Текст книги "Вила Мандалина"

На это проявление женской добродетели, не ищущей повода ханжески подкрепить себя видом оскорблённого целомудрия, Володя согласно и уважительно покивал головой, но опять зачем-то подмигнул.

А ведь задача, до того простая на первый взгляд, обернулась для меня сущим испытанием. То лихорадочно, то задумчиво я разворачивал рулоны, составленные в углу комнаты. Сказать прямо, выбор был, да ещё какой! То я порывался закрыть остаток стены картой южного полушария с отметкой маршрута Беллинсгаузена и Лазарева, то пристроить какую-нибудь из своих детских фотографий, то налепить плакат группы «Slade», то огромный китайский иероглиф на рисовой бумаге, а то успокаивался на совсем уж примитивной мысли занять принадлежащее мне место обыкновенным календарём, и дошло до того, что чуть действительно не повесил на этом гвозде сам себя, дабы прекратить муки выбора и не обидеть соседей, воздав их чувству равноправия, оказавшемуся столь чутким.

…крестьянка, петух, гора святого Георгия, море… Иванка в зелёном панбархате… И тут меня осенило. Я бросился к компьютеру и одну за одной стал открывать папки с изображениями.

Первое время во Врдоле я увлекался фотографией. Слава Богу, все мои не слишком умелые снимки были здесь, но среди завалов хлама чудом затесались подлинные удачи. Я щёлкал мышью, будто отбивал азбуку Морзе, и наконец глазам моим предстало именно то, что я искал: «парень с горы» восседает на ящике в тени кипариса, рыжие его козы пасутся неподалёку, глаза мечут весёлые молнии. В одной руке крепко зажата палка с серпообразным остриём, а другая, обременённая бутылкой знакомой формы, воздета в заздравном приветствии.

Помнится, я начал свой рассказ с того странного происшествия, которое имело начало в Требинье и послужило источником многих сказанных здесь слов. Тогда-то и был сделан этот снимок.

Я сохранил кадр на флешку, и, ликуя, отправился в торговый центр, где заказал снимок нужных размеров.

И спустя несколько дней «парень с горы» во всей красе повис на третьем саморезе у окна.

Соседка Мара, увидав мой выбор, только вздохнула: ума не приложу, что она там себе подумала. Про себя я стал называть её именно так, ибо именами друг друга мы до сих пор так и не поинтересовались: ещё одна труднообъяснимая особенность нашего быта.

Тёте Тане понравились все персонажи без исключения: и сам «парень», и его волосатое стадо, а Володе было всё равно: он только поинтересовался, что за странное оружие в руке у Бане. Я объяснил, что это не оружие, а палка, предназначенная для расчистки горных троп от веток и кустарника. И называется она косьер.

– Любопытная штука, – заинтересованно заметил он и долго её разглядывал.

Нечего и говорить, что экспозиция, представленная в своё время Володей, отличалась куда большей целостностью, простотой, даже ритмом, – словом, всем тем, что отличает профессиональную галерейную работу от простого украшательства, и наша жалкая эклектика могла вызвать множество весьма законных вопросов как со стороны жильцов пятого этажа – любителей цветных котов, так и со стороны тех таинственных пакетометателей с седьмого, да и просто людей со вкусом, однако вопросы вопросами, но на своём этаже хозяевами всё-таки были мы.

Кем бы я был, если б на правах новосёла не пригласил Алексея Артамоновича и Ирину Николаевну посетить моё новое жилище, и кем бы оказались они, если б затруднились такой любезностью?

На носу был Новый год, и праздничная сутолока улиц и метро подбадривала помимо воли. На информационном стенде у подъезда висело красочное поздравление от управляющей компании: какая-то неведомая зверушка в новогодней шапочке-боярочке, а изо рта у неё пузырями вылетали следующие стихи:

 
Новый год не за горами,
Не пойдём в него с долгами!
ЖКХ оплатим дружно,
Потому что это нужно!
Мы стараемся для Вас,
Вы не подведите нас!
 

Поджидая гостей, я бросал взгляд в окно, с тоской озирая белый пустырь.

Дядя Слава не внял предписаниям властей, и две его липки ёжились в морозном воздухе.

Около часа пополудни, когда я оторвался от кулинарной книги, сверяясь с которой пытался готовить харчо в качестве угощения, снег под моим окном запестрел фигурами.

