Текст книги "Вила Мандалина"

– Кто тебе это сказал? – спросил я, оборачивая к ней лицо.

– Отец Марко, – ответила Иванка и рассмеялась. – Тот, который служит у святого Луки в Которе… Великая истина, да?

Я и не думал её оспаривать. В нежно-жёлтом предзакатном небе самолёт из Дубровника вертикально набирал высоту. Короткая зеленоватая инверсия, которую он оставлял, казалась кометой, только летевшей не вниз, а вверх.

– Ты просто боишься, – сказал я, отбросив околичности.

– Да, наверное, – согласилась она. – Летят… – Она тоже следила за самолётом. – Куда-то они летят. Или откуда. Это для кого как. А я вот ещё ни разу не летала.

– Я вот всю жизнь пробоялся, – сказал я, – и вот мой единственный друг. – С этими словами я приподнял со столешницы пузатую бутылку «оленёнка», поколебался и, прежде чем поставить её обратно, приложился к горлышку.

Сумерки поглощали предметы с неприметной быстротой. Но тут и там загорались звёзды, сначала тусклые, а потом, по мере того как сгущалась темнота, налитые и дрожащие от избытка своей непонятной нам мощи. И, возможно, своим мерцанием они давали понять, что мир, включая и наш залив, и Врдолу, не отданы на власть произвола.

– Да, – возразила Иванка, – но зато у тебя есть говорящая камелия.

– Говорящая-то она говорящая, – усмехнулся я, – но записываю-то за ней я.

Часть вторая

К известному возрасту я напрочь разлюбил неожиданности, в том числе и приятные. Наступает время, когда все ожидания обращаешь исключительно к себе самому, а нежданную удачу принимаешь с удовлетворением, но ставок на неё больше не делаешь. Да и большой ещё вопрос: об удаче ли идёт речь?

Известие о том, что пятиэтажный дом, в котором я проживал с рождения так много лет, подлежит срочному переселению, застало меня ровно на третий день после моего приезда во Врдолу.

Соседство старинной архитектуры поддерживает моложавость. Я как раз сидел в Которе под тентом напротив палаты Ломбарди и, наслаждаясь кофе и предвкушением других удовольствий, задумчиво перебирал слова на памятной доске, гадая о её судьбе в сфере текущей геополитики. Во время этого пустого занятия и прозвучал звонок от московской соседки Майи Исааковны, которой я на время отъездов доверяю ключи от почтового ящика и на всякий случай – от самой квартиры, – она-то и сообщила, что обнаружила в нём смотровой лист.

Погода во Врдоле набирала силу и рождала мысли исключительно о лете, моё же предписание обращало меня вспять, к неторопливой, застенчивой весне родных краёв. Делать было нечего – пришлось менять билеты.

Наши пятиэтажки оставались одними из последних, ожидавших сноса согласно известной программе московского правительства. Разговоры и всяческие толки ходили все эти годы, но всякий раз оканчивались ничем. Давно уже была забыта потрясшая общественность передача «Дело в кепке», но некоторые из этих дел, в отличие от кепки, оказались неупразднимы в силу их природы. Я знаю множество людей, для которых переселение было долгожданным, а главное, желанным событием прежде всего в силу чрезвычайно стеснённых условий быта, но я к ним не принадлежал. Прекрасно понимая их мотивы, лично я предпочёл бы ничего не менять.

