Текст книги "Вила Мандалина"

Как заворожённый смотрел Урош на Мандалину и не смел промолвить слова. Но тоска его была столь велика, что решился он тронуть одну из струн своих гуслей. И легонько прозвучала струна в ночной тишине, и вплела свою нить в моток потока, и услышала её Мандалина, но не повернула головы и не сбавила обратного шага.

– Вот поди ж ты, – от себя добавил Бана, а Роберто вздохнул.

Только тогда понял Урош, что не сон была его жизнь. Он вернулся к своему жилищу и там провёл остаток своих дней. Из пергаментных листов сшил он книгу и собрал туда все слова, что посулила ему вила, и не одними писал чернилами, но и кровь свою добавлял. И когда закончил, говорили, что был ему голос, что время ему умереть. Что время найти себе место… Не знаю, правда ли это, – поморщился Бане, – но вот как это было. Как-то в сумерках Урош сидел под уцелевшим углом своего дома и при свете горевшего очага ещё раз поверял свои слова. И тут снаружи послышался ему звук, будто кто-то осторожно коснулся одной из струн его лиры. Но то была не струна, то была тетива лука вилы Равиолы. То была вила Равиола. «Я не могу пустить золотую стрелу тебе в горло, как делаю это с другими юнаками, чей срок подходит и кого подстерегаю я на лесных дорогах. Побратиму я не перебью горла. Ты же не чужой нам, – примолвила она, потупив очи. – Но вот твоя стрела, ибо каждый её получает. Просто унеси её с собой».

– Вон там его могила, – сказал Бане и указал своей палкой на австрийскую крепость.

– Да ну? – изумился я. – Прямо в крепости?

Бане помотал головой.

– Старые люди мне говорили вот что: когда австрийцы затеяли эту крепость, дело у них не пошло. Что ни сделают за день, утром оказывается разрушенным. А получилось так потому, что они выбрали место рядом с могилой Уроша. И вила Мандалина по ночам разрушала то, что удавалось им возвести за день. Но в итоге вышло, как хотела вила. Видишь слева вершинку? Пришлось-таки им отступить в сторону. – Он ещё пригляделся. – Да так оно и лучше вышло.

– Как же это они столковались, хотел бы я знать? – как-то едва ли не по-детски вырвалось у меня.

– Хе-хе, – лукаво скрипнули ворота Бане, – это такая история, что даже мой дед не знал, как это получилось, а уж чего не знал дед, того как бы и не существовало. – Бане снова хрипло посмеялся. – Если попадёшь туда, куда всем нам дорога, и встретишь часом австрийского начальника, поинтересуйся, как было дело.

Конечно, встреть я часом австрийского начальника, ужо не преминул бы разузнать подробности. Но вот суждено ли мне будет его встретить – это был вопрос со многими неизвестными.

– А вот это мне рассказывал уже дед, – снова заговорил Бане. – Пошёл он как-то туда на охоту, и застала его ночь. Вдруг увидел он голубоватый свет. И увидел, что сидит дева у могилы Уроша, и гладит рукою могильный камень, и роняет слёзы. А свет, который он видел, исходил от её одежды, а волосы её распущены, как если бы она переживала горчайшее горе… Он недолго после этого пожил. На Юрьев день ушёл в Савину и там постригся.

– Так ты внук монаха, – присвистнул я.

– Ну, внуком-то я стал ещё до его монашества.

«Птица моря» сделала круг по заливу и тешила своими беспокойными огнями обитателей Пераста, ворошила их сны за узкими щелями средневековых окон.

– Так что мы не одни на этой земле, – возгласил Бане и потрепал меня по плечу.

И словно в подтверждение его слов с противоположного склона как раз под австрийской крепостью раздалась ликующая автоматная очередь.

– Не одни или не одиноки? – всё же уточнил я, но этот вопрос повис в воздухе.

– Говорят ещё, что эта книга и посейчас с ним в могиле.

– Кто это может знать? – усомнился я, но Бане уже порядочно набрался и сомнений не ведал.

