Текст книги "Вила Мандалина"

На улице послышались женская болтовня и лай пуделя. Данка с подругой возвращались домой после прогулки. Весна терпеливо ждала, пока их голоса не стихнут.

– Ты был в Мориньо, – даже не спросила, а утвердительно сказала она.

– Да ты вездесуща!

Сомнения опять окатили меня потом.

– Всё ещё не веришь?

– Девчонке-то ты зачем запудрила мозги?

– Пожалела её. К тому же у неё был талант. Ведь вилы больше не родятся.

– Нет? – издевательски проговорил я. – Почему же это? Что же это вы, вилы-посестримы, вилы-андрогины?

– Как-нибудь объясню, – пообещала она, нагнувшись, чтобы перешнуровать оранжевый кроссовок.

И тут как будто капитан Тико сказал мне в самое ухо: время всегда делает своё дело – в ту или иную сторону. Всё неизменно обретает конец, но тут же начинается нечто новое.

Подмалёвок

Я беру на себя смелость вывернуть это слово наизнанку. Несмотря на то что оно обладает вполне определённым и устоявшимся значением, всё же мы говорим и «подмалевать», когда желаем что-то подкрасить, а следовательно, подправить, и если уж прибегнуть к совсем утончённой образности, то и уточнить.

Окаменевшего Луку доставили в Подгорицу, где ему предстояли исследования и экспертизы. Внимания ему уделялось много, вот только место в музее было заказано. Возможно, думалось мне, когда просвистят века, проползут годы и люди взглянут на мир с новой улыбкой, Лука будет извлечён из полицейского хранилища, номер хранения уничтожат, и фигуру выставят на аукцион, и какой-нибудь постоялый двор вроде «Hemerа» приобретёт его для украшения своих покоев.

Опасаясь за Весну, я боялся, что настанет миг, в который чей-то цепкий, проницательный ум свяжет каменные пистолетные патроны и каменную фигуру, снятую вертолётом с хребта Disanuart, как величали истомившую нас гору венецианцы, и вот уж тогда на Весну начнётся настоящая облава. Вполне резонно предполагая такое развитие событий, я регулярно проглядывал столбцы бумажных газет и свежие сообщения Сети. Однако же чаша сия нас миновала, как, наверное, и многое другое, о чём мы даже не догадываемся или вообще не имеем понятия. Видимо, масштабы для ищущего разума оказались несопоставимы. Увлечение микроисторией, которое, как вирус, заразило и другие области знаний и человеческой деятельности, сделало своё дело. В мировом масштабе то была сущая катастрофа, зато нам это было на руку.

И, наверное, один лишь доктор Домагой, сидя в своём кабинете в здании клиники за парком Златица, понимал, что к чему, и тихо благодарил своего бога, – так и не разобрал я тогда, какому из них он служит, – насколько же счастливо сложились события в масштабе его жизни, что миновали его всяческие расследования, и ликовал, что я, кого он не знал даже по имени, сам того не желая, отвёл от него такие волнения.

* * *

Весна вела себя на удивление спокойно, будто её вообще не касалось ничто из того, чем жил мир чуть ниже нас. Отчаявшись понять хоть что-то определённое, я примирился с тем, что не всё доступно разуму, и отдался потоку жизни, блаженство которого познал, когда у меня поселилась камелия.

Мы проводили время на небольшой лужайке, раскинувшейся в висячей долинке перед домом Бане: дальше она обрывалась довольно крутым спуском. За нами, ограждая двор, неровным образом тянулась стенка, сложенная из грубых необработанных, но с небрежным изяществом опыта и искусства подогнанных камней, а ещё выше вздымалась крыша, во многих местах ярко заляпанная заплатками новой черепицы. Зады дома неправильным полукругом обрамляла рощица, и кроны дубов и грабов нависали над ним, и, огибая их стволы, растянутой велосипедной цепью карабкалась по склону соединявшая нас тропа. Всё это было неброско, но живописно-просто и внушительно.