* * *

Когда я в довольно тревожном состоянии проделал обратный путь и добрался до дома, Майя Исааковна уже заканчивала сборы. Сын её Миша давным-давно жил в Израиле и сейчас, – заботливое дитя, дипломированный анестезиолог, – примчался на помощь и помогал укладывать коробки. Я помнил его ещё мальчиком и помнил их бабушку Эсфирь Леопольдовну. Встречаясь на лестнице с моей, она, убедившись, что никого в подъезде больше нет, таинственно спрашивала: «Вы не из бывших?» Бабушка родилась в крестьянской семье, но природа наделила её статью, а некоторые обстоятельства жизни и работа в серьёзном конструкторском бюро приумножили суровые черты стиля. «Следи за осанкой», – не уставала повторять она мне своим чётким выговором, но, увы, я сутулился и жизнь сгорбила меня раньше времени. Видно, гены брали своё и аристократизм оказался мне не по плечу. Тем не менее от вопросов Эсфири Леопольдовны захватывало дух, словно багряный отсвет истории падал и на тебя, и, кем бы ты ни был, принадлежал ли к «белой стае» или симпатии твои «тянули» к «комиссарам в пыльных шлемах», время-то было – вот оно. Надо же, думал я, эти люди видели «бывших». Однако с тех пор так много всего случилось, что «бывшими» и назвать-то некого. Кажется, все ныне живущие уже довольно давно пребывают в такой эпохе, где время утратило качество, сохранив исключительно долготу.

* * *

Майя Исааковна разъяснила, что и в какой последовательности я должен делать. В жилищном департаменте, куда я явился подписать договор мены, встретилось сразу много знакомых лиц. Люди, которых я с детства помнил молодыми, превратились в стариков, а они, в свою очередь, помнившие меня ребёнком, видели теперь человека среднего возраста. Глядя друг на друга, все мы, наверное, испытывали некоторую неловкость, но вызвавшие её причины от нас не зависели. Мне казалось, что поток жизни угодил на стоп-кадр, и в те мгновенья, которые он длился, поневоле довелось увидеть и задуматься над тем, что в обычном её течении не ранит так сильно.

И ещё мне казалось, что всё это неслучайно, что все мы собраны здесь на Страшный суд, что прозвучала труба архангела и многие из нас очень скоро встретятся со своими мертвецами.

Формально власти сдержали свои обещания, по крайней мере относительно нас: довольно симпатичные и соразмерные человеку дома действительно стояли ровно в тех же минутах ходьбы от второго выхода метро, но вот фактическая сторона дела никак не соответствовала букве закона.

У дома, который мне предстояло отныне назвать своим, на маленьком клочке земли были высажены и уже густо поднялись белые тюльпаны, редко капали робкие слёзы первого весеннего дождя.

Узбечка Фируза, временно исполнявшая обязанности коменданта, поблёскивая золотыми зубами, в тапочках, надетых на шерстяные чулки, проводила меня в квартиру.

Квартира была недурна, как и сам дом. Оказался он девятиэтажным, о двух подъездах, так что квартир там помещалось всего-то сорок восемь – почти в два раза меньше, чем в старой пятиэтажке. Подъезд поражал простором, возможно, даже избыточным, так же, как и приквартирные холлы и лестница, щедро освещённая окнами в пол. Входы в подъезды были оборудованы пандусом, и я со вздохом подумал, что там, где годами мучаются инвалиды, пандусов нет. Почему-то я пребывал в глупой убеждённости, что здесь инвалидов нет и быть не может, – возможно, потому, что не попадались они на глаза и на старом месте жительства. Впрочем, кто знает, что нам готовило время?

Потолки в квартире высились под три метра, уборная и ванная комната были разнесены по разным её углам, в общем, было чему подивиться. Пространства стало больше, а вот времени как будто меньше. Все оказались в финансовом выигрыше, но душа не желала брать это в расчёт.

Я прошёлся к окнам, оставляя следы на покрытом цементной пылью линолеуме. Засыхающие тополя в одном, в другом чахоточная берёза. Новый квартальчик возвели на месте снесённых пятиэтажек, и эта скудная растительность, единственная уцелевшая после бурной стройки, только и осеняла пустынные пространства. Со скрежетом зубовным вспоминал я берёзовые рощи, вплотную подступавшие к старому дому, где в подлеске росла плодоносящая лещина, а на земле попадались ландыши.

И если я хотел жить дальше, всё это предстояло полюбить.

* * *

Не торопясь обустраивалась в Москве кудрявая весна. Увлёкшись роскошной Врдолой, я забыл робкую, скромную весну родины, и её застенчивая свежесть извлекла из кладовых памяти много неожиданного.

