Текст книги "Профессор риторики"

Комментарий и рассуждение биографа

В чудесном здании классической античной хрии – доказательного рассуждения на заданную тему – предпоследняя, седьмая, часть называется «Свидетельство», по-латыни – «Testimonium». Тут ритор может прибегнуть к мудрости предков, учителей и пророков. Пусть они получат здесь слово, пусть, ожив, сами свидетельствуют правоту говорящего.

Но передо мной задача особенно трудная. Ведь кто только не высказался о любви и времени! Что ж, цитировать Песнь Песней будет банально… Красивый текст, что и говорить, и есть в нем то, чего так не хватает большинству прочих. Знаете, как бывает: помнишь, что был влюблен, события помнишь, отдельные сцены – а вот чувство ушло бесследно, и его-то припомнить, его оживить невозможно. Но в Песни Песней это есть – живой трепет живого юного существа. Это она, любовь, она сама, без ошибки.

Почему-то из священных текстов вспоминаю я сейчас четвертый псалом Давида. Вот это: «Бог, знающий правоту мою, в тесноте скорби дал мне простор…»

Думаю, мать всегда чувствовала это в своей необычной, диковинной жизни. Кроме последнего ее срока – заключения на корабле. Заключения, которому сам я, своими руками, подверг ее и которого она не вынесла, ибо простора в душе своей на этот раз найти не смогла.

Время, проведенное человечеством в любви, в речах любовных и в речах о любви, необъятно. Слов сказано много. Но ведь главный-то вопрос всего один.

Откуда в руках мудрейшего и любящего беспредельно – откуда в них эта чаша? Что, как не любовь, пьет он, добровольно и гордо? Любовь к бессмертной истине и любовь к бессмертной красоте юности… И холодеют руки, и смерть останавливает нежное и яростное сердце. Это Сократ.

«Ошеломленная, все на одном сосредоточенная душа…» – это Бунин. «Грамматика любви». Не о моем ли профессоре? Да. О нем. О ней. Исступление, болезненное исступление – вот что такое любовь. Настигнет, поразит и погубит.

Многие верили, что любовь кончается всегда. И всегда кончается смертью.

«Чем кончается Евгений Онегин? Тем, что Пушкин женился», – сказала вторая жрица Диотима, на двадцать пять веков младшая своей предшественницы, той, что и Сократа наставляла в любви, может, и не только речами, – знали обе пророчицы, о чем говорили. Думали, что знают, и знают доподлинно. Ленский не успел жениться. Пушкин успел. Любовь кончается смертью.

«Иногда правильным ответом является отчаянье» – возьмем эту мысль неизвестного мне автора для оправдания профессора. Вы скажете: нет для такого поступка никакого оправдания. И не может быть. Соглашусь. Но если отчаянье так сильно, что вытесняет из души все, как кукушонок из гнезда? Если любовь всегда кончается смертью?

И все же… Не соглашусь. Не могу согласиться. Я люблю, и против восстает и тело, и душа, и разум. «Кто любит, тот не должен быть убит». Не должен. Таково мое мнение, и его я готов доказать и доказывать: сейчас – словами, жизнью – впредь.

Где же искать мне поддержки? А у того самого автора, чья жизнь и душа, противоречивые и загадочные, чей разум и ум, непостижимые для обычного человека, завораживали и направляли мою мать с тех пор, как, поднявшись по истертым каменным ступеням в темноте черного хода арбатского подъезда под возмущенными взглядами нескольких кошек, робко замерев перед тяжелой темной дверью, она дождалась: дверь открылась, и свет был явлен – там, за круглым столом, в желтом круге теплого сияния лампы. И синие сумерки в высоких окнах тоже были свет, а не тьма.

Свет мысли, свет любви, свет счастья. Он так же проникал внутрь всего ее существа, так же согревал и наполнял неизъяснимым покоем и ликованием, как огнь Святого Причастия, когда она, на пороге отчаянья, приобщилась к Таинствам и вкусила Святых Даров. Но первым был для нее свет знания.

В этом, как мне теперь кажется, и вся моя мать, вся душа ее: Богом и Учителем даны ей слово и мысль, великий, чистый и светлый Логос – но ведь она страждет, бьется одна, как птица, вот и жалостный, нежный, горячий призыв: душа родная, приди, отзовись, не оставь. Не погуби!

Да, она умела любить и жила вне непосредственной жизни, становясь выше жизни, ибо Профессор научил ее, что «если не становиться выше жизни, то жизнь есть судьба, самая буквальная и настоящая, самая мрачная, бессмысленная, безжалостная, всесокрушающая и неотвратимая судьба».

