Текст книги "Профессор риторики"

Документ Word (без номера)

Я не боюсь замкнутого пространства. Но и не люблю его. Даже если оно перемещается – по земле, по воздуху, по воде. Я люблю идти по дороге. Ехать верхом или на велосипеде. Куда сама захочу. Чтобы по своей воле остановиться. Свобода – вот как это называется. Мне нужна свобода. И любовь. Такая, когда помыслы свободны, когда можно по своей воле остановиться… повернуть назад… уйти… И – прийти, увидеть, обнять, тоже по своей воле, как сама захочу. Как сердце скажет. Вот чего я хочу. Я, Алиса Фокс, Лисица Венера. «В быту – профессор красноречия»… Не кошка, нет. Кошки только делают вид, что им никто не нужен, а сами не стесняются получать. Только этого и хотят – получать. Свысока, как бы нехотя, требовательно и капризно. А не получат – найдут другого.

Лисы иные. Сильные. Свободные. Верные. Щедрые. Дикие. Хитры, но любимого не обманут. Знают, что другого не найдут. Вот и не ищут.

Кошки часто бывают довольны. Это правило. Лисы же редко бывают счастливы. Мне вот не повезло. И не повезет. Ни-ко-гда. Пора бы понять. Нет, все никак.

А ведь судьба говорит яснее ясного. Заперли на корабле. Запечатали, как в бочке, бросили в море. И не по своей воле, и не по воле волн, ветров и стихий, а по заранее известному пути, кем-то рассчитанному, размеченному и начертанному во времени и в пространстве: вперед – неделя, назад – неделя. Посередине – точка. Центр земли. Полюс. Абсолют. Нет, я знаю – это чистилище. Ни тьма, ни свет.

Чего я жду здесь? Что ждет меня? Случайным все это быть не может. Не зря приносил северный ветер полярную сову в снежном облаке на московский балкон. Не зря она глянула мне в глаза и унеслась назад с аквилоном.

Когда-то у меня была любовь. Как бы любовь. Была, да вся вышла. Как началась предательством, так и кончилась. Белокурый ангел с прозрачными глазами ведь не первый. Предательству четверть века. И длилось, повторяясь. И повторялось, длясь. Пока не очнулась я от этой любви, словно от обморока. Морока. Мрака.

Когда жизнь вдруг брызнула мне в лицо живой любовью. Мучительной. Прекрасной. Страшной. Но настоящей. Открылись мои глаза – и вот я здесь. Как! Опять взаперти! В одиночестве! И живая любовь это велела? А просто не хватило у нее сил, вот и заперла. Замкнула – не освободила. И снова запахло предательством.

И я, покорная, согласилась. Тот же корабль, тот же путь – вот и согласилась. Увижу то, что мой любимый только что видел. Но, конечно, уже без него. Одна, как всегда, одна. Я – и Северный полюс. Смешно! Страшно.

Зачем ты со мной так, жизнь? Зачем теперь, так поздно, эта беспощадная белая ясность? Искупить туман пролетевших лет? Такой ты требуешь жертвы? Такой расплаты? Что ж, бери.

Туман и легкая качка. Корабль прошел к утру четыреста миль. Стаи птиц, похожих на чаек, кружат рядом. Варяг говорит, что это моевки, а ледокол они принимают за кита, вот и летят следом. А может, кита принимают за корабль, когда сопровождают кита? Знаток Арктики все мне объясняет. Как хорошо, что он здесь. Рыжий, хитрый…

Он сказал еще одну странную вещь. Очень важную, по-моему. Оказывается, стоит только потерять счет времени – и в полярный день невозможно определить свое место в пространстве. Как просто сбиться с пути.

Вот и я – как могла я вчера так думать о своей любви? Единственной: первой и последней. Настоящей. Никуда она меня не запирала – я сама спряталась, скрылась в тесном своем малодушном неверии. Скрылась от света. От свободы. Не выдержала разлуки, отдалась привычной тоске. Нет, Алиса Фокс. Настоящие лисицы так не поступают. Они смелые. И если верят – так верят. До конца. Это не кошки какие-нибудь.