– Верно, и про нас там что-нибудь сказано, а? – приобнял он меня и крикнул: – Бьянка, приходи ко мне сегодня на гору подоить коз, а заодно поможешь раздеться перед сном.

Но Бьянка никак не отзывалась на непристойные фамильярности, видно, не принимала их за чистую монету. Склонившись над долговой книгой, она целиком погрузилась в свои коммерческие расчёты.

– Пойдём достанем эту книгу, – предложил я, – вот и узнаем.

– Куда там! – вполне серьёзно сказал Бане. – Вила не даст, а ещё чего доброго погубит. Что, не веришь?

– Кто его знает? Загадка. Загонетка, как вы говорите… Я смотрел в сумерки, и разное мерещилось мне. – Интересно, вилы до сих пор там?

– Где – там? – уточнил Бане.

– Ну, где это озеро? – опять подал свой печальный голос Роберто.

– А где ж им ещё быть? – Бане удивлённо поднял к нему раскрасневшееся лицо. – Они же вечные.

– Не знаю, – предположил я, – может, ушли жить ещё куда-нибудь.

– Сдаётся мне, – вполне серьёзно ответил Бане, – что этого места им не дано покинуть.

– И сейчас ты скажешь мне, что знаешь, где это. Дед-то твой непременно знал.

Бане погладил свой зоб.

– Знать не знаю, а догадываюсь. Но идти туда себе дороже. Они про тебя знают всё, да разве скажут? Да по правде и тебе это незачем. А набредёшь на их хоровод или, упаси Боже, застанешь их за трапезой – тут тебе и конец, я уже говорил. Сгинешь раньше срока, только и всего.

Неожиданно Роберто хлопнул себя по блестящему лбу, торопливо отошёл к фонарю и в его свете стал что-то быстро записывать на бумагу с нотной линейкой ручкой, молниеносно выхваченной из нагрудного кармана коричневого твидового пиджака. Бане проводил его недоверчивым взглядом уже мутных глаз.

– Когда завтра эта штука поднимет тебя в небеса, взгляни повнимательней, вдруг что увидишь, – посоветовал он и вдруг тоже куда-то исчез, хотя глухие звуки козьих колокольчиков периодически долетали к «Нектару» с тёмного выгона.

Гадая, куда подевался Бане, и устав ждать, я поднялся на затёкшие ноги и зашёл внутрь палатки. Самолёт был рано, и хотелось попрощаться по-человечески. Бьянкина книга лежала на прилавке раскрытая, и как-то так вышло, что я заглянул туда. Страницы были вертикально разлинованы и испещрены цифрами, датами и инициалами. Но, присмотревшись, я разобрал совсем иные знаки.

 
Слово, что уста твои роняют,
Не на землю падает, взгляни-ка,
К небесам порой оно взмывает,
Чтоб оттуда правдою явиться.
 

Потом я услышал голос Бьянки: «Это книга старославная, староставная, цароставная, нет уж таких больше». Книга лежала уже не на прилавке, а на столике, столешницу которого стерегла свёрнутая змея, держа в зубах дивный самоцвет. Камень напоминал тот, от которого я не мог отвести глаз когда-то в Доброте. Осиянный дивным светом, лившимся сквозь фигурное окно, он украшал руку одной добросердечной и проницательной женщины, образ которой также не оставляет меня.

Я хотел спросить Бьянку, не у Меле ли она его купила, но она ответила, что столик этот подарила ей будимская королева, но почему будимская королева, спросил я, если такой столик обещала султанская дочь Марко Кральевичу, если он избавит её от сватовства настырного Арапина, однако её не было, я имею в виду нашу Бьянку, а Бане так и не появлялся, и всё, что напоминало о Врдоле, была тарелочка с целующимися змейками. Последней осенью на горе я сорвал несколько плодов диких гранатов, и они, затвердев до каменной твёрдости, по-прежнему строго держали кованые острые венчики, словно зубцы короны, да они и в самом деле были коронованы природой. Их пепельный багрянец окутывал серый невыразительный московский рассвет, как правило, выражающий своё нагое нарицание.

