Текст книги "Вила Мандалина"

Кеша внезапно прервался и бросился в кладовую, приговаривая: «Как же я мог забыть, вот дубина! В самом деле чуть не забыл». В потёмках заплясали кляксы света карманного фонарика. Вернулся он успокоенный, держа в руках форму стюардессы: юбку, элегантный пиджачок и пилотку с нашитой толстыми золотыми нитями эмблемой «Аэрофлота».

– А дома-то кто строил? – спросил он, любовно поглаживая пилотку. – Группа компаний «Фиг», – презрительно выплюнул он. – Это матерь моя первый в истории рейс делала «Москва – Владивосток». Прикинь? В этой самой. И синяя есть такая же. Ту уже перенёс. Ещё на Ту-114. На таких ещё леденцы давали и пакетики для рвоты. – Полюбовавшись своей находкой и бережно уложив в пакет, Кеша вернулся к группе компаний «Фиг». – Так вот, я и говорю: дома-то кто строил? Северные корейцы строили.

«Боже мой!» – чуть было не вырвалось у меня, но вместо этого я проговорил с выражением: «Сладкий ты май», – и успел ещё отметить, что этот эвфемизм куда более целомудренный, чем пресловутый «японский городовой». «Каракалпаки», – подумал я с горечью, вспомнив две щуплые фигурки, плававшие в строительной пыли.

Северокорейские рабы в подчинении узбекского надсмотрщика в городе-герое Москве. Кому-то может показаться, что это и есть глобализация, однако боюсь, что это нечто куда более чудовищное.

До сих пор меня гложет стыд, как и почему мы допустили такое. И плитка, которую я вижу ежедневно, служит напоминанием о нашем общем грехе.

* * *

Выйдя от Кеши, я расхохотался. Совершенно неостановимый истеричный смех бил меня, точно чахоточный кашель. Чтобы успокоиться, я принялся декламировать свой перевод Клеменса Брентано, но через строфу смех наваливался опять.

 
Сладкий май, ты дар прекрасный,
Токи жизни так легки:
Вижу я, что не напрасно
Вьёт любовь свои венки.
 

Кеша меня покорил. В нём не было ни позы, ни рисовки, ни сомнений, ни рефлексий, он не играл ни в Робина Гуда, ни в Юрия Деточкина: один лишь скупой солдатский отчёт, что сделано и что ещё можно попробовать. Его исповедь было легко снести, ибо то была вовсе не исповедь. Впрочем, и люди мы были до известной степени свои. Откровения владельца виллы «Мария», которые нет-нет да и вспоминались мне, – те являлись чем-то принципиально иным.

Наверное, Кеша в полной мере его бы даже не понял, потому что был проще и полнокровней. Когда-то играл в железную дорогу. Потом купил «Чезет». Потом ещё что-то. Сейчас вроде на «Инфинити».

 
Сладкий май, ты нежным звоном
К радости меня влечёшь,
И кудрей твоих зелёных
Просто так не разовьёшь.
 

Меня интересовало, имеет ли здесь место моральный аспект, и я понял, что да. Сам Кеша, однако, ничего не решал, как будто носил пиджак с декоративным карманом. Для него он существовал, но примерно в таком качестве, как униформа матери – она всегда будет при нём, но он никогда её не наденет, как и я не надену басконские тапочки. В данном случае мы имели дело с разновидностью мшелоимства нравственного.

 
Сладкий май, любви весёлой
Трапезу готовишь мне.
На цветах играют пчёлы
В солнцем залитом окне.
 

Придёт время, и ему скажут, правильно ли он поступал. Если нет, то он ответит. Не так всё страшно. Думать тут не о чем.

 
Сладкий май, столпами света
Всё живое обнимай,
Сладкий мёд с цветущих веток
Прямо в сердце наливай.
 

Кто именно будет спрашивать – это его не интересовало. В правомочиях неизвестных он был уверен заранее – воспитание всё же сказывалось.

 
Дивный май, я воскресаю!
Я тебя благодарю:
Я теперь наверно знаю,
Кому жизнь я посвящаю,
Кому песню подарю…
 

Забравшись в машину, я потянулся к ключам, чтобы завести мотор, но застыл, вперив взгляд в лобовое стекло. Я смотрел на пустую улицу, по которой предстояло ехать и по которой в течение стольких лет я пронёс такое количество надежд и ожиданий… «Кому песню подарю», – подумал я с иронией. Скажу прямо – дарить было некому, разве «каракалпакам», и весёлого тут не было ничего. Книг вот у меня было навалом. Вози хоть до утра.