«Она больна», – не оставляли меня слова Домагоя, а ещё больше умоляющее выражение его глаз.

Конечно, моё любопытство, унять которое было сложно, подбивало меня склонять её к тому, чтобы открывать разнообразные затруднения, так и остававшиеся для меня за семью печатями.

– Ты вынуждаешь меня расточать драгоценный дар на пустяки, – с недовольной поучительностью выговаривала она мне и, в сущности, была права: разве сложно было догадаться самому, что полцехина оказались у ускока Мартиновича, потому что он попросту обобрал убитого им человека? И разве сложно распознать иронию относительно непогоды в тёплую пору, когда сама природа служит опочивальней? Или то объявление в газете о продаже дома, помещённое от моего имени: неужели не ясно, что сделано это было для правдоподобия: чтобы в случае чего дело выглядело так, будто я и в самом деле имел намерение от него избавиться.

Но иногда, если считала нужным, она приоткрывала мне такие тайны, к которым прикосновенен только некто Третий. Тот, кто видит всё с высот, где, «точно розовое пламя, слово проплывает в вышине». В таких случаях она если даже и выступала посредником, то вполне полномочным. И я возжаждал познаний более глубоких.

После того, как она поведала мне, что капитан Тико собирался снять для меня точную копию своей карты, я решился на вопрос, который во всей этой истории так и не получил внятного объяснения.

– Тогда тебе наверняка известно, что со мной творилось весной.

– Ты про дом, который тебя вынуждали продать?

– До сих пор не могу понять, что им было нужно. Может, Тико был прав и на участке что-то спрятано? Лимоны обирают тихо, и никого это не тревожит. Зимой здесь глухо, меня не бывает, – пришли бы да выкопали то, что им нужно. Дом-то им зачем?

Весна потрогала пальцем кончик носа, потом спросила:

– Ты ведь был в Мориньо? Там во время войны был лагерь для военнопленных. – Вдруг она нехорошо улыбнулась: – Что, твой приятель Павле об этом не рассказывал?

Признаться, я не понял её иронии, наверное, потому, что в прошлый раз она утверждала, а теперь почему-то спрашивала.

– Убивали мало, больше издевались. Но всё равно обменяли не всех. Многие так пропали, просто исчезли. И до сих пор никто не знает, живы они или нет. Но документы остались.

– А вот это непонятно, – сказал я. – Их же можно было просто сжечь.

– Почему-то они стремились их сохранить. Ведь кое-кого нашли и судили, а кто-то и скрылся.

Но я по-прежнему понимал её весьма смутно.

– Клади на видное место, – напомнила она, – не так ли говорил тебе капитан?

– Положительно, ты вездесуща, – в полной растерянности пробормотал я, совершенно не понимая, как такое возможно.

– Клади на видное место, и это самый надёжный способ скрыть то, что таишь от лишних глаз. Но это случилось давно, когда ты ещё знал о заливе только по книгам. Пустовато тогда тут было.

– Что-то здесь не клеится, – сомневался я. – Почему не спрятать где-нибудь в горах? Там-то не пришлось бы платить несколько сот тысяч евро.

– Это только кажется, – ответила она со знанием дела, – что в горах надёжней. Да хоть нарисуй ты три карты, через три года так всё поменяется, что ничего не найдёшь. Нужен надёжный ориентир. – И вдруг засмеялась. – Ты так уверен, что получил бы их, эти сотни тысяч? Они что, в руки тебе их совали? Мне вот мерещится совсем другое: пуля в лоб из «Tanfoglio» девятого калибра или нож под сердце, – это уж как они сочли бы нужным. Но это, конечно, уже после того, как ты осчастливил бы их своей подписью. Именно так.

Похоже, и здесь она была недалека от истины.

– Помнишь, – подсказала она, – ты залил за домом полосу бетона? Чтобы укрепить лестницу.

– И ты думаешь…

– Убедись сам, – предложила она. – И воздержись от оскорблений.

Я удивлённо поднял брови.