Ничего я не мог сообразить. Если придерживаться хронологии, то наш разговор состоялся весной после моего возвращения из лечебницы. Однако держался ещё совсем глухой час зимнего утра, снег покрывал дорогу белым холстом такой толщины, что даже какая-то первая машина, медленно, словно на ощупь проехавшая по ней в этот момент, не обнажила шинами асфальта.

Сказать откровенно, всё давно спуталось у меня в голове. Я знаю, что сейчас зима. А это значит, что камелии цветут на берегу студёного залива. Сколько же я не был во Врдоле? Я сижу за столом и смотрю, как в моём окне летит снег: он то падает вниз, а то начинает подниматься вверх, но в конечном итоге всё равно оказывается на земле, ложась по ней белым покровом. Логику этого движения подловить трудно. Так и я – давно оставил попытки сообразить все чудеса, которые видел сам и о которых только слышал. Если так происходит, значит, так надо, и рассуждать тут нечего.

И вот, пожалуй, ещё одно, что я знаю непреложно: скоро ли, нет ли, но я опять поеду во Врдолу и, если будет что рассказать, непременно сделаю это для тех, у кого не пропадёт охота слушать.

Книга вторая

Часть первая

Если раз за разом не удаётся достичь давно намеченной цели, тут возможны два варианта: или цель возведена в ранг недостижимого идеала, служащего символом, и достигать её и не предполагается, либо мудрые силы, руководящие нашей жизнью, позволяют в итоге её достичь, но лишь для того, чтобы разочарование оказалось как можно полнее.

Ведь что, в самом деле, являла собой наша, то есть австрийская крепость? Не была она ни святым Граалем, ни голубым цветком Новалиса, ни «пленной царевной», «Подругой вечной» Владимира Соловьёва, ни «Мировой душой» сестры его Поликсены, ни Прекрасной Дамой Блока, хотя об одной такой даме мы уже имели представление. Она не была для нас даже тем камнем преткновения, каким стала для Наполеона сирийская крепость Сен-Жан д`Акр.

В архитектурном выражении дело обстояло ещё более скупо: обыкновенный форт не мог идти ни в какое сравнение ни с Крак де Шевалье, ни с жилищем Синей Бороды. Другое дело, это те легенды, которыми овеял её Бане, но их обаяние понемногу таяло. Чудеса разбаловали меня, и я напрочь забыл о главном их свойстве – прикровенности.

Я недавно приехал из Москвы, в которой всё оставалось по-прежнему: множились и набирали силу бессмысленные уличные благоустройства, и обитатели детского сада бросали мне в открытое окно голоса до того звонкие, что вполне могли расколотить стёкла. Битва управляющих компаний закончилась тем, что отныне мы жили вообще без управляющей компании, и даже без ТСЖ, и жизнь, тем не менее, шла, не рядясь в покровы институций.

Во Врдоле оказалось пустовато, точнее, народу, конечно, не убавилось, но знакомые отсутствовали. «Парень с горы» неожиданно прихворнул, да так серьёзно, что наша которская больница сочла необходимым отправить его в Подгорицу. Что ж, решил я, значит, пусть хоть таким способом старому упрямцу и затворнику суждено увидеть ещё один кусочек мира. За его отсутствием обязанности доброго пастыря перешли его племяннику, и, надо признать, этот парнишка добился повиновения рыжих коз, да и с косьером управлялся умело.

От Алексея Артамоновича не было ни слуху ни духу, хотя время подходило как раз его. Роберто тоже не было видно. Потом от Алексея Артамоновича всё-таки пришло электронное письмо. Он сообщал, что при каких-то совершенно нелепых обстоятельствах сломал ногу и теперь лежит в травматологическом отделении больницы Академии наук в Троицке и что в ноге его железные штыри. Это известие меня подкосило.

Иванка теперь большую часть года проводила в Петербурге, но кафе работало. Когда мне случалось миновать его, надолго я не задерживался, даже если встречал знакомых. Было мне как-то грустно после всего того, что здесь произошло, а почему так, не знаю.

