Текст книги "Профессор риторики"

Но я слышу, ты говоришь: «Бери. Все даю тебе, кроме одного. Нужно тебе утешение – вот оно, я не скуп. Я люблю тебя, молодой охотник, люблю за то, что ты полюбил мою землю. А больше всего – за то, что ты на моей земле полюбил. Любовь – это слезы. Любовь – это горе. Любовь – это солнце. И смерть. Бери!»

Да, я слышу твою речь. Понимаю слова твоих гор. Ну что ж! Let it be.

Когда мы оказались в Алма-Ате, билетов на Москву не было: август. Скоро конец отпусков и каникул. А вот денег оставалось еще много. Достаточно, чтобы мотануть пока в Киргизию, половить там ящурок и набрать побольше материала для курсовой и диплома моей любимой. И времени хватало. Билеты мы все-таки купили, но до Москвы я мог еще быть рядом с Вергилией несколько дней неотлучно. Несколько дней на горных дорогах, у светлой воды озера Иссык-Куль, в пустынных предгорьях Тянь-Шаня, в самолете… Рядом. Близко. И я решил: что мне уготовано – возьму. Не отступлюсь. И не уступлю.

В маршрутке на заднем сиденье. Все глаза, конечно, на нее – и сколько же этих черных глаз с синими белками! А она, египетская богиня Баст, склонив набок головку, окутанную зеленым мусульманским шарфиком, купленном в алма-атинском музее, потупилась над серой обложкой учебника Терентьева «Герпетология». Прижимает к себе книгу, как девушка на одной советской картине – только сбросила чадру, и что ждет впереди? Смерть или победа? Косится на меня. Думает, верно, что это я забью ее камнями на площади, если обнаружу, что она не может отличить Eremias velox – ящурку быструю – от Eremias arguta – ящурки глазчатой, или разноцветной…

Разбитое сердце… Да, когда-то я разбил ее сердце. Как она плакала на темной лестнице биофака, забившись в узкую щель между стеной и лифтом! И как холодно отчитывал я ее! Как ранил – походя, жестоко, равнодушно! Все, все сгорело. И высушило те слезы – слезы любви. Остался печальный изгиб губ. Соленый вкус горя. Остался страх, неуверенность, униженное чувство бессилия и непригодности к делу. Только это. И я – как олицетворение всего. Постоянный мучитель днем и кошмар ночью. Вот откуда прозрачные капли на белом чешуйчатом брюшке детеныша солнцегляда. И вот почему он шевельнул розовыми лапками. А я-то вообразил!

А может, она и не плакала вовсе? Померещилось? И не было никаких капель, а маленький солнцегляд шевельнулся оттого, что вверх брюшком ему неудобно было глядеть на солнце?

О Золотой Человек! Дорогую же цену взял ты с меня за добычу! Разбитая голова. Разбитое сердце… Горит, горит лоб, ноет в груди, и дышать нечем…

Четыре часа в маршрутке до Бишкека: пока мы внизу, в долине – пекло.

– В горы поедем, в горах лучше будет. Холодно будет, – сказал отставной майор, казах из города Ош.

– У нас в Оше всегда жарко, – завел разговор русский парень. – Восстания. Беспорядки. Есть нечего, вот и волнуются все. Революции хотят. А вы из Москвы? – спросил он, стараясь заглянуть под зеленый шарфик.

– Из Москвы, – ответил я и улыбнулся. Я уже знал, что сейчас услышу. И точно.

– Из самой Москвы? Правда из самой Москвы?

– Да, из самой Москвы.

– А где там живете?

– А где Белый дом. Рядом с ним. У реки.

– А сюда что – отдыхать? На Иссык-Куль? – И снова взгляд под зеленый шарфик.

– Работать.

– Работать? Какая тут работа? Тут работы никакой нету.

– Я в Читу езжу. Там работаю, а сейчас вот домой, своих проведать, – сказал паренек-киргиз, которого я принял было за уйгура.

– Для нас тут как раз работа есть. Мы ящериц ловим.

– Ученые, что ли? Молодые вроде ребята. У вас практика или как?

– Ящериц!!! Вы приезжайте ко мне. В мою часть отведу, послужите немножко, – не выдержал наконец отставной майор. – Картошку там почистить, то-се… Вот где ящериц этих самых… Как грязи.