* * *

Той осенью я отправился во Врдолу позже обычного.

Мне никогда не забыть последней ночи, которую я провёл на своей крохотной родине: в открытые окна тянул грустный запах осени, вызывающий бодрую тревогу и смутную надежду на что-то желанное, но неясное, и одновременно знание, что она никогда не сбудется, просто обернётся очередным белым снежным покровом. Примечательно, что это свойство исключительно нашей осени, ибо осень во Врдоле при прочих равных ни разу не дарила меня подобным ощущением. Голые окна старой квартиры были затянуты переплётом ветвей. Стволы деревьев покрывала испарина, как будто они потели. Знали ли они, что обречены? Мне казалось, что да, но человеку ведь с самых древних времён свойственно наделять свои верования антропоморфизмом.

На полу лежал чемодан, набитый открытками многих десятилетий, и я, чтобы не травить душу, не перебирая, просто поворошил их рукой…

Я вернулся из Врдолы в начале ноября, когда мятыми оранжевыми узлами в сиреневых воротниках зацветают канны, а в Москве с деревьев слетают предпоследние листья, и через день мелкий дождь и ленивые снежинки как бы нехотя сменяют друг друга, поджидая главные силы.

Водворившись в своём новом жилище, волей-неволей я принялся обживаться, и тарелочка с целующимися змейками, купленная мною у Меле, сослужила тут добрую службу. Это была первая вещь, которая попала в новую квартиру не из старой, а со стороны. Можно сказать, то был первый шаг, посредством которого жилище должно было обрести легитимность в моих глазах.

Два окна квартиры смотрели во двор, за которым была школа, а окно той комнаты, где я спал, выходило на детский сад, и по утрам последний сон сопровождался гомоном детских голосов. Многочисленные детские голоса похожи на щебетанье птиц. В любом случае, это было лучше рёва газонокосилок и завывания пылесосов для палых листьев – последнего чуда техники и ещё одного наказания, которым наделили нас гордые своей заботой отцы города.

Первые недели, а то и месяцы переселения создали особую обстановку сатурналий: знакомые и незнакомые люди запросто предавались общению, без обиняков заглядывали в необорудованные квартиры, делились решениями по отделке, обсуждали слухи, строили предположения и даже совместные планы, но по мере того, как новые обиталища заполнялись знакомыми предметами, жизнь исподволь замыкалась в этих стенах и приподнятое настроение карнавала сменялось обычной нашей разобщённостью.

До сих пор я толком не знал, кто мои соседи. Всё лето в смежной с моей трёхкомнатной квартире вёлся ремонт, но его делали рабочие, самих же хозяев я не видел.

Какое-то время я провёл в неведении, но вот однажды из квартиры напротив вышла тётя Таня – мать Володи Бабанова. В молодости она отличалась замечательной красотой и на этом поприще легко могла потягаться с Ириной Николаевной, ныне же превратилась в маленькую ссохшуюся беззубую старушку, сохранившую, однако, молодой голос и бойкий взгляд карих глаз.

Тётя Таня была из нашего старого дома, только из первого подъезда. С её сыном мы были сверстниками, но особенно никогда не дружили, хотя прекрасно друг друга знали. Мы вернулись из армии с разницей в несколько дней. Был сладкий май, и вечерами мы выходили на посиделки на детскую площадку, забранную оградой из гигантских тополей. Одну жизнь мы уже прожили, и коротали пересменок бытия в непритязательной болтовне молодёжных компаний. Случались тут и девушки. Наша форма им нравилась и будила в них девичьи грёзы, но не мы с Володей являлись их предметом – мы были лишь наводящими признаками. Вспоминаю, что мы совершенно не переживали по этому поводу, ибо и девушки, которые скрашивали те весенние вечера, служили нам на тех же ролях. Все мы вступили в такой возраст, когда стоишь на самом пороге надежд, выпестованных прежде, и с изумлением понимаешь, что они хотя и не прочь исполниться, однако вовсе не в том виде, в каком жили в воображении.

Позже о Володе я мог сказать, что одно время он держал палатку электротоваров на Кунцевском рынке и по контракту принимал участие во второй Чеченской войне. Встречи наши происходили случайно и отделялись одна от другой эпохами.

* * *

Как-то ненастным вечером я засиделся в кафе «ÉxLibris» при Тургеневской библиотеке с одним из её работников – моим старинным приятелем, слушая его рассказы, какая грызня идёт в Facebook по поводу украинских событий. Разговор получился нелёгкий, и, возвращаясь домой, я вспоминал девяностые, когда мы с ужасом наблюдали, как кроваво делилась Югославия, и благословляли провидение и собственную мудрость, избавившие нас хотя бы от ужасов такого рода.