Липки оказались в кольце среднеазиатских рабочих в мешковатых робах «Металлиста». Тружениками руководила всё та же громогласная «мать неолита» по имени Валентина Ивановна – та самая донецкая гостья, получившая осенью острастку от Володи Бабанова. Растяжки перерезали и, едва разбросав снег из-под стволов, принялись тяжело и бестолково долбить кирками промёрзшую землю. Каменная земля отбрасывала кирки, и, надо думать, суставам рабочих доставалось здорово, а один из компании, отколов слишком ничтожный кусок, даже опрокинулся на спину и долго не поднимался со снега, хлопая изумлёнными глазами. Мучение это длилось до сумерек, а потом появился внушительных размеров грузовик, – я чуть было не сказал – ломовик, – ибо этакому тяжеловозу впору доставлять на сейнеры корабельный уголь, и липки с клёном в придачу как одуванчики улетели в недра его кузова. И, когда я смотрел на всё это, во мне поднималась тупая злоба на безобразное устройство нашего мира.

Тут подоспели и гости.

– Хотел порадовать нас излюбленным «Вранцем», – развёл я руками, – но его изъяли из продажи, а из Черногории не захватил. Поэтому – вот: остановился на чилийском «Ширазе».

– Что ж, – сказал Алексей Артамонович, – если правительство настолько мелко, что мстит карликовому государству за вступление в НАТО наложением эмбарго на вино, то кто мешает нам ввозить его частным образом? – И с этими словами извлёк из своего пухлого портфеля две бутылки чёрного вина, один вид которого моментально приблизил нас к Врдоле.

Словом, устроились мы прекрасно. Стоит ли говорить, что Алексей Артамонович сразу устремился к книгам, а Ирина Николаевна похвалила мой вытертый туркменский сумах, на котором, помнится, я когда-то раскладывал свои игрушки.

Гордостью моей библиотеки с известного времени были три годовые подборки «Вестника Европы» и одна – «Русской старины» за 1911 год.

– Откуда ж такое богатство? – не без восхищения поинтересовался Алексей Артамонович.

– Да по случаю, – сказал я. – Это когда расформировывали одну старую библиотеку, всё это богатство грудами валялось в каше грязного снега. Вот я кое-что и отобрал, отогрел, почистил…

– Оказались в нужном месте в нужное время.

– Так уж вышло. – Я был польщён тем, что доставил несколько минут радости столь искушённому человеку.

– Нейзильбер, – раздался голос Ирины Николаевны, вертевшей в руках тарелочку со змейками, приобретённую мною у Меле.

– Разве не мельхиор? – усомнился я.

– Ира знает толк в этих вещах, – бросил через плечо Алексей Артамонович, по-прежнему разглядывавший книги.

Внимание его привлекло редкое собрание репродукций чудесной минойской живописи, изданное в 20-х годах лондонским Longman. Сказать по правде, я и сам уже не помнил, при каких обстоятельствах сделался его обладателем.

– Итак, – сказал он, отходя, наконец, от полок, – Писание говорит нам: Бог создал мир, осмотрел своё творение и сказал – это хорошо. – Он примолк, словно забыв на мне пристальный взгляд. – Однако позвольте спросить, тождественно ли это «хорошо» совершенству? Со времён Пристли люди всё больше думают иначе. На нашу долю в этой работе тоже кое-что оставлено.

– Что ведёт к желанию преобразовать мир, – подхватил я, – а что из этого выходит, мы все прекрасно знаем.

Алексей Артамонович опустил голову и поднял указательный палец, а это, как я уже знал по Врдоле, служило признаком наличия важного возражения или дополнения.

– Чтобы преобразовать мир, его сперва необходимо познать, – сказал он. – Маркс подумал было, что ему это удалось. Однако он ошибся. Ошиблись и его последователи.

Лицо Ирины Николаевны между тем озаряло тихое сияние благостыни, – столь царственное и непреложное сознание своего недосягаемого ни для кого превосходства, что я невольно вздрогнул и на мгновение даже упустил нить разговора, и едва ли выражение это относилось к словам мужа, которые тут же последовали в эфир.

– Познание мира – одна из самых благородных задач, оно, возможно, является главной и даже единственной, поставленной перед человеком Творцом, а может, даже, – дерзну молвить, – завещанием автора этого недописанного эпоса.