Один Антоне неутомимо лазал по склону, заготавливая впрок нужное и ненужное. Встречаясь с осликом Якобом, я начинал верить, что он и впрямь очарованный принц Египта, вёл с ним себя искательно и готов был оказывать ему почести, приличествующие его сану, словно бы действительно верил, что вот-вот из-под тяжёлых серых век в мутных глазах сверкнёт искра подлинной тайны. «Магаренце», что значит «ослик», превратилось для меня в некое почтительное обращение, вроде «синьора», или лучше сказать «экселенца», и иногда я шёпотом спрашивал: «Когда, магаренце, когда?» Когда из-под серой шкуры явит себя добрый молодец, мы оседлаем двух коней с золотистыми чёлками и отправимся выполнять завет Мережковского, а Ходжу Насреддина оставим на хозяйстве.

Я работы себе не выдумывал, а просто садился на пенёк срезанной пальмы и, совсем как «парень с горы», с туповатым недоумением созерцал проходящие мимо гремящие музыкой теплоходы. Единственной отрадой служило мшелоимство, и я умиротворённо перебирал в сознании стопки журнала «Звёздочка», школьные пеналы и прочую рухлядь развитого социализма, избавленные мной от свалки, подобно тому как Георгий Иванов отводил грешную душу в любовании своими облупившимися картинными рамами, гобеленами, чашами, вазами и протёртыми коврами.

Камелия стояла рядом. Если к нам залетал ветерок, я прислушивался к шелесту её упругих листьев, но мало что разбирал, а понимал и того меньше. Таким-то не слишком изощрённым образом коротал я время до того часа, когда труды влекли под зелёную лампу.

* * *

Когда Юрой вновь овладел зуд сорвавшейся авантюры, приехал отец его жены. Впрочем, виноват, связь здесь, наверное, обратная. Приезд тестя всегда сбивал с ритма и сокращал наше общение.

Нельзя сказать, что я был ему чем-то несимпатичен. Просто, не понимая источника моего дохода, позволяющего содержать дом в Боке, он чувствовал себя растерянным. Мой случай, о котором ещё будет сказано и в котором не было, с точки зрения нормального непредвзятого человека, ничего необычного, ибо он не опирался ни на кастовость, ни на принадлежность и близость к сферам, не зависел от барышей по «продвижению скреп», – короче говоря, не вставал ни в один из его шаблонов, а потому Юрин тесть опасался сам не зная чего.

При моём появлении его лицо мгновенно затягивалось личиной весёлого балагурства: в этой маске он представал передо мной умеренно-здравым патриотом либерального направления, – на это ему хватало лоска, – подтрунивал над излишним рвением коллег, оборачивавшимся откровенной дурью, не всегда одобрительно отзывался о некоторых шагах нашей внешней политики, а уж если касался внутренней, то доходило и до слёзного сокрушения. Всё это делалось с целью потрафить мне. Естественно, ничего из этого вынужденного лукавства я и не думал брать за чистую монету, ибо прекрасно знал, что тесть в моём лице не одобряет ни соседства, ни нашего приятельства с его детьми и с облегчением душевным предпочёл бы что-нибудь попроще. Но девать меня было некуда, и тесть меня терпел.

Однако все эти потуги не достигали желаемого и срывались позорным крахом, ибо страсть, сопровождавшая его долгие годы жизни, вступая в свои права, без обиняков и даже с презрением отбрасывала описанную маску в первый подвернувшийся угол.

Возлияния папы, их качество и количество и прочие особенности имели на моей памяти мало аналогов, так что тут, пожалуй, спасовал бы и сам Леко-капитан. Папа постоянно понукал дочку «заглядывать» в оптовый «Voli», где спиртное продавалось упаковками с приличной скидкой, и, разгружая машину, она, давясь смехом, неизменно говорила: «Они думают, что у нас кафе».

Впрочем, домыслы продавцов были недалеки от истины: с прибытием папы в доме воцарялся бедлам. Папа любил поговорить и в известное время принимался за истории из своей бурной жизни, которые всем уже были известны наизусть. Несколько раз я присутствовал при этом и вынужден признать, что в определённые моменты папа действительно становился невыносим.