– Я не думаю, – сказала Весна. – Я знаю. Жаль, что не всё.

* * *

Снять бетон да вдобавок перелопатить столько кубов земли одному мне было не под силу, к тому же не хватало нужного инструмента.

В том году на расстоянии от входа в Вериги и до Муо насчитали двадцать семь строек, но Врдола ещё держалась собственным великолепием и патриархальными уголками вроде усадеб Бане, Антоне и некоторых морских семейств с длинной родословной.

С одной из них мне удалось отпросить у прораба нескольких человек из сербской бригады. Парни попались покладистые и сметливые. В несколько часов они аккуратно и бережно разворотили то, с чем я валандался бы с неделю, и наконец чей-то заступ ударился о металл.

За то время, пока тянулась история с Юрой, он и Вика сильно сдружились с некоторыми полицейскими чинами. К ним-то я и обратился с просьбой пригласить кого-нибудь засвидетельствовать находку.

Цинковый ящик, показавшийся из жирной коричневой земли, влажной на такой глубине, походил на маленький гроб. Вскрывали его тут же, при многих свидетелях, и он и вправду оказался набит старыми югославскими паспортами. Исполнив все формальности, ящик опечатали и забрали в полицейский микроавтобус. Позже Вика узнала, что его отвезли в Подгорицу, а там передали в сербское представительство.

* * *

В минуты покоя я обращался к архивным документам, написанным по-итальянски. Некоторые познания у меня были: классе в пятом мне взбрело в голову учить итальянский язык. В доме нашёлся русско-итальянский словарь. Перечень слов открывало слово абажур – paralume. Его-то я и запомнил, но уж на всю жизнь. Этим дело и ограничилось: железная дорога оказалась куда занятней. Все эти «долче вита» я в расчёт не беру.

Но одно дело, напялив джинсы «Trussardi», в который раз пересмотреть «8 ½», «La caduta degli dei» или «Lе notti di Cabiria», и совсем другое – уметь спрягать глаголы с оглядкой на два столетия и безошибочно разбираться в чиноподчинении.

Затейливая палеография сильно затрудняла понимание. Её завитушки я сравнивал с тонкими, но колючими ветвями дикой ежевики, протянувшимися от ствола к стволу и делающими проходы невозможными, а то с усами разномастных франтов и кавалеристов, живших в те времена.

Кстати, несколько раз я справлялся у Антоне, как называют ту гору, на которой стоит крепость, но потомок латинов беспомощно пожимал плечами. Объяснить значение слова «Drasinuart» он тоже не смог.

Понемногу мой крошечный архив приоткрывал свой весьма прозаический смысл. Писем высокопоставленных особ, наподобие послания мальтийского магистра Паоло Реньера к дожу Венеции Лодовико Манини (в данном контексте читай – от маршала Мармона к адмиралу Сенявину), не было и помину, зато постоянно попадались наряды местным жителям от российских военных властей на хозяйственные работы. Любой управе, будь она «руска», или «француска», или «цесарска» без хозяйственной помощи не обойтись да долго и не продержаться.

Во время решения одной из таких головоломок меня неожиданно побеспокоил Мариус.

* * *

– Вот, – с самым невинным лицом протянул он мне свиток, – я сделал для вас копию.

Разворачивая рулон из навощённой бумаги, я испытующе поглядывал на Мариуса, по опыту подозревая любой подвох, а когда края его приоткрылись и глаза мои упали на слова «disegno topografico del canale di Сattaro descritto dal padre Coronelli in Venezia», честное слово, я чуть не дал волю слезам. Настолько я был растроган.

– Мальчик мой, – только и сказал я. – Сам того не зная, ты исполнил волю деда. Мне известно, что он собирался сделать это, вот только не успел.

Но очарование от этого чуткого поступка не замедлило омрачиться проявлением той исконной природы, которая берёт верх в нашей личности вопреки нашим желаниям и воле, доставляя сознанием её необоримости искренние страдания душе.