И все же только на миг, на один миг, поймав, словно птицу в воздухе, схватила ее судьба и опустила – не на землю даже… Глубже, ниже… Вот это месть так месть, и судьба дожидалась недаром.

Но я верю: он, арбатский мудрец, научил ее не только тому, что «непосредственная жизнь не есть наша последняя действительность». Я верю, она знала, как сделать так, чтобы даже в этот последний миг «сквозь неясные, мутные и противоречивые завесы жизни проступили строгие и вечные, но свои и родные лики родного и всеобщего». Да, я верю.

Сложно все это, – скажете вы. Сложно? Что, разве проще бывает?

Часть 8
Заключение
(Соnclusio)

Я поднималась вверх по ступеням. Из темноты перехода, из узкой норы, прорытой под Садовым кольцом и ведущей на поверхность земли. С каждой ступенькой становилось светлее. Я смотрела, как странно ставлю носки сапог – немного внутрь. Но строчка следов почему-то получалась ровной, как лисий нарыск. Отпечатки чернели на тающем снегу. Снова наступил жестокий месяц ноябрь, и в полутьме московских сумерек внезапная метель неслась и заметала белым даже верхние ступени тоннеля.

И вот последняя ступенька. Я остановилась у выхода, там, где пели троллейбусы – «Б» и «10», подъезжая и снова отчаливая. Гудели машины в пробке.

Я посмотрела в небо. Там, над утесами высотки МИДа, высоко-высоко в мутной мгле, играли с метелью два ворона. Они то садились на самый край каменных зубцов, то давали ветру сдуть себя в пустоту, в облака летящего снега, позволяли вихрю сразу же подхватить себя, поднять и снова бросить вниз, словно с воздушной горки. И снова взмывали на край крыши – отдохнуть и столкнуть с крыши друга. Или подругу?

Я прошла несколько шагов прямо, к бывшему – si devant – Смоленскому гастроному. В нем, как я однажды подсчитала и записала где-то в дневнике, я провела в очередях в общей сложности два с половиной года чистого времени. В «Седьмом континенте» – ни минуты: этот магазин был не по профессорскому карману. Из его дверей женщины в норковых шубах и высокие мужчины в кашемировых пальто везли к своим блестящим экипажам тележки, груженые снедью. Витрины сияли. Небо темнело густой театральной синевой.

Я повернула направо и, пробираясь среди автомобилей, вышла на тротуар. Я оглянулась: позади на свежем снегу цепочка следов оставалась все такой же ровной.

Передо мной был Арбат. Метель холодными пальцами касалась лба и щек. Сквозь снег лился молочный свет фонарей.

Что ж, этого у меня не отнять. Это мое и будет со мной, кого бы я ни любила, кто бы меня ни предал. И я никогда не останусь одна. Ведь все во мне. Любовь. Радость. Свет. Со мной ничего нельзя сделать. Теперь я неуязвима.

И, легко ставя ноги с носка на каблук, по неровной брусчатке мостовой я пошла по своей улице – улице Святого Николая. Навстречу ветру и снегу, глядя прямо перед собой, вспоминая. Я знала, куда я иду, не знала только, зачем.

Так, верно, плывет над землей душа – бессмертная, бесплотная, светлая. Плывет, печально и нежно припоминая места, где радовалась, узнавала, страдала. Где любила…

Странно, что я осталась жива. Странно, что опять ноябрь, вечер и я иду вперед по Арбату так, будто меня кто-то ждет, будто мне судьбою назначено свидание, как тогда, ровно год назад. Кто бы мог знать… Как бы знать… Пошла бы я тогда, если бы все наперед знала?

Если бы знала, что в конце увижу под собой стылую неподвижную воду и даже она, эта страшная вода, покажется теплом и благом в сравнении с той мукой, что оледенит мое сердце?

Странно, как случайности складываются, подобно цветным стеклышкам в детском калейдоскопе, и вот я жива.

Случайно Ники полюбил китайца Хай Чжэна.