Появилось много толстоклювых птиц. Это кайры. Значит, – говорит варяг, – скоро острова. В 14.30 в густом тумане подошли к мысу Флора на острове Нортбрук. Архипелаг Земля Франца Иосифа. На мысе Флора, говорят, бывают странные встречи. «Вы, вероятно, Нансен?» «А вы, вероятно, Джексон?» – случайно после зимовки на мысе Норвегия повстречались норвежцы и англичане. Экспедиция лейтенанта Седова набрела здесь на двоих из экспедиции Брусилова… Тоже случайно. Может, и мне выйти здесь? Пойти наугад – вдруг встречу свою судьбу? Не могу не встретить…

Очень прозрачная вода. Очень. Гладкая, как зеркало. Это какой-то пролив. Или нет, канал. Да, называется Британский. По нему мы идем на север. Где-то здесь в тумане скрыты скалы Рубини. Кто решил дать это имя знаменитого оперного певца девятнадцатого столетия именно скалам? И именно этим? От них ледокол почему-то повернул назад, на юг. Викинг сказал, что так мы обогнем Землю Георга.

В 4 утра мы были у Земли Александры. Она названа в честь Александры – королевы Англии, но все равно я чувствую в этом месте что-то родное. Или особенно чужое? Как естественно, как легко все в этом странном мире переходит в свою противоположность… Поразительно! И какая геометрия: черные трещины на белом льду… Мозаика Снежной Королевы. Откуда мог знать об этом Андерсен? Ясновидец…

Новое утро. Туман. Корабль постепенно приближается к кромке льдов. Иногда среди волн появляются черные капли тюленьих тел – и, мелькнув, исчезают.

Рыжий знаток полярных медведей не успокоился, пока не вытащил меня из каюты посмотреть на крупную белую самку с двумя детьми. Ну и что? Просто большой зоопарк.

В начале первого ночи сверкает солнце и серебрится снег. В девять утра снова солнце, ледяные поля, разводья. Потом снова туман, снова ледяные поля со снежницами – так называются лужи на поверхности льда. Боже мой, как он, мой любимый, это вытерпел? Зачем вообще сюда ездят? Здесь все – нечеловеческое.

Говорят, Арктика притягивает. И можно даже заболеть Севером – не успокоишься, пока не вернешься. Бедный Кай! Впрочем, его я никогда не жалела. А ведь в глазу у него был осколок зеркала тролля… Но его-то всегда любили. Любила даже Снежная Королева. Бедная маленькая Герда. Нет, счастливая гордая Герда… А вы, сказочник Андерсен, как могли вы быть таким мудрым? Или таким искусным обманщиком? Откуда вы знали, что она победит? Или все было иначе?

И новое утро. И опять вечер. Получила электронку от Ники, он в Алма-Ате после прекрасной поездки в горы. Джунгария, река Или и Заилийский Ала-Тау – жаркое солнце, холодные ручьи. Снега – только в поднебесье, и можно смотреть на них снизу. А можно и не смотреть.

Лучше бы он взял меня в экспедицию. Все ему удается, этому Ники. Как-то я видела, как он ловит тритонов. Ловит – это неподходящее слово. Даже не ищет. Просто идет, протягивает руку – в воду или под камень – и берет. Я счастлива, что он горячий человек. И верный. По-настоящему верный, не от слабости и не от трусости. Верный – значит смелый. И свободный. Теперь переедет с девицами на Иссык-Куль. Интересно, откуда у него такие деньги? Заплатил за мой тур – дорого. Повез студенток в экспедицию… Неужели теперь такие гранты? Наверное, ведь не украл же он эти доллары!

Небо почти расчистилось, свет падал откуда-то сбоку, и варяг снова выволок меня на палубу. Ничего особенного не происходило – просто корабль почему-то встал, и медведица с годовалым медвежонком подошли к нам вплотную, а потом стали обходить ледокол по дуге с подветренной стороны. Фотографы так суетились и бегали по правому борту, что было ясно: ничего интереснее, чем медведи, в поездке уже не будет.