– Вот ещё что хотел спросить-то, – помялся Мариус. – Не сдадите мне нижний этаж? Нет, не насовсем. Только на летние месяцы, когда вас тут не бывает. – Для чего он тебе? – всю мою растроганность как ветром сдуло. – Клад будешь искать, чтобы никто не видел?

Он пояснил:

– Тут же пляжик есть и причал, от старого Душана остался. Отличное место, такие наперечёт. Буду держать байдарки для туристов, а к вашему приезду буду забирать их к себе в старый дом. Наследников-то нет, я уже был в општине, сторговал мол и кусочек пляжа. Обнесу заборчиком, поставлю холодильник с мороженым. Всего-то пятьдесят центов – это нормально.

– Тут много людей, которые привыкли пользоваться этим.

– Да тут вон в двух шагах есть общественный спуск, – на голубом глазу возразил Мариус. – Туда можно ходить.

Это было как раз то место, где я упал.

Осуждение, не сходившее с моего лица, заставляло его продолжать оправдания своим замыслам.

– Да вы ж всё равно не купаетесь, – всё больше сидите на лавке на Marcov rt. Я часто вас там вижу.

Подтекст этого наблюдения немного поубавил во мне поучительного высокомерия.

– Но с вас не возьму ни цента, – заверил Мариус. – Даже мороженое для вас – бесплатно.

– Мандаринового у тебя нет, – напомнил я, – а другое мне не подходит.

– И ещё этот бар, «Оскар»… А то стоит без дела, скоро развалится. Но это уже не в општине надо говорить, а с его владельцем. Уехал он, говорят, в Австрию. Никак не могу его найти… Ну вот, ещё и бар. Как думаете?

– Думаю, – веско сказал я, – что ты настоящий магнат.

– Все едут за хорошей жизнью, а по мне так и здесь хорошо, – утвердительно кивнул Мариус.

* * *

Лето уже распустилось. Черешневые и абрикосовые деревья сбросили цвет, и налитые плоды тянули их ветки к земле. Мы лакомились плодами вдосталь, потакая обуявшей нас прихотливости.

– Всё думаю об этих документах, – признался я, придирчиво перекладывая абрикосы, грудой наваленные в глубокой тарелке. – Так это странно, в голове не укладывается, после всего, что было, сейчас ездят спокойно по берегу машины с хорватскими номерами, да и мы, если вздумаем махнуть в Сараево, едва ли рискнём чем-нибудь посерьёзней дорожного штрафа.

– А ты, если ссоришься, то уже навек? – с интересом спросила она. – Всё проходит. Но и забывать тоже нельзя, тут ты прав. – И, лукаво посмотрев на меня, она вдруг сказала: – Ибо праведно перед Богом – оскорбляющим вас воздать скорбью, писал апостол Павел Фессалоникийцам.

– Отец Анжелики Павле, – припомнил я. – Хорошо он об этом говорил.

– Па-авле, – протянула она с непонятной мне иронией. – Тебя проняло?

– Чему здесь удивляться? Я тоже часто об этом думаю.

Она долго перебирала ягоды, выискивая самую спелую, самую крупную, самую чёрную, и, сделав выбор, опустила её в рот, держа за черешок.

– Павле родился здесь. Когда началась война, ушёл к своим. Только не воевал. Там тоже был лагерь, ну, ты понимаешь. Служил там охранником. А охранники народ изобретательный. То от скуки наберут ведёрко глаз, пересыпав их ледышками, то кого-то насилуют поочерёдно… И я не знаю, при чём здесь богословие.

Не веря своим ушам, я давил её неподвижным взглядом.

– А вернулся, когда Черногория отделилась. Получить гражданство было несложно: родился-то он здесь, документы на дом в порядке. Да, на тот самый дом, где он давал тебе уроки человеческого великодушия и очаровывал широтой открытого разума…

– Быть не может, – сказал я. – Нет, нет, замолчи. Прекрати это!

Перед глазами встало лицо Павле, исполненное тихой торжественности. Меня передёрнуло.