Дальше разговор потек по известному руслу: кто, как и когда развалил Союз. Странно, уж сколько лет прошло… Наверное, эта тема станет вечной. Некой этикетной формулой. И поколения через два-три все так же будет звучать в дороге, как сегодня. Как у англичан – разговор о погоде.

Маршрутка визгнула на очередном вираже. Начался серпантин. Горы, еще недавно поднимавшиеся вдали непрерывным гребнем, прорезанным фиолетовыми и синими тенями, горы Тянь-Шаня, отделенные от нас белой выжженной степью, вдруг оказались рядом. Точнее, мы оказались среди них. По одну сторону узкой дороги – пропасть с белопенным потоком глубоко внизу, по другую – складчатая стена, и, как ни взглядывай вверх, в окошко «газели», неба все равно не видно.

На передних местах и впрямь ехали англичане – «дикие» туристы из Бата, и мы тоже включили их в разговор. Так что мне приходилось делать именно то, что я так люблю в таких вот путешествиях – болтать обо всем и со всеми то по-турецки, то по-китайски, то по-русски, то по-английски. Только чтобы главного не говорить. Не спрашивать ни о чем. Забыть. Вергилия все сжимала учебник Терентьева, крест-накрест обхватив тонкими загорелыми руками старый коленкоровый переплет.

В Бишкеке ели: лагман, ганфан, блинчики какие-то… Вергилия, как всегда, ничего. Странно, как ей это удается. Я вообще никогда не видел, чтобы она ела. Жевала, проглатывала… А вот у Ритика, несомненно, глисты. Она голодна постоянно. А может, это любовь? Если девушка ест слишком много… Если девушка не ест ничего… Вдруг это означает одно и то же? Может ли быть? До сих пор? Нет, зря я себя обманываю. У Лики это, конечно, просто привычка. Семейная традиция, воспитание, стеснительность, наконец… Да нет, какая там стеснительность… Просто рядом со мной ей и кусок в горло не лезет. И вовсе не от любви, о нет. Дурак.

Приехали в Балыкчи – бывший поселок Рыбачий. Говорят, есть тут на берегу охраняемый кемпинг, а ящерицы в нем просто кишат. И гюрзы.

Уже в темноте мы с прибившимися к нам англичанами разбили палатки на асфальтовой площадке, среди кустов лоха, и совсем рядом, из серо-фиолетового тумана, слышен был ночной шорох набегающих на песок мелких волн Иссык-Куля. А может, это змеиные чешуи задевали о лезвия жесткой травы?

И опять она – узким телом, змейкой Клеопатры – скользнула под полог палатки и замерла там, неподвижная, словно бы спящая. И опять я не успел ничего спросить. Плакала ли ты, о Вергилия? Отчего? Я столько раз про себя повторял в темноте эти слова, что нечаянно прошептал их вслух. В ответ раздался какой-то звук.

Но я ничего не смог разобрать – то ли стон, то ли всхлип, то ли шелест спального мешка… Между нами сопела Ритик. Беспокойно двигалась и металась во сне. Постепенно все стихло.

Когда я проснулся, в палатке уже никого не было. Снаружи доносилась английская речь: туристы из Бата прощались с моими девушками. Я вышел.

Над нами развернулось рассветное небо Иссык-Куля: жемчужное, перламутровое, алое, оранжевое, розовое. Вокруг снежной каймой высились горы ТяньШаня.

И вот я сижу на обочине дороги у подножья этих гор. Ближние – лиловые, над ними снежники. Которая из вершин – Хан-Тенгри? Вон та, с седловиной? Или та – гигантский конус?

Рядом со мной Лика и Ритик разбирают наловленных за день ящериц и ящурок. Да, начали с раннего утра, а присели только сейчас. Над Иссык-Кулем вертикально стоит радуга: одной ногой в синем озере, другой – где-то в блеклом вечереющем небе.

Были жара и холод, тишь и ветер, грозы то надвигались, то уходили куда-то за горы. Все было, кроме одного.

Утро началось бурно. Сразу после выезда из Рыбачьего в переднее стекло попутных «Жигулей» я увидел: вот оно – идеальное место обитания ящурок. Песок и мелкие камни, редкие шары колючек, эфедра, невысокие голубоватые куртины злаков. Оборачиваюсь. Вергилия на заднем сиденье недвижима, и взгляд ее устремлен в пространство.

– Лика!!! – рявкнул я по привычке. – Куда ты смотришь? Вот же, вот оно, то место, которое тебе нужно. Тут их до черта. – И осекся.