Случайно Волоков не смог отвезти его с арбузом в Фуфлово, а вместо этого на Волчьей ферме хитрый и циничный рыжий викинг обманом заставил собирать поленницу, а пока Ники носил и прилаживал друг к другу дровешки, вдруг полюбил моего сына. Ну, не полюбил, он на это не способен. Но оценил. Проникся. И позвонил ему, именно ему, когда пропадала путевка на полюс. Совершенно нелепо, кажется: ну зачем сообщать о туре, который адресату явно не по деньгам? И вообще ни к чему…

Случайно у Ники оказались деньги…

И, конечно, совершенно случайно рыжий циник оказался в ту ночь на палубе, да так близко, что сумел вовремя схватить меня, удержать почти уже на лету, в полете – вниз, в смерть. Тренированный человек, конечно: и мышцы, и реакции. Все-таки изучает поведение крупных хищников. А они очень быстрые, эти звери…

И вот не душа моя тихо плывет над заснеженной арбатской мостовой, а я, я сама оставляю ровную цепочку черных следов на белом ноябрьском снегу. И думаю. И вспоминаю.

Направо Плотников переулок. Раньше тут останавливался синий троллейбус. Цвели тополя над магазином «Диета». Здесь, после того как родители развелись, однажды я видела своего отца – он стоял внутри, в магазине, и почему-то смотрел сквозь стекло на улицу. Смотрел, не видя, и меня не заметил. Тоска, безысходная тоска была в этом взгляде. И я быстро пошла в переулок, свернула в другой и потом долго сидела на лавочке в каком-то дворе. Почему? Не знаю. Я тогда долго плакала, там, на лавочке.

Налево букинистический. Сейчас он называется «Антиквариат», и книг там почти не осталось. А сколько было куплено! Последний раз – полный «Брем» для Ники, 1913 года издания – почти даром. На Арбате букинистических было несколько, на моей памяти три. Один вот этот, в начале, два других – в дальнем конце, ближе к «Праге». Ни одного настоящего не осталось. Впрочем, книг теперь я и не покупаю. Но захожу сюда иногда – посмотреть на расписной фарфор тончайших чашек, погреться в свете теплых лучей старинных настольных ламп. Тепло у них какое-то особое. И свет очень мягкий, человеческий. Добрый.

Дальше, тоже налево, витрина Зоомагазина. Того, где мой отец часами не мог оторвать взгляд от черного страшного силуэта с нелепым – высоким и редким – хохлом над красными щеками и клювом, способным перекусить руку. Какаду, как химера на парижском Нотр-Дам, неподвижно сидел под самым потолком и страдал. Всего раз или два мы слышали его голос: оглушающе резкие хриплые звуки вырвались из разинутых клещей клюва. В тоске он умер. Теперь его чучело висит на белой стене у меня в коридоре, рядом с зеркалом. Так что когда я вижу себя, то обязательно и его. У нас обоих глаза очень светлые.

Здесь, в Зоомагазине (я нарочно пишу это слово с большой буквы, иначе, по-моему, невозможно), я купила для Ники первого тритона. Ребенок хотел крокодила, и очень милые крохотные детеныши нильских аллигаторов продавались в начале «перестройки» и в магазине, и на Птичьем рынке. Всего по сто пятьдесят долларов. Но я наотрез отказалась. В первый раз в жизни, кажется. И, наверное, в последний… Вот однажды, зайдя в магазин, мы увидели в аквариуме совсем маленьких существ, которые пятилетнему Ники показались достаточно похожими на крокодильчиков, чтобы возжелать такого. И он был куплен. Помню, с каким трепетом за жизнь этого создания мы принесли его домой, устроили, накормили… Вот он проглотил первого мотыля… Вот отчего-то неожиданно порозовел. Но не умер. Утром он был все еще жив. Мы и не думали тогда, что испанские тритоны практически бессмертны.

Я вошла внутрь. Все изменилось, и вместо вольер с чижами, коноплянками, снегирями, зеленушками, клеток с белками и бурундуками, аквариумов с черепахами – вообще вместо животных и птиц – продавались в основном вещи. Цветастые вещи и яркие пакеты кормов для домашних животных. И совсем немного самих домашних животных: крохотные щенки карликовых собачек, породистые котята… Все это было нарядно, многоцветно и скучно, как розовый гламур. Скучно до одури.

Выходя, я оглянулась. На стене прямо напротив двери висели коробки с засушенными и расправленными тропическими насекомыми. Гигантский жук-голиаф с кулак величиной. Коричневый богомол, глянцево-рыжий, как таракан-прусак, ростом больше котенка. И – бабочки. Переливчатый морфо с крыльями шире блюдца – фиолетовый металлик, лазурь, изумруд. Изящнейшие махаоны, абсолютно совершенные Troides…

Но даже эти были не совсем настоящие. Просто живые-мертвые украшения, искусственно выращенные на фермах в Коста-Рике и Панаме, Эквадоре и Венесуэле. Там же, где живые-мертвые розы с запахом марихуаны и героина. С запахом смерти.