Однако пришёл и наш черёд, и столь удручённым, как в последние месяцы, я, пожалуй, не чувствовал себя никогда. Никогда ещё моя страна не переживала такого позора, как в последние годы, даже во время русско-японской войны. «Препозорнейший позор», – сказал о том времени один из её участников, которому пришлось возложить на алтарь этого позора собственную жизнь. Тому, что происходило с нами и на наших глазах, слов было уже не подобрать.

Считается, что от невыносимости политики можно укрыться в милых, всепоглощающих подробностях частной жизни или в созерцании природных красот. Не ставлю под сомнение, что кому-то это удаётся, но я не могу причислить себя к этим счастливцам. Впрочем, определение, которое я даю этим людям, весьма двусмысленно. Конечно, Врдола была спасительной отдушиной, но и там, как мне уже случалось отмечать, приходилось постоянно натыкаться на те гнилые балки подмостков, на которых горе-акробат даёт своё адское представление и которое большинство в простоте и злобе принимает за великую Россию.

Поскольку по понятным причинам взять Киев «на копьё», как это когда-то удалось Андрею Боголюбскому с половцами, не было никакой возможности, то придумали отнять у него душу. Явилось предложение установить на Воробьёвых горах памятник князю Владимиру неоправданно огромных размеров. Замечу походя, это было похоже на то, как римляне молитвами и заклинаниями переманивали на свою сторону богов осаждаемых ими городов Лациума.

Очередное насилие над историей проходило успешно. Жертва, как будто специально созданная для того, чтобы быть постоянно насилуемой, точно храмовая проститутка древности, даже и не думала сопротивляться, а те, кто не понимал её природы и попытался выступить на её защиту, были публично посрамлены.

* * *

Такие мысли донимали меня по дороге домой. Когда двери лифта раздвинулись, я оторопел настолько, что так и остался стоять на месте и выскочил только уже в щель двинувшихся обратно дверей.

Со стены мне улыбались народные герои, получившие печальную известность во время трагических событий на востоке Украины. Донбасские лики были забраны стеклом и недёшево обрамлены. Слева висел загадочный Гиви, справа ближе к окну и мусоропроводу – Моторола, а центр занимала фотография, где оба они стояли в обнимку с человеком, который тоже показался мне знакомым. Утром, когда я уходил из дома, ничего этого не было.

Первой моей мыслью, исполненной гнева и возмущения, была та, что «Металлист», на который и так уже обрушились ушаты нареканий, исполняет пропагандистскую программу правительства, но, спустившись на пятый этаж и поднявшись на седьмой, я вынужден был признать своё заблуждение. На седьмом стена была пуста, а на пятом её украшали панно с разнообразного цвета котами – были среди них и сиреневые, и розовые, и, конечно, в розовых котах пропаганду могло узреть совсем уж больное воображение.

Стало очевидно, что донбасские герои – инициатива кого-то из моих ближайших соседей. Окажись на их месте Разин с Пугачёвым, Ленин и Троцкий, царское семейство, состав Вятской Губчека или даже Бритни Спирс, я бы не возражал столь непреклонно, но в ту минуту не имел даже сил обдумать этот парадокс. Оставив выяснение, кому именно принадлежала идея такого декора, до удобного случая, я вошёл в квартиру, захватил подходящий по размеру пакет, положил туда портреты и отнёс к мусорным контейнерам, прислонив к стенке бетонной ограды.

У меня не было потребности заменить их чем бы то ни было – я просто хотел видеть пустую стену, ровно окрашенную краской приятного салатового оттенка.

Возвращаясь, я столкнулся с Майей Исааковной, выгуливавшей свою коричневую таксу по кличке Буч. Квартира ей досталась в доме напротив, и она настаивала на том, чтобы я непременно зашёл её посмотреть. Удостоверившись, что Буч обрёл свободу от тяготивших его биологических обязательств, я решил не откладывать, и мы направились к крайнему подъезду.

Этот дом был попроще, хотя с внешней стороны и не нарушал ансамбля: на площадке размещалось по пять квартир, но сами они мало чем отличались от наших. У Майи Исааковны царил полнейший порядок, следы переезда отсутствовали, точно она провела в этом помещении всю свою жизнь. Миша, исполнив сыновний долг, отбыл на обетованную землю, где в городе Ашкелоне вернулся к своим профессиональным обязанностям. Конечно, она по нему скучала.