Одна из туристок, кажется, дочь какого-то магната, подзывает подростка сына: «Денис! Подойди! Где твой дневник? Запиши: «Без Бога нет жизни!»

Вдруг по радио объявили, что предстоит катание на вертолетах. Возбужденные туристы собирались группами, толпились у бара: «Мы не маленькие дети! Что случилось? Пусть хоть кто-нибудь скажет правду!»

Наконец всех пригласили в конференц-зал на «информационный брифинг». «Ну, плохо дело», – сказал викинг. И взял меня за руку. Мне кажется, он обрадовался, что для этого появилось вполне веское оправдание. Руку уже не отпускает. Нежные поцелуи в щечку и – легкие – в губы при расставании на ночь, у двери каюты, – я прерываю, отворачиваясь и отвечая дружеским тоном, так же легко: «Спокойной ночи, до завтра, до завтра». Такой же ритуал поцелуев-приветствий рыжий варяг ввел и по утрам. Что ж, я уже привыкла.

На брифинге объяснили, что ледокол остановлен, так как возникли проблемы и нужен ремонт. «Какие проблемы?» – настаивали туристы. «С механикой, часа на четыре. Только с механикой. Да, это всего лишь механика». Все чуть успокоились.

И, совершенно как дети, пошли кататься на вертолетах. Развлечение состояло в том, чтобы несколько минут покружиться над ледоколом, сесть на снег и вернуться на борт. Нет, это все-таки тюрьма. А люди – существа странные. Их особенность состоит в том, что в них нет ничего человеческого. Может быть, поэтому они платят тридцать тысяч долларов за двухнедельный срок в тюрьме, плывущей по Ледовитому океану?

Часов через пять потребовался новый брифинг. И опять викинг держал мою руку, а потом обнял за плечи – чтобы я не волновалась, конечно. Только для этого. Только механика.

Что-то случилось с подшипником, он грелся. Починить пока не удавалось

Мы вышли на палубу. Вокруг сверкающая равнина, а солнце такое, каким бывало когда-то в Подмосковье. В марте. К вечеру, когда на белый снег вдруг ложатся длинные синие тени, и угасающий день смотрит искоса.

К ночи «механика» наладилась. Я имею в виду только ледокол, конечно. Ничего более. Механические действия двух людей разного пола никогда меня не привлекали.

И я закрыла за собой дверь каюты. Огляделась. Села на кровать, то есть койку.

Так что же случилось с тобой, Алиса Фокс, профессор риторики, ученица арбатского мудреца и носительница Логоса?

Почему ты здесь, в этой тюрьме? Отвечай.

Потому что всегда любила одного человека – любила страстно, – но в ослеплении думала, что люблю другого. Потому что, подозревая, что попала в ловушку, на каждом шагу томясь и тоскуя, не верила себе. Потому что всегда любила. Потому что никогда не верила.

Да, и поделом тебе. В любви грех маловерия – грех смертный. Любовь, вера, надежда – неразделимы. А ты любила, не веря и не надеясь. Как ты могла? Как выдержала эти годы?

И что теперь?

А теперь успокойся и выспись. Вспомни: это ненадолго. Вернешься, увидишь своего любимого – и будешь жить. Научишься верить. Доверять и надеяться. Просто.

Я шла по коридорам корабля. Навстречу улыбающимся людям. Но двигалась только я, а они как-то странно застыли. Как в музее восковых фигур, – подумала я и не стала им улыбаться. Конференц-зал был полон. Англичане, японцы, немцы, русские сидели в полной тишине, неподвижно. Никто не обернулся. «Да они все мертвы!» поняла я и проснулась.

А наутро Северный полюс оказался лужей.