Я тихо затворила за собой дверь. Улица была уже сине-черной, и только белый снег трепетал на ветру под фонарями и заставлял душу то взмывать вместе с ним к небу, в ночную тьму, то снова падать вниз, к молочному свету улицы.

Передо мной было узкое устье Кривоарбатского переулка. Справа – стена Цоя. Страстные слова на неровных кирпичах. «Группа крови на рукаве»… Что-то о звезде по имени Солнце. Звезда еще светила, когда он погиб. А теперь в переулке всегда полумрак.

Слева – дом с рыцарями. Я стала замечать их высоко на карнизах – узких, серых, с серыми щитами и мечами – только когда сама достаточно вытянулась вверх. Маленькой я их просто не видела.

Внизу, под каменными рыцарями и грифонами, сквозь псевдоготические чугунные кованые решетки лился желтый свет витрин ювелирного магазина. Он притягивал меня неодолимо. Так в июне желтый абажур в покинутом мной дачном доме сквозь цветущие кусты жасмина и жимолости привлекал пядениц и медведиц, бражников и совок. И, как они, я не стала противиться.

Пристально, сосредоточенно я смотрела на сверкающие ряды украшений. Зачем? Не знаю. Мои глаза искали чего-то. Не глаза – душа.

Я прошла весь длинный магазин из зала в зал. Километры бриллиантов. Версты серебряных ложек. Опалы, изумруды и жемчуг – розовый, черный, голубоватый… Яхонты и сапфиры в сиянии драгоценных цветов и листьев… Я повернула и снова подошла к витрине напротив входа. Оттуда я начала поиски. Но в первый раз по привычке сразу же отошла, ведь там помещалось то, на что я никогда в жизни не смотрела. Да и зачем? Ведь это были обручальные кольца.

А они были не для меня. Не знаю, почему я так решила. Не решила – просто с детства откуда-то знала. Что есть вещи не для меня. Вот и это.

Так и вышло. Алексею в голову не пришло, что нужны какие-то кольца. Вернее, пришло ему в голову другое – что нет, вовсе не нужны. Не могла же я просить? Нет, не могла. Если просишь, все теряет смысл. Навсегда.

Верно, до сих пор, вот до этой минуты у меня все же была надежда. Что кто-то полюбит меня так, что захочет не только на мне жениться – венчаться. Странная надежда в моем возрасте. Странная надежда для профессора. Да еще риторики. Несбыточная мечта. И не сбывшаяся.

И, смотря на ряды золотых колец – совершенноокруглых и бестрепетно истинных, таких, какие я видела на руках продавщиц и уборщиц, секретарш и лаборанток, министров и бизнесменов, – я поняла, что мне нужно.

Я подозвала тонкую женщину в черном, и она рукой судьбы – рукой, на пальце которой золотился простой гладкий обруч, – подала мне мое собственное обручальное кольцо. Самое маленькое, какое было в магазине, на мизинец. Так я решила.

Я вышла из ювелирного и остановилась. Вынула из пакетика кольцо и надела его, нагнув голову, чтобы спрятать лицо от колючего снега. И выпрямилась.

Вот я стояла посреди своей улицы, глядя на нее чуть сверху. За моей спиной в потоках желтого света золотились на покатых бархатных витринах драгоценные символы любви, надежды, счастья. Но тяжелая дверь за мной была уже закрыта.

Я стояла одна, мела ноябрьская метель, и мелкий снег падал мне на руку. И на мизинце блестело кольцо. Блестело даже в темноте. Это и была моя истина о любви. Совершенноокруглая истина. Ее бестрепетное сердце.

Так я обручилась с этой улицей и со всей своей жизнью. С прошлым, настоящим и будущим. С тем, что было моим с рождения, с тем, что сейчас мое и что таким пребудет.

Сверху смотрели на меня из-под тяжелых каменных забрал суровые серые рыцари. У их колен грифоны послушно складывали перепончатые крылья. Напротив театр – вечная обитель принцессы Турандот, налево – Зоомагазин. Все детство.

Я сошла со ступеней и повернула направо. Тучи ли опустились к самым крышам, дома ли вытянулись, но фонари взмыли над улицей и, словно Млечный Путь, лили холодный туманный свет прямо с небес.

Ветер нес снежные облака косо над мостовой, распахивал полы моей шубы, откидывал широкие рукава, но я не надевала перчатку на правую руку и на ходу все смотрела на кольцо. В призрачной мгле вечера оно мерцало как яркая и очень далекая звезда.