– Так что он знал, о чём говорил, твой церковный староста, – проследив за моим телодвижением, жёстко добавила Весна.

Очень может быть, что физиономия моя ещё ни разу не несла такого выражения презрительного удивления. Узнай об этом Алексей Артамонович, он непременно бы ввернул бессмертную строку из «Голубиной книги»: а правда-то на небо улетела. И я представил, как, произнеся это с непередаваемым выражением, он хитрым глазом оглядывает присутствующих, словно желая спросить: а как нам её теперь оттуда достать? Для него, как и для Кеши, не было ничего невозможного, с тем лишь различием, что возможности лежали в разных областях.

Но мы всё же неутомимо выискивали её, задирая голову к голубому небу, покоряющему своей чистотой.

* * *

Единственной одеждой Весны по-прежнему оставался серый спортивный костюм, а для сна ей, вероятно, служила ночная рубашка, в которой она покинула клинику. Однажды я видел, как она полощет её в тазу, поставленном на той колоде, которую Бане использовал для колки дров. Несмотря на всё величие его души, очень сомневаюсь, чтобы он уступил ей хоть что-то из туалета своей Ведраны.

Итак, Весна как будто всецело довольствовалась тем положением, в которое была поставлена. Она облюбовала бугорок, много лет прежде служивший престолом для другой, и смотрела оттуда, как Бане колет дрова: над колодой взлетала секира на тонкой, но крепкой рукояти, успевая высверкнуть на солнце, и вертикально поставленное полено распускалось как цветок.

– Что-то не даёт тебе покоя, я чувствую, – сказала она, когда я приблизился к ней. – Опять, небось, тот ящик с документами. Брось. Это уже прошло.

– Для кого-то, возможно, нет, – грустно улыбнулся я и добавил:

– Но я не об этом.

– Тогда о чём? – она перевела своё тело из полулежачего положения и подняла торс, опершись за спиной о землю вывернутыми ладонями.

– Да то платье, купленное в Подгорице, – сознался я. – Уж очень оно тебе к лицу, а надеть некуда… А хочешь, давай сходим в ресторан. Тебе, наверное, надоела стряпня, которой он тут тебя пичкает.

– Сам же говоришь, сейчас это опасно. К тому же нас осудят. – Она опасливо свернула глаза в сторону Бане. – Когда-нибудь через много лет, когда я изменюсь настолько, что никто не сможет меня узнать. – Здесь она посмотрела на меня с сожалением. – Обидно, оно уже выйдет из моды, да и мне будет не впору. Кстати, – спросила она, – к каким временам этот песнетворец относил свои басни?

– Он и сам не знает, – усмехнулся я.

– Думаю, лет четыреста. А для меня они обернулись четвертью века, не больше.

Слушая такое, я уже особенно не думал, кто передо мной: душевнобольная женщина, вила, всеподательница жизни Гемера или моя собственная химера.

– Ведрана, – вдруг перебил я течение своих мыслей. – Хочешь, я буду называть тебя Ведрана?

– Не стоит, – отвергла она без всякого сожаления, – это тоже уже прошло.

– Как же ты будешь жить?

– Да так и буду, – просто сказала она, устремив глаза на голубое полотно залива. – Пока не придёт вила Равиола.

– Вила Равиола властна над тобой? – удивился я.

– Да нет, – сказала Весна, – просто мы уже очень долго живём на свете. Мы ведь сёстры, но не знаем, кто нас породил. И, верно, тот, кто сделал это, счёл, что время наше прошло. А сроки свои надо блюсти. Долго мы владычествовали здесь, и вот теперь даже не знаем, кто идёт заменить нас.

Я огляделся, словно замена была на подходе. Цвета достигли такой небывалой яркости, что заставляли сомневаться в собственном восприятии. Листва деревьев, нависших над домом Бане, сочилась красками, даже накрытая тенью.

– Не будет больше такой любви. Не будет таких забав. Не будут больше крылатые кони играть у ночного озера. Не будем мы, рассеянные по свету, кружиться в беспечном коло… Не будет этого, и не останется ничего. Засохнут дубы, под которыми мы мечтали, или их срубят, чтобы очистить место для виллы. И останутся только слова.