Сборы были мучительны. Мебель должны были перевезти муниципальные грузчики, а вот мелкие вещи, сиречь барахло, предстояло перетаскивать самому. Я был волен облегчить себе задачу, попросту бросив весь скопившийся хлам на добычу дворникам. Но как было оставить целую коллекцию шляпок тридцатых годов, оставшихся от бабушки, кобуру от пистолета ТТ из толстой свиной кожи, с которой я, будучи ребёнком, носился по двору, воображая себя героем ещё не снятого кинофильма, пылесос «Урал», швейную машинку «Зингер» с литой неподъёмной станиной, и рулоны с картами несуществующего уже государства, в котором я увидел свет и гражданином которого считался добрую четверть века.

Мне приходилось слышать мнение, будто далёкие впечатления с годами становятся отчётливей. Возможно, у кого-то это действительно так, но я не испытывал ничего похожего.

Как-то осенью мы с мамой брели по аллее лесопарка, в котором водились опята. Я стучал палкой по стволам, а мама собирала кленовые листья для гербария. Было влажно, и я раскашлялся. На вопрос мамы, отчего я кашляю, ответ будто бы был следующий: «Потому что я диду старенький». Мои слова поразили маму и так глубоко запали ей в душу, что она вспоминала их до самого конца. Я же помню только нашу неспешную прогулку вдоль прямых деревьев, запах грибной прели, рыжую хвою под ногами, а в остальном полагаюсь на её рассказ.

Но рождение – только иной вид смерти, как об этом неустанно повторял во время наших бесед во Врдоле незабвенный Алексей Артамонович, следовательно, рискую продолжить я, и детство – только иное состояние старости.

Раз уж зашла речь о детстве, скажу ещё одно. Однажды я, в свою очередь, спросил маму, где она меня взяла. Она ответила, что купила. Назвала и заплаченную сумму – миллион рублей. Хотя я пребывал ещё в том возрасте, когда, по образному библейскому выражению, ещё не отделяют добро от зла, всё же имел некоторые представления о номиналах монет и денежной системе. Мой скудный жизненный опыт подсказывал мне, что миллиона в нашей семье никак быть не могло, но я-то был вот он. Кому надо было платить этот миллион, таким вопросом я не задавался. Мысль моя клонилась к другому. Выходило так, что дети стоили всего дороже, что было мне известно на то время, и это открытие я принял благоговейно. Устройство мира предстало мне тогда исполненным мудрости и справедливости, даром что непостижимых. Это и стало первой тайной, которой одарила меня жизнь. Миллион выступил символом таинства, а что, как не таинства сообщают живущим силу жить и способность видеть существование сквозь магическое стекло?

Но когда мысль моя обращалась к уже вскользь упомянутым предметам материального мира, которые, как ни крути, некогда тоже являлись таинствами, только поменьше, сознание начинало буксовать. В нём смутно мелькали поэтические предостережения Рериха: «мальчик, вещей берегися… врага ласкаете вы» и т. д., однако я сомневался в их прозорливости даже тогда, когда вертел в руках кобуру из свиной кожи. Единственное, что в эти минуты тягостных раздумий казалось мне бесспорным, так это то, что «если кто уцелел от людей, от вещей он бессилен».

Малодушно отложив этот вопрос, я занялся книгами. Наполнял ими большие зелёные сумки, купленные в «Ашане», загружал машину и, когда возвращался, закуривал и подолгу смотрел на массу разнообразных предметов, ожидавших своей участи. Их непроизвольный подбор напоминал антикварную лавку Меле. У меня тоже царило смешение эпох, вернее, их осколков. И впрямь, некоторые из них, в беспорядке лежавшие теперь на полу, вполне были способны разнообразить ассортимент его заведения. С другой стороны, если на иные действительно находился спрос, таким ли уж хламом они являлись? И я, подолгу задерживая на них взгляд, спрашивал себя, а что я был без этих вещей? За каждую я цеплялся, как хватает воздух руками упавший с высоты. Это только казалось, что они живы до тех только пор, пока грудь моя отзывается под напором воздуха. Всё обстояло ровно наоборот.