Так безнадежно, так тоскливо, так жалобно взглянула она, и так быстро глаза ее заволокла пелена слез. Я готов был умереть, провалиться сквозь землю, я готов был отдать все на свете, только бы вернуться на сто метров назад по шоссе, на одну минуту раньше, пока начальственный рык еще не вырвался из моего горла.

– Остановите машину, – сказала она киргизу-водителю ровным, бесцветным голосом. – Я тут выйду.

Никакие уговоры не помогали. Она просто не слушала меня. Глотая слезы и пряча глаза под широкими шоколадными полями шляпы, она пошла вперед, в пустыню, бросив не оборачиваясь:

– Я отсюда не уйду, пока не поймаю, по крайней мере, десять велоксов. Как наловлю, выйду к дороге. Не ходите за мной. Я одна справлюсь. Пожалуйста, я хочу остаться одна.

Я беспомощно сидел на переднем сиденье, спустив ноги в открытую дверь машины. Ясно: я ей противен настолько, что она готова подвергнуться любой опасности, скрытой в этой безлюдной местности у подножья свирепых гор – быть укушенной ядовитой змеей, заблудиться, стать жертвой бандитов, умереть от жары, голода и жажды – все было для нее лучше, чем остаться рядом со мной.

Узкая фигурка моей любимой исчезла за ближайшим барханом. Бежать следом? Глупо. Но как тревожно! Как горько! Да что там – как больно! Но я смирился, и «жигуль», как и жизнь, полетел дальше по гладкому асфальту. Похожее место, в котором могли водиться нужные нам ящурки – велоксы, нашлось только километрах в десяти, и мы высадились. Мелькнула бабочка, и Ритик, будто похваченная жарким ветром, унеслась в пустыню. Здесь, у самого подножья великих гор, песок лежал ровно, и порхающую фигурку с белым флагом сачка даже издалека было хорошо видно.

Я сделал несколько шагов от дороги, глядя под ноги. Движение мелькнувшей ящурки, столь стремительное, что глаз еле уловил его, заставило меня, забыв обо всем, броситься на песок, вытянув вперед руку со шляпой. Мимо. Недаром ее назвали велокс – быстрая. Она была и хитрой к тому же: скрылась в круглом густом кустике, куда я и руку не мог просунуть из-за колючек – мелких, крупных, жестких, острейших. Я потрогал куст ногой. Это вызвало немедленное бегство велокса в соседний колючий куст-шар. Все было ясно: в одиночку этих ящурок ловить было бесполезно. Становилось по-настоящему жарко.

Я поднялся с песка и огляделся. Над снежниками слева заходила гроза. Прорычал в горах гром, словно лев, выходящий на охоту. «Боже, – подумал я. – Как же Лика? Если она сказала, что, пока не наловит десяток велоксов, к дороге не выйдет, значит, я ее вообще никогда не увижу. Такой характер». Пора было возвращаться и искать – уже не ящериц, а Вергилию. И немедленно.

– Ритик! – заорал я. – Ритик! – и еще раз огляделся. Ритика не было.

Вещи наши, покинув «жигуль», мы спрятали в кустах у дороги, там, где под пирамидальными тополями журчал арык. Маргариту Буш я решил искать по следам, и, набредя на отпечатки маленьких рваных кед, двинулся, петляя и кружась, распутывая прихотливые узоры ее танцев.

Все было напрасно. Рык небесного льва грохотал все громче. Небо темнело. Дальше от шоссе земля, по виду ровная, оказалась изрезанной оврагами, и Ритик вполне могла скрываться сейчас в одном из них. Мало ли куда залетела очередная голубянка или шашечница!

Бегом я понесся к шоссе, туда, где лежали вещи. Дорога была совершенно пустынна. Туча нависла прямо над барханами, там, где в отчаянье бродила сейчас Лика. Наконец послышался отдаленный треск двигателя.

Всего минут через десять я сидел уже рядом с водителем, в синем маленьком тракторе. Разделявшие нас с Ликой километры транспортное средство преодолело за четверть часа. Соскочив с ржавой подножки, я кинулся к ближайшему песчаному холму. Он оказался и самым высоким. И вот я стою на вершине, оглядывая местность и крича во все горло ее имя. Ее великолепное имя…

Вот она! Крохотное темное пятнышко, неподвижная скорчившаяся фигурка на дне оврага, среди жесткой голубой травы. Туча наползает на овраг, но я бегу быстрее.