– Произошло ужасное, – сказала она вдруг, испуганно вращая белками глаз с молодым голубоватым отливом. – Умер наш сосед.

– Какой сосед? – не сразу сообразил я.

– Да наш, из шестьдесят девятой, с третьего этажа, как его…

– Это таможенник?! – воскликнул я.

– Ну да. Шестнадцать дней пролежал – только подумать. И никтошеньки не знал. Ну, мы уж когда запах-то услышали, то вызвали кого надо. И проветривали, и приезжали дезинфекцию делали, – она махнула рукой. – Вот и переехал, будь они все неладны.

Кого она имела в виду, оба мы представляли смутно, но примерно одинаково.

* * *

Спустя неделю те же самые портреты, только раза в два больше прежних, опять висели на шурупах, которые я поленился выкрутить. Если в прошлый раз я был ошеломлён, то на этот меня взбесило. Я принялся звонить в чёрную металлическую дверь смежной квартиры. Звонил я долго и яростно, но никто не отозвался. Скорее всего, там и впрямь никого не было. Немного потоптавшись, я перевёл взгляд на дверь тёти Тани и направился к ней, надеясь выведать у неё, чьих рук это дело.

На этот раз дверь открыли без проволочек. Правда, открылась она как-то странно, медленно и рывками: чья-то рука, тянувшая её внутрь, оказалась снизу, и по мере того, как дверь открывалась, мне всё больше становился виден Володя Бабанов. Он сидел в инвалидном кресле и смотрел на меня без какого-то особенного выражения. Обе ноги повыше колена были ампутированы. На культях стояла пепельница с дымящейся сигаретой. Володя лихо развернулся и поехал в глубь квартиры, оставив дверь открытой, что означало приглашение.

Не могу сказать, что я ожидал увидеть интерьер, украшенный боевыми трофеями, но то, что предстало моему взору, совсем сбило меня с толку. Мне показалось, что я попал в театральную гардеробную. На рогатых вешалках грудами висели старинные деревенские юбки, сорочки, вышиванки, давно вышедшие из моды городские женские шляпки каких угодно фасонов, шапокляки и пелерины. Имелся даже бордовый казахский халат, расшитый грубоватым национальным узором. Назначение этих вещей, до поры составлявших настоящую загадку, скоро выяснилось.

Володя, так же, как и я, втайне и более грубо тяготился исчезновением той неоднозначной страны, в которой оба мы провели половину жизни, и неподдельно страдал тем калейдоскопом мишуры, в которую после этого превратилось время. В итоге его душевное угнетение с огромным опозданием получило разрешение на Украине, вызвав новую травму.

Чтобы не терять ясность рассказа, можно, пожалуй, сказать, что Володе не повезло: дерзкая по военным меркам операция в Углегорске, во время которой Марс не соблаговолил его отряду, переправа на «большую землю», несколько месяцев в Ростовском госпитале, где тоже была операция, уже медицинская, – и вот он очутился дома, но только по другуб сторону метро и в совершенно другой квартире. Тут-то я и вспомнил свои размышления о неизвестно для кого оборудованных пандусах. Воистину, хрупка наша жизнь, и, по словам несравненной Черубины, «как жизни нить мучительно-тонка, какая грусть в далёких очертаньях!» Глупец, как мог я забыть об этом!

То, что стояло на столе и чем тешился Володя до моего появления, мы допили быстро.

– Деньги-то есть? – поинтересовался он с усмешкой. – Или дать?

– Найдутся, – ответил я, выслушал заказ и отправился в магазин. Ожидая лифта, невольно разглядывал фотопортреты. Володя в камуфляже и разгрузке стоял в центре, обняв за плечи легендарных командиров. «Среча», – подумал я.

– Фотки там висят? – спросил Володя, когда я вернулся.

– Висят, – заверил я.

– Я чего спрашиваю, – пояснил он. – Тут какие-то уроды портреты мои сняли. Эх, были бы ноги – нашёл бы и руки поотрывал.

Отойдя к окну, я задумчиво наблюдал нехитрую жизнь двора, изредка обращая взор к Володиному затылку. Его инвалидность полностью меня обезоружила, и на все его дикие замечания приходилось сочувственно кивать, поддакивать глупостям и смеяться гадостям.

– А зачем сняли-то? – спросил я. – Может, себе взяли. Помнишь, время было такое – Есенин в каждом доме висел.

– Не, – отвёл Володя моё предположение, – это пятая колонна работает.

– Узбеки, что ли? – продолжал дурить я.