И до этого в сентиментальную минуту я иногда задавался вопросом, что станется с ними после того, когда придёт мой срок, и самый правдоподобный исход был тот, что они окажутся на свалке. Так не разумнее было бы ускорить то, что и так казалось неизбежным, и развязать себе руки, сбыть груз, освободиться (хм) и так дальше? Мне было известно, что мшелоимство церковь рассматривает как грех. Однако же непреложное знание о собственной кончине не заставляет нас преждевременно прекращать наши жизни. «Грех так грех», – думал я, упрямо набивая сумки своими маленькими таинствами. В конце-то концов, зачем им быть отдельно от меня, когда я ещё здесь?

* * *

Неожиданно отыскались вещи, давно считавшиеся пропавшими: так я вновь вступил во владение гигантским грецким орехом, который привёз из Кашгара, и «Кратким курсом ВКПб». Помимо «Краткого курса» мне попалась старая хрестоматия немецких поэтов-романтиков, где среди прочего было помещено стихотворение полузабытого Клеменса Брентано, столь ценимого Адрианом Леверкюном. Ещё со школьной скамьи оно особенно меня пленяло грубой немецкой нежностью, и когда-то я несколько раз порывался его перевести, однако то по недостатку мастерства, то по недостатку вдохновения неизменно отступался. Стихотворение называлось «Сладкий май», и русского перевода его до сих пор не существовало. Помимо этого, я обнаружил некоторые другие забытые предметы. Едва после многих лет они оказались у меня в руках, как под сердце ударили строки: «Из страны, где солнца свет, льётся с неба жгуч и ярок, я привёз себе в подарок пару звонких кастаньет». Но были то не кастаньеты, а овчинные басконские тапочки, и привёз я их в подарок не себе, а своей бабушке, которая когда-то и купила эту квартиру в кооперативном доме, который теперь шёл под снос. Они были такими же новыми, как и в тот день, когда я приобрёл их при обстоятельствах, истёршихся из памяти, но которые, вероятно, были самыми что ни есть обыкновенными: полдень в ослепительно-белом городке северной Испании, толчея главной улицы, лотки для туристов.

Эти строки отнюдь не исповедь. Я скорблю о многих вещах, но каяться буду в другом месте. Здесь я хочу сказать не об этом. Есть одна вещь, которая не даёт мне покоя. Она наверняка покажется незначительной, но о ней я сожалею больше всего.

Подобно многим чрезвычайно пожилым людям, бабушка, сохраняя здравый рассудок, тем не менее обросла всякого рода странностями. Тапочки казались ей слишком нарядными, и она их берегла. Сколько я ни настаивал, чтобы она их носила, всё было впустую, и в конце концов я махнул рукой. Вот только когда врождённое явилось взять своё, а приобретённое, перед изощрённостью которого пасовала даже проницательность Эсфирь Леопольдовны, кануло. Настоящая аристократка ничтоже сумняшеся сносила бы дюжину пар таких тапочек.

Когда бабушке стало плохо, удалось поместить её в кардиологический центр имени Мясникова.

Спустя двое суток реанимации бабушку перевезли в палату, а я перевёл дух. Да и как было не перевести его, когда фельдшер в «скорой» сказал: мы сорокалетних-то с инфарктом половину не довозим, а тут на тебе. Вот что значит старая закалка.

Но, к худу или к добру, вышло иначе. Поскольку палата была женская, то на ночь я уходил домой. Денег на сиделку у меня тогда не было. Не было тогда и многого из того, что сейчас считается обычным расходным материалом, облегчающим больничный быт.

Как-то ночью всё и завершилось. Бабушка захотела в туалет и в самом деле туда отправилась. Подробности опускаю, да в точности они и неизвестны.