Лицо в слезах. Руки все исцарапаны и в крови от колючек. Она отворачивается. И, не глядя на меня, протягивает три мешочка.

– Пока только три, – шепчет она так слабо, как шелестит трава. – Больше я не смогла. Простите. Простите.

– Лика! – Я беру у нее мешочки с ящурками и поднимаю ее с песка. – Лика!

Она по-прежнему отворачивается, вытирая слезы грязными окровавленными руками.

– Я знаю, что вы меня не простите, – продолжает она лепетать. – Из-за меня вы разбили голову. Я не различала ящериц. Я не узнала сегодня местообитания велоксов. Я не смогла поймать больше трех. Только не говорите мне ничего. Умоляю вас, не говорите! Я все понимаю. Я наловлю, сколько нужно… Я все сделаю…

– Здравствуйте, Николай Алексеич, – раздается неожиданно очень знакомый суховатый голос. Голос, который я так привык слышать в коридорах нашей кафедры.

Я поднимаю голову. И Лика смотрит – во все глаза. Мимо нас по пустыне шествует странная фигура – высокая, прямая, она переставляет длинные конечно сти, словно ножки циркуля, слегка замедляет ход, поравнявшись с нами, и выкидывает в мою сторону сухопарую длань. Происходит рукопожатие.

– Здравствуйте, Гордий Рюрикович, – отвечаю я вежливо, и Лика вторит. – Какими судьбами? Как вы здесь?

Но профессор кафедры зоологии позвоночных МГУ отцепляет свои вялые породистые пальцы от моих и, не говоря ни слова, продолжает шествие по пустыне, глядя прямо перед собой и медленно скрываясь из виду. Такое впечатление, что мы столкнулись в коридоре биофака и, разминувшись, идем каждый в свою сторону. Да, странные мы люди, зоологи. А уж профессора…

Профессора… Как там, в Ледовитом океане, мой профессор? Что-то ни одного электронного письма. А ведь оттуда можно было бы, по спутниковой связи. Ну, вернемся в Алма-Ату, проверю. Наверняка есть что-нибудь.

Гордий Рюрикович… Занесла же его нелегкая именно в это время в это именно место. В этот хронотоп, как сказала бы мать. Объяснение с Вергилией не состоялось. Зато встреча была так неожиданно смешна, что мы оба прыснули, а когда фигура скрылась за барханом, то и расхохотались. И гроза уползла куда-то за перевал.

– Вот что, Лика, – сказал я наконец. – Этих велоксов в одиночку ловить глупо. Найдем сейчас Ритика и устроим облавные охоты. Вот и наберем сколько надо.

И мы двинулись к шоссе. Попуток не было, но навстречу что-то ехало. Я узнал дребезжащий стук двигателя. В кабине синего трактора рядом с водителем с высоты жесткого сиденья нам улыбалась Ритик. Ее охота, очевидно, была удачной.

И снова мы ждали попутку, и снова высадились в пустыне, под жгучие лучи дневного светила.

Велоксы с быстротой молний забегали в колючие шары, но мы окружали их с трех сторон. Тут и начиналась игра: мы подкрадывались, и Лика или Ритик медленно, с осторожностью змеи, запускали под основание куста исколотую тонкую руку. Иногда велокса удавалось взять на месте, прямо в сплетении узловатых корней. Один заскочил мне в штанину и был пойман там. Иногда юркая ящурка отбрасывала хвост, но тогда мы подбирали и его и клали в тот же мешочек. Для ДНК-анализа все пригодится. Но чаще всего спугнутая рептилия пыталась перебежать в ближайшую колючку. Вот тогда на нее бросались все скопом, словно регбисты на мяч. Азарт достигал такого накала, что даже палящее солнце пустыни не могло с ним сравниться. Никто и не заметил, что оно стало клониться к вершинам.

Проехал мимо охотник на тонконогом коне, с легкой, как солнечный луч, борзой собакой. Такой, как моя. Они искали залегших зайцев и быстро скрылись из виду.

Наконец мы как-то разом устали. Бродя по песку, собирали в одну кучку разбросанные в пылу охоты вещи: шляпы, бинокли, сумки, платки…

С визгом на шоссе затормозил красный японский джип. Дал задний ход и оказался как раз напротив наших спрятанных у арыка вещей, под тополями. Загремел русский рок – в республиках Центральной Азии он звучит в тех же обстоятельствах, что англо-американский – в России. Мы переглянулись, подошли поближе друг к другу и так остановились.