Буквально сразу после новогодних вакаций Алексею Артамоновичу предстояло выступить с лекцией на факультете гуманитарных наук Высшей школы экономики. Лекция была посвящена андрогинности, а ещё точнее, воспоминаниям об этом изначальном состоянии человечества в фольклоре и мифологии, и мой хозяин не был бы самим собой, если бы не принялся тут же излагать основные свои наблюдения.

Свою теорию андрогинности он строил на следующих основаниях: во-первых, сказание об андрогинах в «Пире» Платона, некоторые египетские и ассирийские мифы, а также библейское предание, заключающее вполне ясное утверждение первичного гермафродитизма: это предание в Книге Бытия упоминается раньше позднейшего предания об Адаме и с ним не связано. Сохранился древний еврейский текст, говорящий прямо: «Мужчина и женщина вначале составляли одно тело, потом же Бог отделил одного от другого».

Отголоски такого первичного и конечного состояния, по компетентному утверждению Алексея Артамоновича, во множестве разбросаны в данных фольклора, в обрядах и поверьях. Чего, скажем, стоит сакраментальный вопрос Одина Вафтрудниру из «Старшей Эдды» про исполина Аургэльмира: «как мог исполин потомков иметь, никогда не коснувшись жены?» Сюда же относится переодевание Локи служанкой и вообще ритуальная трансвестия, – возможно, неосознанное уже воспоминание, переживание, точнее, воспоминание, но отнюдь не простое. Впрочем, свои наиболее впечатляющие реликты он отыскивал в каких-нибудь «Пензенских губернских ведомостях», сделанных походя часто безвестными наблюдателями, довольствовавшимися для увековечения своих заслуг одними лишь инициалами, иногда с прибавлением чина по «Табели о рангах», и ценность этих мимолётных свидетельств поистине не поддавалась измерению.

Однако в наибольшее воодушевление приводили его выводы, которые следовали из раскопок Эванса на Крите. Эвансу, говорил Алексей Артамонович, как учёному, судьба послала редкое счастье: он восстановил тот момент, когда в первый и в последний раз в истории пределы мужской и женской силы были приведены в равновесие.

– Вы позволите? – поднялся он на ноги и снял с полки минойские репродукции. Благоговейно перебирая их, он пояснял смысл изображений. – Утверждение нового – этот процесс растягивается на столетия, при этом старое-то никуда не девается. Да ведь ещё вопрос – такое ли это уж и новое? Можно описать это так: сначала новое бредёт по обочине, потом в конце колонны, потом смешивается с толпой, а потом возглавляет её и на нужном перекрёстке делает выбор. То, что называется эмансипацией, идёт рука об руку с прогрессом, а последний остановить невозможно. Да, однополые браки не ведут к андрогинности прямо, так сказать, эмбрионально, но гендерная дисфория говорит сама за себя.

Нашу идиллию прервал энергичный звонок входной двери. Передо мной предстали три взволнованные активистки, которые наперебой умоляли меня подписать бумагу об оставлении в качестве управляющей компании «Металлист», под которую подкапываются некие пройдохи из соседнего подъезда: отец и сын, замыслившие создание ТСЖ. По словам милых женщин, истинная цель упомянутых кровопийц экономически нас поработить.

Поскольку я не знал ни того ни другого, времени на раздумья не было, а гости были предоставлены сами себе, то я подписался в пользу «Металлиста». В конце концов, если «Металлист» и был злом, и, как выяснилось этим днём, не совсем ничтожным, то во всяком случае знакомым.

Вернувшись, я ввёл гостей в курс дела.

– Что ж, подписали? – поинтересовался Алексей Артамонович.

Я только махнул рукой.

– Тоже считаете этих лиц мошенниками?

– Как я могу что-то считать, когда в глаза их не видел?

– Никому веры не стало. – Алексей Артамонович внезапно помрачнел.

Нелепый эпизод с несчастными липками не шёл у меня из головы, и я не преминул поведать его своим гостям.

– Да-с, – протянул Алексей Артамонович, – дышать действительно стало нечем. Скоро они, пожалуй, начнут предписывать нам, какие имена давать детям.

Он поднялся со своего места, приблизился к окну и некоторое время созерцал тёмные ямки, оставленные на месте искоренённых саженцев.