Соседка её по палате Евгения Петровна, в силу своего положения способная выступить лишь бессильной наблюдательницей, сказала мне после, что бабушка уверила её, что справится сама. Это было на неё похоже. Бабушке действительно все свои девяносто лет удавалось справляться со всем самой, а времена, в которые Бог явил на земле её душу, были посуровей наших, и ушла она как жила.

Уверен, что, будь мы андрогинами, всё это случилось бы по-другому.

* * *

Несмотря на весенний солнечный день, кладбищенская земля ещё искрилась льдинками. Я знал, что на бабушке будут надеты тапочки из обыкновенной тонкой белой материи, и ещё накануне решил их заменить. Мне было жаль её ног, я был уверен, что им будет холодно в земле, и вообще так мало тепла выпадало ей на долю, а она считала себя счастливым человеком… И вот когда мне показалось, что время пришло и я принялся обходить гроб с тапочками в руках, кто-то угадал моё намерение.

«Не надо», – сказал этот кто-то негромко, и я отдёрнул руку от гробового покрывала, точно обжёгся. Презираю ли я себя за свою нерешительность? Нет, ибо то не была нерешительность, то было второе таинство, которое открылось мне. Все мы имели дело с сакральным, а тут знатоков быть не могло. Только наощупь. Недоумение – самое точное слово для выражения того, что и по сей день не оставило меня. До сих пор я не могу взять в толк, отчего я не совершил своё намерение, сбитый с толку чужим предостережением. А ведь я уже и не помню человека, который произнёс эти слова.

Я в самом деле не имел бы ничего против, если б тапочки после моего выезда достались какой-нибудь среднеазиатской матроне, однако судьба их сомнению не подвергалась. Они должны были напоминать мне о чём-то таком, чего я и сам хорошенько не понимаю. На то они и романы, – так ответил в каком-то из старых ещё чёрно-белых фильмов Пол Ньюмэн своей шанхайской напарнице. Герой Пола работал частным детективом, а свободное время посвящал написанию детективных романов, и когда на речном корабле, стоящем на приколе у восточного берега мутной и жёлтой Хуанпу, где жил этот детектив-писатель, однажды душной ночью напарница застала гору трупов, а не аккуратно отравленного мужа, чью скоропостижную кончину расследуют три отдела интеллектуалов, знающих наизусть «Сон в красном тереме», она только и смогла изумлённо из себя выдавить: «Всё не так, как в твоих романах». На то оно и таинство, скажу я, используя его конструкцию.

Вот что в самом деле отлично помню, так это свой путь домой из кардиологического центра. Смущённые врачи отдали мне то, что осталось от бабушки: её вещи и даже недоеденные продукты, которые я привёз буквально накануне. Я решил не ждать автобуса, а пошёл с детства знакомой тропою, что тянется вдоль Рублёвского шоссе к жилому кварталу. Медицинских суеверий я не разделял, сел на поваленное дерево, достал пакет, в котором ещё болтался тёплый вишнёвый сок, и, делая мелкие глотки, смотрел на вереницы автомобилей. То, что переживал я в ту минуту, кто-то из этих людей уже пережил, кому-то это ещё предстояло, но простор жизни никуда не делся.

Из открытого окна одной машины до меня донеслись звуки популярной тогда песенки. Слова были такие: «Оживает улиц суета, и забыт уже вчерашний дождь, высохнет вода, всё не навсегда, только ты сегодня не придёшь». «Сегодня» в той песне значило «никогда», потому-то тогда она и врезалась в память. Выражаясь фигурально, кто-то в этот солнечный день тоже грустил, только по своему собственному поводу. Первые осторожные шаги делало новое тысячелетие, и я подумал, что бабушка своей смертью словно подвела черту под всеми химерами прошедшего, за которые было заплачено воистину непомерно. Как жестоко я ошибался!

Опустевший пакет из-под сока я выбросил в мусорный контейнер, стоявший на границе того самого лесопарка, где незапамятной осенью мы с мамой собирали для гербария кленовые листья. Я пошёл к дому той самой аллеей, и деревья были те же самые, только, конечно, подросли.

