говорить нужно шепотом, а называть ее здесь невозможно, мы снова снимаемся с места. Но все же через несколько километров я останавливаю шофера. Слишком уж важна добыча, чтобы вот так взять и проехать мимо такого типичного местообитания этой тайны.

О Золотой Человек! Что же ты делаешь со мной! Для чего привел меня сюда, на склоны высохшего ручья, поросшие жесткой колючкой! Зачем ты даешь мне все! В кровь изодраны руки и колени моей любимой – и вот – восемь взрослых и три детеныша таинственной ящерицы в наших плохо сшитых мешочках!