Доходило и до того, что всякая осторожность приносилась в жертву откровенности, так что многое из повествуемого недвусмысленно просилось на страницы пособий Следственного комитета, и если бы я был честолюбивым и беспринципным сотрудником прокуратуры, то не преминул бы сделать головокружительную карьеру, и, используя отработанные схемы, возвести себе хоромы, уснастив их последними достижениями роскоши, только не в заливе, а где-нибудь под Будвой, скажем, в Бечичах, в полной гармонии с создаваемым мной условным образом. И кто знает, не удалось бы мне закончить свои дни в этом доме частным порядком, избегнув дома казённого, – ведь чем только не поражает нас жизнь и какие кунштюки не приходится вытворять нашим гениям, долям, сречам, зиркам, как только ни изворачиваются наши ангелы-хранители, чтобы потрафить капризам владычицы своей – судьбы?

* * *

Когда веселье достигало апогея, Юра в досаде отвязывал лодку, выгребал чуть не на середину залива и там, среди рябого пространства, предавался законной печали и осмысливал свою незадачливость. Всё же, в отличие от тестя, он был просто честным бездельником и к тому же добросовестным отцом, и регулярные наезды Виктора Петровича не могли не тяготить его душевную чистоплотность.

С террасы мне хорошо был виден зелёный сигнальный огонёк под самой австрийской крепостью.

Когда подступала ночь и контур гребня резко выделялся на тёмном небе, бастион казался кнопкой, нажав которую возможно было вызвать разные фокусы: например, на склоне стали бы беспорядочно вспыхивать и кривляться огни цветомузыки, или скалы раздвинулись бы, подобно воротам, и наши взоры медленно проникли бы в иной мир, скрытый за ними, или гора осела бы прахом, что, впрочем, вызвало бы тот же эффект. Вот куда смотрел я в темноте и был уверен, что Юра тоже время от времени смотрит туда.

* * *

В конце концов Юра явился с предложением, уже отлично мне известным. Делать было решительно нечего, так отчего бы и не повторить нашу попытку?

Я только приблизительно способен объяснить мотивы Юры, но его упрямство всколыхнуло во мне осенние побасенки. Отправлялся ли я на поиски книги слов? Вправду ли стану, окажись я на месте, искать могильный камень, которого, возможно, и не существует?

Ещё до рассвета Юра вывел из гаража «Тойоту» на высоких осях, и мы покатили к парому. На заднем сиденье я заметил термос, какую-то снедь, фонари, – словом, сборы осуществлялись на совесть, и по решительному выражению Юриного лица было понятно, что на этот раз он готов пойти до того, чтобы повторить судьбу Якоба Эренталя.

* * *

Паромы через пролив Вериги связывают посёлок Лепетане с селением Каменари. Несмотря на то что из данных Которского архива отлично известно, что название Лепетане происходит от фамилии первого поселенца, народ предпочитает свою собственную этимологию, и она неистребима.

Во времена господства Венецианской республики и Каменари и Лепетане представляли собой не полукурортные посёлки, как сейчас, а настоящие городки со всеми положенными удобствами, и первый даже мог похвастаться театром. Здесь, как будто, помещались и таможня, и карантин, и морякам порою надолго приходилось задерживаться в узком проливе. Удовольствия, по большей части, мало отличались от нынешних, и морские наездники Ядрана скрашивали время вынужденного ожидания в публичных домах, в которых не было недостатка, а потому всё вокруг лепетало от бурно выражаемых чувств.

С документами спорить пустое дело, однако по-сербски «лепетати» – это и значит трепыхаться, биться, махать крыльями, так что, если вдуматься, противоречие снимается. Что же там лепетало? Быть может, ветер, или невольницы, оторванные от своих близких, или волны, или то был и в самом деле лепет страсти, ведь устройство наше таково, что иногда мы получаем удовольствие против своей воли.