* * *

В сумерках я подолгу засиживался у окна, прощаясь с деревьями, под звуки осторожно огибавших дом автомобилей. Некоторые сажала бабушка, некоторые мы вместе, а прочие сажали люди, находившиеся тогда в столь почтенном возрасте, что время стёрло даже малейшие воспоминания о них, и они для меня жили в посаженных ими растениях.

Я уже говорил, что не люблю перемен. А они всё-таки наступили, и отвратить их было не в моей юрисдикции. Требовалось смирение, и я почерпал его где только мог.

Нежданно-негаданно во мне стал распускаться «Сладкий май» – бесповоротно, как клейкие листочки на каштанах последней своей весны.

На этот раз подзабытая атмосфера всколыхнула во мне прежние чувства, и дело пошло. Тевтонская сентиментальность, которой плохо веришь, если живёшь после тридцать девятого года, обращалась в русскую почти без заминок, словно под диктовку горних сфер. Не могу сказать, что вышло идеально, но всё же целое состоялось, и в упоении от него я закрыл глаза на некоторые несообразности.

Таким-то образом на протяжении четырёх летних месяцев я был обладателем сразу двух квартир, причём ни одна из них не была вполне пригодна для обитания: в одной всё ещё чего-то недоставало, а другая уже была почти обобрана.

Междуцарствие длилось до конца сентября, когда власти вывесили грозные объявления, а затем и вправду отключили воду. Электричество стояло на очереди. Пришла пора сдавать ключи.

У Фирузы был муж по имени Ахрор. Не знаю, какую должность он занимал в управляющей компании, но по всем вопросам, связанным с благоустройством, приходилось обращаться к нему. Поэтому, когда я всё-таки решил обложить керамической плиткой ванную и туалетную комнаты, пути наши пересеклись.

Стоимость работ по объявлениям была везде одинаковой: 900 или 1000 рублей за квадратный метр. Ахрор был согласен на пятьсот. Не стану утверждать, что проклинаю себя за то, что решил тогда сэкономить, однако совесть моя нечиста по тем причинам, которые откроются ниже.

Я уже говорил, что по ночам я обычно предаюсь бодрствованию. Вскоре после той ночи, когда «Сладкий май» обрёл наконец и русское обличье, я, собрав несколько вместительных сумок, снёс их в машину и подкатил к новому жилищу. Из полумрака квартиры, клубившегося почти непроницаемой затирочной смесью, навстречу мне выплыли низкорослые щуплые фигурки. По-русски они не говорили совершенно, на узбеков походили отдалённо, были какие-то уж слишком маленькие, прокопчённые. «Наверное, каракалпаки», – решил я в конце концов.

Жестами я пояснил, что не намерен мешать их работе и только хочу складировать сумки с книгами в законопаченную комнату.

* * *

С мыслью о погибающем Арале в сумерках я прибыл на старое пепелище. К подъезду я шагал пешеходной дорожкой, ведущей от магазина, до закрытия которого оставалось ещё несколько минут. Впереди меня брёл мужчина. В каждой руке он нёс по две разом пятилитровые бутыли питьевой воды. Когда он остановился передохнуть, опустив свою ношу на асфальт, я поравнялся с ним и обомлел: то был мой детский приятель Кеша. В первую минуту я подумал, что Кеша по каким-то причинам отказывается переезжать и держит осаду.

– Тебя-то что не устраивает? – спросил я.

– Меня-то, – усмехнулся он, – всё устраивает, кроме одного: я под домашним арестом. – С этими словами он, задрав штанину, оголил голень и не без гордости явил моим глазам браслет пенитенциарной системы, охватывавший щиколотку, точно ортопедическое приспособление.

Мы поднялись в его трёхкомнатную квартиру, где некогда я был частым гостем. Было время, когда многие мальчишки помешались на железных дорогах восточно-немецкого производства. Дороги существовали трёх видов: с колеёй в 16, 12 и 9 миллиметров. Самой распространённой была двенадцатимиллиметровая. У нас с Кешей была «девятка», и это нас роднило. Модели «девятки» встречались реже всего и поражали удивительно тщательной отделкой. Копии отличались от оригинала только размерами.