Из красного джипа с гортанными криками вывалилась целая толпа коренастых молодых киргизов. Черноволосые крепкие ребята орали песни. Один держал в руках огромный полосатый арбуз. Немного времени понадобилось им, чтобы, оглядевшись, заметить наши неподвижные фигуры. Про себя я беспомощно и грубо ругался – надо было быть последним идиотом, чтобы дать девушкам застыть вот так, на виду, вместо того чтобы спрятаться в овраге и переждать. Но было уже поздно. Хохоча, веселые юноши двинулись прямо к нам.

– Чуть что, бегите к шоссе, а потом, если удастся, по шоссе, да не вместе, – сказал я. – А я уж попробую продержаться подольше.

– Эй, вы, вы откуда? – по-русски закричал киргиз с арбузом.

– Из Москвы, – сказал я, и мы пошли к ним навстречу. И вроде как мимо.

– Из самой Москвы? – Они зашагали с нами рядом.

– Ну да, из самой Москвы.

– А вы зачем приехали? Девушки красивые у тебя!

– А мы ящериц ловить.

– Ящериц? – Они приостановились. Встали и мы. – Это маленькие такие? Не кусаются?

– Не кусаются.

– Ну да, это у которых много ног.

– Д-да, – ответил я. – Ноги есть. Много… То есть… как это?

– Ну, что как? Весь живот в ногах.

– Четыре ноги у них на животе, – не смог удержаться я.

– А-а-а… Ну да. А вы из Москвы откуда?

– Из университета. МГУ, слыхали? – от сердца у меня отлегло. Разговор слишком затянулся, чтобы нам что-то серьезно угрожало. Так я оценил перспективы. И расслабился. Девушки, вот умницы, сохраняли серьезность. Ни одна, к счастью, не улыбнулась.

– А, из университета? Там, говорят, в главном здании три дня можно прожить, не выходя никуда.

– Точно, – подтвердил я. – некоторые всю жизнь живут. Так и живут, не выходя. Ни на шаг. Никуда. Ни разу в жизни. Глядь – она и прошла.

Это вызвало бурный взрыв веселья. Маргарите Буш отдали ее пробковый шлем, который она обронила где-то на шоссе часа четыре назад, трясясь на синем тракторе, и даже не заметила пропажи. Арбуз раскололи и красную, сочащуюся соком половину подарили нам. Вместе мы вернулись к красному джипу, и вся компания укатила куда-то. Рок гремел и наконец затих далеко в горных отрогах.

На ночь решили остановиться на старом месте, в диком кемпинге на берегу Иссык-Куля. Легко добрались до Рыбачьего, и водитель очередной попутки высадил нас на той самой площадке, среди травы и колючек, где была разбита палатка прошлой ночью. Мы и поставили ее, как прежде, – спиной к зарослям серебристого лоха, лицом к озеру. Но этот вечер пятницы был – да простит мне мой профессор – стрёмным. Несмотря на поздний час и тьму, берега оглашались музыкой – все тот же излюбленный русский рок, – нестройным пением и криками. Неподалеку, кажется, дрались. Канун выходных. Понятно.

Но мы так измучились за день, что волноваться сил не было. Да и куда податься? В какую-нибудь сомнительную гостиницу? Нет, в маленькой палатке, спрятанной в кустах и незаметной даже вблизи, пожалуй, безопасней. Так, не сказав Вергилии ни слова наедине, пришлось мне уснуть и на этот раз. Да в общем-то, о чем и говорить, собственно? Разве и без того не все ясно? И я уснул. Казалось, прошел только миг.

Визгливый хохот и мат. Вот отчего мы открыли глаза – кажется, все трое одновременно. Солнце уже пекло.

Говорили по-русски, прямо у нас за спиной, в кустах. Ясно было, что это сидят вокруг бутылки молодые, полные сил парни, или, как здесь говорят, «пацаны». Разговор не предвещал нам ничего хорошего.

– Ну, – прошептал я, – приплыли. На этот раз, кажется, точно. Вам обеим тихо и быстро одеться, взять все вещи, надеть рюкзаки и по моей команде – вон из палатки и бегом к берегу, через лужок, на дорогу, где люди, где юрты стоят. А я постараюсь сложить палатку.