Я так и не поняла, где он, хотя на ледоколе долго возились, чтобы антенна совпала с какой-то блуждающей по поверхности корабля точкой. Потом стали искать подходящую для высадки льдину. Лед выглядит ненадежным, всюду трещины. Кажется, ступишь – и по колено в снеговой каше. Это обман. Под ногами не мокрый снег, а слежавшийся очень прочный фирн. И он отлично держит. Темные линзы луж притягивают солнечные лучи. И притянули заодно белого медведя. Крупный зверь оказался точно в той луже, где был полюс.

К счастью, начался обратный путь. Сверкает ночное солнце. Скалы Рубини обрываются глубоко в море, и ледокол подходит к ним вплотную. В скале веером развернуты базальтовые столбики. Варяг показывает мне северных птиц: вон сидят рядами на полках сотни толстоклювых кайр и моевок, а на зеленой шапке у основания скалы – гнезда бургомистров. Над скалой кружат крошечные копии кайр – птички размером со скворца, огромными стаями. Все очень живо и очень мертво. Нужно посмотреть электронную почту.

Вот оно. Вот зачем, оказывается, я приплыла из Москвы. Это оказалось на острове. Называется он поафрикански хищно: Чампа. Похоже на кличку льва.

На плоской поверхности острова Чампа лежат циклопического размера идеально круглые камни – шары из песчаника. Никто не знает, ни как они сюда попали, ни вообще что это такое.

Но я знаю. Они лежат тут специально для меня. Это именно то, что я искала всю жизнь, – «бестрепетное сердце совершенноокруглой истины». Грек Паменид. Это его идея… И вот я нашла ее морфу – ипостась, воплощение. Теперь и мое сердце станет – нет, уже стало – бестрепетным. «Бестрепетное сердце совершенноокруглой истины». И я это видела!!!

От идеальных шаров падает тень.

Надо посмотреть почту.

Пока мы все еще идем сквозь бесконечные ледяные поля со снежницами. Лужи эти уже подернуты тонким свежим ледком – зеленоватые, голубые, свинцовые. Солнце скупое – висит прямо над горизонтом. Скоро наступит избавление. Мы встретимся в Москве, еще жаркой, еще любимой. Осталось меньше недели. Всего пять дней. Увижу его – и исчезнут наваждения белокурых ангелов, тоска разрушенного дома, горечь обиды, боль одиночества.

Днем за кормой в морозном воздухе повисла ледяная радуга.

После полудня открытой воды и льда стало поровну. И я видела кита! Свинцовая вода, льдины, белые, как известь, и между ними лоснящаяся угольная спина гигантского зверя – кажется, она перетекает, как огромная капля. Вода, стылая и неподвижная, вокруг этой черной капли вскипает и пенится.

Стылая и неподвижная. Надо посмотреть почту.

«Любимая!

Случилось то, чего я боялся. Боялся как страшного сна, как исполнения проклятия, как невероятного и непоправимого несчастья. Ты поняла уже, о чем я.

Труднее всего для меня сейчас то, что приходится об этом вот так писать, что тебя нет рядом, что я не в силах тебя успокоить и утешить. Что нужно писать, когда ты так далеко. Будто я, как трус и предатель, нарочно ждал, что ты уедешь, потому что это так трудно сказать в глаза. Поверь мне, писать еще тяжелее. Тоска, жуткая тоска. Без тебя.

У меня нет выхода. Семья уезжает. Я не могу их бросить. Как я надеялся, что этого не произойдет. Верил, что мы будем рядом. Нет, не судьба. Моему сыну предложили такую работу в Штатах, от какой не отказываются. Он и не отказался. Жена без него жить не может. И без меня тоже. Так уж получилось. А я… Ну что ж, я ведь писатель и работать смогу и там.

Что ж, жизнь как сложилась, так и сложилась. Мы договорились об этом с самого начала. С нашей второй первой встречи, после семнадцати лет разлуки. Ты помнишь? Поздно. Слишком поздно. Бессмысленно пытаться прожить непрожитую жизнь. А порвать то, что складывалось между мной и женой два десятка лет, невозможно.