Почему-то я чувствовал в душе огромную пустоту, и, внимая накатившей на неё грусти, измерял остаток бессмысленных дней.

– Ты видела Королевича Марко? – спросил я, но это уже так, чтобы что-нибудь сказать.

– Как тебя, – ответила Весна. – Такой же был пьянчуга, только ещё и без головы.

– Говорили, что он тебя убил. Точнее, – поправился я, – так написано в Эрлангерской рукописи.

Весна рассмеялась:

– Значит, я воскресла… Вот видишь, к чему приводит неправда. Кто-то когда-то исказил факты по неизвестной причине, и ложь до сих пор гуляет по свету.

– Так что с Марко?

– Раз повздорили по пустяку, потом распили бурдюк вина да разошлись подобру-поздорову.

– А ты пьёшь вино?

– Вообще-то нет, – сказала Весна, – но с ним пришлось. – И её аж передёрнуло.

– И что, конь тоже пил? – в моём голосе появилась тень заинтересованности.

– В том-то и дело. Я сама удивилась… Да у него к передней луке всегда был мех с вином приторочен. Без него он и не выезжал никуда. Сидел с матерью в своём Прилепе… Ну, да это ладно.

Полосатый подалирий в своей тюремной робе влетел в наше пространство и долго позировал, перелетая с одной лозины на другую, горизонтально распрямляя крылья и изображая остатки засохшего цветка.

– А что же камелия?

– Ты меня спрашиваешь? – обернулась ко мне она. – Хотя это правильно… Ты поверил в то, во что все отказывались верить, а иные даже позволяли себе смеяться. Благо тебе… Ты ведь с детства собираешь слова. Мне кажется, этим ты и занимаешься, и силы тебя ещё не покинули. Урош тоже их собирал. Ими мы и держимся.

– Вот именно. А наши уже ничего не стоят, – с горечью вымолвил я, совершенно не ощущая больше никаких сил.

– И это изводит тебя. Но это никуда не годится. Вот так и увядает душа. Над самым синим из морей.

– Что ж, из рифм одежд не ткать. – И от отчаяния, которое рождали во мне её слова, очень не к месту подмигнул ей.

– Глупец! – гневно молвила она. – Какой же ты глупец. Ведь именно так всё и было. Рифмы ткали наши одежды и направляли наши жизни.

– Знаешь, – сказал я, – когда я думаю об этом, то мне приходит на ум вот что: когда я смотрю в прошедшее, оно представляется мне маленьким окошком: «там всё так явственно, так всё озарено». Но здесь-то всё размыто, нечётко… Сравнение не моё, не буду надувать щёки.

– Образ хорош, – согласилась Весна, – но не без изъяна. Суть жизни такова, что неизбежно стремится к лучшему. Если мир создан словом, то чем иным он может держаться? Так придумайте себе уже свои сказки, а наши забудьте. Они больше не принесут вам пользы.

Я понуро молчал.

– И в этом смысле, когда ты по собственной воле полетел вниз с охапкой срезанных веток, это было самым постыдным поступком твоей жизни… А ведь она у тебя уже была, камелия.

Чувствуя, как её слова прожигают мне нутро, я стал ёрзать на сухой и оттого скользкой траве, где сидел, положив руки на колени. Не в силах больше выносить правду, я слукавил:

– Случались и другие.

– Возможно. Но мы не о том… Тот, кто лежит под камелией, не ведал даже тени твоих сомнений. Поэтому его слово весило ровно столько, сколько он сам.

– Так вот где он лежит, – почему-то я даже не удивился, а принял это как должное.

– Да, тут он и лежит. Ему нравилось это место, он часто приходил сюда от своего разрушенного дома. Здесь возвышенность, небольшой разлом, отсюда виден и Пераст, и Ораховац на том берегу, и есть куда посмотреть в сторону Прчани.