* * *

Мы выбрались из машины и те несколько минут, пока стальной плот резал волны, простояли у борта, подставив головы холодному ветру. На открытой воде в грудь всегда проникает волнение, какое-то предчувствие необыкновенного приключения. Я обернулся к оставленному берегу, где Врмац обрывается в воду. В том месте, откуда некогда Урош изгонял льды, что-то светилось, однако источник света мне разобрать не удалось. Ещё выше в висячей долинке боролись с потёмками утлые огни Доньей Ластвы.

Переправившись, нам надо было обогнуть залив и, начиная от Рисана, искать дорогу, как можно ближе подводящую к крепости. Этот пункт был известен большей частью тем, что в незапамятные времена здесь проживала иллирийская королева, прекрасно сохранившейся римской мозаикой и знатью позднейшего времени, охотно предоставлявшей свои мечи русским императрицам.

Некий добрый человек, по какой-то надобности вставший спозаранок и попавшийся нам на пути, значительно облегчил наши поиски.

С возвышенности мы даже несколько секунд наблюдали крепость, но секундой позже машина, клюнув носом, нырнула вниз, и мы решили не останавливаться. Наконец щебёнка, возрастая в размерах, превратилась в камни, заваливавшие и без того сомнительные колеи, и дальше мы двинулись пешком. По расчётам, до крепости оставалось километра полтора.

Растительности становилось меньше, и на чистых местах то тут, то там пучками торчали серые клинки агавы.

Внезапно из-за поворота выкатился бурый ком и покатился прямо на нас. «Сладкий май», – мрачным пятном мелькнуло в голове, но май ещё не наступил, зато в глазах запрыгали чёрные точки.

Неуклюже переваливаясь, отчего казалось, что она двигается наискосок, коричневая туша целенаправленно приближалась к нам.

– Если это медведица, – тихо сказал я, – то нам конец.

Животное остановилось метрах в тридцати, втягивая носом воздух и временами вставая на задние лапы в полный рост. До ближайших деревьев, где можно было попытаться найти убежище, было прилично, путь к ним преграждал густой и жёсткий кустарник. Так мы и стояли друг напротив друга, и время, обычно хоть как-то ощутимое, обратилось в ничто. Держа голову неподвижно, я косил глазами в надежде увидеть хоть что-то, похожее на рогатину.

К счастью, медведь, поворчав, позволил нам уйти.

* * *

Страх и напряжение нервов исчезли только за дверями машины. Мы ехали, но куда и зачем, затруднились бы ответить. Наконец, Юра остановил машину на полянке, с которой, куда ни глянь, открывался, как пишется в туристических буклетах, панорамный вид. С одной стороны, раскалённый добела солнечный диск влачился над поросшим лесом хребтом Врмац, а по другую сторону залегли голубые Балканы; в складках слоями пластался туман и далеко-далеко мрели вечными снегами неизвестные вершины.

Мы жевали бутерброды с пршутом, прихлёбывая кофе. Странное дело, здесь нам не приходило и мысли о встрече с опасным животным, хотя местность была не менее дикая. Промолчали мы, наверное, добрую половину дня и, ручаюсь, думали об одном. Да и что было говорить? Что с каждым разом цель всё ближе и ближе?

Я привалился к камню, вросшему в землю, и блаженно следил за плавными движениями облаков, за густыми тенями, которыми они покрывают долы, за тем, как хребты меняют цвет по прихоти движущегося солнца. По мне эти виды стоили всех австрийских крепостей сразу.

Незаметно подполз вечер, и мы тронулись. Когда въехали в Доброту и поравнялись со знакомой мне лечебницей, я намеренно отвернул лицо на другую сторону и благодаря этому стал свидетелем сценки, навсегда оставшейся у меня в памяти: на подоконнике внутри комнаты сидел пегий кот, а мальчик, стоявший снаружи, пытался его погладить, водя пальцами по стеклу закрытого окна…

* * *

Когда Доброта иссякла, Юра процедил: – Ну что ж. У них кафе, пусть и у нас будет кафе.