Володя глянул на меня точно на дитя.

– Ну ты прям как с Луны свалился, – сказал он. – Телевизор не смотришь, что ли?

Я был уже порядочно пьян, и тут во мне начала вскипать ярость. Его инвалидность уже не казалась мне достаточно сдерживающим обстоятельством, и я был готов развязать миниатюрную гражданскую войну прямо сейчас. Правая моя рука непроизвольно оказалась на бедре, и ощущение тяжести оружия, с которым когда-то я приличное время был неразлучен, сделалось столь осязаемым, что в ту секунду я бы его изрешетил.

– Не смотрю я телевизор. Я пишу, – процедил я. – О литературе. – Но, по счастью, Володю не насторожила моя интонация.

– Так нет уже литературы, – заметил он неожиданно трезво для человека его образа мыслей. – Ничего, братуха, больше нет. Я там насмотрелся, много чего смекнул. Да только что теперь поделаешь, – усмехнулся он. – Ворон, что ли, из окна стрелять? Я-то знаю, в кого бы надо…

Это помогло мне сдержаться. Я налил себе до краёв, втянул в себя одним махом и, подумав с облегчением, что можно пробить ему голову стулом или воткнуть в горло кухонный нож, тихонько запел:

 
Я люблю строенье автомата,
Нравится мне, как стреляет он.
И роднее мне родного брата
Прыгающий маленький патрон…
 

Володя тем временем вскрывал банку с сайрой тем самым ножом, от которого некоторое время назад мог принять смерть. За этим занятием нас и застала вернувшаяся с работы тётя Таня.

– Сигареты купила? – спросил Володя.

– А как же, сынок, – слегка обиженным голосом ответила та и принялась шарить рукой в необъятной сумке из полипропилена, с которой не расставалась, выходя из дома.

– А хорошо, что нас наконец переселили, – сказал Володя. – Тут хоть повернуться есть где. Пандус какой! Коридоры. Лифт. На улицу – пожалуйста! А на старой-то квартире сгнил бы я, да и всё. И к туалету бы не подъехал.

Вот с этим я и не думал спорить. Тут всё было верно.

Тётя Таня подрабатывала натурщицей в художественном училище 1905 года, которое власти от греха подальше не так давно переименовали в училище имени Андрея Рублёва. Так получили объяснение груды реквизита. Иногда тётя Таня успевала ещё и в известную школу акварели Сергея Андрияки.

– Тётя Тань, – спросил я, – а далеко вам ездить?

– Ой, если к Андрияке, то на «Курскую», а так – в Марьину Рощу… К Андрияке-то быстро, – добавила она, – без пересадок.

* * *

Тётя Таня с Володей никакого ремонта не затевали, а просто перевезли вещи и сразу довольствовались тем, что предложили. Точнее, сделала это тётя Таня, потому что сын в это время ещё находился на взрытом снарядами юге. Как она справилась – останется загадкой, но перенесла она всё до гвоздика. Майя Исааковна говорила мне, что видела её, бредущую между домами, даже ночью. Вот где вскрылось мшелоимство самого чистого, подлинного качества.

Жили они небогато. Входную дверь они тоже менять не стали, оставив ту, которую приняли по акту, а она была хотя и приличная на вид, но довольно хлипкая, тонкая, и совершенно не утаивала тех звуков, которые раздавались за ней.

С регулярностью «очарованного странника» Володя впадал в трёхдневный запой, с той лишь разницей, что подобные «выходы» лесковского героя однажды и погубили, а Володе терять было нечего, и очевидно, что, напиваясь, он, напротив, приобретал, пусть и виртуально. Набравшись как следует, он начинал рыдать. «Суки, суки поганые!» – доносились до моего слуха его свирепые выкрики, перемежаемые всхлипами, однако к кому они относились, разобрать было мудрено.

Между двумя нашими новыми домами на скорую руку был разбит небольшой сквер: уложенная тротуарной плиткой площадка, по периметру уставленная лавочками. Одно из моих окон выходило прямо туда, но я никогда не видел, чтобы кто-то на них садился. В отдалении, ближе к дому, в который попала Майя Исааковна, сохранилась небольшая рощица: пихта, липа да несколько берёз. В их тени тоже помещалась лавочка, и вот её-то и облюбовали немногочисленные мамы с колясками.

Сквер зелёным ковром травы упирался в решётку детского сада. Бывало, Володя выезжал туда на прогулку и смотрел, как играют дети. Когда дети уходили, уходил, точнее, уезжал и он, с усилием вращая колёса своей коляски.