Так я шла, вперед и вперед, и мне казалось, что я иду долго. Очень долго. Всю жизнь.

Когда я остановилась около той самой двери, в конце улицы уже видны были огни площади.

Я открыла дверь и вошла. Отряхнула снег с шубы. Как тогда. И, как тогда, сама сняла ее, повесила на вешалку, поправила волосы. Села в кресло у окна, заказала чай и стала смотреть на улицу. Кресло напротив стояло пустое. Правую руку положила на столик, так, чтобы хорошо видеть кольцо на мизинце.

Чистое золото прошедшей любви. Вот оно, собранное по крупицам дней, минут и мгновений, отлито в обруч – тонкий, маленький, драгоценный. И все мое – навсегда. Вот так я буду теперь жить.

Принесли белый чайничек с зеленым чаем, в котором – как я хорошо это знала! – будут плавать развернувшиеся в кипятке шершавые нежные листья мяты. Поставили рядом белую чашку. На блюдце серебрилась ложечка.

По-прежнему глядя на кольцо, я наполнила белую чашку светло-зеленой горячей жидкостью и подняла с блюдца ложечку – помешать. На ощупь ручка ее показалась странно тонкой. И знакомой.

Я посмотрела. Ничего удивительного. Ведь это была моя ложечка – та самая, из-под лестницы старинного дома в Амстердаме. Та, которую привез для меня Ники. Ложечка ведьмы. С серебристым шариком на конце тонкой блестящей ручки. Та, которую я раньше всегда носила с собой – на счастье. Та, которой я в первый раз размешала зеленый чай с марокканской мятой в этом арбатском кафе. А потом – не помню уж когда – здесь же забыла однажды на блюдце. И лишилась любви. Все оказалось просто.

Теперь я смотрела то на ложечку, то на кольцо. За окном несся снег. Прохожих почти не было видно.

Я порылась в сумке, нашла свой так называемый «коммуникатор» – тоже подарок Ники, мобильник-компьютер, – и положила перед собой. Открыла крышку, выбрала нужный файл и задумалась. Что написать об этом дне? Как играли вороны в мутном снежном небе? Как я купила кольцо, обручилась с судьбой, приняв ее, и нашла ложечку? Я дотронулась до золотого обруча на мизинце, потерла его, покрутила на пальце.

Вдруг на фиолетовом, как вечернее небо, экране коммуникатора что-то дернулось. Внутри еле слышно пискнуло. Электронный звук стих, но в то же мгновение в левом верхнем углу появился маленький конверт, а ниже надпись: «1 message received. Read now?»

Как же я от этого отвыкла!

«Господи, – крикнула я про себя. – Конечно, прочитать! Конечно, немедленно!»

И нажала клавишу.

«Ja v Moskve, – увидела я на экране. – Gde ty? Javernulsia. Sovsem. Lublu».

Я сидела неподвижно, не сводя глаз с экрана. Так сидела когда-то Ритик на террасе «Макдональдса». Широко открыв фиалковые глаза, замершие на ее лице, как замирают на цветах бабочки-голубянки.

Тут квадратик экрана снова передернулся, будто от судороги, в левом верхнем углу, как чертик из табакерки, выскочил новый конвертик, и под ним появилась еще одна надпись: «1 message received. Read now?»

И онемевшими пальцами я покорно нажала клавишу.

«JA TEBIA LUBLU! JA HOCZU DOMOJ!» – На этот раз это был Алексей. Любитель получать драйв от общения с прозрачноглазыми аспирантками. С белокурыми ангелами. И, как-никак, отец Ники.

Не успела я вернуться к первой эсэмэске, как распахнулась дверь, с улицы в кафе ворвался холодный туман, просочился тонкий язык снега, а за ними вошел рыжий викинг. И сел прямо передо мной, в пустое кресло.

«Ну что ж, – подумала я. – Теперь осталось дождаться Ники».

Послесловие биографа

И еще одно осталось сказать. То, что сам думаю. Только это.

Любовь не кончается. Она вечна. Вечна и та любовь, что, посетив нас, отлетела в неведомое, и даже та, что могла бы быть, но так и не осуществилась. Даже она.

Всякая любовь вечна.

А красный сердолик я как-нибудь ей верну. Ей, вечной его хозяйке. Найду способ. И снова поднимет она привычным движением руку к горлу, и кончики пальцев пробегут по бороздкам, высеченным на камне знаков:

сияющая твердыня чистого света