Я не знал, что он задумал, но мне было всё равно и я даже не интересовался, а просто следовал за ним. Мы поставили машину на дальнюю стоянку у реки и не спеша побрели к главным воротам Котора, которые называются Морскими, вклиниваясь в группы индонезийских туристов в ярких платках и шлёпанцах. У причала был пришвартован многопалубный туристический лайнер. Из-за крепостных стен долетали глухие басы барной музыки. Всё это создавало ощущение нескончаемого праздника. Со всех концов залива к городку стекался расфранчённый народ, на стоянку, подмигивая алыми огнями, медленно вползали автомобили. На площади перед центральным входом огромной стаей замерли мотоциклы, а сама она с недавних пор служила площадкой для летних кафе, оформленных по последнему слову ресторанной моды. Не знаю, в чём именно заключалась между ними разница, если не считать того, что в одном стулья и столы были белые, а в соседнем чёрные.

Видать, в этот день нам было суждено потерять дар речи дважды. За одним из столиков крайнего ряда восседал Бане, прямой, как истукан. Перед ним стояла чашка кофе, и, делая глоток, он зачем-то заглядывал внутрь и ещё через некоторые промежутки времени хватал воздух кулаком правой руки, как будто ловил насекомых. На самом деле он по привычке пытался перехватить косьер, которого на этот раз с ним не было. Кроме того, с некоторым вызовом он поворачивал голову то направо, то налево, видимо, отстаивая право быть полноценным горожанином, однако никто и не думал на него посягать. И персонал, и владельцы могучих мотоциклов, отцы многих из которых выглядели нисколько не современней Бане, и разодетые девушки обращали на него внимания не больше, чем на любую другую подробность минуты.

Поражённые этой картиной, мы застыли, точно изваяния. Напротив, вовсе не Бане, а наши нелепые позы останавливали на себе недоумённые взоры прохожих. Вот что, чёрт возьми, значит быть русским! Сознание того, что мы сами сделались предметом любопытства, сдвинуло нас с места, и мы направились к Бане. Он нас узнал и царственным жестом пригласил присоединяться.

– Ковбой в городе, – успел ещё сострить Юра, прежде чем мы вступили в область его слуха.

– Вот и правильно, – бодрым голосом одобрил я. – Хватит ошиваться у «Нектара». А то за кого нас там уже принимают?

– Принимают нас там хорошо, – нашёлся Бане. Спортивная сумка с больничными пожитками покоилась у его ног.

Я поднял глаза на скалы. Какие-то неугомонные туристы упрямо ползли к форту Сан Джованни в надежде потешить себя картиной ночного залива, их тёмные фигурки появлялись на освещённых участках и снова на некоторое время пропадали во мраке.

– Как там козы? – деловито осведомился Бане. Он рассказал, что, возвращаясь из Подгорицкой больницы, он вышел на автобусной станции в Шкаляри и решил взглянуть на город – благо, идти было минут восемь. Видно, моя осенняя укоризна запала ему в душу.

– Козы в порядке, – заверил я. – Паренёк у тебя смышлёный.

– Так сын же сестры! – фыркнул Бане. – Такая породица, – он развёл руками, как бы удивляясь, что могло быть иначе.

– Школу только пропускает, – упрекнул я.

– Школа не убежит, а козы разбегутся. Это факт, – флегматично ответил Бане и посмотрел на груду накренённых застывших мотоциклов, смахивающих на его стадо.

Между тем ночь сгустилась и пульс жизни ускорился. По чёрной воде змейками бежали разноцветные дорожки. Из проёма Морских ворот к нам долетали беспечные возгласы разноязыкой толпы. Двери сувенирных лавок распяли себя на стенах. И в эти мгновенья сложно было представить, что вместо всего этого можно было лежать на страшной высоте в абсолютно беспомощном состоянии и только молить Бога о скорой смерти.

Мы поведали ему о наших злоключениях.

– С медведем шутки плохи, – заметил Бане, – да ещё весной. Мой дед рассказывал, – правда, это был другой дед, что…

Голос его потонул во взрыве хохота проходящей молодёжи. Бане глянул на них без всякого выражения и облокотился о столешницу.