– Вот, кстати говоря, – обернулся он наконец к нам, – когда осознаёшь всю великую благотворную силу самоуправления… Подумать только, Россия получила местное самоуправление сто пятьдесят четыре года назад, и где мы оказались ныне? Вот и ещё один шаг к свободе проделан в обратном направлении… А как этому противились! И какие люди! Уж не чета нашим-то диспетчерам. – И, покачав головой как бы в изумлении, он взялся за бутылку «Вранца». – Отметим это всеми забытое событие да уж кстати и помянем Царя-Освободителя и верного его министра болярина Петра.

Вкусив, Алексей Артамонович вернулся к беседе и в продолжение затронутой темы процитировал кого-то из государственных деятелей прошлого: «Обращаясь к настоящему, видим, что тот народ в состоянии выработать и утвердить у себя свободные учреждения к охранению гражданской свободы, который проявил в своей истории способность к местному самоуправлению».

– Как вы думаете, – не без скрытого коварства, которое, зная немного инфантильные уловки вопрошающего, несложно было угадать, обратился ко мне Алексей Артамонович, – кому принадлежат эти слова про самоуправление и про свободные учреждения, я уж не говорю о гражданской свободе? Ни за что не догадаетесь!

Догадаться, действительно, было непросто. Я перебрал все известные мне фамилии от обоих Милютиных до Унковского, от Чичерина до Кавелина, от барона Модеста Корфа до другого барона – Николаи, от министра юстиции Замятина до Якова Соловьёва, и все они были отведены с сардонической улыбкой.

– Это сказал обер-прокурор святейшего Синода Константин Петрович Победоносцев, – объявил наконец мой гость и пробуравил меня торжествующим взглядом.

– Победоносцев над Россией простёр совиные крыла? – процитировал я Блока и покачал головой в сомнении.

– Ну, да, он самый, который простёр. Но так ведь и сказал – слово в слово. Какие, однако, просвещённые были обскурантисты-консерваторы, не правда ли? Всего-то 154 года назад. А сомневаетесь вы зря: вон у вас на той стене, на третьей полке книга стоит…

Так мне пришлось испытать минуту жгучего неудобства.

Но Ирина Николаевна положила конец этой постыдной неловкости, заинтересовавшись, каков размах крыльев совы. Мы вошли в сеть и выяснили, что размах крыльев совы составляет примерно 160 сантиметров.

– А у стерха – все 230, – заметил Алексей Артамонович задумчиво. – Да, будет ещё шесть лет. И как вы думаете, куда же идёт наш состав?

Своим молчанием я давал понять, что подобный вопрос ответа и не требует.

– Татары были триста, – зевнула Ирина Николаевна и так деликатно прикрыла рот ладошкой, будто со всеми приличиями положила туда кусочек рахат-лукума.

– Татары не посягали на самоуправление и не закрывали гематологические отделения в провинциальных больницах.

– Да просто пускали кровь, – устало сказал я.

– Её и сейчас пускают, – повернул ко мне удивлённое лицо Алексей Артамонович. – Эка невидаль.

– Первое января 1864 года, – проговорил он, глядя куда-то уже прямо в прошлое, – «Положение о губернских и уездных земских учреждениях» уже подписано, такая же морозная ночь, но рассвет где-то рядом, в типографиях жарко, министр Валуев не спит и пишет в дневнике, что «признаки времени умножаются», а пока звёзды, как холодные мячики, падают на лёд Невы и рассыпаются праздничным фейерверком…

Всё это он произнёс так просто и вместе с тем изящно, что у меня мурашки побежали по коже:

– Послушайте, – сказал я с восхищением, – да вы поэт! Вы так всё это представили, как будто сами там были. Не из «бывших» ли вы? – спросил я его с улыбкой.

Сакраментальный вопрос Эсфири Леопольдовны вызвал в нём хохот. Возраст помог ему отлично меня понять.

– О нет, – сказал он, отсмеявшись, – мой дед был подмосковным кабатчиком, правда, его сын – мой отец, успел окончить гимназию. А уже при новой власти поступил в Институт лесного хозяйства, да так в этом хозяйстве и проработал до смерти… Ну, а я уж сам… Филфак, знаете ли, полон соблазнов, – опять воодушевился он. – Среди баб один прораб. Даже и не знаю, как только устоял.