Что ж, подумал я, «вечерние посетители» обладали известным вкусом и разборчивостью: мне вспомнился образ мира в виде чего-то шарообразного, продемонстрированный одним из них, так что кое-что с моими несостоявшимися палачами мы понимали соответственно. И это было даже приятно.

– А что ему Ораховац? – спросил я, но она не ответила.

– И больше у тебя ничего нет. А то, что наплёл тебе капитан Тико про Верону, выкинь из головы. И родич его Антуан умер ещё тогда, когда его ещё с ложки кормили. И никакой мызы здесь никогда не стояло – уж мне ли не знать?

Она перехватила мой взгляд, устремлённый на крепость.

– Что поделать, ты долго думал на другое место, но глаз тебе никто не отводил.

Продолжая блуждать глазами по гребню, я повёл головой в сторону Бане.

– В чём ты его винишь? Он говорил только то, что слышал от других… И если и впрямь надвинулись тёмные и неподвижные времена…

Я вздрогнул.

– Если это происходит прямо сейчас, то долго они не продлятся, ибо время сократилось. Прежде они держались столетия, и теперь как будто любой киносериал способен вместить их. Но если они совпадут с пределами чьей-нибудь жизни, как это выпало тебе, то с этим справиться сложно. Тебе мнится, что ты не видишь результата, все усилия впустую, но на самом деле ты видишь его. Не станешь взывать к солнцу, оно и не взойдёт. Но оно – вот, – указала она рукою, на которой красовался аквамарин, куда-то за наши спины, где угадывался жар побелевшего от напряжения диска, ползущего над Врмацем.

– А раз так, то, значит, есть кто-то ещё, кто делает то же самое, кто-то, о ком ты не знаешь и, может быть, никогда не увидишь. И ему тоже кажется, что он один, как перст.

Подалирий снялся с места и, изломанно порхая, приближался к нам всё ближе.

– Ты пестуешь своё одиночество, но оно мнимо. Говорю тебе, остаются только слова. А твои предшественники оставили тебе их в избытке. Ибо для чего они и жили, как не для того, чтобы дать тебе опору, когда она потребуется?

Внезапно слёзы навернулись у меня на глаза – посреди белого дня, когда каждое его слагаемое стихийно и бессознательно взывает к радости. Что-то поднялось в глубине меня, и я нараспев произнёс по-русски:

– А как край мой впусте лежит давно, а я в капусте себя нашёл, а как дедушка от бабушки ушёл, а я от бабушки – ни ногой…

– Что ты сказал?

– То, о чём ты как-то просила. То, что не делается на заказ.

– Не поняла ни слова, но было чувство, что ты зажёг свечу, – сказала она после небольшого молчания. – Скажи это ещё раз.

– Вот только звезды мне не зажечь…

Весна провела своим аквамарином по моей щеке, и я ощутил его прохладное тепло.

– А я в капусте себя нашёл, – повторил я. – Говорят у вас так?

Когда затихали эти слова, Бане оставил своё занятие и направился в нашу сторону. Даже издали было видно, как зоб его от натуги приобрёл лиловый оттенок.

– Уф, и намахался же я сегодня, – самодовольно сообщил он, утирая рукавом тёмной клетчатой рубашки пот с покрасневшего лба. – Кто за то, чтобы промочить горло?

Концы рубашки разошлись над его брюками, заляпанными засохшим куриным помётом, и в образовавшемся треугольнике вздымался грузный живот. Мы с Весной продолжали сидеть на траве и смотрели на него снизу вверх, и живот его колыхался на уровне наших лиц.

– Надо слетать домой, – неожиданно для себя самого сказал я.

– Что, прямо сейчас? – удивился Бане. Дыхание его немного улеглось. К натруженному лезвию секиры клеился солнечный луч, зажигая его белым огнём.

Весна отвернулась и упорно смотрела на пирамиду расколотых поленьев.

– Ведрана, милая, – обратился он к ней, – подай мне умыться… – И округлил глаза от своей невольной оговорки.