А то, что связывает нас, никогда не порвется, правда? Я ведь всегда буду рядом. Всегда с тобой. Я думаю о тебе каждую минуту, моя единственная. Верь мне. Верь в нашу любовь. Ей нет места на земле. Она на небесах.

Я не прощаюсь с тобой. Просто целую».

Я вышла на палубу. Все сверкало. Это сияла тьма. Ночное солнце Севера освещало истину о любви, о времени. О смерти. Наконец-то.

Я подошла к поручням и посмотрела вниз. Стылая и неподвижная… Сердце не выдержит дольше мгновения. Безопасно. Я ничего не почувствую. А даже и если… по сравнению с тем, что сейчас… С тем, что еще будет…

Часть 7
Свидетельство
(Testimonium)

Свидетельство варяга

Я не спускал с нее глаз. Весь рейс, вообще с той минуты, когда в спальном вагоне поезда «Москва– Мурманск» этот ее сынок – патлатый и своенравный, нравный, как говорит Витька-цыган о конях, – но какой сгусток энергии, какой талантливый, свободный, сильный – мне бы такого сына, да Бог не дал, – так вот, я не спускал с нее глаз с того момента, когда ее сынок расцеловал ее, обнял, чуть подтолкнул ко мне: вот, теперь эта драгоценность на вашем попечении, уж будьте добры, оправдайте – и со своим китайчонком покинул купе. «Ваш китайчонок Ли вам подавал манто», или что-то в этом роде, не помню. И мы с ней остались вдвоем.

Нет, так сказать нельзя. Это я остался с ней вдвоем, а не она со мной. Она осталась одна. Да, она отвечала на вопросы, сама что-то спрашивала, даже, кажется, смотрела на меня. Конечно, смотрела. У нее такая манера – когда она говорит, глаз не отводит. А глаза у нее цвета северного моря и так же изменчивы. Мне кажется, так должны разговаривать с подданными сказочные королевы. Повелительница. Но при том – прострация полная. Вежливое внимание воспитанной, утонченной, отрешенной женщины. Никаких шансов – стена, прозрачная стена. И я не спускал с нее глаз. Просто не мог. Колдунья какая-то. А еще профессор.

Самое нелепое во всем этом то, что я ее с первого курса знаю – на биофаке мы попали в одну группу, потому что у нас был хороший английский. Тогда она выглядела довольно неказисто – длинные руки и ноги, длинный нос, длинные глаза и очень длинные тяжелые прямые волосы, не такие рыжие, как у меня, конечно, но и не русые. Но вместе все это как-то не складывалось. Вокруг веселились совсем другие девушки, просто красивые, красивые, очень красивые, симпатичные, обаятельные и еще тысяча видов этих привлекательных созданий. Ни к одному ее отнести было нельзя. Потом нас распределили по кафедрам, потом она вышла замуж и как-то скрылась с глаз – чем она занималась, неясно. Позже, когда я стал работать с Алексеем, оказалось, что она получила еще одно образование и занимается филологией. Лингвистикой.

Мы виделись очень редко. Странности начались, когда нам стало сильно за тридцать, а потом стрелка перевалила за сорок и поползла дальше. Дело не в том, что она давно обогнала всех нас в степенях и званиях – в незапамятные времена защитила кандидатскую, вскоре докторскую, стала профессором… С начало это меня задевало. Потом удивляло. А позже я понял, что отношусь к ней не просто с уважением – с почтением. Алексей всегда был ей не пара, это точно. Может быть, разве что в ранней молодости.

Так вот, дело было не в научной карьере или там достижениях – называйте, как хотите, в меру своей испорченности.

Странность состояла в том, что она не старела. Менялась, словно саламандра, да простит мне это сравнение ее сыночек-саламандровед и тритонолюб, но – не старела. Да, она становилась старше. Но при этом – все красивей. Все изящней. Казалось, в ней была какая-то внутренняя идея, которая искала свое выражение и медленно, постепенно, с трудом пробивалась к свету. В последний раз, когда мы виделись перед этой поездкой, ей, как и всем нам, стукнул полтинник. Но она была великолепна. Идея нашла себя и выразилась внешне. Все стати этой женщины, странно, необычно измененные возрастом – измененные, а не испорченные, – наконец сложились в единый гармоничный образ.