Кешина дорога считалась редкостью и славилась в Москве, то есть истинным знатокам было о ней известно. А имелось там всё что душе угодно: и аккуратные станции, и не уступающие им в уюте домики персонала, вертикальные светофоры с загорающимися глазками под миниатюрными ресницами, стрелки, тупички, насыпи, мосты с коричневыми перилами, где был различим каждый крепёжный болт. А подвижной состав! Тяжёлые локомотивы, спальные вагоны на сдвоенных колёсных парах с рессорами такой нежности, что осторожно поддавливать их подушечкой пальца приносило эстетическое удовлетворение. Кеше, разумеется, всё это было понятно в той же степени, что и мне.

Я постоянно таскался к нему в надежде разжиться какой-никакой двуосной цистерной или угольным вагончиком, на худой конец, ёлкой. Мы слышали, что выпускают и другие деревья, но нам их видеть не приходилось.

Желая довести всё до полного совершенства, мы щипали пенопласт, придавая его кусочкам форму древесных крон, полученные заготовки окунали в зелёную гуашь и насаживали на спички. Так мы творили лиственные леса.

* * *

Учились мы в разных школах и в последних классах как-то запропастились друг для друга. Но однажды после армии Кеша явился сам с предложением купить его дорогу. Трудно это уяснить, но с падением восточногерманской государственности потеряли в цене и игрушки, хотя, казалось бы, должны были возрасти. Но к тому времени я тоже перегорел. Другие голоса, другие комнаты… Тем не менее дорога по-прежнему стоила целое состояние, и я в любом случае не смог бы стать преемником Кеши, даже если б захотел.

– Всё-таки продал, – усмехнулся Кеша. – Успел. Потом «Чезет» себе купил. И ещё осталось.

«Чезет» я помнил.

При электрическом свете я получше разглядел Кешу: волосы были уже задеты сединой. Кеша был экономический журналист. Многие годы он трудился в журнале «Сумма», входившем в издательский дом медиамагната средней руки Галактионова.

Здесь я и выслушал историю своего приятеля, доведшую его до браслета.

Издания вроде «Суммы» внешне являли образцы солидности. Свои глянцевые полосы они посвящали оперативным обзорам рынков, весьма дельному прогнозированию и в смысле стиля и дизайна часто являлись законодателями мод. Вместе с тем они зорко следили за многочисленными нарушениями, на которых держалось благополучие компаний, и умело и нагло шантажировали предпринимателей, срывая внушительные куши.

– Есть одно правило – всегда что-то найдётся. – Кеша расхаживал по комнате, подбирая с пола мелкие предметы и разглядывая их, посвящал меня в подробности своей теневой деятельности. – Для начала лезешь в Интернет. Потом идёшь к конкурентам – вот где полна коробочка. Тут тебе такое расскажут, что сперва и не поверишь. Потом идёшь к ним на интервью. Ну и говоришь так, между делом: есть, мол, у нас отличный рекламный пакет, как будто специально для вас разработан. Посмотрите, подумайте. Мы своих рекламодателей – ни-ни. Не обижаем. Неделька проходит – глядишь, звоночек. Что издательскому дому, что мне прилипнет.

– И что, все так легко соглашаются? – усомнился я.

– Кто как, – задумался Кеша. – Так ведь и мы не давим.

Тут он назвал несколько таких известных компаний, что я присвистнул.

– Ну а раньше-то ещё проще делали: нароешь там чего, статью склеишь, в полосу зальёшь и посылаешь с вопросом: хотите так или отменить? Не звери же.

Его спокойная откровенность придала мне смелости:

– И вас, что же, убить не пытались?

– Не-а, – как-то разочарованно произнёс он. – Не пытались… Ну а в этот раз генеральный попёр дуриком, а они писали, в смысле, нас писали, записывали. Тоже крыша отрабатывать должна. Это же логично.