Ирина Николаевна бросила на мужа недовольный взгляд:

– Постыдился бы, – сказала она. – У тебя уже дети взрослые, а ты всё не можешь забыть своих марамоек.

– Ира, что за выражения? – поморщился Алексей Артамонович. – И потом, каких именно м-м… марамоек ты имеешь в виду: с кафедры романо-германской филологии или поклонниц Лариной Татьяны? Тут ведь, как ни странно, есть различие.

И тут мне неожиданно открылось, что это не царственная Ирина Николаевна постоянно держала мужа в страхе потери, но сама она боялась её больше всего на свете, и страх этот не был рождён поводами со стороны Алексея Артамоновича, который, я думаю, никогда бы всерьёз себе этого не позволил, но был присущ ей самой.

Если я сейчас скажу, что все мы носим маски, то буду в одно время как безнадёжно банален, так и неправ: во-первых, потому что вовсе не все их носят.

– Эх, старый ты жуир, – с отчётливым сожалением произнесла Ирина Николаевна.

– Помилуй, Ира, мы же в гостях, – оторопел Алексей Артамонович.

И впрямь удивительно было слышать из уст столь почтенной, благовоспитанной женщины эти диковатые выражения, но Ирина Николаевна, как-то качнув глазами в мою сторону, словно дала понять, что я давно уже не посторонний, а совершенно свой человек, которого настало время посвятить в миллион её терзаний. Она остановила на муже испытующий взгляд, но он легко и привычно стряхнул этот морок и как ни в чём не бывало продолжил разговор.

– И всё же прелестная зарисовка, – сказал я.

– А, пустое, – отмахнулся Алексей Артамонович, но было видно, что комплимент ему приятен. – Просто богатое воображение… – Он прошёлся по комнате, насколько позволяли её размеры, и, развернувшись к нам румяным лукавым лицом, сказал: – А впрочем, – после чего продекламировал:

 
Ой високо соколови до неба литати;
Ой далёко козакови до осени ждати.
Хоть високо – не високо, треба долитати;
Хоть далёко – не далёко, треба дожидати.
 

Слова эти прозвучали мелодично и глубоко. С какой-то удивительной мерой здесь было выражено смиренное понятие о долге, именно поэтому, полагаю, они первыми и пришли на ум Алексею Артамоновичу, а ведь его память хранила подобных сокровищ несть числа. Понятно, что «соколови» и «козакови» были лишь символами, но к чему он их прилагал? Какая дума им владела? Ирина Николаевна пожирала мужа влюблёнными глазами, и это делало её прекрасней, чем когда бы то ни было. Её неприступная холодная красота словно озарилась тем теплом, которое выдало в ней человека, и на мгновенье я увидел, какой она была в детстве.

Алексей же Артамонович, развалясь в одном из тех двух кресел под шестидесятые с серой обивкой, как раз за это купленных мной в магазине «Hoff», имел облик льва, вкушающего отдых после своей царской охоты в тени гигантского сикимора. Репродукции покоились у него на коленях, и он снова обратился к ним.

– Вы только представьте себе: чтобы умереть, необходимо было претвориться в женщину! Это поразительно! Как прав был Срезневский, связавший наших славянских рожаниц, судиц с мойрами, парками и норнами, и как справедливы слова Веселовского, что мысль человеческая везде прошла по тем же стезям!

Ирина Николаевна уже с меньшей отрешённостью следила за нашими соображениями, но, как видно, ещё не унялась.

– Стезям, – задумчиво повторила она и деланно вздохнула, не слишком удачно изобразив незадавшуюся жизнь, даром погубленную на этих стезях. – Стезям… Квартиру пропылесосить не можешь, а ещё профессор, – уже довольно ласково упрекнула она мужа.

– Дорогая, – невозмутимо парировал Алексей Артамонович, – ну какая же здесь связь? Прекрасно ты знаешь: я не пылесошу, потому что с младых ногтей привык работать влажной тряпкой.

– Вот именно, – фыркнула Ирина Николаевна, – работать тряпкой.

Тут мы переглянулись и не сговариваясь расхохотались, и я опять отчаялся уразуметь, что за игры в чести у милых моих гостей.