Когда я увидел ее на перроне, я понял, что и в прошлый раз все изменения не были окончательными. Может, этому и вообще конца не должно быть? Теперь она двигалась легче и завершенней, чем молодые девки на вокзале. В движениях ее широких плеч, расправленных, словно крылья, высокой шеи, тонких рук и длинных, абсолютно прекрасных ног, появилось что-то неуловимое – именно то, чем мы, натуралисты, восхищаемся, когда смотрим на диких зверей. Собственно, ради этого наслаждения мы на них и смотрим… Не знаю, как по-русски. Англоязычные люди называют это «light touch», иногда «soft touch», но первое – вернее. А, вот как надо перевести: «легкое касание», «мягкое касание». Да, легкое касание. Людей, предметов, даже самого воздуха ее тело касалось легко. Ее руки двигались без напряжения, пальцы нежно и точно открывали замок сумки, ноги ступали по мягкому от жары асфальту перрона, словно по лебяжьей перине… Вот она повернула голову, вот чуть наклонила шею, глядя на билет и паспорт… Вот она смотрит на меня, здоровается – и я ее целую, так, как у меня в обычае. «Помни, – говорю я себе, – light touch, иначе спугнешь». Тогда у меня были еще некоторые иллюзии. Глупые надежды на приятный fortnight[42]42
  Две недели.


[Закрыть] с брошенной женой во время круиза. О том, как идут дела у Алексея с аспиранткой и как с их помощью движется вперед наука на Волчьей ферме, к тому времени не знал только ленивый. Ну да, я циник, чего не скрываю, и все это, мне кажется, знают. Каждый имеет право на свою позицию.

Но с ней я ошибся. И теперь безумно рад этому. То есть…

Ну, вернусь к событию. Хотя и то, что я только что рассказал, мне представляется очень важным. Это объясняет, почему я буквально не спускал с нее глаз всю поездку и в ту ночь тоже. Я понял, конечно, для чего она поднялась в интернет-зал. Меня удивило вовсе не это, а то, что она сделала это впервые за достаточно долгий срок путешествия – ведь мы уже повернули назад после полюса и успели немного пройти к югу. И я заметил, как она несколько раз за последние дни начинала волноваться: я ей показываю то птичек, то медведей, а она смотрит вниз, на воду. Или на лед. Это уж как придется. Но через минуту все проходило.

Она открыла почту, что-то прочла, тут же, не глядя на клавиатуру, выключила компьютер – не вышла из программы, а просто выключила, как-то механически, и сидела неподвижно. Я не стал подходить к ней – она вовсе не располагала к панибратству и не подпускала меня близко ни в каком смысле. Но я смотрел на нее. Мне показалось странным, что она этого не замечает. Я понял, что она вообще ничего не только не замечает, а даже не видит. Тут-то я и насторожился. Понимаете, я ведь поведенец. То есть занимаюсь поведением животных. И глаз у меня наметанный.

И когда она встала и вышла на палубу, забыв на кресле свою куртку, я пошел за ней. Она меня по-прежнему не видела. Она так странно приближалась к поручням, будто не хотела подойти к ним, будто боялась. Тут я ускорил шаг и сократил расстояние. От ее light touch и следа не осталось. Она передвигала ноги, как заводная кукла, и вцепилась в перила. И смотрела вниз, как-то слишком наклонясь, будто примериваясь.

Мы вошли в туман, и я встал прямо за ее спиной, чуть сбоку. Вы понимаете, почему. И вот тут я, как охотники говорят, подшумел. Зацепился за что-то башмаком, эта дрянь звякнула и загромыхала по палубе.

Вот тут и случилось то, что случилось. Остальное вы знаете.