– Слишком холодные ночи, – произнёс он со значением.

Действительно, поднявшийся ветер рвал со столов салфетки. Бане поймал улетающий буклет меню, повертел его, как будто искал горнило печки, куда можно было бы его забросить.

«Может, он и читать не умеет», – со страхом подумал я.

Юра по-прежнему выглядел удручённым.

– Как будто наколдовал кто-то. Дорога нам туда заказана.

– Далась вам эта крепость, – безразлично сказал Бане и бросил на меня подозрительный взгляд. – Вы, наверное, ищете австрийское золото.

Юра махнул рукой.

– Да какое там золото! Придумать можно всё что угодно. Австрийское золото, венецианское золото, золото партии…

– Вот и я говорю, – уже другим тоном отозвался Бане. – Слишком холодные ночи.

С этими словами он принялся поворачивать своё грузное тело, чтобы обратить на себя внимание кого-то из обслуги. Свершал он это столь обстоятельно, что официантка, крутившаяся в стеклянном павильоне, заметила его движение в самом зародыше и уже летела к нам со всех ног. При её появлении Бане опять чинно выпрямил спину.

– Дочка, – проскрипел его голос, но в нём слышалась неподдельная ласка. – Была ты в Подгорице?

Девушка кивнула, но прежде взглянула на меня, как бы желая удостовериться, что всё, исходящее от Бане, можно воспринимать буквально.

– От машин продыху нет, – вздохнул Бане и тоскливо повёл глазами. – Угостите-ка нас ракией.

– Ой, у нас только коктейли, – виновато сказала официантка. – Есть коньяк и ликёры.

– Давайте уж сразу на дискотеку, – усмехнулся я.

– Собственно, я туда и собирался, – признался Юра.

– Ликёры, коньяк, – задумчиво повторил за девушкой Бане. – Зачем дубильные вещества нашим изношенным организмам? Ладно, дочка, давай-ка я расплачусь, а то я и так, пока ждал своих друзей, махнул тут у вас целую чашку кофе.

Рачун, то есть счёт, в виде узкого чека, уже торчал свёрнутым в маленькой рюмочке. Здесь их приносят сразу вместе с заказом.

– Ну, себя мы показали, – сказал Бане, важно выкладывая монету в два евро, – теперь посмотрим на людей.

Уже стоя на ногах, он ещё раз приложился к своей чашке и опять зачем-то заглянул в неё, прежде чем окончательно оставить на столе.

* * *

Напротив Которской больницы стоят рядком несколько кафе, которые так и тянет назвать забегаловками: кажется, что они здесь совсем ненадолго, что это декорации, которые вот-вот уберут, однако сменяются министры и целые режимы, меняется климат, а забегаловки так и пребывают на своих местах. С утра до вечера тут протирают штаны всякие тёмные личности. Про это место и про дела, которые тут обделываются, отзываются не слишком благосклонно, но я не стану пересказывать сплетни. Тут же примостилась и оптовая палатка, работающая круглосуточно, и иногда она меня выручает. Этого мне вполне хватает.

Здесь мы сделали недолгую остановку, бросили кое-что в багажник, и «Тойота» запетляла по узкой дороге вдоль берега по направлению к Врдоле.

На минуту я оставил своих спутников и заглянул в холл «Врмаца» справиться об Алексее Артамоновиче: Зорица, смотревшая телевизор, ответила отрицательно.

«Нектар» уже стоял под замком, но Бане по-хозяйски соорудил из пустых ящиков, сваленных на задах, подобие земли обетованной.

Тишина нарушалась только редким всплеском слишком игривой волны. Звёзды облегли небо. Точёный силуэт виллы «Мария» трагически нависал над водой. На гребне перед нами, как заноза, торчала австрийская крепость. Знакомый пейзаж впустил в наши души покой и умиротворение, и даже Юра временно перестал гадать, что или кто препятствует осуществлению его затеи. Мы ощупывали глазами весь проделанный нами путь, замыкавшийся неприступной крепостью, так и не взятым бастионом.