– Кстати, с кем это ты ужинала на прошлой неделе? Кому ты даришь ныне свою благосклонность: офтальмологу Горожанкину или этому генеральному директору… как бишь его…

– Алексей! – от возмущения Ирина Николаевна даже привстала. – Что ты себе позволяешь? Ты переходишь все границы, мой друг. Тем более, при…

Бросив на меня быстрый взгляд, она сказала:

– Конечно, вы не чужой нам, от вас у нас секретов быть не может, но согласитесь… Неужели же моё слово ничего не значит? – обратилась она уже к мужу.

– Вот! – воскликнул Алексей Артамонович, энергично потирая руки, что, как я успел заметить, служило признаком научного вдохновения. – Этого я и добивался. Прости, дорогая, – поспешно бросил он жене. – Отчего люди дорожат клятвой?

Хотя все фокусы мужа были ей известны, на этот раз Ирину Николаевну действительно провели; она смиренно вздохнула и, видимо, не найдя в моём пристанище ничего особенно ей интересного, устремила свои прекрасные глаза к окну, в котором, как в раме, стоял фрагмент дома-исполина.

– Алексей, на кого ты намекаешь? – всё же спросила она слабым голосом.

– Дорогая, обойдёмся без фамилий – многих они пугают. Нет, нет, шутки в сторону, – кипятился Алексей Артамонович. – Даже самый отъявленный негодяй испытает досаду, будучи уличённым в нарушении своего слова или в неисполнении обещания. Итак? – вопросил он меня.

Честно говоря, предыдущая сцена заставила меня опешить и я не сразу собрался с мыслями.

– Несоблюсти клятву, – выдавил наконец я, – значит… э… явить свою нравственную ущербность, моральную несостоятельность.

– Верно, – благосклонно кивнул Алексей Артамонович, – но это промежуточная ступень. В древних обществах достоинство определяется совсем в иных категориях, чем те, с которыми мы имеем дело в наше время. Добродетель, которая придаёт нам достоинство, в архаических обществах вовсе не абстрактная идея нравственного совершенства в соответствии с заповедями высшего существа. Прежде всего это набор качеств, потом уже сюда присовокупляется происхождение, ну, и так дальше. Слово понимается материально, ну, вот, буквально как камень, как кулак. Неслучайно эхо персонализируется. Стремительный бег, ловко брошенное копьё, стрела, пущенная точно в цель, неотразимый удар меча. Что же здесь нравственного? Выражение: «я и моё слово» стоит в ряду с такими, как «я и моя способность к чему-либо», «я и моя пригодность». Так что утверждение сербской песни, что правда излечивает, – это уже позднейшее развитие представления о слове. Отсюда и смешение смыслов хорошо известных слов, которое встречаем в фольклоре. Это тоже нравственность, но это другая нравственность. Алёша Попович стрелял из лука – не грешил. Не сдержать слова – всё равно что поиграть поединок, не попасть в цель, уступить в состязании. Первобытный ум не мирится с этим. В этом смысле сделки с совестью здесь недопустимы, больше того, они прямо губительны. И если мы, нарушая слово, уповаем на безнаказанность или переносим возмездие за это в какой-то иной мир, который ещё то ли есть, а то ли его нет, ну, в худшем случае смотрим на возмездие как на нечто отложенное, то в древнем обществе последствия возникают немедленно – как пропущенный удар секиры. Бах – и голова с плеч.

– Тогда получается, – заключил я, – что совесть – понятие приобретённое.

– Видите ли, нашей науке, – здесь он галантно поклонился мне, – присуща логика, что упорно отрицается всякими невегласами. Именно поэтому, кстати, древнейшие клятвы – это клятвы стоя на камне. Священными свойствами камни были наделены позднее. Понятие рождается из образа.

Хотя мне уже приходилось быть свидетелем исследовательских проделок Алексея Артамоновича, можно сказать, я только сейчас перевёл дух.

– Вот что, дорогие мои андрогины, – прервала нас Ирина Николаевна. – Метро-то уже с полчаса как закрыто. Половина второго. Андрогин мой, андрогин, ты на всю Москву один, – вдруг ласково проворковала она, забрав пухловатую мягкую мужнину руку обеими своими. – Андрогины из Парижа хоть нежней тебя, но жиже.

Пока мы ждали вызванное такси, Алексей Артамонович успел ещё заметить:

– Все понятия приобретённые. Примириться можно только на том, что они скорее не приобретаются, но развиваются из зародыша, который уже имплицитно их содержит во всей полноте. Так растение развивается из зерна.