Слушая всё это, я взирал на Кешу с каким-то небывалым букетом чувств: я испытывал и презрение, хотя это не то слово, и недоумение, и восхищение подобной дерзостью, и всё это одновременно и абсолютно искренне. Было от чего голове пойти кругом.

Кеше удивительно везло, свезло и на этот раз. Он состоял в близких отношениях со своей непосредственной начальницей, а та на каком-то швейцарском горнолыжном курорте свела знакомство с отставным милицейским генералом. Если то, что здесь напрашивается, всё же имело место, то значение ему было последнее и подчинённое. Кешина начальница обладала редчайшим даром сходиться с нужными людьми, не прибегая к известным чарам, которые ко всему прочему не обладали безусловностью. Отставной генерал сработал оперативно: дела генерального директора и его сотрудника выделили в разные производства, так что в следственном изоляторе Кеше посчастливилось перебиться всего-то два дня.

– Как на экскурсию сходил, – сострил он, – с погружением.

Когда в жилищном департаменте города Москвы взялись наконец за наши пятиэтажки, никому там и в голову не могло прийти, что одна из квартир служит местом домашнего ареста для её обитателя. Словом, как это часто бывает, одна рука не знала, что делает вторая.

– Это у вас первый раз такая неприятность?

– Хм, – ответил он звуком, должным изображать раздумье. – Да нет, и раньше, бывало, посылали… Просто до такого не доходило. Чаще прокатывало. Я сам – веришь-нет – первый удивлялся.

Конечно, Кеша не был дураком, да и какая-никакая философия у него имелась.

– Понимаешь, вот говорят, что средства массовой информации – четвёртая власть. Только они у нас давно уже не власть никакая, а подстилка драная. Но некоторые с этим не смирились. Продолжают оставаться властью. Только методы другие используют.

– То есть Россию обустраиваем сообща? – Мой комментарий прозвучал иронично, но я уж и сам не был вполне уверен, что ирония тут главное.

– Ну, а что ж, – невозмутимо согласился Кеша, нагнувшись над кучей какого-то барахла. Мшелоимство, оказывается, брезжило и здесь. – Не в одно же рыло им жрать?

Довод был убедительный.

– Доход приличный, – заверил меня Кеша. – Люська вон дом в Хорватии купила.

– М-м, – отозвался я. – В Черногории тоже неплохо.

– Не знаю, – пожал плечами Кеша. – Говорит, цивилизации там больше.

Едва затихли эти слова, как квартира погрузилась во тьму: коммунальные власти наконец отключили электричество.

– Держат слово, – уважительно заметил Иннокентий. – Знаешь… Тут вот какое дело. Скоро за мной приедут, в суд везти. Лучше тебе отсутствовать, ну, сам понимаешь. Но ты заходи, – хохотнул он и вытянул ногу с браслетом. – Я теперь всегда дома… А и смешно же у нас всё устроено, – сказал он на прощанье, – сейчас вот в суд повезут, там изберут меру пресечения, ту же самую, только по новому адресу. Оттуда привезут под конвоем в новый дом. Вот морока-то! Умора. Я и так туда хожу каждый день, вещи переношу. У меня ж прогулки два часа. По закону.

– А суд-то когда?

– Да после Нового года, вроде. У нас как: если дело открыли, то никак не могут его закрыть. Этика у них такая – не позволяет. Как псы, которые из-за забора лают. Тянут, сволочи, до последнего, хотя все знают, чем закончится.

По договорённости с тем же горнолыжником Кеше не грозило ничто больше самого щадящего условного срока, поэтому он был спокоен, но, конечно, скучал, и только мшелоимство скрашивало тупое ожидание окончания этой истории.

– А вообще, работы невпроворот, – Кеша расправил затёкшие плечи. – Сейчас суд пройдёт, этими займусь, что дома наши строили. Группа компаний «Фиг».

– А с ними что не так? Дома-то на славу.

– С ними то не так, что они в том году получили премию правительства Москвы за образцовые условия для персонала и рабочих…