Лика и Ритик сделали все мигом. Внезапно расстегнув молнию полога, они галопом рванули к озеру. Мгновение – и было ясно, что всякое преследование бесполезно. Следом несся свист и крики: «Вон бабы пошли!!! Малина…»

Я вышел не торопясь и, медленно собирая колышки и свертывая тент, думал, как, в сущности, стыдно быть русским, если мои собратья так себя ведут. «Гиены какие-то, – горько признавался я себе, – и визжат, и хохочут, как гиены!»

– Гиена какая-то – раздалось вдруг из кустов. – Баб своих отправил, а сам копается.

– Гиена и есть, – отозвались остальные собутыльники.

Не оборачиваясь, двинулся я по следам своих «баб». «Ну и ладно, – думал я. Тогда уж лучше быть русским. Если такое дело. Если такая степень взаимопонимания. Кем же еще? Некем!» Мрачно шагая, догнал я студенток довольно быстро.

На обратной дороге по серпантину я глядел в лицо горам. Не то чтобы только смотрел – слушал, слушал… Что-то они мне говорили, каждая свое. Давали мне ответ. Я узнал его, ясный и благородный. Не столько жесткую истину, сколько теплую и живую правду. Узнал, потому что заслужил – болью в глазах от напряженного всматривания в лица гор. И в глаза маленьких пойманных мною созданий – порождений предгорной пустыни.

Что ж. Теперь, когда смотрю из окна машины на горной дороге, то руки мои уже знают, как колются купины вон тех голубоватых растений, и саднят от застрявших в коже колючек, а нос мой помнит пряный запах их листьев, почти незаметных, накаленных солнцем, и запах тонкой глинистой пыли, и ноги мои вновь чувствуют, как скользит под ними песок, как перекатываются камешки, как пружинит низкая щетинистая поросль…

Что ж. Ответ я знаю…

Прямо из Домодедова мы решили заехать на факультет. Разгрузить некоторых наловленных животных, оставить биофаковское оборудование, а на самом деле – просто посидеть за чаем в родной лаборатории, посмотреть, кто на месте, узнать, кто где.

Вот уже раскрываются тяжелые темные двери между лапами серого сфинкса, вот мы проходим через прохладный мраморный холл и втискиваемся с рюкзаками в старинный лифт, пахнущий красным деревом и трубочным табаком – откуда бы, казалось, этот запах? От профессоров минувших поколений?

И вот уже кафедра. Из лифта направо – и…

Я останавливаюсь. Во мраке коридора, среди дубовых потемневших от времени панелей, единственный источник света – одна только настежь открытая дверь.

Это дверь нашей лаборатории.

Мы медленно подходим. Так медленно, как только можно, чтобы подольше не узнать. Подальше оттянуть то, что сейчас обрушится.

Так и есть. Дверь распахнута, а комната пуста. Просто пуста. В ней ничего нет. Только голые стены. И окно с серым каменным подоконником.

Бросив вещи, подходим к окну. Из него открывается странное – впрочем, уже вовсе не странное – зрелище. В Ботаническом саду МГУ никакого сада уже нет. Там стройплощадка. Даже не стройплощадка, а вытянувшаяся, будто вылезшая из земли, башня. Половина будущей башни. А может, всего только треть.

Я оборачиваюсь к двери, в проеме которой мелькает какая-то тень. Останавливается, запнувшись о лямку наспех сброшенного Ритиком рюкзака. Чертыхается. Заглядывает внутрь.

– Здрасьте, – говорит замдекана. – Что здесь происходит?

– Это вы мне скажите, что здесь происходит. – Я сам не узнаю своего голоса.

– Что? А вы разве не в курсе? Ректор новый, МГУ включен в систему Минобразования. Набор платных студентов большой, аудиторий не хватает. Лаборатория расформирована.

– То есть?

– Оборудование переместили в институт. Теперь будет так. В академическом институте – наука, в МГУ – ученье. Вот и все. Все ваши вещи, личные то есть, сложены в подсобке. Можете забирать.

– А это что такое? – показываю я в окно.

– А это гостиница строится. Гостиница. Для туристов, ну и вообще… Гостиница, понимаете? – И тень замдекана, буркнув что-то прощальное, исчезает.

Я сел на серый каменный подоконник. Закрыл лицо руками – и заплакал.

Горькими становятся слезы с возрастом. Чем старше, наверное, тем горше.