У лифта Алексей Артамонович приветливо махнул «парню с горы», галантно раскланялся с акварельной тётей Таней, а по репродукции Мары лишь скользнул глазами.

Проводив гостей, я вымыл посуду, а потом неудобно присел на стуле и вперился в окно. В квартире у Кеши горел свет. Я уже навещал его на новом месте жительства, точнее, в новом месте заключения. Суд ожидался в феврале, и Кеша пригласил заходить. Раньше мы ходили в театр, теперь вот ходим в суд. Откуда-то выпорхнул запах духов Ирины Николаевны. Суд как театр. Весь мир как суд, да так оно и есть, и змейки на тарелочке Меле так никогда и не поцелуются: так и будут тянуться друг к другу зализанными головками и хватать в исступлении сладкую пустоту. Надо бы подобрать какую-нибудь перламутровую пуговицу от дедушкиной рубашки: пусть сосут её вместе.

Я заварил чаю, а потом долго стоял у окна, курил и смотрел на пустую улицу. На первом этаже гигантского серого дома за дорогой зелёным неоном горели буквы «Грузинская кухня». Странно, я прожил здесь уже два месяца, ежедневно совал лицо в это окно, а вывеску заметил впервые.

На фоне серого исполина коричневым углом торчала вторая наша новостройка.

Я смотрел на тёмные окна квартиры, куда переехал, но так и не смог выжить бывший таможенник. Перед глазами у меня стояла та сцена в старом доме: пожилой растерянный человек жалуется каждому проходящему, что его шкаф не пролезает в дверной проём, а всем это кажется забавным.

Мы прожили бок о бок много лет, но я не знал его имени.

Не помнил уже и имени его родителей, от которых досталась ему квартира и которые тихо один за другим сошли с лица земли как раз тогда, когда я выполнял свой половозрастной долг. Это были простые и добродушные старики, неизменно меня баловавшие. Помню открытую дверь их квартиры, на пороге стоит с пирожками его мать, морщины на её лице – это символика блага; ей на спину, а мне в глаза льётся солнечный свет летнего утра, пронизывая насквозь чувства; я не знаю, что такое смерть, и не знаю даже ещё, что такое жизнь, я только вижу её, его старую мать, и ощущаю беспечный покой, и зло, о котором уже имею понятие, кажется мне неправомерным вторжением в это плавное течение…

А сын её, в самом-то деле, кому наследовал он? Был он хмур и неприветлив, и не особенно приятен, но сейчас мне было горько до слёз, и печаль была такой силы, что спасением от неё казалась только ещё одна смерть – моя собственная, из человеческой солидарности. Вот что воистину уравнивает нас в правах, а вовсе не законы, которым в этом смысле недостаёт неумолимости.

Из этого мрачного оцепенения меня вывела необходимость сделать телефонный звонок Алексею Артамоновичу, чтобы удостовериться, благополучно ли они с супругой добрались до дома. Всё оказалось в порядке. Несколько бодрых фраз как будто помогли мне преодолеть печаль и привести нервы в порядок.

Но серая громада, заслонявшая всё, даже саму мысль, от того никуда не делась. Кое-где на её плоскости ещё горели окна: кто-то упрямо и не без наслаждения сдерживал наступление андрогинности.

«Жалкая игрушка сатаны», – подумал я, сам не зная, о ком. Но даже этого чёрта не было и помину. Мы были согнаны и обречены до скончания века смотреть на чудовищных размеров дом. Что ни говори, с нами им, жильцам этого монстра, повезло куда больше.

Вид этого дома неизменно вызывал у меня досадливое недоумение. Даже бездревесный пустырь не изводил безнадёжнее – поле оно и есть поле. Здесь же проглядывала небескорыстная работа злокозненной мысли.

Как если бы какой-нибудь супрематист или кубист, или как их там, изобразил таким образом скальную гряду в нашем заливе. И мне вдруг, хотя и кстати, припомнился Драган, с которым я некогда делил палату в психиатрической больнице в Доброте и который забыл, кто он такой.

И я подумал: как это было разумно с его стороны.

Я окунулся в грусть, как в перину, и стал клевать носом.

«И всё-таки, – подумал я. – И всё-таки. Такая скучная зима».