– Николай Алексеич, – услышал я, когда слух мой разомкнулся, – Николай Алексеич, не надо. Мы придумаем что-нибудь. – Лика своими исцарапанными пальцами старалась отвести мои руки от лица. – Только пожалуйста, пожалуйста, не надо. Мы все придумаем. Все устроим снова.

Я взглянул на нее. В пустой комнате мы были одни. И она – она улыбалась.

– Лика! – сказал я. – У меня разбитая голова. Я ничего не понимаю.

– Это из-за меня, – сказала она. – Я знаю, как виновата. Я была равнодушна к круглоголовкам. Но теперь уже нет. Я их полюбила. – И улыбка появилась снова. – Можете считать, что я разбила вам голову. А вы… Вы разбили мне сердце.

– Разве? – спросил я. – Ты улыбаешься, глядя на ме ня. И эта улыбка значит, что я разбил тебе сердце? И тут она сказала такое, что я никогда не забуду.

– Когда сердце разбито, – сказала Вергилия, – улыбка только и может увидеть свет. И светить.

Среди наших так называемых «личных» вещей в темноте подсобки глаза мои, еще больные от слез, различили некий чудовищный предмет, нечто сверхъестественно страшное.

Черный труп в перьях, со свернутой набок головой, – это было обтрепанное чучело самой гротескной на свете птицы – австралийского пальмового какаду. Стеклянные белые глаза яростно смотрели мне в лицо, а между нарумяненными, как у Пиковой Дамы, алыми щеками громоздился раскрытый в негодовании клюв – им какаду при жизни перекусывал кокосовые орехи. Чучело выкинули с кафедры дарвинизма: гордый антрацитовый хохол облез, перья поела моль. Но я узнал его.

Да, я узнал его. Это был тот самый какаду, которого в зоомагазине на Арбате все собирался купить мой дед. Это было лет через пятнадцать после войны. Мать, пока родители ее не развелись, часто ходила с ним смотреть на птицу: нахохлившись, как снулая ворона, какаду сидел высоко под потолком, и его почти не было видно. Наверное, поэтому деду так легко было мечтать о нем. Но мечта не успела воплотиться в жизнь: гордую птицу настигла смерть. Продавец, чтобы успокоить деда, сказал, что тело какаду отнесут в Зоомузей МГУ на улицу Герцена и сделают чучело. Тогда это был единственный экземпляр в Союзе. Так вот она, дедова мечта, у меня в руках. Моя навсегда.

Домой мы вернулись вместе: Вергилия, я и чучело. Пока Лика кипятила на кухне чай, я сел за комп проверить почту.

От профессора по-прежнему ничего не было. И это меня взволновало. Появилось несколько новых писем со всех концов света. Одно из них было от крупнейшего в мире знатока тритонов, заведующего крупнейшей в мире лабораторией по моей проблематике в крупнейшем университете мира:

«Dear Nick, I’m glad to inform you that my plans of further-developement of our lab and newt DNA studies are being successfully realized. We are looking forward to you rcoming here and joining our team in Berkley. What are you doing there in Moscow, lad? Don’t loose time, Nicky, come and join us. The sooner – the better.

Yours – John Wain[41]41
  Дорогой Ник!
  Рад сообщить тебе, что мои планы по расширению нашей лаборатории и исследований ДНК тритонов сейчас успешно выполняются. Мы с нетерпением ждем, когда ты приедешь и присоединишься к нашей команде здесь, в Беркли. Что ты делаешь в Москве, парень?
  Не теряй времени, приезжай и работай с нами.
Твой Джон Уэйн.

[Закрыть].

Со стариканом Уэйном, бодрым и умным, я познакомился весной на герпетологическом конгрессе в Португалии, когда мне пришлось делать не только два собственных доклада, но и еще три на самые разные темы – за московских коллег, которые по тем или иным причинам прибыть не смогли, в основном – из-за нехватки денег. Ездили мы тогда вместе в какие-то знаменитые пещеры в Лузитании, ползали там в сырой темноте, ловили лузитанскую золотисто-полосатую саламандру. Уэйн понравился мне. Саламандр мы ловили дружно и весело. И я знал, что он ко мне проникся. Но не понял, насколько это серьезно.

Что ж, теперь у меня есть Вергилия. И деньги есть. Те самые, баночные. На переезд и на первое время хватит. А вот лаборатории у меня больше нет. Здесь, на родине, нет.